Текст книги "Ночи темной луны"

1.3

Нервный следователь райотдела милиции, когда я по собственной инициативе пришел к нему, чтобы выяснить обстоятельства смерти сына, от меня отмахнулся и чуть было не послал куда подальше. Потом спохватился и извинился. Я, с трудом сдержавшись, поинтересовался:

– Что, все следователи такие нервные? – и мысленно уточнил: «Психованные».

Он криво усмехнулся:

– На моей шее куча дел. Если посчитать, то в среднем на каждое дело должно уходить максимум полдня, и это если работать без выходных. Это в кино следователи сидят в кафе-ресторанах, ночуют с красавицами, долго и нудно распутывают одно дело. Сверху требуют процент раскрываемости, как тут не станешь нервным? – Он непроизвольно дернул плечом. Да, на киношного героя он совсем не походил.

После смерти Костика, опознания в морге я словно впал в транс, сомнамбулическое состояние. Мне все время казалось, что я сплю и, когда проснусь, все станет на свои места, и, самое главное, Костик будет жив.

Выходя из морга, я столкнулся с Аней. Ей позвонили в школу и сразу сообщили о смерти Костика. Вместе с ней я вернулся в прозекторскую. Когда она увидела тело нашего сына, то не билась в истерике, не кричала, а только тихо плакала.

Когда мы вышли из морга, я попытался взять ее под руку, поддержать, но она резко отстранилась и обожгла меня ненавидящим взглядом.

– Это все ты виноват, все твои похождения с бабами, упустил Костика, и он пропал! – и тут она снова заплакала.

Я вызвал такси, и мы поехали домой.

С этого момента моя жизнь превратилась в кошмар. Все время до похорон я находился как будто во сне, автоматически оформлял необходимые документы, занимаясь организационными хлопотами, автоматически отвечал на соболезнования по поводу утраты сына.

Костика разрешили подзахоронить в могилу Аниного деда на кладбище Берковцы. Нам выдали тело Костика из морга на третий день после его смерти. Заключение судмедэкспертизы совпало с результатами расследования – самоубийство.

В морге служительница Харона, забрав одежду Костика – его выходной костюм, новую рубашку и туфли, – удалилась, оставив после себя запах дорогих сигарет, спиртного и тревоги.

Когда я увидел моего Костика в гробу, такого чистенького, свежего, с аккуратной прической, отдыхающего от всех треволнений его коротенькой жизни, я громко зарыдал, задыхаясь от сердечной боли. Внезапно перед глазами закружились белые мухи, все поплыло и я потерял сознание, сполз на пол.

Костик в коротких штанишках и рубашечке в клеточку, мягкие шелковистые волосы очень красиво подстрижены, он капризничает, не хочет сам спать в темной комнате. Обнимаю его, прижимаю маленькое теплое тельце к себе, и он засыпает в объятиях. Он знает, что я защищу его от темноты. Завтра ему в садик, он должен выспаться, чтобы утром не капризничать.

Видение из прошлого ушло. Теперь я ничем не могу ему помочь, он ушел в вечную тьму одиночества! Резкий запах нашатыря – и я вернулся оттуда, а Костик там остался. Один!

В автобусе мы с женой сидим возле темного гроба, в котором покоится Костик. Жена все время что-то поправляет на нем, словно пытаясь его разбудить от вечного сна теплом своего участия. Действительность переместилась в страшный нереальный мир, схожий со сном. Хочется проснуться, и тогда жизнь пойдет по-другому, все ошибки останутся в прошлом. Но ничего нельзя вернуть. Жизнь – это не шахматная партия, закончив которую можно начать новую.

До сих пор мне не верится, что я лишился сына. Но Костика больше нет. Я готов пожертвовать своей жизнью, отдать все, что есть у меня, лишь бы вернуть жизнь ему. Готов перетерпеть все мыслимые и немыслимые муки ради этого, но чуда не случится.

Вот и наш дом, пятиэтажная хрущоба. Духовой оркестр, ахающе-охающие соседи, жильцы близстоящих домов, прохожие и просто любопытные. В квартиру Костика поднимать не стали из-за сложностей подъема на пятый этаж по узкой лестничной клетке. Да и зачем? Чтобы он снова оказался в той жалкой, нищенской обстановке, где прошла вся его жизнь?

Зал скорби и прощания кладбища Берковцов. На черном мраморном столе гроб с телом моего сына. В углу, на подставках, стоят венки. Я плохо понимаю, о чем говорит нанятая жалобщица. Она произносит закругленные, сглаженные фразы, которые подходят для всех и ни для кого конкретно. Индивидуальность Костика утонула в этих словах. Он не был ангелом, но и демоном не был. Обычный подросток, которому ничто человеческое не было чуждо.

Прощальная панихида подходит к концу. Не могу отвести взгляд от лица сына. Он часть меня, и неужели теперь он уйдет безвозвратно? Неужели это последние мгновения, после которых его образ останется только в памяти и на фотографиях?

Лицо у Костика заострилось, стал заметен грубый грим, проявились рубцы – следы работы патологоанатома. При виде этих рубцов сжалось сердце. Явственно представляю жестокий, яркий свет лампы в прозекторской, заскорузлый от человеческого жира, а точнее, от распадающейся трупной ткани стол, на котором лежал во внешней и внутренней наготе Костик. Прощаясь, целую его в лоб и чувствую холод вечности. Крышка гроба скрывает сына. Не в крышку, в мое сердце беспощадно вколачивают гвозди!

На могиле Костика вырастает холмик свежей земли и цветов. Улыбаясь, он смотрит на нас с большой фотографии, обрамленной венками, но веселости нет в его взгляде. Неужели он предчувствовал, когда я его фотографировал на старенький «Зенит», что эта фотография будет последним мостиком, связывающим его с этим миром?

У ворот кладбища стоит темная «Ауди-80». Возле нее расположилась живописная группа стриженых ребят, несмотря на мороз, без головных уборов, в кожаных куртках и ярких спортивных костюмах «Адидас». Они нагло рассматривают выходящих из ворот кладбища людей, гогоча и веселясь от души. Ребята молоды – вряд ли старше двадцати двух, максимум двадцати четырех лет.

Они удостаивают нашу группу пристальным вниманием. Подходят ближе и пропускают нас сквозь себя, словно сквозь сито. Одноклассники Костика испуганно жмутся под их наглыми взглядами. Я иду, поглощенный утратой сына.

Курносый парнишка в ярких пятнах спортивной экипировки демонстративно стоит у нас на пути, заставляя обходить его. Жестко задеваю его плечом, он отшатывается в сторону, что-то злобно шипит сквозь зубы, но кладбище – не место для выяснения отношений. Не здесь и не сегодня. Хотят – пусть смотрят. Сами, наверное, сюда приехали не на экскурсию!

Поминки подошли к концу. Товарищи Костика, как тени, примчались в самом начале и исчезли бесследно и навсегда. В этой квартире больше не будут слышны ребячьи голоса: здесь поселились печаль и ощущение приближающейся одинокой старости. Выразив в последний раз соболезнования, ушли соседи и близкие знакомые. Остались «малопьющие» родственники по линии жены: моих не было – я пришлый, из Белоруссии, где теперь живет в одиночестве на нищенскую пенсию мой престарелый отец, в прошлом учитель математики. Он не смог приехать на похороны внука по состоянию здоровья, лежит в больнице – сердце прихватило.

Зато многочисленные родственники жены прибыли со всех уголков страны выразить соболезнования и поучаствовать в уничтожении запасов спиртного. С нетерпением жду того часа, когда наконец они эти запасы прикончат.

Выпроваживание родственников и мытье посуды закончились. Полночь. Я лежу один, и мне не до сна. Жена лежит в другой комнате на кровати Костика, словно его смерть порвала последнюю ниточку, связывавшую нас. Не в силах терпеть одиночество, встаю и иду к жене.

Аня поднимается мне навстречу, включает свет и обжигает сухим, ненавидящим взглядом. Ее лицо покраснело, отекло, слова вылетают вместе с брызгами слюны:

– Это ты виноват! Ты никогда не любил нас, мы тебе мешали жить, дышать, ходить по бл…ям! – Лицо жены дышит ненавистью – если бы она могла, то разорвала бы меня на части, на мелкие кусочки. Такой я ее ни разу не видел за всю совместную жизнь. – Это ты виноват в смерти Костика! Если бы не твои постоянные любовные приключения… Вечный любовник – Казанова! – Она сардонически смеется. – Ты думаешь, я о них не знала? Я ВСЕ ЗНАЛА! Обо всех твоих проститутках. Тебе казалось, что ты хорошо варишь лапшу и ловко вешаешь ее мне на уши. А вот и нет! Я просто терпела ради Костика. Все терпела. Думаешь, у меня не было любовных приключений? Были, и в этом виноват только ты. В первый раз – это когда ты связался с той грудастой сексапильной блондинкой, которую я одно время даже считала своей подругой, пока ее муж не открыл мне глаза. Он же застал вас вместе, и ты слезно просил ничего мне не рассказывать! Так вот, он мне все рассказал и стал моим первым любовником!

Знаешь, как противно это делать просто так, из мести?! Ты считаешь себя супермужчиной и шляешься по девкам. Думаешь, я ничего не знаю? О-о-о! Я знаю о тебе так много: и как ты пытался подобраться к моим подругам, и про всех твоих грязных девок. А ты обо мне не знаешь ничего! Как-то я узнала, что ты путался с Алкой, тихой овечкой, «горячо любившей» своего мужа, – не делай таких больших глаз, да-да! И муж ее знает, но именно он ее и в самом деле сильно любил и упросил меня не устраивать скандала. Поэтому его командировки резко закончились, а вместе с ними и ее свободное время.

А я просто перестала быть тебе верной женой. И каждый раз, когда я изменяла тебе – пускай они не такие красивые, как ты, но были мужчины и посильнее тебя, – я старалась уравнять наш счет. А как ты думал: равноправие в зарплате означает равноправие и в личной жизни! Слава Богу, потом я наконец встретила человека, которого полюбила, а он полюбил меня. Я не уходила от тебя только из-за Костика, а теперь у нас с тобой все кончено! Что глаза выпучил? Смотри, чтоб не лопнули! Дождался того, чего хотел, – теперь ты свободен, совсем свободен! Можешь проваливать куда хочешь!

Я пытаюсь подойти к ней и обнять, чтобы успокоить, – она отшатывается от меня, как лоточница от налогового инспектора.

– Ты мерзость! Ты испоганил мне жизнь! – У нее на глазах появляются слезы. – Он мой, только мой! Мой дорогой сыночек лежит сейчас во тьме, в сырой могиле, куда ты его загнал… Ой! – Она хватается за сердце и тихо опускается на софу.

Я вновь пытаюсь ей помочь, но это вызывает реакцию, противоположную ожидаемой. Глаза ее злобно сверкают.

– Уходи прочь! Ты был нужен сыну, но потерял его, а мне не нужен совсем! Сейчас ты для меня – пустое место. Я так хочу, чтобы ты действительно превратился в пустое место! Эта квартира моя, все в ней мое. Ты пришел в мою жизнь с чемоданом, а уйти можешь с двумя, а может, и двух не хватит. Три дня тебе достаточно, чтобы собрать свои вещички? – Я киваю. – Вот и хорошо, чудненько. А теперь оставь меня одну, пожалуйста, – произносит она холодно и отворачивается от меня.

Во время ее тирады я стоял молча. Я был потрясен. Не тем, что она изменяла мне, нет. Ее напором, энергией, таким обилием слов. Вот тебе и мечтательница, тихоня! Я в шутку называл ее дома самой молчаливой учительницей словесности – она всегда была немного замкнута, этакая «вещь в себе», хотя в школе была на хорошем счету. Дома она отшучивалась:

– Когда много говорят, значит, хотят многое узнать, а мне хватает того, что я и так узнаю от учеников. Спрашивать – это значит иметь свой вариант ответа, а на некоторые вопросы лучше его не иметь вовсе, поэтому их лучше не задавать.

На мгновение застываю на месте и выхожу из комнаты. Свет в комнате сына гаснет. Закрываю глаза, плотно зажмуриваюсь, до одури, до скрипа зубов, еще надеясь в глубине души, что это сон. Страшный, но всего лишь сон. Сейчас открою глаза, ущипну себя за шею, проснусь, и окажется, что Костик жив. Щипаю все сильнее, чувствую сердечную боль, но не ощущаю боли от щипка. Сейчас физическая боль может быть избавлением от боли душевной, но и она покинула меня. В груди, где все еще трепещет сердце, больно. Как выдержать эту боль? Костика нет, СОВСЕМ НЕТ!

Воспоминания теснятся в груди, рвут сердце на части, не дают дышать легким, жгут сухим жаром глаза.

– Папа! Не бросай меня, мне страшно! Не выключай свет, я буду спать, а ты полежи рядом, обними меня. Только не выключай свет. Мне так хорошо, когда светло!

Спазмы душат горло, щиплет глаза. Тогда ему было три года, а может, пять? Сказочное время непререкаемого авторитета родителей. Ты нужен ребенку на все сто процентов, но этого не ценишь. Забываешь притчу о том, что для того, чтобы в старости дети подали тебе стакан воды, нужно уделять им внимание в детстве. Ребенок хочет общаться с родителями, а они заняты своими делами: матери – приготовлением пищи, уборкой, бытом, а то и карьерой, отцы – газетой, телевизором, посиделками с приятелем за бутылочкой, футболом, рыбалкой, охотой, карьерой.

Зловещий мрак пустой комнаты ассоциируется с темнотой подвала, того самого, в котором свел счеты с жизнью Костик. Я представляю этот подвал – рваная жуткая темнота, воняющая мочой, падалью и сыростью. Дрожащие руки подростка вяжут петлю на веревке, которую закрепляют на ржавом крюке. Глубокий последний вдох, и через мгновение – обессиленное тело болтается на веревке!

Нет, не надо этого! Но, подобно мазохисту, я вновь возвращаюсь в мыслях к той страшной точке отсчета, пройденной Костиком, после которой только пустота небытия: подвал, темнота, сырость, проклятая веревка и смерть, страшная, одинокая и непонятная.

Зачем Костик это сделал? Боялся, что его накажут? Кто? Мы с женой? Но этого не могло быть. Милиция? Он был смышленым, умным и должен был понимать, что, будучи несовершеннолетним, к уголовной ответственности не может привлекаться. Думаю, это Костик знал. Он увлекался детективами, где описывается ход уголовных расследований.

Костик был рассудительным не по годам и очень любил шахматы. В игре просчитывал все на много ходов вперед – я давно был ему не соперник. Рассуждал о жизни здраво, совсем по-взрослому, не страдал юношеским максимализмом и был даже более приземленным, чем я или жена.

Он распространял наркотики в школе? Вспоминаю его соучеников: Леночку с большими голубыми бантами, под цвет глаз, похожую на располневшую Мальвину, худого низкорослого Влада, его закадычного товарища, Вову, уже сейчас кандидата в мастера спорта по гребле, и многих других…

Неужели кто-то из них употреблял наркотики? Не знаю: внешность обманчива, она маскирует сущность человека лучше, чем одежда предательские следы уколов. Возможно, Костик и распространял наркотики, раз в этом так уверен следователь, но вешаться из-за этого он бы не стал.

Я сознательно обхожу этический момент его проступка по отношению к таким же подросткам, как и он сам. О мертвых только хорошее или ничего! Костик мертв?! Сон так и не пришел ко мне до утра.

На следующий день, вернувшись с работы, я не застал дома Аню. На столе лежал белый лист, на котором было выведено «День первый». Со злостью скомкал лист и бросил на пол – пусть сама убирает. Я был страшно зол. На работе проходит «упорядочивание штатов», другими словами, сокращение. Всезнающая Маша из соседнего отдела, неровно ко мне дышащая, по секрету рассказала, что я в списке попавших под сокращение. А мне все едино. Костика больше нет!

1.4

Аня сделала свой выбор, а я делаю свой. Собираюсь и еду к Татьяне домой. Не стал ее ловить в институте – случалось, что занятия отменяли, так что разумнее было подождать возле дома.

Я чувствовал удивительное спокойствие – конечно, насколько можно быть спокойным после пережитой трагедии. Теперь судьба сама решила все за меня. То, что ранее казалось мне фантастикой (женитьба на Тане), теперь может стать явью завтрашнего дня. Я оборвал себя: выходит, смерть сына развязала мне руки?

«Решился бы я уйти из семьи, если бы Костик был жив? Не знаю. Кощунственно думать о таких вещах чуть ли не через два дня после похорон сына», – укорил я себя. Но жизнь продолжается, и меня к таким размышлениям вынуждают внешние события. Аня установила срок, по истечении которого я должен перестать мозолить ей глаза. Опять кто-то все решает за меня!

Раз Аня сама указала мне на дверь, я имею полное право распорядиться собственной судьбой, исходя из сложившейся ситуации. Ранее призрачная идея связать себя законными узами с Татьяной обрела реальные очертания. Конечно, жить вместе с ее родителями не фонтан, но и не трагедия. Она любит меня, я – ее, беззаветно и преданно. А что может быть для родителей важнее счастья их единственной дочери?

Завяжу с ними дипломатические отношения на высшем уровне: папе буду вечерами регулярно проигрывать в шахматы, а маме – помогать выносить из дома мусор и прогуливать шкодливую болонку. По выходным не будем с Танюшей сидеть дома – займемся изучением культурных и природных достопримечательностей ставшего родным города, который после стольких лет жизни в нем я по-прежнему почти не знаю.

Не придется больше судорожно поминутно смотреть на часы, прикидывая, успею ли я вернуться домой вовремя. Теперь нет необходимости по дороге придумывать различные версии задержки, потому что этот высотный дом станет и моим родным очагом.

Было бы здорово, если бы Танюша оставила меня сегодня ночевать, но, конечно, ее родители будут против.

То, что приходится долго ждать, меня особенно не тревожит, но холод донимает. Если часы не врут, прошло семьдесят пять минут после окончания последней пары в институте. Пора бы Танюше и появиться! Даже если я замерзну, не беда – надеюсь, будущие родичи отогреют, а вот как быть с двумя букетами: розами для Танюшки и герберами для ее многоуважаемой мамочки, Любочки Николаевны? Спасут ли их от мороза целлофан и газета или их дорогостоящие головки поникнут в самый неподходящий момент?

Цветы вынудили пригвоздить себя к этому месту – пути назад нет, Рубикон перейден. Если бы их не было, можно было бы не торчать здесь, а завтра утром позвонить Тане и договориться о встрече. Но цветочки эти вряд ли доживут до завтрашнего утра, а покупать новые – безумная роскошь, я ведь остался практически без денег. Итак, решено: жду до победного конца, то есть до появления Татьяны.

Где это она могла так задержаться? Может, лясы точит с подружками за чашкой кофе? Хотя для обычного кафе поздновато. Успокаивала лишь мысль о золотом правиле Татьяны, внушенном ей родителями: всегда ночевать дома.

Посмотрел на часы и разволновался – неужели так задумался, что пропустил ее? Может, она сидит себе спокойно на кухне и пьет очень горячий чай, что было бы совсем нелишним и для меня?

Не выдерживаю, ковыляю на замерзших ногах к ближайшему таксофону, уговариваю проходящую мимо девчонку и при помощи ее милого голоска, суфлируя шепотом ей в ухо нужные слова, выведываю у родителей, что Танюши пока нет и они волнуются. В этом я с ними полностью солидарен! Никогда не думал, что зимнее ожидание возле дома сродни подледному лову – требуется теплая экипировка и нечеловеческое спокойствие.

– Я совершенно спокоен, – уговариваю себя, хотя все больше волнуюсь.

Захожу в подъезд погреться. Половина двенадцатого. Время прошло почти незаметно, вот только я уже не чувствую своих замерзших ног. Наверное, я побил все рекорды зимнего ожидания и мне пора подавать заявку в Книгу рекордов Гиннесса. Попутно сделал открытие: когда очень чего-то ждешь, время движется относительно медленно, но проходит абсолютно быстро.

Очень хочется выпить любой огонь содержащей жидкости, но – увы! – не дано: поблизости нет ни кафе, ни бензоколонок. Поэтому я просто терпеливо жду. Выхожу из подъезда и делаю небольшие круги, но теплее не становится. Возвращаюсь в подъезд, отжимаюсь на подоконнике, неизвестно почему пропахшем селедкой, и жду, жду, жду. Представляю, какой это будет для нее сюрприз. Она вскинет на меня глаза, прищурится, виновато посмотрит на часы, слегка покачает головой, словно прося прощения, но, по обыкновению, промолчит.

«Сколько ты меня ожидал? Час? Два? Три? Если бы я знала, то давно примчалась бы к тебе», – прольется теплом ее голосочек, а я тоже буду мотать головой, строя из себя свежемороженого Ромео. Она меня отогреет в объятиях и тайком проведет к себе, чтобы довершить начатое горячим чаем. Или чем-то покрепче.

Время совсем недавно мчалось быстрее скорости света, его вечно не хватало, а дни рождений, как вехи прожитых лет, так и мелькали один за другим. Становилось даже страшно при мысли, что однажды пригласишь друзей на свой день рождения, а придут они на твои похороны. А теперь время двигалось черепашьим шагом.

«Таня, где ты? Я погибаю тут!»

В жизни получается все наоборот: когда у тебя дефицит времени, необходимо сделать массу дел за очень короткий временной промежуток. Когда же у тебя времени навалом, ты оказываешься не у дел. Мучаешься, бесполезно расходуя в ожиданиях самую большую драгоценность – время своей жизни. Секунды превращаются в годы, безвозвратно истекая, и все громче тикает неумолимый будильник, напоминая о том, что времени жизни остается все меньше. И тот, кто «убивает» время, в итоге убивает себя.

Чувствую, что мороз не меньше минус пяти. Ноябрь в этом году выдался слишком холодным, ночью пошли заморозки, совсем неподходящее время для таких долгих дежурств, как то, на которое я обрек себя. Я несколько раз запрыгнул и спрыгнул со скамейки на детской площадке. Затем попрыгал на месте, делал приседания, это помогло разогнать кровь, разогреться и изгнать глупые мысли.

«Татьяна, где же ты? Я заиндевел в ожидании тебя! Хочу обрадовать тебя: я весь безраздельно твой!»

Я бы давно покончил с этим ожиданием и поехал домой, вот только дома у меня теперь нет. Бомж я. Мне некуда деваться.

Холод вновь загнал меня в подъезд. Стою на площадке возле балкончика, ведущего на лестницу, лихорадочно прислушиваясь к шуму движущегося лифта. Часы показывают без пяти полночь.

Состояние у меня не ахти какое: нос покраснел и разбух от обилия слизи, постоянно изливающейся из него. По телу то и дело пробегает мелкая дрожь, словно у воришки, идущего первый раз на дело. Может, я простудился? И что мне делать?

Дальше ожидать бессмысленно: скорее всего, Танюша уже спит дома в теплой постельке, я ее пропустил, когда ходил звонить ее родителям. Возвратиться домой? Примет ли Аня меня? Скорее всего, дома входная дверь уже закрыта на цепочку. Моего дома? У меня дома нет!

Заметил в окне огоньки подъехавшего такси, оно остановилось у подъезда. Мне не видно, кто на нем приехал. «А вдруг это Таня?»

Шум поднимающегося лифта, сердце в груди застучало нервно, с надеждой, я даже перестал дрожать и сморкаться, принял стойку легавой перед командой «Фас!». Но лифт остановился на этаж ниже.

Послышались приглушенные голоса поднимающихся по лестнице людей, и у меня перехватило дыхание. Голос Танюши в диалоге с булькающим, довольным голосом молодого самца. Удовлетворенного самца! Каждое слово звучит в ночной тишине отчетливо:

– Олежек, перестань, пожалуйста. Хватит, все! Неужели тебе не надоело?

– Ни за что и никогда! Как можно находиться рядом с тобой и не целовать твои бирюзовые глазки (боже мой, какая пошлятина!), гладить бесподобные русалочьи волосы, трепетать от прикосновения милых губок?! Вот так…

Послышались звуки возни. Они остановились на площадке между этажами – видимо, решили там передохнуть. Для них это подобно восхождению на гору!

Я в дурацком положении. С одной стороны, горю желанием возникнуть перед ними и поговорить по-мужски с этим Олежиком. С другой – мне интересно узнать, как ведет себя в мое отсутствие Татьяна, не так давно клявшаяся мне в любви.

Затаив дыхание, остолбеневший, словно жена библейского Лота, я стою на лестничной площадке, расположенной выше, оставаясь невидимым из-за хронической болезни подъездов – отсутствия лампочек.

Танюша глубоко, прерывисто дышит, очень громко и глубоко, в ее дыхании ощущается страсть. Олежек что-то бормочет о ее восхитительной груди, божественной фигуре и другие подобные глупости, но мне это уже надоело, и я потихоньку спускаюсь по лестнице, прилагая усилия, чтобы не вспугнуть их раньше времени. Они говорят приглушенно, голоса их срываются из-за прерывистого дыхания, и, похоже, у них дело зашло довольно далеко.

– Олежек, Олежек, не надо! Олежка, не надо здесь, вдруг кто-нибудь выйдет, а я здесь живу… Олежка, перестань. О-ох! – выдохнула она протяжно, с силой, и я на мгновение представил ее белоснежное, расслабленное и утомленное страстью тело. Таня не раз была такой в моих объятиях, но теперь с ней рядом не я, а другой. Пошлый самец!

Таня громким шепотом выдыхает ранящие меня слова:

– Олежка, милый, дорогой, любимый, не надо, пожалуйста… Мы же уже были вместе у тебя, я устала… Ты такой ненасытный, сильный… Давай мы завтра опять пойдем к тебе… ой-ой, и я буду твоя… и мы будем долго-долго… Олеж-ка-а! Ой, что ты делаешь! Ой! Ой!

Она смолкла, и я словно вижу их в густой темноте: он с силой старается вдавить ее в стенку. Слов больше нет, есть только тяжелое дыхание, шорох одежды и движений. Я стою рядом с ними. Страсть – страшная вещь, она не выбирает ни времени, ни места, не подчиняется здравому смыслу. Однако еще страшнее ревность, горечь обмана и измены.

– Я вам не помешаю? – Мой голос для них подобен грозе зимой. Они уже добирались до вершин наслаждения, но были низвергнуты в тартарары. – Наверное, нет, раз вам не мешают антисанитарные условия и возможное появление соседей.

Они отпрянули друг от друга и начали, пользуясь темнотой, лихорадочно приводить в порядок свою одежду.

– Вношу ясность, Татьяна. Сегодня на площадке тебя ожидал некогда обожаемый тобой мужчина. Он изнемогал от любви к тебе и горел желанием предстать перед твоими родителями. Можно сказать, пришел женихаться! Но тут такой пассаж! Конфуз! Надеюсь, у твоего нового молодого человека серьезные намерения? Он как честный человек на тебе женится?

Таня пришла в себя быстрее, чем я ожидал.

– Бориско, ты?! – крикнула она, и я не ощутил в ее тоне радости встречи.

– В темноте не разобрать, вроде все же я. С другой стороны, я уже не уверен ни в чем и ни в ком, – зло прошипел я.

– Я тебе не жена, чтобы за мной следить! – холодно отчеканила Таня, полностью овладев собой. – Кстати, жена у тебя вроде бы есть. Насколько я помню, не так давно кто-то должен был прийти ко мне для выяснения отношений, но бесследно исчез… А роль дуры, высматривающей из окошка суженого, мне не подходит. Впрочем, здесь не место для выяснения отношений.

– Зато обстановка исключительно благоприятная для траханья! – не удержался я от грубости. – Считаю себя обязанным предупредить об антисанитарии в подъезде.

– Ты, ты… идиот! Больной идиот! – Голос у Татьяны стал выше и задрожал. – Ты наконец-то показал себя во всей красе, шпионя и подсматривая. Подлец! Сходи к сексопатологу, полечись от вуайеризма – наверное, это у тебя возрастное!

И она взбежала вместе с Олежкой по лестнице к двери своей квартиры. Зазвенели ключи, дверь захлопнулась. За обоими. Сейчас состоится знакомство молодого человека с ее родителями и прозвучит драматический рассказ Татьяны об ужасном негодяе Бориско, который подкарауливал ее в подъезде и набросился с кулаками, а порядочный мальчик Олежка отбил яростное нападение хулигана. Теперь он не может уйти, опасаясь вновь подвергнуться нападению этого негодяя Бориско. Папа мудро изречет, что предполагал подобное развитие событий, и потянется к телефону, чтобы вызвать милицию. Мама удержит его, и все закончится семейным чаепитием на кухне, Олежку оставят ночевать. Благо жилплощадь позволяет.

Мне это знакомо по не такому уж далекому прошлому, тогда я не смог воспользоваться их любезностью и помчался очертя голову на последнюю электричку метро. Затем они узнали, что я женат, – будто я болен проказой, – и желание лицезреть меня в их квартире больше не возникало.

Было грустно, но уже не холодно. Я спустился вниз по лестнице и вышел на улицу. Деваться мне некуда, еду домой к Ане, надеюсь на ее гуманизм. В урну возле подъезда я сунул окончательно увядшие цветы. Как ни удивительно, я испытал облегчение.

Большой город в ночное время превращается в нагромождение жилых коробок, мусорников, тоски и безотчетного страха. Я шел по затаившимся улицам, одолеваемый горем и обидой на себя. Я лишился сына, меня выгнала жена, променяла на другого подруга. У меня нет крыши над головой, впрочем, как и будущего; настоящее горестно и мерзко. Со мной, занимавшим долгие годы страусиную позицию – головой в песок, – произошло то, что и должно было произойти.

В жизни я плыл по течению, никогда не знал, в какую именно заводь меня прибьет, по какой коряге протянет, – всем был удовлетворен, не пытался что-либо изменить. Река жизни, в которой я обитал, была постоянно холодной, неуютной, и подводные камни то и дело больно ранили не столько мое тело, сколько душу.

Ночная тишина большого города – вещь весьма призрачная и условная. На смену одному шуму приходит другой, и нет покоя во все окутавшей тьме. Куда-то спешат одинокие озабоченные автомобили, вразвалочку катится, принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь, канареечный милицейский «газик».

Яркие редкие жуки-фонари высоко зависли в водной пыли и не придают уверенности нервно спешащим одиноким прохожим. Обыденная действительность наступающей ночи. Иду неспешной походкой человека, знающего конечную цель своего пути. Это иллюзия и позерство. Цели я давно не имею и потерял самое дорогое, что было в жизни, – сына.

Всегда так бывает: когда имеешь – не ценишь, и только боль утраты позволяет нам выявить истинную цену того, чего уже нет.

Любил ли я Таню? Сейчас затрудняюсь ответить на этот вопрос однозначно. Мне горько, но это горечь собственника, неожиданно обнаружившего, что вытащили кошелек. Жалко, обидно, но не смертельно. Аня тоже меня обманывала, и это было ее местью. Я не держу на нее зла – мы давно жили каждый своей жизнью. К сожалению, только смерть нашего сына подтолкнула сделать то, что давно следовало бы сделать.

В той далекой прошлой жизни, наполненной массой обязательств, предрассудков, неукоснительных, писаных и неписаных, законов и правил, судорожного бега минутных и часовых стрелок я мечтал о свободе, возможности не торопиться, никуда не опаздывать, ни перед кем не отчитываться, идти ленивым шагом никуда не спешащего человека. Я не знал, что за исполнение этой мечты придется заплатить такую страшную, непомерно высокую цену. Я получил свободу – свободу бомжа, лишенного семьи и крова!

Я начинаю свой путь человека, который никуда не спешит, которого никто не ждет, потому что у него нет никаких обязательств ни перед кем, чья мечта идиота исполнилась.

Вопреки моим опасениям, Аня открыла мне дверь, молча впустила в квартиру. Она легла на кровать Костика, предоставив в мое пользование двуспальную супружескую кровать, занимавшую почти всю спальню, но не из-за того, что она такая большая, а из-за того, что комната слишком маленькая.