Текст книги "Великий Сталин"

Глава десятая
«Но был же ГУЛАГ?»

«Большой террор» – это, пожалуй, последний крупный антисталинский «козырь» «демократов»… В ответ на любые цифры роста, примеры энтузиазма и героизма, в ответ на упоминание всех былых фантастических наших успехов от млечинопитающихся «россиян» даже сегодня, на фоне растущего в России капиталистического тоталитаризма, раз за разом слышишь одно: «Но был же ГУЛАГ!»

Был, был…

Вопрос: какой и почему?

Есть, скажем, сравнительное жизнеописание Сталина и Гитлера, принадлежащее перу знаменитого английского историка сэра Алана Буллока. Его «Гитлер и Сталин. Жизнь и власть» – книга известная, в разных странах мира изданная и переизданная.

Два тома могут вместить многое, и сэр Алан многое в них вмещает. Но чего? Казалось бы, такая книга – если это труд историка, написанный для широкой публики, – просто обязана быть не только популярной, но и историчной, то есть точной в фактах и аккуратной в концепциях.

Однако можно ли всерьёз принимать историка, который ссылается на цифровые оценки, касающиеся репрессированных в СССР, сделанные физиком Сахаровым? Крупнейший специалист в своей области, физик Сахаров в истории и политике разбирался чуть лучше, чем в палеонтологии, и источником исторической истины быть, конечно же, не может.

Но это так, мелочи. Чтобы понять уровень «историчности» и «основательности» сэра Алана, достаточно открыть наугад почти любую из страниц его «сталинско-гитлеровской» эпопеи и сравнить утверждения, там имеющиеся, с историческими данными. Скажем, Буллок может написать так:

«Хотя рабский (?!. – С.К.) труд в лагерях был и не очень производителен, всё же он составлял часть советской экономики: миллионы трудились в шахтах, полтора миллиона на стройках, прокладывали железнодорожные пути».

Это написано не фантастом или бульварным писакой. Это написано историком, который может не приводить цифр, но обязан их знать, а не зная, не имеет права какими-то цифровыми данными оперировать.

Так вот, по Буллоку, в сталинском СССР только на шахтах трудились миллионы «рабов-шахтеров». Что ж, сверимся с цифрами…

В 1913 году в России имелось 643 745 горнозаводских и горнорудных рабочих. Это всего – не только на шахтах. На шахтах работало 194 тысячи человек. Число врубовых машин не достигало тогда 100 (ста), а удельный вес механизированной добычи угля не достигал и двух процентов (1,7 %). Практически вручную добывалось 29 117 тысяч тонн угля.

Ко временам, описываемым Буллоком, добыча угля в СССР возросла до 64 миллионов тонн в 1932 году и 128 миллионов тонн в 1937 году. При этом одних лишь тяжёлых врубовых машин в СССР имелось 1278. Отбойных молотков – почти семь тысяч! А механизированная выемка угля достигла к 1937 году 89,6 % (в Германии тогда – 84,7 %, в США – 77 %, в Англии сэра Алана – 51 %). Правда, катали добытый уголь ещё больше чем наполовину вручную.

По сравнению с 1913 годом число шахтёров в стране увеличилось к 1935 году до 425 тысяч человек… Немало, однако «миллионами» «рабов», «отысканными» где-то Буллоком, на шахтах и не пахло. К тому же каменноугольная промышленность СССР тогда была чуть ли не самой передовой в мире, и иначе быть не могло! Это ведь не шутка – увеличив число работающих вдвое, увеличить добычу более чем вчетверо. Это могут обеспечить не «рабы», а новейшая механизация производства, что в СССР и произошло, и весьма квалифицированные работники.

Увы, «объективность» в кавычках Буллока типична для всех антисталинских «исследований». Так, уже доморощенные клеветники братья Медведевы (один из которых, Жорес, уже давно, правда, пробавляется британской овсянкой) в книге «Неизвестный Сталин» ничтоже сумняшеся утверждали, что «главную роль в быстроте практического решения» всех задач советского Атомного проекта «в форме реакторов, заводов, полигонов и всей инфраструктуры играл безусловно гулаг (именно так, строчными буквами. – С.К.), уникальный гигантский резерв высокомобильной и, по существу, рабской, но квалифицированной рабочей силы»…

В системе Главгорстроя СССР МВД СССР, ответственной за строительные – не более того – работы в Атомном проекте, действительно работало в некоторые периоды до ста и более тысяч заключённых, находившихся, к слову, в достаточно удовлетворительных – для заключённых – условиях.

Но, во-первых, заключённые работали на крупных стройках и в 60-е, и в 70-е годы, что, вообще-то, вполне объяснимо. При этом все стройки могли бы быть успешно завершены и без них.

Во-вторых, ни о каком интеллектуальном участии заключённых в создании реакторов, заводов, полигонов и прочей инфраструктуры атомной отрасли говорить не приходится (участие немецких специалистов в атомных работах – это отдельная статья, к тому же они жили и работали, не будучи заключёнными, в местах хотя и изолированных, но курортных в точном смысле этого слова).

В-третьих, за сведениями, опровергающими «гулаговские» инсинуации Медведевых, я отсылаю читателя даже не к своей книге «Берия: лучший менеджер ХХ века», а к официальному многотомному изданию документов «Советский атомный проект» под редакцией Л.Д. Рябева, над которым уже много лет работают два таких опытных ветерана атомной отрасли, как Г.А. Гончаров и П.П. Максименко. Там, к слову, имеются любопытные данные о тех «художествах», которые творили на «объектах» освобождённые по окончании срока «жертвы сталинизма»… Из-за них научные и инженерные работники и члены их семей одно время вечером нос на улицу боялись высунуть.

Так обстояли дела с «миллионами рабов» Буллока на шахтах Советского Союза и прочими «рабами», включая «атомных»… А как там было в СССР Сталина вообще с «рабским трудом» – как категорией социальной и нравственной?

Репрессии и система ГУЛАГа в СССР тридцатых годов – сложное явление, и настоящий (то есть честный) историк должен подходить к ней особенно тщательно.

Например, сегодня «продвинутые» журналисты охотно иллюстрируют свои статьи о «Большом терроре» фотографией, где на переднем плане замурзанный парень в ватнике и ушанке держит в руках большое долото, поставленное на валун, а второй парень в ватнике готовится ударить по нему кувалдой. И это – на фоне каменных склонов, групп других заключённых, занятых кто чем, чекистов в шинелях и кожанках…

Начало того, что «демократы» называют «Большим террором» и о чём я в своё время ещё скажу, относится к августу 1937 года, а излюбленное «демократами» фото сделано не позднее 1933 года, потому что запечатлело эпизод строительства знаменитого Беломорканала, который вступил в строй в 1934 году.

Но не это даже главное… Замечательно то, что фото взято из официальной фактически книги об истории строительства Беломорско-Балтийского канала имени Сталина, написанной коллективом советских писателей по предложению Горького, который её и редактировал.

Эта книга поражает своей психологической достоверностью не из-за такой уж сверхталантливости её профессиональных авторов, среди которых были Е. Габрилович, М. Зощенко, В. Инбер, В. Катаев, В. Шкловский, а из-за помещённых в ней исповедей ряда «каналоармейцев» из числа бывших вредителей-инженеров, которые и на Беломорканале работали инженерами, а также – из числа бывших уголовников.

В книге была описана, например, жизнь бывшего дельца-инженера, бывшего начальника обороны Зимнего дворца полковника Ананьева… И там же был помещён портрет инженера К.А. Вержбицкого с подписью: «Бывший вредитель, а затем один из авторов проекта Беломорстроя. Награжден орденом Ленина».

Это были судьбы, действительно перекованные трудом и эпохой Сталина. И это поражало тогда и ещё более поражает сегодня!

Чтобы показать неоднозначность той эпохи, я остановлюсь лишь на одной из её трагических судеб…

Георгий Иванович Поршнев, в своё время – весьма известный книговед… Работал, ездил в Германию. А в начале 30-х стал заключённым как раз на Беломорканалстрое. Его письма к дочери, изданные в 1990 году, показывают, как тогда всё было непросто…

Вот письмо от 3 апреля 1932 года: «Устремлений никаких… Я разучился размышлять, сознание не озаряется мечтой… Я по-прежнему верю в прогрессивный ход исторического процесса, восхищаюсь соцстроительством и сам по мере сил и разумения участвовал в нём, но меня давит обрушившийся на меня позор и полное игнорирование личности, человека…»

Казалось бы, вот он, приговор «рабскому труду» устами самого «раба». Но тон письма от 1 мая уже иной: «Мир хорош! Май – праздник не хуже Пасхи. Природа его ещё ласковее, а смысла неизмеримо больше. Сегодня меня не смущают даже гримасы истории и превратности судьбы. Я слушаю прибой общественного возбуждения Москвы, Ленинграда, Харькова (у «рабов» Беломорстроя было не только радио, но и свои газеты, журналы. – С.К.), завидую идущим в колоннах и созерцающим их и радуюсь. Да, мир хорош, дочка! Умирать ещё рано, тем более, что в наши беспокойные годы и покойникам покоя нет…»

А уж письмо от 4 июля вообще рисует очень странный для «сталинского раба» образ жизни: «Вновь, милая, роюсь в книжной пыли, купаюсь в легендарном Онего и брожу по медвежьим горам. Погода прекрасная, столь же очаровательно озеро (и пляжи, как в Евпатории)».

Прошёл год.

И «рабские» письма приобретают вообще невероятный вид: «От книжной повинности, дорогая, ты совсем освобождаешься. Премного сыт. В очереди стоят Роллан, Гёте, Блок, Тынянов («Восковая персона»). Рука тянется к журналам («Кр. Новь», «Нов. Мир», «Звезда», «Октябрь» и проч.), к Реформатскому («Техническая редакция книги»), Кугелю, Боборыкину… Жду и ищу Белого «Маски». «Поэзия и правда» Гёте разочаровала…»

Как это понимать? Это зачем же «рабам» (а речь – о рабочей библиотеке для заключённых и вольнонаёмных) Тынянов?

Ну, писал бы «раб» о том, что его разочаровала баланда – тут бы всё было на месте. А Гёте?..

Ну, искал бы он лишний чёрный сухарь, так нет – подай ему Белого! Да не хлеба, а поэта…

Через три дня новое сообщение – о некоем «открытии». Что могло обрадовать «раба» на этот раз – дыра в колючей проволоке или в стене продовольственной кладовой? Нет: «Калевалу» открыл!…»

Н-да…

В «рабскую» концепцию это всё втискивается едва ли. Хотя трагедию не отменяет. Но что до наших болей сэру Алану Буллоку. Ему сподручней довольствоваться фальшивками типа солженицынских. Уж они-то в его «историческую» концепцию вписываются идеально.

Как и многочисленные фальшивки и клевета о сталинской коллективизации сельского хозяйства.

Глава одиннадцатая
Коллективизация…

Суть реального Сталина лучше, чем в любых его делах при жизни, выявилась в первые дни после его смерти: страна плакала. Что значат по сравнению с этим все опусы стаи волкогоновых с волковыми и радзинскими? Когда умер Брежнев, страна ухмыльнулась. Смерти Ельцина она не заметила. Смерти Горбачёва наверняка обрадуется. А по Сталину она рыдала. Между прочим, 5 марта 1953 года величайший богослов двадцатого века Карл Барт говорил, что он годами молился за Сталина… Не грехи его отмаливая, а желая ему здравия.

А ведь даже в тот, 1953, год более половины населения России жило на селе. Ко времени же года «великого перелома», к 1930 году, Россия была сельской более чем на три четверти.

Плакала ли бы Россия по Сталину, если бы коллективизация сельского хозяйства не была насущной необходимостью, которую Сталин осознал раньше других, но, к слову, и не первым.

Впрочем, обо всём – по порядку…

В 1929 году в СССР начиналась первая пятилетка. Её успех или неуспех определял всё – и положение России в мире, и судьбу России.

19 ноября 1928 года Сталин выступал на пленуме ЦК:

«…Вопрос о быстром темпе развития индустрии не стоял бы у нас так остро, как стоит он теперь, если бы мы имели такую же развитую промышленность и такую же развитую технику, как, скажем, в Германии, если бы удельный вес индустрии во всём народном хозяйстве стоял у нас так же высоко, как, например, в Германии. В том-то и дело, что мы стоим в этом отношении позади Германии и мы далеко ещё не догнали её в технико-экономическом отношении.

Вопрос о быстром темпе развития индустрии не стоял бы так остро, если бы мы представляли не единственную страну диктатуры пролетариата, а одну из стран пролетарской диктатуры. При этом условии вопрос об экономической самостоятельности нашей страны, естественно, отошел бы на задний план, мы могли бы включиться в систему более развитых пролетарских государств, мы могли бы получать от них машины для оплодотворения нашей промышленности и сельского хозяйства, снабжая их сырьем и продовольственными продуктами. Но вы знаете, что мы не имеем этого условия. Вот почему вопрос о том, чтобы догнать и перегнать экономически передовые страны, Ленин ставил как вопрос жизни и смерти нашего развития…»

Итак, вопрос индустриализации для России был вопросом жизни и смерти. Но чтобы работать, рабочему надо есть. А тогдашнее село хлеба городу не давало – даже на полуголодный паёк…

15 января 1928 года литерный поезд со Сталиным отправился на три недели в Сибирь.

Новосибирск, Барнаул, Рубцовск, Омск…

Разговоры выявляли ситуацию невесёлую: сельскохозяйственная проблема заходила в тупик. В 1926/27 году СССР вывез 2 миллиона 178 тысяч тонн зерна, а через год – только 344 тысячи, и 248 тысяч даже пришлось ввезти. Причина была не в неурожаях, а в том, что село не хотело отдавать зерно «задёшево». Кулаки саботировали хлебопоставки и выжидали повышения рыночных цен втрое (!).

Чем должна была Советская власть кормить тех, кто на заводах и фабриках должен был заложить основу новой индустриальной мощи России?

Чем она должна была кормить тех, кто должен был строить тысячи новых заводов и фабрик?

Ещё пятнадцать лет назад на среднего жителя Российской империи приходилась в день одна чайная ложечка сахара. Среднестатистический же крестьянин сахара не видел, по сути, вовсе. В докладе Пятому съезду уполномоченных объединённых дворянских обществ 1909 года его автор В. Гурко писал:

«Вывоз хлеба происходит не от достатка, а от нужды, происходит за счет питания населения. Наш народ, как известно, вынужденный вегетарианец, то есть мяса почти никогда не видит».

Советская власть дала мужику землю и сытость – во второй половине двадцатых годов, при восстановлении дореволюционного производства зерна, его вывозилось в четыре-пять раз меньше, чем раньше!

В наследство же от столетий царизма остался у села кругозор не дальше воробьиного носа. Заканчивалась первая треть двадцатого века, а психология среднего крестьянина недалеко ушла от века этак восемнадцатого. В обстановке тех лет такой разрыв грозил уже не отсталостью, а гибелью страны. Россия не смогла бы ни развиваться, ни защищаться.

К тому же могло ли тогдашнее село Россию прокормить – даже при желании?

При «демократическом» кандидате на право олицетворять собой в XXI веке всю историю России – царе Николае – хлеба вывозили много за счёт голодного брюха крестьянина, а не за счёт крупного товарного производства зерна, о чём, как видим, беспокоились даже дворяне на своих съездах. Когда началась Первая мировая война, эта слабость русского сельского хозяйства проявилась очень быстро. И не большевики, а царское правительство 29 ноября 1916 года впервые ввело понятие «принудительная продразвёрстка», выпустив постановление «О развёрстке зерновых хлебов и фуража».

Всё это вполне определённо показал профессор Кондратьев в своей книге «Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции». В 1922 году её издали тиражом в две тысячи экземпляров, и один из них был в личной кремлёвской библиотеке Ленина. Второе издание, 1991 года, тоже массовым не назовёшь: четыре тысячи экземпляров.

Из данных Кондратьева сразу было видно, что хлебный экспорт царя держался на недоедании мужика без всякой пользы для последнего, зато с большой выгодой для первого. Не было бы заплат на заду у Ивана, и любовница царя и великих князей, балерина «Малечка» Кшесинская, не имела бы ни дворца, ни бриллиантовых гарнитуров.

Теперь, в конце двадцатых годов, надо было пойти даже на крайность, на «перелом», на заплаты для того, чтобы взамен у крестьянина появились трактор и свой, русский, ситец. Но главное – чтобы у России появились в необходимых для обороны количествах свои самолёты и танки!

Но для этого надо было накормить миллионы новых рабочих России…

Понимала ли необходимость этого деревня?

Нет.

Что оставалось? Только то, что предлагал…

А кто и что предлагал?

Читатель наверняка ответит: «Конечно, Сталин! Это ведь он предложил немедленно обобществить крестьянские хозяйства!»

Однако, ответив так, читатель ошибётся!

И тут я должен сообщить, что форсированную коллективизацию российского сельского хозяйства предложил не Сталин и вообще не член партии, а беспартийный – выдающийся русский экономист Василий Сергеевич Немчинов.

Родившийся в 1894 году (умер в 1964-м), он был представителем той же русской экономической школы, из которой вышел один из крупнейших экономистов мира Василий Леонтьев и которая сложилась в конце XIX – начале XX века. Специалист в области экономики сельского хозяйства и аграрных отношений, к середине 50-х годов автор более 40 научных трудов, среди которых был удостоенный в 1946 году Сталинской премии учебник «Сельскохозяйственная статистика с основами общей теории», и кавалер двух орденов Ленина, Немчинов был не политиком, а учёным и в конце 20-х годов входил в коллегию Центрального статистического управления СССР.

Немчинов и написал историческую, без преувеличений, докладную записку, собственно – исследование, в котором были не декларации, а цифры. И они показывали, что до 1917 года более 70 % товарного (то есть на продажу) хлеба давали крупные хозяйства капиталистического типа, использовавшие в 1913 году четыре с половиной миллиона наёмных работников! Что к 1928 году в сельском хозяйстве СССР преобладал середняк, не способный обеспечить страну хлебом при всём желании… Что село конца 20-х годов, хотя и обеспечивало общее производство хлеба на 40 % больше, чем дореволюционное крестьянство в целом, почти всё потребляло само, отправляя на продажу только 11,2 % производимого зерна!

Для Сталина знакомство с исследованием Немчинова означало, без преувеличения, коренной переворот в сознании! Ещё 13 февраля 1928 года, сразу после сибирской поездки, Сталин направил обращение ко всем организациям ВКП(б) под названием «Первые итоги заготовительной кампании и дальнейшие задачи партии». И там он объяснял неудачи в заготовках, во-первых, ошибками центральных и местных властей и, во-вторых, тем, что крестьянам не было обеспечено потребное количество промышленных товаров в обмен на зерно, а точнее – в обмен на деньги, выплаченные им за хлебопоставки.

И вдруг Немчинов строго научно, с цифрами в руках, доказал, что даже если бы село завалили граммофонами, бальными платьями и сарафанами, штиблетами и бочками с «карасином», то всё равно тогдашнее село с его структурой производства не смогло бы дать стране необходимого ей для развития продовольствия!

Слишком отсталым было сельское хозяйство даже Советской России в конце 20-х годов. И «благодарить» за это надо было прежде всего «демократического» кандидата на право олицетворять собой в XXI веке всю историю России – царя Николая Второго… А также его отца, царя Александра Третьего, а также деда Николая – царя Александра Второго, а также прадеда царя Николая Второго – царя Николая Первого…

Это они, вместо того чтобы отдавать делу государственного управления и развития вверенного им государства – как это делал Сталин – все свои силы и всё свое время, тешили гордыню, устраивали смотры, ублажали элиту, закатывали балы, строили любовницам хоромы, попустительствовали казнокрадам… А Россией занимались так – между делом. И даже когда занимались ею, делали это до преступного бездарно!

Что оставалось делать Сталину после того, как он ознакомился с докладной Немчинова?

Ещё 13 февраля Сталин заявлял:

«Разговоры о том, что мы будто бы отменяем нэп, вводим продразвёрстку, раскулачивание и т. д., являются контрреволюционной болтовнёй, против которой необходима решительная борьба…»

Теперь же он узнал из записки Немчинова, что в урожайном 1926 году село произвело 65,5 миллиона тонн зерна – на 25 миллионов тонн больше, чем в хороший год до революции, а продано было всего 7,4 миллиона тонн. Собственно, саму цифру Сталин знал и до этого, но общую картину и её анализ мог дать лишь умный и хорошо знающий проблему профессионал. Выдающийся профессионал Немчинов общий анализ проблемы и дал.

Решение же проблемы должен был дать политик, глава государства. То есть – Сталин. Через год начиналась первая пятилетка с её неизбежным увеличением городского населения… Да и без этого к концу 1928 года в городах пришлось ввести хлебные карточки.

Что оставалось Сталину, да и вообще любому ответственному перед прошлым и будущим России государственному деятелю?

Отказаться от форсированной индустриализации? Это означало скорее всего безнаказанную оккупацию России в перспективе ближайших пяти-десяти лет.

Восстановить те хозяйства, которые давали до 1917 года почти весь товарный хлеб? Это означало, по сути, возврат к капитализму, то есть возврат к ситуации, когда кто-то жрал устрицы в Париже, а кто-то не имел к столу даже чайной ложечки сахара. Этого Россия, пережившая три революции и две войны, позволить себе уже не могла и не позволила бы этого Сталину.

Да и он сам на это не пошёл бы – он что, за это харкал кровью на сорокаградусном морозе в Туруханском крае?

Так что же оставалось Сталину и России?

А то, что Сталин и народ Ивана да Марьи и сделали: преодолевая сопротивление Ванек и Манек всех уровней, они в кратчайшие сроки создали такое сельское хозяйство, которое смогло накормить и село, и город…

Причём Сталин – это коллективизация. А волкогоновы и радзинские того времени – это её намеренные «перегибы». Хотя хватало перегибов и ненамеренных, потому что наиболее «виновной» в эксцессах коллективизации, а точнее – без вины виноватой, оказалась извечная темнота крестьянской массы – как части тех, кто одобрил коллективизацию и активно в ней участвовал, так и тех, кто её вначале не принял и ей противодействовал.

Скажем, в 1929 году – в году, по точному выражению Сталина, «великого перелома» – в стране было (между прочим, все сведения взяты из массового календаря-справочника на 1941 год) почти тридцать пять миллионов лошадей.

А в 1932 году – всего двадцать миллионов.

Овец с козами стало за два года меньше на две трети, свиней – наполовину, коров – на треть. Их вырезали сами крестьяне!

Но резал-то их не Сталин, а мужик, сбитый с толку кулацкой пропагандой тогдашних волкогоновых, местечковой спесью тогдашних радзинских и собственным куцым: «Не съем, так надкушу».

Вдумайся, читатель! Десятки миллионов зарезанных в одночасье, то есть, по сути, загубленных голов скота! Вот цена упрямой «единоличности» середняка и классового сопротивления кулака. И это же – одна из причин скудного народного стола в тридцатые годы, одна из причин голода 1933 года…

А вот ещё цифры.

Частные, относящиеся к одной лишь местности, но – красноречивые.

Несколько лет в селе Новики Рязанского уезда оперировала банда в 35 человек. 38 краж, 28 поджогов, 13 убийств, 11 избиений, 3 вооружённых налёта. «Кроме того, – писала «Вечерняя Москва» 17 ноября 1928 года, – бандиты преследовали и избивали комсомольцев, загнав ячейку в подполье. Запуганное население молчало».

Неумение народа думать, его неспособность верно оценить ситуацию и видеть перспективу – страшные вещи, страшные прежде всего для самого народа.

Скажем, в 1991 году это неумение привело к реализации самых злых замыслов врагов России и дало начало тем гибельным процессам, которые развиваются в пределах границ СССР и вне их по сей день. Причём страшный для народов СССР «момент истины» ещё впереди – когда начнут вымирать профессионалы, когда начнут быстро распадаться уже сегодня распадающиеся общественные связи, когда углеводородную энергетику (на нефти) сменит водородная энергетика (на водороде) и дутое «нефтяное» «благополучие» «россиян» в считаные годы лопнет…

Так ведь и будет – если народы СССР не одумаются хотя бы на краю пропасти.

Для тогдашних крестьян «момент истины» – но благодетельный – был тоже впереди, и потом они будут говорить: «Перед войной мы начали жить…»

А в реальном масштабе времени было всякое…

Историк Вадим Валерианович Кожинов в своих оценках, на мой вкус, точен далеко не всегда. Однако его книги содержат много интересных фактов. Относятся к ним и данные, которые В.В. Кожинов приводит со ссылкой на крайне малотиражную книгу современного тюменского писателя К.Я. Лагунова о Тобольском крестьянском восстании 1921 года.

Далее я цитирую книгу Лагунова по книге В.В. Кожинова «Правда сталинских репрессий»:

«Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость – вот что отличало крестьянское восстание 1921 года… Коммунистов не расстреливают, а распиливают пилами или обливают холодной водой и замораживают. А ещё разбивали дубинами черепа; заживо сжигали; вспарывали животы, набивая в брюшную полость зерно и мякину; волочили за скачущей лошадью; протыкали кольями, вилами, раскалёнными пиками; разбивали молотками половые органы; топили в прорубях и колодцах. Трудно представить и описать все те нечеловеческие муки и пытки, через которые по пути к смерти прошли коммунисты и все те, кто хоть как-то проявлял благожелательное отношение к Советской власти…»

Вот он – народ Манек и Ванек в своём логически, психологически и исторически завершённом виде. Даже читать это непросто… Но знать это надо – для верной оценки значения Ленина и Сталина для России, для понимания того, от чего они уводили Россию.

А чем всё закончилось? Что ж, Лагунов – надо отдать ему, при его явном, хотя и вялом антикоммунизме, должное – этого не скрывает. Он хотя и лаконично, но сообщает, что сибиряки быстро разочаровались «в созданной в ходе восстания власти» и «не только спешили покинуть повстанческие полки, но и помогали Красной Армии поскорее затушить пламя восстания… Народ запалил восстание, народ его и гасил…»

Лагунов, как и сам, пожалуй, Кожинов, – вялый антикоммунист, что для россиянствующих интеллигентов достаточно типично. И он, похоже, искренне не понимает, что гасил-то зверский, бессмысленный русский бунт против Советской власти народ вместе с Советской властью…

А вот «запаливал» его отнюдь не народ. Сам Лагунов описывает одного из истинных поджигателей (точнее, конечно, агента истинных поджигателей) – сельского священника Булатникова. Этот «служитель Божий» приговаривал к мучительным казням людей даже тогда, когда к ним были снисходительны сами «повстанцы»… Лагунов сообщает:

«Приговорённых Булатниковым учителей, избачей, коммунистов убивали специальным молотком с напаянными зубьями и вилами с зазубренными концами…»

А ведь это – не только реальная историческая деталь из нашей истории, уважаемый читатель!

Это ещё и «знаковая» деталь, обобщённая суть противостояния того времени!

С одной стороны – Ленин и Сталин, Советская власть и коммунисты, пришедшие к власти в России для того, чтобы сплотить и просветить её народ, а значит, сделать его истинно свободным. И на их стороне – учителя и просветители…

С другой стороны – жадные собственники, любой ценой желающие сохранить старую, тёмную, невежественную, разобщённую Россию и не останавливающиеся для этого перед любыми, самыми зверскими способами. И на их стороне – мракобесы и изуверы.

Стоит ли удивляться, что сегодняшние «россиянские» церковники призывают начать новый Крестовый поход против коммунизма? Ведь прозревший народ всегда смертельно опасен для режима олигархов, щедро «отстёгивающих» «батюшкам» неправедные «пожертвования».

Нечто подобное тому, что совершали провокация и невежество в начале двадцатых годов и что описал К. Лагунов, повторится и в период коллективизации на переломе двадцатых и тридцатых годов.

И я об этом сейчас расскажу.

Увы, не только в 1921 году и не в одном Тобольске хватало жестокого и жадного кулацкого желания сохранить свою неформальную власть и жестокого мужицкого невежества.

Шёл февраль 1930 года. В Пителинском районе Рязанского округа Московской области начиналась коллективизация. Председатель окружного исполкома троцкист Штродах поставил во главе района трёх бездарных, но ретивых «начальников» Федяева, Субботина и Олькина, и они принялись «коллективизировать» район без всякой предварительной подготовки. Зато к такому повороту дела заранее хорошо подготовилась другая сторона.

В сёлах района появились «странники» и «предсказатели», которые рассказывали о колхозах дикие вещи, пугали обобществлением жён и детей по приказу Сталина. Зрело восстание, а штабная «пятёрка» была готова давно: эсер, кулак, поп села Веряево, бывший белый офицер и бывшая уголовница «Алёна-богатырь».

2 марта из семи сёл и четырёх деревень вышла толпа под три тысячи человек, в основном – женщин. Кулаки знали, что делали… Знаток русской деревни, народник Александр Николаевич Энгельгардт, о котором читатель позднее узнает подробнее, тонко заметил в своё время: «У баб гораздо больше инициативы, чем у мужиков. Бабы как-то мелочно жадны, без всякого расчёта на будущее. Кулакам это всегда на руку, и они всегда стремятся зануздать баб, и раз это сделано, деревня в руках деревенского кулака, который тогда уже всем вертит и крутит».

Это было сказано о деревне 70-х годов XIX века, но было верно и для деревни XX века.

Из села Веряево шли на Пителино. Шли с топорами, вилами и берданками, с иконами и хоругвями, с пением «Боже, царя храни», под набат колоколов.

Толпа росла, а вела её хмельная Алёна с двумя наганами в карманах и гранатами за поясом.

Современник этой смуты пишет так:

«Навстречу обезумевшей от злобы толпе из Пителина вышли милиционер Горюнов с агрономом, чтобы уговорить разойтись по домам, но не успели они открыть рты, как со всех сторон раздались выкрики: «Бей их! Долой!.. Дави!.. Дави!» И после этого послышались глухие удары колов, треск черепных коробок, и не стало милиционера и агронома. Они были убиты мятежниками, которые, двигаясь дальше, продолжали сметать всё ненавистное им на своём пути».

Районный центр Пителино окружали…

Со стороны Сасово подошёл отряд в триста красноармейцев, впереди которого были командир и Штродах с «наганом».

– А, ты приехал нас стращать и в колхозы загонять? Не пойдём! Долой колхозы! – ревела толпа, подбираясь к Штродаху, чтобы разорвать его.

Крепкая Алёна повернулась к Штродаху спиной, взорам красноармейцев открылся громадный голый зад, и его обладательница заорала под улюлюканья толпы: