Текст книги "Встречи с доисторическими мирами"

Первые почвы

Где-то в самом начале силура, а может быть и уже в ордовике, как сейчас принято считать, примитивные сосудистые растения, ведущие свою родословную, скорее всего, от зеленых водорослей (Chlorophyta), начали активно осваивать сушу. Возможно, этот процесс был облегчен тем, что первые почвы, или, точнее сказать, «предпочвы», видимо уже были сформированы к этому времени. Случилось это, отчасти, за счет действия наземных микроорганизмов (прежде всего, бактерий), а также вследствие процессов физического и химического выветривания горных пород. Существует мнение, что незадолго до этого в земной атмосфере образовался озоновый слой, уменьшивший поток жестких космических излучений на поверхность суши. Может быть, это также способствовало выходу растений из их океанической колыбели на сушу, а за ними последовали и относительно высокоорганизованные животные (прежде всего, членистоногие с прочным наружным панцирем).

Век рыб. Панцирные чудовища девона

Доктор философии, ученик знаменитого Кювье, Луи Агассиц задумчиво рассматривал образцы, лежащие перед ним на рабочем столе. Вот этот фрагмент прислан Робертом Диком из Турсо, эти были собраны Хьюго Миллером, а эти – подарок леди Гордон Кумминг. Все экземпляры происходят из отложений Древнего Красного Песчаника, датирующихся девонским периодом палеозойской эры, около 400 миллионов лет назад.

Агассиц снова и снова пытался понять природу таинственных остатков, вмурованных в красноватую породу. Хвост, пара грудных плавников, обтекаемая форма, даже жаберные отверстия в панцире – значит, это рыбы. Но какие?! Они гораздо более похожи на каких-то фантастических черепах или насекомых, покрытых броней, с узкими прорезями глазных орбит. Панцирные рыбы, плакодермы. В современной фауне абсолютно нет ничего похожего. Не удивительно, что первые исследователи принимали их за что угодно, но только не рыб. Справедливости ради надо отметить, что не все «панцирники» были рыбами. Часть из них, агнаты, были бесчелюстными, т. е. рыбами не являлись, но обитали в тех же лагунах, что и настоящие плакодермы.

Для чего нужна была панцирным рыбам и агнатам их броня?

Для защиты от хищных ракоскорпионов? Агассиц знал, что остатки таких созданий встречаются в Древнем Красном Песчанике. Монографию об этих императорах девонских морей и речных эстуариев^* написал сэр Генри Вудвард. Кроме этого, некоторые плакодермы сами были страшными хищниками – например, девятиметровые дунклеостеусы (Dunkleosteus) и титанихтисы (Titanichthys), а также плоурдостеусы (Plourdosteus) и коккостеусы (Coccosteus), имевшие несколько меньшие размеры. Правда, они тоже имели панцирь. Для защиты от еще более страшных плотоядных рыб?

В девонских морях обитали не только панцирные рыбы и панцирные же агнаты. Этот период считается «веком рыб», и по праву. Акантоды, примитивные акулы, двоякодышащие – дипнои и наши прямые предки – кистеперые рыбы – испытали в девоне свой расцвет. Однако все эти группы обошлись без панциря.

Плакодермы, в большинстве своем, не были активными пловцами. Вероятно, панцирь давал преимущества для придонного образа жизни. Закованными в панцирь грудными плавниками удобно было отталкиваться от дна или закапываться в ил. А может быть, виной всему были какие-нибудь физиологические особенности панцирников?

Загадка плакодерм до сих пор однозначно не решена. Может быть, новые находки прольют свет на тайну их существования.

Ракоскорпионы

Хьюго Миллер, известный английский коллекционер – знаток девонских окаменелостей, направлялся к небольшой каменоломне близ городка Кармайли, что в графстве Форфаршир. В карьере добывались плиты красноватого песчаника, известные в этих местах как арбротский мостильный камень. В последнее свое посещение карьера Миллер обнаружил странные отпечатки в песчанике и сегодня рассчитывал повторить находку.

У каменоломни его уже с нетерпением ждали.

Двое рабочих, завидев представительного господина, перестали переминаться с ноги на ногу и с почтительным видом направились в его сторону.

– Сэр… – заикаясь, начал первый.

– Нашли! – завершил второй, указывая на разложенные по траве в стороне от карьера красноватые плиты.

– Что нашли? – не сразу сообразив, о чем именно идет речь, но уже ощущая прилив горячего волнения, спросил Миллер.

– Крылоуха! – синхронно сообщили каменщики и кинулись вслед за устремившимся к образцам Миллером.

Рабочие нередко откладывали необычные с их точки зрения камни для Миллера, который некоторые из них покупал. Обычно это были отпечатки или фрагменты панцирей плакодерм. Но иногда попадались остатки не совсем обычные. Каменщики в таких случаях переглядывались и понимающе произносили таинственное слово «крылоух». Иногда речь шла о «крылатых серафимах». Действительно, некоторые из остатков напоминали крылообразные отростки. Но материал обычно был фрагментарен, и разобраться, что к чему, не было никакой возможности. И вот, наконец…

На разбитой плите, лежавшей перед глазами Гуго Миллера, отпечаталось что-то невообразимое, напоминающее сразу и гигантского рака, и скорпиона.

Длинное членистое тело из двенадцати сегментов с ромбической хвостовой пластинкой. Мощная головогрудь с парой плавников, несколькими ходильными ногами и – о ужас! – парой мощных шипастых клешней.

Эвриптериды, или гигантостраки, широко известные под названием «ракоскорпионы», являются полностью вымершим отрядом членистоногих, к которому, кстати, относятся и самые крупные их представители (Pterygotus buffaloensis, достигавший в длину свыше двух метров). Эвриптериды обладали обтекаемым удлиненным телом, покрытым прочным орнаментированным «хитиновым» покровом. В случаях особенно хорошей сохранности его удается снять с образца и изучать отдельно под микроскопом с очень высокой степенью детальности, как это было проделано, например, профессором Хольмом с ракоскорпионами рода эвриптерус (Eurypterus [Baltoeurypterus]).

Первые достоверные остатки примитивных эвриптерид известны из ордовика, последние – из пермских отложений. Возможно, к эвриптеридам принадлежит белтина Уолкотта (Beltina) из кембрия штата Монтана.

Временем расцвета эвриптерид можно считать поздний силур – девон. В отложениях этого возраста они встречаются довольно часто и, как правило, совместно с рыбами (панцирными, дипонями, кроссоптеригиями, эласмобранхиями). Гораздо реже остатки эвриптерид можно обнаружить в угленосных каменноугольных и нижнепермских отложениях совместно с отпечатками рыб, наземных растений, насекомых и земноводных – стегоцефалов.

Эвриптериды обитали в основном в солоноватоводных водоемах типа речных эстуариев, лагун или опресненных морских заливов. Впервые эта мысль была высказана палеонтологами Грабо и О’Коннелом, а затем поддержана Шухертом.

Крупное исследование этологических, т. е. поведенческих признаков (как ни странно это звучит!) ракоскорпионов было проведено великим бельгийским ученым Луи Долло. Предварительно Долло подверг критике существовавшие представления о родственных взаимоотношениях внутри этой группы, установленных в соответствии с типом расположения глаз у ракоскорпионов. Долло считал, что расположение глаз является чисто приспособительным признаком. Те эвриптериды, которые имели глаза, располагавшиеся по бокам головы (роды Erettopterus, Pterygotus, Slimonia, Hugmilleria) одновременно обладали хвостом в виде плоского плавника. Эти формы Долло интерпретировал как активных хищников, ведущих нектонный^* образ жизни. Формы с центральными глазами и с шипообразным или мечевидным хвостом (роды Eurypterus, Stylonurus, Belinurus) видимо были бентосными животными, обитавшими на дне и периодически зарывавшимися в ил.

Каменноугольные леса

Те, кто путешествовал по Северскому Донцу, вниз по течению от Белой Калитвы, наверняка хорошо помнят спокойные широкие пейзажи Восточного Донбасса. Ровные просторы степей, изредка прорезанные глубокими балками со скалистыми уступчатыми склонами, или окаймленные густыми вишневыми садами, аккуратными казачьими станицами и шахтерскими городками. Кое-где у горизонта вздымаются огромные конические терриконы угольных шахт.

Среди отвесных обрывов одной из балок недалеко от станицы Краснодонецкой мне попался небольшой слой углистого песчаника, залегавшего во внушительной толще немых песчаников, гравелитов и глинистых сланцев – аргиллитов^*. Мне показалось, что этот участок обнажения стоит осмотреть поподробнее. И я не ошибся! Маленький углистый пропласток оказался настоящей сокровищницей.

За несколько дней упорного труда мне удалось отобрать из этого слоя коллекцию остатков разнообразных растений, 300 миллионов лет назад произраставших на этом месте и образовывавших удивительный лес, давший начало пластам донецких углей. Лучшими образцами коллекции были несколько мощных, до 20 см в диаметре, стволов каламитов – растений, родственных современным хвощам, которых, как помнит читатель, подчас и не разглядишь в траве – такие они маленькие и незаметные. Мои находки относились к двум видам каламитов – Calamites suckowi и C. cistii. Кроме этого мне посчастливилось найти отпечаток раздваивавшегося ствола гигантского карбонового плауновидного – лепидодендрона (Lepidodendron), его корневые «поддержки» – стигмарии (Stigmaria), и артизии (Artisia) – ядра сердцевинных частей стволов голосеменных растений – кордаитов (Cordaites).

После тщательного исследования всех окрестных балок я к тому же смог отыскать небольшую линзу в серо-голубых аргиллитах со скоплением крупных перистых листьев каменноугольного древовидного папоротника, относящегося к роду астеротека (Asterotheca).

Каменноугольный лес, окаменелых свидетелей жизни которого я нашел у Краснодонецкой, был настоящим раем для произраставших здесь споровых и голосеменных растений. Безусловными доминантами низкоширотной растительности того времени были гигантские плауновидные – лепидодендроны и сигиллярии, а также реже встречающиеся ботродендроны, лепидофлойозы и асолянусы, их ближайшие родственники. Все эти растения палеоботаниками часто называются «лепидофитами» или, иначе, «чешуедревами» (так это слово переводится на русский с латинизированного греческого). Климат в то время в Европе и большей части Северной Америки был влажным и жарким, очень напоминающим современный климат Амазонии, экваториальной Африки и Индокитая, где произрастают дождевые леса. Вместе с гигантскими плауновидными отлично себя чувствовали и гигантские каламиты, отдаленные родственники современных хвощей. Судя по находкам укорененных каламитов, эти растения селились ближе к мелководью обширных озер карбона. Здесь же располагались заросли полупогруженных в воду клинолистников или сфенофиллов (Sphenophyllum), представлявших собой травянистые растения с листьями, собранными в мутовки. На кончиках побегов сфенофиллов находились шишки – стробилы, в которых созревали споры. Немало в каменноугольных лесах было и папоротников, причем они были представлены как травянистыми формами небольших размеров, так и крупными древовидными формами с колоннообразными стволами и плюмажем широких перистых листьев на верхушке (Megaphyton, Psaronius, Caulopteris).

Помимо разнообразных и многочисленных споровых растений, в лесах карбона вполне комфортно чувствовали себя и голосеменные. Из них, в первую очередь, следует упомянуть птеридоспермы – очень интересные растения, листья которых напоминали листья папоротников, но на них сидели семена! В окрестностях все той же Краснодонецкой мне попались крупные семена, относящиеся к роду тригонокарпус (Trigonocarpus), принадлежавшие невроптерису (Neuropteris), классическому представителю каменноугольных птеридоспермов. Здесь требуется сделать одно небольшое пояснение: в палеоботанике разные части одного и того же растения нередко относят к разным формальным родам, поскольку их прижизненная связь не всегда очевидна.

Рассказывая о флоре карбона, нельзя не упомянуть кордаиты – крупные голосеменные растения с длинными ланцетовидными или мечевидными листьями. Именно кордаиты рассматриваются в качестве возможных предков хвойных растений. Сами хвойные во второй половине карбона тоже изредка встречаются, но не во влаголюбивой растительности низменностей, а на более высоких и сухих местах.

Стегоцефалы

Как-то мне пришлось совершать геологическую экскурсию по берегу Волги недалеко от города Рыбинска. Я шел вдоль обрыва, сложенного серыми глинами и песчаниками, внимательно рассматривая расколотые куски породы и конкреции в надежде найти отпечаток плевромейи (Pleuromeia) – древнего плауновидного растения.

Внезапно под ударом молотка одна из конкреций раскололась, и в плотном камне сверкнул блестящий ряд острых конических зубов с темно-коричневой эмалью.

Я привез удивительную находку домой и, аккуратно счищая остатки породы, обнажил окаменелость полностью.

Передо мной лежал череп существа, представляющий собой сплошной костяной панцирь с небольшими круглыми отверстиями для глаз и ноздрей (хоан). Еще одно отверстие – пинеальный глаз – располагалось на темени. Мне очень повезло – я нашел череп стегоцефала – лабиринтодонта.

* * *

Стегоцефалы полностью соответствуют своему названию, которое переводится с латинизированного греческого как «панцирноголовые». К самому термину «стегоцефалы» палеонтологи относятся очень по-разному. Сейчас стегоцефалы считаются сборной группой, отражающей не степень родства, а уровень организации древних земноводных (Обручева, 1987). Но в научно-популярной литературе этот термин используется очень широко (Голосницкий, 1957; Чижевский, 1963; Яковлева, 1977).

Первые, очень примитивные стегоцефалы – ихтиостеги (Ichtyostega), тулерпетоны (Tulerpeton) – появились еще в девонском периоде и имели много общего в строении со своими предками – кистеперыми рыбами. В карбоне и перми стегоцефалы испытали расцвет; в триасе их стало меньше, хотя отдельные роды (например, мастодонзавр – Mastodonsaurus) достигли просто гигантских размеров. Череп мастодонзавра достигал одного метра в длину!

В юре стегоцефалы исчезли с лица Земли. Один из самых последних стегоцефалов – гобиопс (Gobiops), относящийся к группе лабиринтодонтов, обитал в конце юрского периода в Монголии. Моя находка была сделана в нижнетриасовых отложениях: это был череп стегоцефала бентозуха (Benthosuchus).

Панцирноголовые были типичными амфибиями, давшими, по всей видимости, начало современным группам земноводных: тритонам, саламандрам и лягушкам. Кроме этого, от одной из ветвей обширного родословного древа стегоцефалов произошли пресмыкающиеся, а затем и млекопитающие.

Начало исследования стегоцефалов было положено в 1840 году, когда во время просмотра образцов, собранных в каменоломне Котон-Энд (графство Варвикшир, Англия) знаменитый английский палеонтолог Ричард Оуэн обратил внимание на необычные зубы, имевшие складчатое, лабиринтовидное строение. Сходные зубы были описаны чуть раньше из триаса Германии (Вюртемберг) профессором Эгером. Оуэн просмотрел образцы из Германии и убедился, что их складчатое строение полностью соответствует таковому зубов из Котон-Энда. Оуэн понял, что столкнулся с ранее неизвестной и необычной группой позвоночных животных, для которой он и предложил новое название – лабиринтодонты (Labyrintodontia) или лабиринтозубые.

Лабиринтодонты были одной из самых распространенных групп панцирноголовых.

Обширные каменноугольные леса, очевидно, служили роскошным прибежищем несметного числа различных стегоцефалов: от мелких форм до гигантских многометровых, змееобразных и четырехногих, с широкими и сплюснутыми телами или напоминавших крокодилов. Воистину, карбон и начало перми можно назвать «золотым веком» земноводных. Первые, тогда еще только что появившиеся пресмыкающиеся не могли составить им серьезной конкуренции.

В некоторых случаях находки стегоцефалов бывают исключительно интересными в отношении возможности реконструировать экологию этих удивительных земноводных. Так, например, в 1852 году Ч. Ляйель и Г. Даусон, изучавшие каменноугольные отложения в Новой Шотландии, обнаружили остатки лабиринтодонта дендрерпетона (Dendrerpeton) в дупле древовидного плауна сигиллярии, где тот видимо и обитал.

На заре века рептилий. Пеликозавры

Ископаемые остатки пеликозавров, относившихся к роду диметродон (Dimetrodon), впервые были обнаружены в прошлом веке американским охотником за ископаемыми животными Чарльзом Штернбергом в пермских слоях Техаса. Пермские отложения во всем мире довольно бедны ископаемыми остатками. Долгое время Штернберг безуспешно исследовал обширные выходы континентальных отложений перми в верхнем течении реки Большая Вичита, штат Техас. Через пару месяцев безрезультатного труда, уже доведенный до отчаяния, Чарльз Штернберг все-таки наткнулся на слой с окаменелыми остатками пермских ящеров и стегоцефалов. Вот выдержки из его дневника:

«…Выбираясь на тропинку, проложенную животными, ходившими на водопой, мистер Галайси вдруг остановился, поднял что-то и крикнул: «Э, да тут тоже кость!» Я взял из его рук поднятый им предмет и был очень изумлен, увидев целехонький череп, покрытый твердой кремнистой оболочкой извлеченный из толстого слоя красной глины со множеством конкреций, разбросанных по его поверхности. […]

Через три дня я нашел отличный экземпляр пресмыкающегося со спицеобразными остистыми отростками позвонков, которого профессор Коуп назвал тонкоспинным наозавром (второе название диметродона – С.Н.). Найдено было множество совсем целых позвонков, которые позволяли собрать полный скелет. Я очень старательно работал над этим скелетом, надеясь добыть его целиком и в хорошем состоянии. Он лежал в песчанике с красными и белыми прослоями, который на поверхности легко распадался на сланцеватые куски…» (Штернберг, 1936, с. 200, 202).

Диметродоны жили на американском континенте более 270 миллионов лет назад. Как вы помните, палеонтологи относят их к пеликозаврам – «парусным» ящерам. Диметродоны были хищниками, обладавшими острыми коническими зубами. Некоторые из крупных самцов превышали три метра в длину. Конечности диметродонов были развиты довольно слабо, особенно по сравнению с более поздними родственниками этих ящеров.

Самой удивительной особенностью диметродонов и сходных с ними, но растительноядных, эдафозавров (Edaphosaurus), были очень длинные остистые отростки позвонков, которые возвышались над спиной рептилии подобно частоколу. Предполагается, что эти отростки соединялись между собой тонкой кожистой пленкой, образуя некое подобие паруса. Функциональное назначение этого образования остается неясным. Некоторые исследователи считают, что «парус» служил для регуляции температуры тела и был пронизан сетью кровеносных сосудов.

Прогулка по пермскому лесу

Над Пермью шел снегопад. Довольно обычная погода в начале ноября на Урале. Несмотря на ранний вечер, город тихо погружался в темноту, и только свет фонарей пробивался сквозь мокрую снежную пелену.

Трамвай остановился на предпоследней остановке, недалеко от вокзала. Осталось пройти небольшую улочку с еще сохранившимися с начала века купеческими особняками, поднырнуть под арку каменного железнодорожного моста – и вот он, университет, с величественными и слегка мрачноватыми кирпичными зданиями, напоминающими то ли демидовские заводы, то ли готические башни.

С трудом открылись большие створчатые двери геологического факультета, несколько шагов по лестнице и направо.

– Здравствуйте. Мне передали, что вы должны зайти сегодня. Все уже разошлись, но я еще посижу, надо приготовить коллекции для студентов на завтра.

Маргарита Николаевна Черных, хранительница музея, прошла со мной к витринам, где в сумраке были видны ряды трилобитов, огромные кольца раковин головоногих моллюсков, поблескивающие перламутром, плиты песчаника с кусками окаменелой древесины.

– Коллекция пермских растений из Приуралья хранится у нас в этих лотках. Их довольно много, но никто их толком-то так и не посмотрел. Есть кое-где определения, полевые этикетки еще с тридцатых годов, но все это, наверное, устарело. Надо разбираться. Вот и разбирайтесь, раз интересно. Бинокуляр и лампу я вам сейчас принесу. Садитесь за этот стол, лотки ставьте рядом. Через часик попьем чайку, если заскучаете.

Лоток за лотком я просматривал коллекцию, собранную в течение многих десятилетий. В ней попадались и образцы из полуслучайных сборов местных геологов, и представительные собрания тематических палеонтологических экспедиций факультета, проводимых в двадцатых и тридцатых годах. Правда, за полвека ни одной публикации, основанной на этих сборах, так и не появилось. Более того, никто из палеоботаников и не догадывался о сокровищах, скрытых под большими листами крафта в древних дубовых лотках с пылью полувековой давности.

Аккуратно передвигая образцы, смачивая наименее отчетливые отпечатки спиртом, сопоставляя полевые номера на образцах и этикетках, делая схематические зарисовки и подробно записывая все увиденное, я сидел в тихом полумраке музейного зала, огражденный от остального, медленно покрывающегося за окном снежными хлопьями мира, и погружался в яркий и сказочный пермский лес.

Лес начинался почти сразу у низкого берега, вдоль которого тянулись заросли сфенофиллов, полупогруженные в воду неглубокой опресненной морской лагуны. Спороносные колоски сфенофиллов тут и там поднимались над водой. В местах наибольшего скопления этих растений вода была слегка подернута желтоватой пленкой – это рассеивались из колосков многочисленные споры. Побеги сфенофиллов, прикреплявшиеся в грунте к общим стелющимся под поверхностью субстрата корневищам, тесно переплетались между собой, давая приют разной мелкой живности, в основном, водным личинкам насекомых, гревшимся в теплых лучах солнца у поверхности воды.

Дальше от воды начинались заросли хвощей. Конечно же, эти растения являлись только отдаленными родственниками современного Equisetum, но, тем не менее, значительно напоминали его как членистыми побегами с собранными в мутовки листьями, так и стремлением занять хорошо увлажненную часть побережья. Их органы размножения, в отличие от современных хвощей, представляли собой не один стробил на верхушке побега, а относительно сложную многоярусную конструкцию, образованную чередованием фертильных зон и мутовок стерильных листьев (Equsetinostachys).

Эти хвощеобразные были не очень высокими, хотя и значительно более крупными, чем большинство современных хвощей. Они поднимались над землей на полтора – два метра. Но изредка, как правило, на более возвышенных участках, можно было заметить настоящих гигантов до 5–7 метров в высоту с толщиной ствола в 20–30 сантиметров. Это были реликтовые, сохранившиеся с каменноугольного периода каламиты, относившиеся к виду «каламит гигантский» (Calamites gigas).

Над хвощами, слегка потрескивающими от соприкосновения побегов под легким приморским ветерком, в лучах яркого и жгучего пермского солнца в сухом воздухе реяли многочисленные насекомые. Сквозь их веселые компании изредка проносились, сея смятение и смерть, гигантские хищные стрекозы Arctotypus с сорокасантиметровыми крыльями. Эти стрекозы напоминали своих каменноугольных предшественниц меганевр, к одному семейству с которыми они и относились (Meganeuridae).

Миновав низкую и болотистую, полузатопленную часть берега, входим в лес, как-то незаметно начинающийся с зарослей папоротников и птеридоспермов. Папоротники довольно разнообразны; часть из них мелкоросла и невзрачна, но многие поднимаются над поверхностью земли на колоннообразных стволах, образованных проводящими тканями и основаниями от опавших листьев. Эти растения тоже напоминают своих карбоновых предков. Вместе с папоротниками небольшие рощицы здесь образуют птеридоспермы – голосеменные растения с листьями, имеющими перистое строение и напоминающие листья настоящих папоротников. Другие формы, также относящиеся к птеридоспермам, имели крупные вееровидные листья и слегка напоминали современные «веерные» пальмы. Семена этих птеридоспермов, относившихся к порядку пельтаспермовых (Peltaspermales), были лишены крылатки и, после отпадения от семеносных органов, падали здесь же в подстилку под пологом материнских растений и давали новую поросль, следующее поколение птеридоспермов. По мере завершения относительно короткого влажного сезона птеридоспермы начинали формировать новую генерацию листьев, уже более мелких, с толстой кутикулой, приспособленных к засушливым условиям. Влаголюбивым хвощам и папоротникам, жавшимся к увлажненным и затененным низинкам, такая предосторожность была ни к чему.

Кое-где среди зарослей древовидных папоротников и птеридоспермов поднимались стройные деревца с тонкими прямыми ветвями и четырехлопастными листьями, сидевшими на длинных черешках. Это керпия (Kerpia), голосеменное растение, родственное гинкговым.

За поясом папоротников и птеридоспермов начинался хвойный лес, в котором преобладали невысокие, но кряжистые деревья, с ветвями, собранными в мутовки на мощном стволе. Ветви были покрыты иглами, у одних видов толстыми и короткими, у других – более тонкими и длинными. Эти пермские хвойные слегка напоминали современные сосны и ели, когда те еще молодые и сохраняют мутовчатое расположение ветвей, доставшееся им в наследство от отдаленных предков. Наиболее древние хвойные пермского периода относились к семейству вальхиевых (Walchiaceae). Здесь же произрастали деревья более высокие, с длинными мечевидными листьями, напоминавшими листья экваториальных кордаитов. Однако приуральские растения относились к другому роду – руфлория (Rufloria), и были более характерны для Ангариды, материка, располагавшегося в северо-восточной части современной Евразии в конце палеозойской эры. К западной окраине этого материка примыкало и Приуралье. В неблагоприятные засушливые или более холодные сезоны листья руфлорий опадали, образуя питательный субстрат для обитавших в лесной подстилке гриллоблаттид – мелких, питающихся полуразложившимися растительными тканями насекомых.

Поднимаясь еще выше, постепенно минуем плотно населенную зону побережья и, направляясь в сторону заснеженных вершин величественных Уральских гор, в пермском периоде не уступавших своими размерами современному Кавказу, идем уже по предгорьям с редкими зарослями хвойных, хорошо приспособленных к недостатку влаги. Поднявшись на один из пиков берегового хребта, оглянувшись, видим вдали у горизонта в открытом море в жарком мареве, повисшем над водой, безжизненные острова, покрытые сверкающими кристаллами каменной соли, появившимися в результате постепенного испарения огромных масс морской воды. Прямо под нами лежит мелководная лагуна с ярко-голубой прозрачной водой и густые, полные жизни заросли пермского леса.