Текст книги "Золото императора"

Сергей Шведов
Золото императора

Часть I
Римский патрикий

Глава 1
Нотарий

Император Валент покидал Константинополь под рев труб и рокот барабанов. Пышности, с которой был обставлен его выезд, мог бы позавидовать любой римский триумфатор. Хотя вроде бы никаких особых побед за бывшим трибуном пока не числилось. Как, впрочем, и за его братом и соправителем, императором Валентинианом. Собственно, именно волею Валентиниана ничем вроде бы не примечательный чиновник третьего ранга был вознесен столь высоко, что мог теперь попирать ногою, обутой в красный сапожок, достойнейших мужей Великого Рима. Не говоря уже о черни, которая громкими криками приветствовала позолоченную колесницу, выехавшую вслед за знаменосцами из дворца, что был построен более сотни лет назад императором Константином. Валент грозным взглядом окинул беснующуюся толпу, и на его толстых губах промелькнула брезгливая усмешка. Варвары-гвардейцы из дворцовой схолы оттеснили горожан в стороны и, выстроившись в два ряда по бокам от колесницы, обеспечили императору безопасный и удобный проезд. Валент побаивался не столько черни, сколько патрикиев, вполне способных подослать наемного убийцу. Впрочем, в этот раз проезд императора по мощенным камнем улицам Константинополя закончился без происшествий и потерь. Несколько сломанных наглыми гвардейцами ребер, десятка два отдавленных ног – это, естественно, не в счет.

Горожане, возбужденные явлением императора, еще какое-то время наблюдали за пышными султанами на шлемах конных клибонариев, замыкавших свиту Валента, а потом стали расходиться. О грядущей войне в Сирии почти не говорили. Империя вела затяжную борьбу с варварами едва ли не по всему периметру своих границ, и не было еще года, чтобы враги Великого Рима не потревожили его покой. Если не сирийцы, то персы, если не персы, то готы, если не готы, так венеды. А в последнее время купцы на торгу заговорили о каких-то таинственных гуннах, появившихся в степях Сарматии. Что это за племя и какими новыми бедами грозит нашествие воинственных кочевников Великому Риму, не знал никто, но это не мешало городским сплетникам распространяться на их счет. Впрочем, гунны если и представляли для ромеев опасность, то весьма и весьма незначительную.

– Поверь мне на слово, Софроний, все это пустая болтовня людей, не обремененных знаниями и разумом.

Руфин любезно поддержал под локоток споткнувшегося собеседника и спокойно глянул в его вопрошающие глаза. Нельзя сказать, что Руфина с Софронием связывала дружба, но приятелями они, безусловно, были. Этому способствовал и возраст – обоим исполнилось по двадцать пять, – и положение, которое они занимали в свите императора Валента. Оба молодых человека принадлежали к нотариям, то есть чиновникам третьего ранга, и с гордостью носили свои звания светлейших мужей. Жизнь пока что не дала им повода для зависти и соперничества, а потому Софроний и Руфин с удовольствием общались друг с другом. Вот и на проводы императора они пришли вместе и честно отстояли под щедрыми лучами весеннего солнца всю утомительную церемонию императорского отъезда. Счастье еще, что стояли они на почетном месте, предназначенном для знати, иначе вряд ли им удалось бы избежать синяков и ушибов.

– Согласись, Руфин, обилие варваров в легионах империи рано или поздно нас погубит, – вздохнул Софроний. – Я уже не говорю о том, что с каждым годом они ведут себя все наглее. И уже не за горами тот срок, когда в свите императора не найдется места истинным римлянам.

– А что прикажешь делать, если римляне уклоняются от военной службы? – пожал плечами Руфин.

– Так верните им налоговые льготы, которые они имели в прежние времена! – воскликнул пылкий Софроний. – И тогда римский дух возродится на наших глазах.

– Финансовое положение империи тебе известно, нотарий, – печально усмехнулся Руфин. – Валентиниан вынужден был издать указ, разрешающий вносить налоги натурой, а не деньгами. К тому же доблесть за денарии не купишь.

Софроний покосился на купола храма, возведенного, как говорили, по приказу императора Константина. А ведь Константин не был христианином, во всяком случае, до смертного часа. И схиму он принял уже будучи больным. Тем не менее именно Константин уравнял в правах приверженцев чужого бога с истинными римлянами, не забывшими веру своих отцов.

– Зачем он возвеличил этот город? – зло прошипел Софроний, оглядывая невзрачные каменные строения. – Чем ему Рим был плох? У империи должна быть одна столица, иначе раскол неизбежен.

Руфин промолчал. Он разделял взгляды Софрония и на Константина, и на возвеличенный им город, бывший еще совсем недавно скромной провинциальной Византией, но, к сожалению, не нотарии будут решать судьбу Римской империи. Руфин связывал большие надежды с императором Юлианом, не побоявшимся бросить вызов христианам, но, увы, Юлиан не оправдал их. Смерть великого императора была встречена ликованием в среде никейских ворон и арианских коршунов, зато гордые императорские орлы поникли, и поникли, похоже, навсегда. Ариане оказались расторопнее никеев и сумели, воспользовавшись смертью преемника Юлиана Иовия, протолкнуть к власти своего ставленника Валентиниана. И теперь в стане христиан царит ликование, а по Константинополю ходят упорные слухи, что час древних богов уже пробил. Трудно пока сказать, насколько эти слухи верны, но, во всяком случае, императоры-соправители Валентиниан и Валент уже успели вернуть арианам и никеям храмы, отобранные у них доблестным Юлианом.

– Я слышал, что комит Прокопий в городе, – тихо произнес Софроний.

– Прокопий?! – вскинул голову задумавшийся Руфин. – Ты в своем уме?

– Я – да, – усмехнулся Софроний. – А вот о комите я бы этого не сказал. Родственнику императоров Юлиана и Констанция следовало бы держаться подальше от обеих столиц. Я собственными ушами слышал, как Гермоген докладывал сиятельнейшему Петронию о появлении в Константинополе подозрительного лица.

– И что сказал Петроний?

– Сказал, что сам доложит о Прокопии императору. И приказал Гермогену следить за теми, кто в прежние времена сталкивался с комитом. Среди прочих было названо и твое имя, Руфин.

Причин не доверять Софронию у Руфина не было. Если комит Прокопий действительно объявился в городе, то он почти наверняка захочет повидаться с молодым нотарием. И причиной тому как родственные, так и деловые связи. Руфин принадлежал к древнему патрицианскому роду, и уже одно это делало его подозрительным в глазах безродных выскочек вроде Петрония и Гермогена. Первый был тестем императора Валента и главным его наушником. По слухам, именно Петроний, бывший еще совсем недавно заурядным трибуном, командиром легиона, натравил склонного к подозрительности Валента на самых знатных и богатых константинопольских патрикиев. Именно он придумал гениальный по своей простоте ход по взиманию недоимок едва ли не со времен императора Аврелиана. Разумеется, никаких прав ни у Валента, ни тем более у Петрония на проведение столь наглой операции по изъятию чужого имущества не было. Тем не менее очень многие уважаемые константинопольские мужи были ограблены едва ли не до нитки, а иных, наиболее упрямых, даже выслали в отдаленные провинции, дабы впредь не мозолили глаза императору и его расторопным ближникам.

– В городе много недовольных, – продолжал гнуть свое Софроний. – Император Валент в отъезде. Так что у комита Прокопия появляется возможность заявить о себе в полный голос.

– Боюсь, что он для этого недостаточно сумасшедший, – холодно возразил Руфин.

– Ты, кажется, не доверяешь мне, патрикий? – прищурился Софроний.

Руфин ответил не сразу, а довольно долго разглядывал стоящего перед ним человека в голубой тунике и расшитом серебряной нитью зимнем плаще. Плащ был прихвачен у плеча и на талии золотыми застежками, по последней римской моде. Лицо Софрония дышало благородством истинного патрикия, хотя знатностью рода он похвастаться не мог. Тем не менее Софроний был выходцем из семьи всадников и получил прекрасное образование, которое и позволило ему по праву занять место в схоле нотариев. Однако Софроний честолюбив и наверняка мечтает о большем. Не исключено, что в комите Прокопии он видит шанс к быстрому возвышению. Однако нельзя сбрасывать со счетов и другое: коварство Петрония и Гермогена, подославших молодого нотария к Руфину, дабы погубить его.

– Ты выбрал очень неудачное место для разговора, дорогой Софроний, – усмехнулся Руфин. – Заговоры следует устраивать в местах тихих, подальше от чужих ушей и глаз. Согласись, торговая площадь для этого не самое подходящее место.

Софроний засмеялся. Смех был искренним, и Руфин не замедлил к нему присоединиться. Толстый, измазанный слизью торговец рыбой с удивлением покосился на развеселившихся молодых людей. Руфин небрежно швырнул ему на лоток несколько медных оболов и приказал доставить свежую рыбу в дом, ближайший к храму Афины.

– Не извольте беспокоиться, светлейший муж, – радостно оскалился рыбный торговец. – Все будет сделано в точности, как вы приказали.

– Шельма, – усмехнулся Руфин и решительным жестом раздвинул толпу зевак, успевшую собраться вокруг лотка, невесть по какому случаю.

– Когда мы избавимся от всех этих дармоедов! – недобро глянул в сторону оборванцев Софроний. – Будь я префектом Константинополя, я бы в два дня выставил бы их из города.

– Какие твои годы, дорогой друг, – улыбнулся Руфин. – Уверен, что тебя ждет блестящее будущее.

– Спасибо на добром слове, патрикий, – обворожительно улыбнулся Софроний. – Остается только пожалеть, что не ты у нас император.

Впрочем, улыбка Софрония предназначалась вовсе не приятелю, а матроне, чей лик мелькнул из-за занавеса носилок, которые дюжие молодцы как раз в это мгновение проносили мимо застывших в почтительных позах молодых людей. Обычно жены знатных константинопольских мужей не стеснялись показываться на глаза простому народу, но у этой дамы, похоже, были свои резоны. Плотная материя отгородила матрону от глаз Руфина раньше, чем он успел ее опознать.

– Мне показалось, что это была Целестина, супруга патрикия Кастриция? – задумчиво произнес Руфин. – Или я ошибся?

– Возможно, – сухо отозвался Софроний. – Я плохо знаю эту достойную матрону.

У Руфина на этот счет были серьезные сомнения. Более того, он был почти уверен, что Целестину и Софрония связывают чувства не только дружеские.

– Но ведь ты бываешь в доме ее мужа? – вскинул бровь Руфин.

– Патрикий Кастриций – друг моего отца, – недовольно буркнул Софроний. – Я многим ему обязан. Мне бы не хотелось трепать попусту имя его жены.

Высокородный Кастриций был слишком близок к императору Юлиану, чтобы чувствовать себя спокойно при его завистливых преемниках. Однако к удивлению многих, волна репрессий, прокатившаяся по Константинополю и затронувшая едва ли не всех его знатных мужей, почему-то миновала роскошный дворец патрикия. Подобное великодушие императора Валента поразило многих. И многих заставило призадуматься. А иные уже начали кивать на Кастриция как на виновника своих бед и чуть ли не главного пособника магистра Петрония и комита Гермогена.

– А как себя чувствует сиятельная Фаустина? – спросил у Руфина Софроний, явно пытаясь отвлечь приятеля от опасной темы.

– Вдова императора Констанция здорова, – почти равнодушно бросил Руфин. – Как и его малолетняя дочь.

Присматривать за вдовой императора, давно ушедшего в мир иной, Руфину поручил квестор Евсевий, начальник схолы нотариев. Поручение было вполне официальным, что, однако, не помешало возникновению теплых чувств между своенравной Фаустиной и молодым патрикием. На эти чувства Софроний сейчас как раз и намекал, рассчитывая, видимо, на откровенность.

Расстались приятели без особой теплоты, но вполне мирно. Видимо, время для разрыва еще не пришло. Да и вряд ли нищий Софроний стал без особой нужды ссориться с человеком, не раз ссужавшим его весьма значительными суммами, причем без всяких процентов. Ибо Руфин был богат и не раз оказывал подобные услуги не только своим коллегам, но и своему начальнику квестору Евсевию, за что ему охотно прощали и некоторую скрытность, и даже надменность, свойственную всем истинным римским патрикиям. Впрочем, мотом Руфин не был и если одаривал кого-то золотом и серебром, то исключительно по делу, помня о том, что родовитость решает далеко не все в этом мире, склонном к подлости и коварству.

Комит финансов сиятельный Аполлинарий весьма скупо отпускал деньги на содержание вдовы императора Констанция. Так что решение квестора Евсевия назначить Фаустине в опекуны нотария Руфина явилось для последней истинным благодеянием. Впрочем, верный своим принципам Руфин далеко не сразу открыл матроне свой кошелек. Золотой и серебряный дождь пролился на скромную вдову только тогда, когда она твердо уяснила, что хозяином ее судьбы отныне становится светлейший нотарий, еще не достигший больших чинов, но все-таки достаточно влиятельный, чтобы поставить на место женщину, уже миновавшую рубеж тридцатилетия и растерявшую часть той красоты, которой пленился покойный император Констанций. В сущности, жаловаться Фаустине было некому, да и не на кого. Валентиниана и Валента ее судьба нисколько не волновала. Близкие и дальние родственники, окружавшие ее пышной свитой во времена Констанция, ныне пребывали в забвении и нищете. И если вспоминали иной раз о бывшей императрице, то только из расчета попросить у нее взаймы. Руфин, не долго думая, выставил из дома Фаустины всех приживал и приживалок и строго-настрого запретил бывшей императрице пускать корыстолюбивых родственников на порог дворца, хоть и выделенного императором Валентом, но содержавшегося на деньги нотария.

– Прежде всего ты должна позаботиться о себе и о Констанции, – строго сказал он Фаустине. – Дочь императора не должна прозябать в нищете.

Совет был вполне разумным, что вынужден был признать даже пастырь Леонтий, часто помогавший вдове императора советом. Руфин терпеть не мог доброго христианина, но вынужден был мириться с его присутствием в доме. Впрочем, Фаустина не была единственной овцой в стаде смиренного Леонтия, а потому достойный пастырь не смог уберечь женщину от поползновений коварного язычника. Вдовая императрица согрешила уже через полмесяца после появления в ее доме молодого патрикия. Свою плотскую слабость она оправдывала тем, что согрешила не с рабом, а с человеком родовитым, чьи предки составили славу Великого Рима. Протест смиренного Леонтия, заявившего, между прочим, что он не видит в данном случае большой разницы между рабом и патрикием, вызвал неподдельное изумление сиятельной Фаустины и едва не уронил в грязь авторитет пастыря среди высокородных матрон, к которым вдова обратилась за советом. Леонтию пришлось оправдываться и даже взывать к авторитету епископа Льва, который сообщил о происшествии императору Валенту в надежде, что тот своей властью охладит пыл сластолюбивого нотария. Но, увы, Валента, не отличавшегося, к слову, строгим нравом, падение Фаустины только позабавило. Взыскивать с Руфина он не стал, зато посоветовал епископу Льву приобщить к свету истинной веры патрикия, заблудшего во грехе язычества. Этот совет был с благодарностью принят как епископом Львом, так и пастырем Леонтием, однако никаких существенных последствий не возымел. Светлейший Руфин оказался крепким орешком, настолько закосневшим в язычестве, что все увещевания смиренного Леонтия отлетали от него, как горох от стенки.

С отъездом императора у нотария Руфина прибавилось свободного времени. Высокородный Евсевий не считал нужным обременять своих подчиненных пустыми хлопотами, а сам большую часть времени проводил в компании прелестницы Луции, приехавшей из Рима специально для того, чтобы вскружить головы высокородным и сиятельным мужам. Чарам Луции поддался не только Евсевий, но и префект Константинополя сиятельный Цезарий. И пока два этих достойных мужа соперничали между собой за ласки римской потаскухи, варвары вторглись во Фракию и натворили там немало бед. Комит Юлий, командовавший войсками в самой, пожалуй, беспокойной провинции империи, вынужден был обратиться за помощью к императору через голову префекта Цезария. Валент, надо отдать ему должное, быстро оценил надвигающуюся опасность и прислал из далекой Антиохии письмо с угрозами по адресу нерадивых чиновников, а также три легиона пехоты во главе с комитом Фронелием. Струхнувший Евсевий вызвал к себе нотария Руфина и приказал ему разместить прибывших легионеров в казармах близ Анастасьевых бань.

– Я полагал, что их направляют во Фракию, – задумчиво проговорил Руфин и вопросительно глянул на Евсевия.

В ответ квестор лишь передернул узкими плечами. Евсевий хоть и был родовит, но представительной внешностью не отличался. Прежде всего подкачал рост. Да и лицо, иссеченное преждевременными морщинами, не несло на себе отпечатка большого ума. Однако Евсевий глупцом не был, что и подтверждалось его высоким положением в свите нового императора. Возрастом он почти вдвое превосходил Руфина, но это не мешало ему держаться с молодым патрикием на дружеской ноге.

– Легионерам Фронелия необходим отдых, и мы с сиятельным Цезарием решили придержать их в Константинополе. К тому же Юлию удалось вытеснить варваров из Фракии, и это дает нам надежду на успешное завершение войны.

– Варваров следует наказать, – холодно бросил Руфин.

– Согласен, нотарий, но это уже не наша с тобой забота, – отозвался Евсевий и тут же поморщился от головной боли.

Квестор страдал с похмелья и, к сожалению, не смог скрыть свой недуг от подчиненного. Впрочем, Евсевия в данную минуту заботил не столько молодой нотарий Руфин, сколько старый выжига комит Гермоген с его схолой императорских агентов. Эти ищейки попортили немало крови не только Евсевию, но и многим другим уважаемым мужам Константинополя. Какая жалость, что император Валент не взял с собой в поход высокородного Гермогена.

– На войне нужны солдаты, а не ищейки, – усмехнулся Руфин в ответ на жалобы начальника.

– Кто же спорит, дорогой друг, – вздохнул Евсевий. – И, тем не менее, тебе следует соблюдать осторожность. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы не навлечь на себя гнев императора, и без того растревоженного доносами Гермогена. Этот негодяй оговорил не только меня, но и сиятельного Цезария. Якобы мы с префектом вступили в переговоры с Прокопием при посредничестве прекрасной Луции.

– Потаскуха-то здесь при чем? – удивился Руфин.

– Положим, Луция действительно была содержанкой комита Прокопия, но зачем же делать из этого столь далеко идущие выводы, – сокрушенно развел руками Евсевий.

– А что требуется от меня в создавшейся ситуации? – нахмурился нотарий.

– Ничего особенного, Руфин, – пристально глянул в глаза подчиненного квестор. – Просто держись настороже.

В императорском дворце явственно запахло заговором. Руфин осознал это со всей отчетливостью. Ему пришло в голову, что нападение варваров на Фракию не было случайностью. Как не было случайностью и внезапное появление в городе трех легионов во главе с комитом Фронелием. Кому-то они понадобились именно здесь – в Константинополе. Надо отдать должное нюху императорской ищейки Гермогена, который почувствовал опасность, хотя, возможно, не совсем точно определил главных участников заговора. Евсевию и Цезарию незачем было так рисковать, они и без того занимали высокое положение в империи, и смена Валента на Прокопия, в сущности, ничего не меняла в их судьбе. Но, видимо, кому-то очень хотелось бросить на них тень и отвлечь подозрения от себя. И сделано это было с помощью Луции, без труда вскружившей голову двум старым сластолюбцам.

Комит Фронелий являл собой тип истинного римского солдата. То есть был груб, невежественен и хитер. Его задубевшее в походах лицо выражало скуку, а небольшие карие глазки с презрением смотрели не только на мир, но и на его недостойных обитателей, коих в данный момент представлял нотарий Руфин.

– Я сам знаю, юноша, что нужно моим легионерам, – брезгливо процедил Фронелий через губу. – А тебе я настоятельно советую сменить стило на меч. Ибо только война способна превратить желторотого птенца в истинного римлянина.

– Война – занятие кровопролитное, но малоприбыльное, – усмехнулся Руфин. – Во всяком случае, для солдата. Иное дело – удачный мятеж. Он может вознести на огромную высоту даже полное ничтожество. Одно плохо – чем выше стоишь, тем больнее падать.

– Ты к чему это сказал, нотарий?! – взъярился Фронелий.

– Просто к слову пришлось, – холодно бросил Руфин. – К тебе, Фронелий, это не относится. В твоей преданности Валенту никто не сомневается.

Комит все-таки не удержался от ругательств в спину нотария, покидающего серое малоприметное здание, расположенное близ роскошных Анастасьевых бань. Говорили, что именно Анастасии, сестре императора Константина, хлопотавшей о чистоте не только духовной, но и телесной, константинопольцы обязаны столь величественным и бесспорно полезным сооружением. Впрочем, Руфину некогда было любоваться на архитектурные изыски минувших времен, сейчас его занимали совсем другие заботы. Он почти не сомневался, что в городе зреет мятеж, но пока не знал, кто собирается его возглавить. Более всего на роль организатора заговора подходил, по мнению Руфина, патрикий Кастриций, человек надменный и самоуверенный, глубоко призирающий христианскую веру и императора Валента. Причем Кастриций не скрывал своих взглядов от близких людей, а потому о них наверняка знали в окружении нынешнего императора. Знали, но почему-то не спешили покарать патрикия. И в доносе высокородного Гермогена императору по поводу готовящегося заговора Кастриций не фигурировал, иначе квестор Евсевий непременно сказал бы об этом Руфину. Что было более чем странно. Дабы прояснить ситуацию, нотарий обратился за помощью к старому своему знакомцу Марцелину. Марцелин был внуком вольноотпущенника, связанного клиентскими обязательствами с родом Руфина, это во многом и предопределило характер отношений торговца и нотария. Марцелин был старше Руфина лет на пять и успел повидать мир, не без выгоды для себя и для своего патрона. Закон и обычай запрещали патрикиям заниматься торговлей, но в этом мире нет такого препятствия, которое умный человек не сможет обойти, особенно если в конце пути его ждет выгода. Причем выгода немалая.

– Я приставил своих людей к дому Кастриция, – кивнул Марцелин, одновременно жестом приглашая патрона садиться. – Всплыли очень интересные обстоятельства, светлейший Руфин.

– Давай без церемоний, – поморщился нотарий, оглядывая стены дома торговца, украшенные холстами с довольно фривольными рисунками. Впрочем, живопись была невысокого качества, и Руфин очень скоро потерял к ней интерес. Зато его внимание привлекла статуя дискобола, сотворенная с большим знанием дела и человеческих пропорций.

– Ты не поверишь, патрикий, я привез эту скульптуру из Готии, и обошлась она мне в сущие пустяки, – пояснил Марцелин, перехвативший взгляд гостя.

– Статуя, достойная дворца императора, – покачал головой Руфин. – Но вернемся к делу. Так что у нас с Кастрицием?

– Мне удалось установить, что известная тебе Луция дважды тайно навещала патрикия.

– Вот как! – удивился Руфин. – А твои люди не могли обознаться?

– Нет, нотарий, – усмехнулся Марцелин. – Луция слишком хороша собой, чтобы мужской взгляд мог ошибиться на ее счет. Думаю, мои люди не ошиблись и на счет другой, известной тебе и очень любвеобильной особы.

– Целестины?

– Ты угадал, Руфин, – охотно подтвердил Марцелин.

– О связи Целестины с Софронием я знаю.

– Речь идет не о Софронии, нотарий, а о Гермогене, – поднял палец к лепному потолку Марциал.

– О Гермогене! – от удивления Руфин даже привстал с кресла.

– И, возможно, о Петронии, – окончательно добил его Марцелин. – В последнем я, правда, не уверен. Магистр сейчас в отъезде, и судить о его шашнях с Целестиной я могу только по слухам. Но нет дыма без огня.

– Вот потаскуха! – выругался Руфин. – Теперь понятно, почему гнев императора Валента не обрушился на голову ее мужа. А сам Кастриций знает о похождениях своей жены?

– По моим сведениям, патрикий о них даже не догадывается, целиком занятый подготовкой заговора, который потрясет империю сверху донизу.

– Ты уверен в этом, Марцелин?

– Мой человек, нотарий, едва не столкнулся нос к носу с Прокопием в саду у Кастриция. А поскольку он служил в одном из легионов под командованием бывшего комита, то ошибиться на его счет никак не мог.

– И что ты обо всем этом думаешь, Марцелин? – пристально глянул на торговца нотарий.

– Размышления и выводы я оставляю тебе, Руфин, мое дело собирать сведения.

Размышления, впрочем, не заняли у молодого нотария слишком много времени. Во всяком случае, времени на преодоление пути от дома Марцелина до дворца Фаустины ему вполне хватило, чтобы прийти к кое-каким выводам. Заговор, безусловно, готовился. И во главе этого заговора стояли Прокопий и Кастриций. К сожалению, эти двое даже не подозревали, что их замыслы давно уже известны комиту Гермогену и префекту претория Набидию, которому император Валент доверил управление восточными провинциями на время своего похода в Сирию. Возможно, о заговоре Прокопия знает и Петроний, коварный тесть императора. Но вряд ли эта троица, Гермоген, Набидий и Петроний, поставила в известность о происках Прокопия императора Валента. Им нужен мятеж. Мятеж, в котором примут участие многие знатные и богатые мужи Константинополя. По преимуществу – приверженцы старых римских богов. Наверняка Набидий и Гермоген уже отладили ловушку для Прокопия и теперь ждут, когда он сделает первый неосторожный шаг. И, судя по всему, ждать им осталось недолго. Самоуверенный Фронелий уже готов двинуть подчиненные ему легионы к гибели и ждет только знака от Прокопия, вознамерившегося вырвать власть если не у Валентиниана, то хотя бы у его брата Валента. А Софроний оказался прав в своем мрачном пророчестве: две столицы для одной империи – это действительно слишком много.

Руфин почти не удивился, когда, войдя в свои покои на исходе дня, увидел на фоне окна, освещенного лишь лунным светом, знакомую долговязую фигуру с поникшими плечами. Нотарий зажег светильник и поставил его на столик изящной работы. У Прокопия теперь появился выбор – явить свое лицо собеседнику или по-прежнему прятаться в тени. Довольно просторная комната давала ему эту возможность.

– Похоже, мой приход не очень удивил тебя, Руфин, – раздался из полумрака хриплый голос.

– Я ждал тебя раньше, Прокопий, но ты предпочел искать поддержку у других людей.

– Мне не хотелось рисковать жизнью и благополучием сына моего единственного друга. – Прокопий все-таки придвинулся к свету, и нотарий мог теперь видеть его лицо, заросшее бородой по самые ноздри.

– И, тем не менее, ты пришел, – усмехнулся Руфин.

– Сегодня я уверен в успехе и предлагаю тебе поучаствовать в триумфе вместе со мной, как это и подобает истинному римлянину.

– Я не нуждаюсь в подачках, высокородный Прокопий.

Гонимый врагами комит засмеялся:

– Ты истинный сын своего отца, Руфин. Но мне действительно нужна твоя помощь. Эта несчастная женщина боится возвышения больше, чем падения. И своей робостью губит не только себя, но и свою дочь.

– Ты имеешь в виду Фаустину, комит? – догадался молодой нотарий.

– Да, – кивнул Прокопий. – В Риме и Константинополе еще не забыли императора Констанция, и как только я явлю миру его дочь, дрогнут сердца очень многих людей. Мне не нужно чужого, Руфин. Но кровное родство с императорами Констанцием и Юлианом дает мне право на власть. С этим согласны все, даже те, кто вопреки воле последнего императора вручил инсигнии самозванцу Валентиниану, иначе они не преследовали бы меня, словно оголодавшие псы. Эти люди не оставили мне выбора, друг мой, – либо император, либо труп. Ты уже слышал о смерти Валентиниана?

– А разве он умер? – удивился Руфин.

– Пока нет, – криво усмехнулся Прокопий. – Но слухи о его гибели в Галлии мы уже распустили по городу. Очень скоро они дойдут до нужных ушей. И тогда свершится то, чему не миновать. Меня поддержат все достойные мужи Константинополя, кроме тех, кто изменил не только истинному императору, но и вере своих отцов. Юлиан допустил только одну ошибку, нотарий, он пощадил христиан и тем лишил меня власти, а Рим величия. Впрочем, все еще можно поправить. С твоей помощью, светлейший Руфин.

– Ты собираешься жениться на Фаустине, Прокопий?

– А почему бы нет, нотарий, – усмехнулся беглый комит. – Я вдов, и она вдова. А девочку я удочерю. Возможно, ее муж станет моим преемником и соправителем. И этим мужем вполне можешь стать ты, Руфин. Сын моего старого друга, последний отпрыск патрикианского рода.

– Ты смотришь слишком далеко, Прокопий, – вздохнул нотарий. – Наверное, это похвальное качество для императора, но оно может оказаться роковым для человека, который только собирается им стать.

– Не разочаровывай меня, Руфин, – глухо произнес Прокопий, глядя прямо в глаза молодого патрикия. – Неужели ты оробеешь в шаге от величия?

– Я ничего не боюсь, комит, ни смерти, ни опалы, – покачал головой нотарий. – И в любом случае я благодарен тебе за предложение встать рядом с тобой в час триумфа. Но с моей стороны было бы слишком опрометчиво ввязываться в дело, обреченное на скорую гибель. Твой заговор раскрыт, Прокопий, и твой первый шаг к власти станет последним в твоей жизни, а вместе с тобой падут и лучшие мужи Константинополя на потеху черни и на радость христианам.

Лицо Прокопия стало бледнеть и покрываться мелкими капельками пота, а рука, сжавшаяся было в кулак, бессильно упала на столик, отделанный костью носорога.

– Кто? – хрипло произнес он. – Неужели Кастриций?

– Нет, – покачал головой Руфин. – Целестина. Патрикиям, особенно замешанным в заговоре, следует уделять больше внимания своим женам. А также пастырям, что пасут далеко не невинных овечек на мостовых Константинополя. Ты ничего не слышал о неком Леонтии, комит Прокопий?

– Нет.

– Бьюсь об заклад, что это именно он объяснил Целестине, как вредны для христианской души объятия язычника. И что арианин Гермоген в качестве мужа подходит заблудшей овечке больше, чем патрикий Кастриций, до сих пор приносящий жертвы римским богам.

– Выходит, все кончилось, еще не начавшись? – спросил хриплым голосом Прокопий.

– Не знаю, комит, – задумчиво произнес Руфин. – О заговоре знают только двое – Набидий и Гермоген. По моим сведениям, к городу уже подошли легионы из Фракии. Комит Юлий ждет только сигнала, чтобы обрушиться на мятежников, но ведь сигнал может и не последовать. Ворота Константинополя останутся закрытыми, и фракийские пехотинцы застрянут у городского рва.