Текст книги "Застава"

Глава 6

Нельзя сказать, что, когда поезд прибыл в Центрум, я уже не стоял на ногах. Нет, стоял, и вполне так бойко отбивался от Эйжел. И даже несколько раз хорошенько ее зацепил – вся воспитанная в детстве убежденность, что девочек бить нельзя, к тому времени полностью испарилась. Но я прекрасно понимал, что, дерись мы с Эйжел всерьез, – она бы меня просто убила.

А так – обошлось парой синяков и одной ссадиной.

Бой она прекратила сама, после чего улыбнулась и внезапно обняла меня с такой энергией, будто намеревалась после рукопашной устроить урок вольной борьбы.

– Молодьец… Умьница…

От нее очень хорошо пахло – и разгоряченным женским телом, и какими-то незнакомыми жаркими благовониями (слово «духи» все-таки не подходило к одной мощной ноте – не то сандала, не то еще чего-то восточного). Тело, только что бывшее твердым и напряженным, стало мягким и нежным. Это было безумно сексуально – и совершенно не вовремя.

Как это обычно и бывает, к сожалению.

– Эйжел, не приставай к юноше! – сказал Старик.

И опять в его голосе было что-то… личное.

Эйжел рассмеялась, отступая от меня. Взгляд ее был игрив и обещал многое.

– Я подучусь, и мы продолжим, ладно? – сказал я. – В иное время, в ином месте.

– И иные схватки? – уточнила Эйжел, засмеявшись. – Хорьёшо! Замьётано!

– Ты лучше по сторонам-то смотри, – мрачно посоветовал мне Старик. – Как-никак уже по Антарии едем. Крупнейший город этого мира!

Антария впечатляла.

Мне посчастливилось бывать в Париже, даже дважды, пускай и в детстве, с родителями. Был я и в Риме, и в Берлине. Из крупных европейских городов не видел разве что Лондон – но, с другой стороны, он так часто мелькает в фильмах и новостях, что его архитектуру я тоже неплохо представлял.

Так вот, Антария странным образом ухитрялась походить на все эти великие столицы – и быть на них непохожей. Общий стиль домов ожидаемо напоминал что-то из девятнадцатого века – встречалась и неоготика, со шпилями и прочими излишествами, и более простые здания – красный кирпич, широкие окна, из всех украшательств – разве что крыльцо с парой колонн у подъезда. Преобладали здания высотой в пять-шесть этажей, кое-где стояли более высокие, со своими десятью-двенадцатью этажами смотревшиеся как небоскребы. Странность была одна – здания не примыкали друг к другу, как это заведено в европейских городах. Они могли стоять почти соприкасаясь стенами, но в любом случае между ними оставался проход, в который мог бы протиснуться человек. Ну, не слишком полный человек, способный задержать дыхание… От железной дороги здания отделяла от силы пара метров, некоторые окна были открыты, несмотря на валивший от паровоза черный дым, и люди преспокойно поглядывали на наш поезд. На нескольких подоконниках стояли женщины, терпеливо оттирая тряпками сажу, и я обратил внимание, что большинство стекол в домах вдоль железки чистые. Это как же часто надо мыть окна – каждый день? Или хотя бы раз в неделю? Что-то в этом было… ну, почти религиозное – будто вся эта копоть и сажа жителей не раздражали, а были неизменным и привычным спутником нормальной жизни.

Впрочем, если весь этот немаленький город полностью зависит от снабжения по железной дороге – то так оно и есть. Жители наших мегаполисов тоже не реагируют на нескончаемый шум автомобилей и привкус хлора в водопроводной воде.

К путям, по которым двигался поезд, тем временем добавилось еще несколько веток, дома отдалились, поезд приближался к вокзалу – не такому уж огромному, но по местным меркам впечатляющему. Тот же красный кирпич, статуи на балюстрадах, пристанционная площадь… Людей там, впрочем, было не так уж и много – здешняя железная дорога служила больше для перевозки грузов, чем пассажиров. Но все-таки народ толкался на перронах и посмотреть было на что. Мужчины – либо в костюмах, как правило универсального делового покроя, что не меняется никогда, либо в простецкой рабочей одежде, которая тоже почти одинакова во всем мире уже лет сто как. Вот женщины – да, одеты куда более разнообразно. В основном в дамском гардеробе преобладали платья и юбки с блузками, с некоторым намеком на строгость фасона, в ходу были и шляпки, которые сейчас надевают разве что на великосветские приемы. Но многие, особенно молодые, носили короткие и вполне современные юбки, а самые продвинутые – даже брюки, и это явно никого не шокировало. Я почувствовал легкое огорчение. Ну как же так, иной мир, технологии на уровне девятнадцатого века – а люди самые заурядные. Все вместе они еще производили ощущение легкой необычности, но любого отдельного человека можно было взять, поместить в крупный земной город – и он мало чем выделялся бы из толпы.

– Ожидал увидеть большую экзотику? – спросил Старик, посмеиваясь. Поезд уже еле полз вдоль перрона, охранники откатывали в сторону щиты, закрывающие платформу.

– Ага, – огорченно сказал я.

– Насмотришься еще, не переживай… – Старик вдруг дернулся и схватил меня за руку. – Смотри! Ах ты ж паршивец малолетний! Смотри, что творит!

Я поискал глазами в толпе. Вначале я увидел пожилого сухопарого господина, любезничающего с двумя девицами. Судя по одежде – длинный двубортный пиджак из тонкой шерсти (в памяти услужливо всплыло старомодное «сюртук»), – тросточке в руке и горделивой осанке, господин был не из простых. Рядом, спиной к нему, стоял тощий мальчишка. Стоял-то он спиной, но вот рука его аккуратно извлекала из кармана сюртука разговорчивого обывателя что-то поблескивающее, не то портсигар, не то крупные карманные часы. Вот еще одно движение, добыча перекочевала пацану в карман – и он неспешно двинулся прочь.

– Это же Дед! – рявкнул Старик.

– Как он мог нас опередить, он на заставе остался? – не понял я.

– Прыгнул на Землю, потом обратно, выскочил прямо в городе… у него просто талант открывать врата в самой Антарии! Да что ж он творит, это ведь чиновник из магистрата… пошли!

Старик бодро рванулся к краю платформы, выждал секунду, выбирая место, и спрыгнул на перрон. Я поневоле рванулся следом. Но теперь уже платформа ползла вдоль ярко одетой толпы хихикающих девиц старшего подросткового возраста, потом – вдоль группы мрачных мужчин в форме, с длинноствольными винтовками за спиной, затем – ну просто как в комедийном фильме – мимо ряда носильщиков, грузящих на телегу корзины с куриными яйцами, а в завершение всего этого абсурда у края перрона, в опасной близости от поезда, выстроился десяток молодых мамаш с младенцами в хлипких на вид колясках. Они что, сговорились?

Спрыгнул я только после того, как поезд последний раз вздрогнул и с шипением вырывающегося пара остановился. Кинулся вдоль ряда перепугавшихся мамаш, едва не врезался в корзину с яйцами, заслужив вслед громкие ругательства на незнакомом мне языке, обогнул по широкой дуге солдат, пронесся вдоль хохочущих девочек…

Ни обворованного господина, ни его собеседниц, ни Деда, ни Старика на платформе уже не было.

Я остался в Антарии один. Без денег, языка и документов – если здесь вообще в ходу документы.

Хмель, пусть даже его странная тайна оказалась раскрыта, был не лучшим собеседником. Уж не знаю, как он заимел такое мощное заикание и почему оно полностью исчезало, стоило ему запеть, но говорить, даже что-то односложное, вроде «да» и «нет», ему было очень трудно. А пением можно общаться разве что в опере или мюзикле. Так что вскоре мы вернулись к прежнему стилю общения – я говорил, Хмель жестами показывал свое отношение к сказанному или, быстрой и понятной пантомимой, доносил до меня свои мысли.

Идти, впрочем, было недалеко. Часа через три, сделав один короткий привал у железки, мы вышли к холму, на вершине которого стояла застава. Я остановился, поудобнее устраивая на плечах рюкзак перед последним броском. И вдруг Хмель тронул меня за локоть.

– Чего? – спросил я. Хмель неотрывно смотрел на здание.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что привлекло его внимание.

– Флаг спущен, – сказал я. – Вижу.

Насколько я знал, белый флаг с черным кругом и крестом внутри вешать над заставой не требовалось. Но почти на всех заставах флаги висели, только там, где преобладали мусульмане, крест иногда заменяли на полумесяц, без лишних затей подражая обществу Красного Креста и Полумесяца.

У нас флаг тоже висел всегда. Старенький, пыльный настолько, что был уже скорее серым, чем белым, но висел.

Мы, не сговариваясь, взяли оружие в руки и двинулись вверх. Обсуждать было нечего. Если наверху засада, то нас спокойно перестреляют из-за ограды, но и уходить, не выяснив, что произошло на заставе, было немыслимо.

Но когда готовят ловушку, то флаги не снимают…

Нельзя сказать, что мы бежали вверх. Просто поднялись быстрее, чем обычно. Нас никто не окликал, никто не стрелял, и выглядела застава вполне мирно. За исключением спущенного флага и открытых настежь ворот.

– Плохо, – озвучил я вертевшуюся на языке банальность. Флаг, допустим, Ведьма могла снять «на постирать». Она это делала пару раз в год. Но ворота никто открытыми бы не оставил.

Держа автомат наизготовку и чувствуя себя героем боевика (увы, не главным героем, которому смерть не грозит), я заглянул во двор.

И окончательно убедился, что застава разгромлена. Наполовину высунувшись из собачьей будки, мирно положив голову на лапы, лежал наш приблудный пограничный пес, которого Старик почему-то звал «Алым», Дед – «Шариком», а Ведьма – «Заразой». Крошечная лужица крови была почти не видна на темной земле, ее выдавали лишь возбужденно жужжащие мухи. Почему-то это меня потрясло. Пес жил на заставе лет пять, громко лаял на любого гостя, но никогда не пытался никого укусить и по бойцовским качествам был не страшнее болонки. Пристрелили его видимо просто так, на всякий случай.

– Убью, – вдруг четко сказал Хмель. Я вспомнил, что он чаще всех нас кормил несчастную псину, подходил потрепать ей загривок и выгуливал на холме. Наверное, на Земле у Хмеля тоже есть собака? Хотя какая собака у человека, полжизни проводящего в ином мире? Была когда-то, это вероятнее…

Пригибаясь, чтобы меня не было видно из окон, хотя я уже и не ожидал никого здесь встретить, я добежал до дверей здания. Они были аккуратно прикрыты, а вместо замка запечатаны веревочкой с сургучной печатью. Я мельком глянул на оттиск, прежде чем сорвать шпагат, – как я и думал, это была печать Министерства иных миров, похожая на ромашку, как ее рисуют дети.

В доме все было совершенно нормально. Мебель не перевернута, ящики в шкафах не открыты, никаких следов борьбы. Даже дверка в кладовку, гордо именовавшуюся «оружейной», где хранился всякий теоретически стреляющий, но никому не нужный хлам, была заперта на замок. Хмель кинулся наверх, держа наперевес свой «Фал», через минуту вернулся и развел руками.

– Может, никого не было? – предположил я. – Может, наших далеко выкинуло и мы их опередили? Или они побыли на заставе недолго и ушли, а уже потом приперлись местные? Собаку убили, в дом заглянули, опечатали и ушли…

Хмель с сомнением посмотрел на меня.

Да, как-то это не складывалось. Если уж вопреки обещаниям «дать нам неделю» власти Клондала решили нас арестовать и выдать штабу – то почему удовлетворились четырьмя пограничниками? А если никого здесь не застали – с какой стати не организовали засаду, чтобы брать всех приходящих тепленькими?

Ничего не понимаю!

– Что случилось, ребята?

Я обернулся, мысленно отругав себя за то, что не следил за входом. Это был Саркисян, тоже с оружием наизготовку. Все годы, что я его знал, он упрямо ходил в Центрум с гладкоствольным ружьем «Remington 11–87». Понятное дело, что это было не охотничье ружье, а длинноствольная полицейская модификация, с хорошим прицелом, мощным патроном и неплохой кучностью. Но все-таки на фоне всеобщего увлечения пограничников и контрабандистов нарезными автоматами и автоматическими винтовками Скрипач выделялся. Впрочем, не надо было забывать, что и счет убитых в перестрелках у него был самый большой.

– Сами бы хотели знать, – сказал я.

– Кабыздоха нашего убили… – Ашот сообразил, что прозвучало это слишком цинично, и поправился. – Псину нашу, я имею в виду. Шакалы! Это власти?

– На двери печать Министерства иных миров, – кивнул я. – А здесь все чисто, никаких странностей.

Скрипач выругался, поставил ружье на предохранитель и забросил на спину.

– Черт его знает, что творится! Как они могли арестовать четырех пограничников, да еще тихо и мирно? Хоть кто-нибудь да ушел бы. И почему засады нет?

Хмель тем временем рылся в шкафах – то ли в поисках чего-то полезного, то ли надеясь найти разгадку происходящего. Я не стал ему мешать, а вышел из дома и быстро прошел вдоль забора, выглядывая в узкие амбразуры. На холм никто не поднимался.

Кстати, а как же это Скрипач подошел незамеченным?

– Скрипач! – крикнул я, обернувшись к дому. – Ты откуда к заставе шел?

– Восьмая точка! – отозвался тот.

Понятно. Мы подошли почти одновременно, но с разных сторон, скрытые друг от друга забором. Я заглянул в баню, в сарай, потом пошел в туалет. Старик все порывался устроить на заставе какой-нибудь приличный биотуалет, но за все эти годы дело дальше слов не пошло. Во-первых, в биотуалетах полно пластика, а во-вторых, при переходе из мира в мир бактерии, которым полагалось расщеплять отходы, мгновенно дохли. Это было странно, так как с путешествующими вместе с нами микробами ничего не происходило (Калька однажды пыталась вылечить ангину, проходя туда-сюда через портал, но в итоге ей пришлось глотать антибиотики), но, похоже, бактерии были в безопасности при переходе только внутри наших тел.

Так что у нас был самый обычный деревенский сортир на две кабинки.

Хмель вышел из дома, вооруженный короткой саперной лопаткой. Осмотрел двор, потом подошел к забору, присел и принялся энергично копать сухую землю.

– Помочь? – спросил я.

Хмель только покачал головой. Скрипач посмотрел на него неодобрительно – видимо, ему не нравилась идея хоронить собаку во дворе. Но промолчал.

– Может, лучше у подножия холма? – негромко сказал я.

Хмель молча продолжал копать. А Скрипач неожиданно поддержал его:

– Пусть здесь копает. Мы вряд ли сюда вернемся, Ударник.

– Из-за того, что убили собаку? – я пожал плечами. – Мне песика тоже жалко, но… Место хорошее, обжитое. Домина какой, баня… А получается как-то по-американски: «Они убили мою собаку, порвали Библию…»

– Изнасиловали сестру, сожгли дом… – продолжил Скрипач. – Не в этом дело, просто… все изменилось. Перестало это место быть домом, ты чувствуешь?

Я подумал и кивнул. Скрипач был прав.

Вот что странно – что ничего не порвали, не сожгли. Только застрелили пса… который на привязи оставался. Зачем его убивать? Глупость полная. И почему Гольм обещал неделю, но своих слов не сдержал, и почему схватили четверых, а нас не тронули и даже засаду не оставили…

– Ты забыл самый главный вопрос – с чего все началось? Кому мы помешали? – сказал я. – Мы – маленькие винтики, крутимся в механизме Центрума. Вполне исправно крутимся. И вдруг на нас объявляют охоту и ведут ее странным образом. Скрипач, это бред полнейший!

– Значит, надо идти в Антарию и разбираться, – твердо сказал Скрипач. – Но… – он посмотрел на небо, – полагаю, что уже завтра утром. Это уже не дом… но переночевать я тут готов.

Старик нашел меня через трое суток. Мы как раз отыграли «Гимн восходящему солнцу» – получалось уже неплохо. Публика одобрительно пошумела, песня второй день была хитом в «Кремне и льне», но обошедший зал со шляпой Реис вернулся с кислым лицом и поставил гитару в углу сцены. Так что я вышел из-за барабанов, Боргейр зачехлил флейту, а Стутгар крутанулся на стуле и встал из-за клавесина. Стутгар, на мой взгляд, был музыкантом близким к гениальности – на клавесине, точнее, его центрумском аналоге, он выделывал совершенно невозможные вещи. Мы дружно двинулись в зал, за отведенный нам хозяином столик.

– Жлобы, – сказал Реис. – Жадные жлобы.

Он был самым старым из нас, ему было хорошо за сорок, и на жизнь он смотрел с цинизмом музыканта, когда-то мечтавшего стать великим. На лысой голове Реиса поблескивали капли пота – он не был особенно толстым, но потел ужасно.

– Еще не вечер, мало народа собралось, – пожал плечами Боргейр. То ли по причине молодости – флейтисту не исполнилось и двадцати, – то ли из-за флегматичности характера он ничего не принимал близко к сердцу.

Стутгар молча выпил пива и пожал плечами.

– Будут плохие сборы – уйдем в «Королевский плащ».

На этом дискуссия и окончилась – Стутгар, маленький и неприметный человечек (еще чуть-чуть ниже рост – его можно было бы назвать карликом, а так он был просто коротышкой), являлся неофициальным, но бесспорным лидером нашей группы.

– Я вспомнил еще одну хорошую песнь, – сказал я, тоже делая глоток пива.

– Песню, – поправил Стутгар.

– Песню, – кивнул я. – Ее пел певец по прозвищу Жало. Она говорит о человеке, живущем в чужой стране. Ему очень одиноко. Ему тут все непривычно.

– Очень хорошо, – кивнул Стутгар. – Расскажи текст подробно.

Он извлек из кармана короткого твидового пиджака блокнот, карандашик и приготовился записывать.

– Не пью я… – я задумался на миг. – Не пью я глоф, лучше бы выпил чай, милая…

– Ха, – сказал желчно Реис. – Я бы тоже выпил чай. Земной чай. Золотой талер за фунт! Ха!

Стутгар шикнул на него, продолжая быстро писать.

 
Люблю поджаренный на сковороде хлеб,
Ты слышишь мой странный акцент —
Я землянин в Центруме…
Смотри – я иду по Диагональной улице
На мне синие земные штаны,
Я ношу их всегда не снимая,
Я – землянин в Центруме.
Я землянин.
Я законопослушный землянин.
Я землянин в Центруме.
 

Стутгар кивнул:

– Да, ничего так… Вот это я бы сделал припевом и повторил два раза.

– А так и есть! – обрадовался я.

– Про штаны не очень, – Стутгар почесал переносицу карандашом. – Эти… джинсы… у нас ведь тоже делают похожие. Как было в оригинале?

– Про тросточку. Там человек ходил с тросточкой, но для нас не годится, это как раз норма в Антарии.

– Тогда сделаем перевертыш, – решил Стутгар. – Смотри – я иду по Диагональной улице, тросточки нет у меня, я не беру ее даже на променад, я – землянин в Центруме. А?

– Прекрасно, – сказал я искренне.

– Неправильно это все, – пробурчал Реис. – Берем чужие песни и переделываем. Стутгар, ты же свои писал прекрасно! А? Помнишь? Про убийцу? «Я наемник-убийца, я рядом с тобой, я наемник-убийца, я заберу твою жизнь…» Или «Обратно в Центрум»?

– Или «Вчера»? – предположил я.

Стутгар косо посмотрел на меня. А вот Реис иронии не понял:

– О, и ты слышал? «День назад все проблемы были далеки…»

Стутгар посмотрел на Реиса волком.

– У нас тоже это было распространено, – сказал я успокаивающе. – Ну, не из другого мира – из других стран. Брали песни, переделывали. Они становились известными.

– Это неправильно, – сказал Стутгар, хмуро глядя в блокнот. – Реис прав, надо писать свои песни…

– Так мне продолжать? – уточнил я.

И тут увидел Старика, целеустремленно пробирающегося через темный зал ресторанчика.

– Ударник! – радостно крикнул Старик. – Ты живой!

Я дождался, пока он подошел к столику. Укоризненно посмотрел ему в глаза. Старику хватило совести потупиться.

– Сволочь ты все-таки, – сказал я на клондальском.

Старик просиял.

– Вот! Вот видишь, самый лучший метод изучения языка – глубокое погружение!

– Это тот Иван, что тебя кинул одного? – спросил Стутгар с презрением.

– Я тот самый Иван, из-за которого ваша группа третий день гребет деньги лопатой, – ответил Старик, присаживаясь за столик.

Стутгар подумал мгновение, кивнул и подвинул Старику кружку пива. Тот с удовольствием приложился к ней.

– А если бы со мной что-то случилось? – спросил я.

– То ты не годился бы для путешествий между мирами, – с улыбкой сообщил Старик. – Считай это тестом на профпригодность.

– Все равно сволочь, – упрямо повторил я.

– Ударник! – Старик прижал руку к груди. – Клянусь, я не ожидал, что ты так хорошо потеряешься! Я был уверен, что найду тебя к вечеру! Но ты так… так легко влился в среду…

Я взял из рук Боргейра самокрутку, затянулся сладковатым дымом.

– Знаешь, среда музыкантов – она всюду одинакова. Как выяснилось.

Глава 7

Министерство иных миров, а попросту МИМ, располагалось в центре, в правительственном квартале. Оно занимало старинное, еще до пластиковой чумы построенное здание – высоченное, в пятнадцать этажей, отлитое из железобетона в только-только проклюнувшемся в ту пору стиле местного конструктивизма. Это значит, что не было в нем ни колонн, ни эркеров, ни балконов, ни затейливых башенок – ничего лишнего. С какого перепугу архитектор все же разместил на плоской крыше десяток исполинских статуй – трудно понять. Они тут казались совершенно неуместными, будто выбрались на крышу странно одетые исполины – и окаменели под взглядом Медузы Горгоны. Фигуры изображали разные отрасли науки и искусства, ибо поначалу в здании как раз и размещалось Министерство человеческих знаний (которые жители Центрума рассматривали в комплексе, противостояния физиков и лириков у них не случилось). Были среди фигур астроном с телескопом, два механика с шестеренками и гаечными ключами, врач со стетоскопом (совершенно земным на вид, содержание часто диктует форму), химик с каким-то стаканом в руке, математик в очках и с логарифмической линейкой, совершенно анекдотического вида философ в широкополой шляпе, художник с мольбертом, музыкант с чем-то вроде русских гуслей…

Вы, наверное, догадались, как эта скульптурная группа называлась всеми русскими, попадавшими в Антарию? Конечно же – «веселые человечки», а иногда просто «Незнайка и его друзья».

Увы, «высокомолекулярная чума» и последовавший за ней хаос очень сильно подорвал веру жителей Центрума в человеческие знания. Поэтов-писателей и прочих безобидных философов особо не тронули, а вот ученым досталось по полной программе. Разве что на кострах не жгли (да и то спасибо тем, кто взял на территории Клондала власть, в Оннели, с ее традиционно косным и туповатым сельским населением, говорят, доходило и до костров). В итоге Министерство знаний расформировали, научные изыскания стали проводить в закрытых от постороннего взгляда институтах, а новое Министерство науки обозвали успокоительно: «Комиссия по контролю за научными изысканиями». Для людей искусства огромное здание в центре Антарии оказалось слишком уж роскошным – и туда переехало Министерство иных миров. Центрум, в силу своего уникального положения, это учреждение имел давно. Но после чумы оно расширилось и набрало силу – слишком во многом теперь нуждались жители Центрума. Надо было обуздать межмировую контрабанду, сформировать рынок – причем интересный как местным, так и контрабандистам. Практически одновременно возник и наш Корпус пограничной стражи – вырос из остатков силовых структур при активной (скажем прямо – подавляющей) помощи землян, обрела независимость и экстерриториальность. С МИМом Клондала и аналогичными структурами на других территориях пограничники сотрудничали (не без конфликтов, разумеется), но все-таки интересы у нас были разные. Министерство старалось загрести все под себя – технологии, которые можно было приспособить к местным условиям, товары, информацию вообще (кто бы мог подумать, что земная беллетристика, причем самого незамысловатого пошиба, будет пользоваться в Клондале бешеным успехом?). А мы, пограничники, старались направить торговлю в цивилизованное русло и запрещали провозить опасные вещи и технологии. В этом, конечно, и крылся наш основной вялотекущий конфликт – Клондал с удовольствием покупал бы и продавал бы те вещи, которыми мы торговать запрещали.

Но в целом мы жили дружно. Особенно на местном уровне. Главный штаб далеко, Антария рядом. Порой мы на что-то закрывали глаза, порой МИМ не замечал наших шалостей. Может, в этом и была причина того неожиданного интереса, что вдруг проявил к нашей заставе Главный штаб?

Пока мы с Хмелем неторопливо шли к министерству по осеннему парку, я обдумывал эту мысль. Но никаких особых грехов за нами не числилось. Отчитывались вовремя, трофеи сдавали… ну, в достаточной мере сдавали. Когда сверху шла команда, участвовали в спецоперациях. Вот полгода назад, к примеру, нас привлекли к поимке троицы контрабандистов – переполох тогда был изрядный, из регионального центра даже пригнали патрульный дирижабль. Странная, конечно, история вышла. Все трое, по ориентировке, были проводниками – но даже когда мы их обложили и зажали в рощице (той самой, с которой я начал знакомство с Центрумом), на Землю они не ушли. Несколько раз открывали врата – но остались у нас. Может, их караулил кто-то на Земле, в точке входа? Кончилось все, впрочем, без крови и смертоубийств – одна из контрабандистов, красивая молодая девчонка, оказалась двойным агентом и сдала своих же товарищей. При них, кстати, даже товара не оказалось, видимо, они были чем-то ценны сами по себе…

Нет, ничего предосудительного мы не делали.

Я вздохнул и бросил гадать на кофейной гуще. Посмотрел на часы. Если господин Гольм не изменил своих привычек, то мы сейчас попробуем кое-что прояснить…

Парк возле министерства был красив. В Антарии вообще любят парки – в лишенном нормальных лесов Клондале к деревьям отношение очень бережное. Парки вроде как ухожены, окультурены, временами выглядят почти дикими, но на самом деле за ними тщательно ухаживают. И все парки, даже маленький сквер возле резиденции премьер-министра, открыты для общего посещения. Там могут гулять рядом важные чиновники, богатые промышленники, стайки детей из дорогих школ под присмотром воспитателей – и работяги в поношенной одежде, откровенные бродяги и нищие, те же дети, но в школу ни дня не ходившие, а вкалывающие где-нибудь на заводе, на линии по сборке тонких механизмов. Это у клондальцев принципиальный пунктик, хотя в обычной жизни социальное расслоение у них огромное.

– Люблю осень, – сказал я.

Хмель пожал плечами.

– Ну… такую и в таком месте, – уточнил я.

Хмель согласно кивнул.

Осень была «пушкинская». Деревья, большей частью знакомые, такие же, как на Земле, оделись в золото и медь. Листья только начали облетать, покрыли траву разноцветной мозаикой, но деревья пока оставались в осеннем убранстве. Зима в Клондале теплая, климат Центрума вообще гораздо теплее – снег можно встретить только в горах, но месяц-другой серого неба и температуры чуть выше нуля все-таки будет. А пока – самое лучшее время года. Тишина, покой, запах увядающей листвы… время раздумий о жизни и смерти, время построения планов и подведения итогов… что плохое может случиться такой золотой осенью?

Советник Орвин Гольм, ответственный за контакты МИМа с Пограничным корпусом, тоже любил осень. Про Пушкина он вряд ли что-либо слышал, Гольм был человеком серьезным, беллетристикой интересовался только по долгу службы, а в Клондале хорошо продавались иронические детективы и любовные истории. Гольм вообще не любил, не читал и не понимал стихов. Но в этом невысоком сухоньком человеке все-таки было что-то поэтическое – ибо осенью он обожал после обеда сесть в парке и тихо выкурить сигару, глядя на падающие листья и прочее «тихое природы увяданье». За долгие годы службы в министерстве Гольм запомнил в лицо всех местных завсегдатаев. Прогуливающимся старикам он едва заметно, но уважительно кивал, при появлении старушек и пожилых парочек вставал со скамейки и вежливо приподнимал шляпу, детям (из числа тихих и воспитанных) ласково улыбался, с ровесниками обменивался доброжелательными взглядами, при появлении молодых девушек привставал, хотя и не делал никаких жестов, которые можно было бы истолковать как попытку знакомства.

Господин Гольм был несколько старомоден.

Следствием все той же старомодности была его консервативность в одежде, всем известная порядочность и строжайшая пунктуальность. Обед Гольма занимал ровно восемнадцать минут, после чего он промакивал губы салфеткой, ей же обтирал руки, тщательно расчесывал бородку специальной расческой из оленьего рога, спускался с третьего этажа министерства, где располагалась столовая для сотрудников, по пути отправив салфетку в ящик для сбора макулатуры (бумага в Клондале была недешева), и через семь минут садился на свою любимую скамейку в парке. (Говорят, однажды скамейка оказалась занята влюбленными. Гольму потребовалось десять секунд неподвижно простоять возле скамейки, чтобы парочка поняла всю неуместность своего поведения и ретировалась.) На то, чтобы выкурить сигару, у Гольма оставалось ровно двадцать восемь минут, после чего он отправлялся обратно. Ритуал нарушался только в сильный дождь, но дожди в Антарии шли редко.

Вот и сейчас Гольм подошел к лавочке ровно в два часа двадцать пять минут. Сел на отполированные его же брюками доски, зажал тросточку между колен, достал часы и глянул на них – порядка ради. Модные наручные часы Гольм не то чтобы не уважал… просто не любил. Все было в порядке. Гольм спрятал часы, достал сигару и гильотинку, отрубил сигаре кончик, понюхал табак, достал спички. В этом вопросе, кстати, он не был старомоден, Центрум не знал зажигалок в принципе – у иномирных газовых разлагался пластиковый корпус, для металлических бензиновых больше не было в природе бензина.

Прикурить он не успел – я подошел к скамейке, поклонился и сел рядом. С другой стороны уселся Хмель. Не то чтобы я жаждал испортить Гольму послеобеденный отдых с сигарой, наоборот. Раскуривать сигару – дело долгое, не терпящее суеты и посторонних разговоров.

А времени у нас было мало.

– Доброго дня, господин Гольм, – сказал я.

Советник удивленно посмотрел на меня. Потом на Хмеля, кивнувшего ему. Потом снова на меня. Нахмурился.

– Господин… э… Ударник?

Учитывая, что виделись мы всего два раза, причем мельком, а пограничников в Клондале немало, память Гольма надо было признать хорошей. Впрочем, был и другой вариант – он совсем недавно просматривал папку с личными делами состава шестнадцатой заставы.

– Очень приятно, что вы меня помните, – кивнул я. – Господин Гольм, простите, что нарушаю вашу краткую сиесту.

Гольм, на мой взгляд, вел себя странно для человека, который был причастен к разгрому заставы. Он не испугался, не начал угрожать, не пытался убежать (конечно, оружия мы в город с собой не брали, но вряд ли у немолодого и неспортивного чиновника был шанс от нас скрыться). Он выглядел слегка смущенным и сильно огорченным – причем огорчение относилось не к судьбе наших товарищей или нашему появлению, а к нераскуренной сигаре. С явным сожалением спрятав ее в футляр и убрав в карман пиджака, Гольм вздохнул и произнес:

– Мой дорогой друг! Простите, но я все изложил… э… Старику.