Текст книги "Там, где кончается организация, там – начинается флот! (сборник)"

Cергей Cергеевич Смирнов
Там, где кончается организация, там – начинается флот!
Сборник

Гвардии капитан… «Киже»

В феврале месяце из далёкого далека – из братской Польши – летел военно-транспортный МИ-восьмой. Он благополучно сел в Мамоново, высадив двадцать три морских пехотинца, сытых братской помощью братской Польше по самое не могу, которые и смотались-то туда чисто из солидарности – как услышали про «Солидарность», так и поехали.

Дальше МИ-восьмой должен был двинуть домой, в Быхово. Но судьба распорядилась иначе – винтокрылая машина, вызывая скорее лёгкое удивление, нежели решительный протест у всех пунктов наземного наблюдения, решительно взяла курс на Балтийск, и, пролетев какое-то время над Калининградским заливом, стала поклёвывать носом, мало по малу набирая правый крен и уходя также вправо с потерей высоты. В Балтийске, Приморске и в Светлом начали всерьёз гадать, кой чёрт его сюда несёт, и к кому из них именно, как тут же и оказалось, что ко всем сразу. Потому что когда связисты всех трёх баз начали одновременно переходить с традиционно принятой на флоте старославянской азбуки на более выразительный и привычный уху язык, «вертушка» встала на устойчивую траекторию полёта с дифферентом на нос и, продолжая плавно крениться, точно угодила в пересечение биссектрис углов этого самого географического треугольника.

Одиннадцатитонная махина плюхнулась в воду и некоторое время ещё барахталась, переворачиваясь через правый борт и теряя одну за другой все пять лопастей несущего винта. А затем – затонула.

Непосвящённому человеку случившееся, скорее всего, покажется форменным безобразием, кабы не феноменальная точность попадания. Балтика вообще-то не отличается глубинами, но тут, в месте падения, «вертушке» было, что называется «с головкой» – двадцать два метра. И дальнейшего разрушения корпуса худо-бедно удалось избежать. И началась реакция на случившееся.

Балтийск отреагировал странно – прошла информация, что от аварийно-спасательной службы флота будет выслан новенький морской спасатель польской постройки для принятия решения о спасательной операции на месте. По готовности. О том, когда наступит эта готовность – ни слова. Из двадцать шестой бригады в район аварии пошли два сторожевика, но тут выяснилось, что из дивизии охраны водного района в точку падения вертолёта вышел малый противолодочник для выполнения задач бранд-вахтенного корабля на всё время проведения спасательной операции. Сторожевики вернули, но ОВРу об этом никто предупредить не удосужился. ОВРовцы решили, что там сейчас и без них будет не протолкнуться, и вернули свой противолодочник. В Приморске за каким-то фигом объявили часовую готовность группе боевых пловцов. А в расквартированной там же инженерно-десантной роте морпехов провели большой сбор – четверо оказались в самоходе… Короче, всё по годами известной поговорке – там, где кончается организация, начинается флот.

И только в Светлом хоть как-то отнеслись к судьбе экипажа, правда, в том же самом ключе – в счастливо оканчивающиеся февральские купания, похоже, не верил никто.

Поэтому оттуда в точку падения «вертушки» рванул чихающий и нещадно коптящий «Ярославец» с двумя дежурными водолазами на борту – понятно, не вертолёт поднимать.

И вот когда несчастный «Ярославец» дочихал, наконец, до места аварии, выяснилось, что чуть южнее его и совсем с ним рядом стоит на якоре большой противолодочный корабль «Славный», который собрался было в завод «Янтарь» подремонтироваться, а ему уж третьи сутки, как Калининградский канал на вход не открывают. Со «Славного» всю картину приводнения наблюдали воочию, всерьёз опасаясь, что «вертушка» их не перелетит, а плюхнется прямо им на палубу. Экипаж МИ-восьмого оказался проворным, а аварийные партии «Славного» – вышколенными. Бедолаг похватали из воды за оранжевые жилетики, а уж на самом «Славном» им повезло ещё больше…

Обычно корабль, следующий в завод, сдаёт весь боезапас, а авиация, если таковая имеется, улетает себе в пункты берегового базирования и там весь ремонт чёрт-те чем занимается. На «Славном» таковая имелась и по счастливому стечению обстоятельств, именуемому «февральская погода», никуда пока не улетела – их «кашка» стоял принайтованным на вертолётной площадке. И все «камовцы», понятно, были на борту.

Личный состав боевой части шесть с распростёртыми объятиями принял коллег из военно-транспортной авиации, а боцман, с перепугу, видимо, выдал на «профилактику борьбы с простудными заболеваниями среди личного состава» чуть не месячную норму спирта, пришхеренного «на ремонт». Спасённых довольно основательно обработали шилом снаружи и ещё основательнее – изнутри. Не вынеся вида измученных коллег, к ним сначала присоединились и местные вертолётчики, а затем, так как моряки – народ сплочённый – и весь офицерский состав корабля, включая дежурство и вахту. «Дабы не простудиться».

Видя такое дело, бедные «ярославцы» из Светлого гордо установили в месте погружения МИ-восьмого сигнальный буй… рядом с точно таким же, уже установленным со «Славного». Затем заочно обложили всё своё командование за то, что оно выгнало их зазря в февральскую стужу в море, и слёзно умолили командира «Славного» разрешить им пришвартоваться хотя бы с левого борта, чтобы хоть «горяченького» поесть. Кэп разрешил и «горяченькое», понятное дело, нашлось – выход в море был более, чем оправдан.

А в это время в башне оперативного дежурного дивизии ОВРа, не выбирая выражений и объектов для их применения, гремел командующий авиацией Балтфлота генерал Павловский. Он искренне не понимал, что «кашка» до сих пор делает на борту «Славного», и почему не может тогда самостоятельно произвести эвакуацию спасённого экипажа. Или хотя бы место освободить для его собственного вертолёта, на котором он прибыл сюда чёрт-те откуда, а теперь вынужден выслушивать какие-то маловразумительные мычания флотских! Периодически он и сам начинал маловразумительно мычать, когда на связь выходил Командующий Балтийским флотом, ибо вразумительного, кроме того, что экипаж спасён, ему доложить было тоже нечего. В конце концов, командир двенадцатой дивизии выделил ему катер, но сопровождающим вместо себя отправил командира сто двадцать восьмой бригады, в состав которой и входил «Славный». Отшвартовались и понеслись – «в ночь, в пургу и в снег». Причём реально в ночь, потому что стемнело уже основательно.

Комбриг, моряк опытный, увидев, что с левого борта «Славного» уже ошвартован какой-то «Ярославец», к парадному правому и соваться не стал, отдав приказание швартоваться лагом к «Ярославцу». На то, что «захождение» не сыграли и команды «встать к борту!» не было, он и внимания не обратил – там людей спасают!.. Ступив на палубу «Ярославца», комбриг и командующий тут же напоролись на в дымину пьяного мичмана – командира многострадального катера. Пожилой мичман, впервые в жизни увидевший моряка с лампасами, опасливо на него покосился и, презрев все законы субординации, доверительным шёпотом обратился к такому родному и близкому капитану первого ранга. Опустив за ненадобностью всю уставную белиберду обращения к старшему по званию и по должности, он начал с главного:

– Живы… все!.. Бедолаги!! Все четверо!!! Еле откачали, – проникновенно прошептал мичман, округлив глаза и приложив ладошку ребром к щеке, как бы сообщая большой секрет. И после паузы зачем-то приписал себе явно не совершавшиеся им действия, – Мать их… б!

– Ва-а-ашшш??!!!! – загремел командующий и бедный мичман, прибывший сюда во вьюжную февральскую ночь из маленького и уютного городка рыбаков и арсенальщиков, впервые в жизни искренне возблагодарил Господа, что он «не наш», являясь, тем не менее, убеждённым атеистом.

Как только «Ярославцу» вывалили трап, у него, ясное дело, выставили и вахтенного, и шум внизу на множащихся как по волшебству «шаландах», привлёк его внимание. Матрос понятия не имел, кто такой этот «в лампасах», но, увидев ночью, в пургу и чуть ли не в центре Калининградского залива своего комбрига, вылупил глаза и дал по кораблю четыре истерических звонка. По всем каютам, кубрикам, боевым постам и даже вентиляторным прокатился смех, а кэп, только-только в собственной каюте поднявший стопку в компании замполита и особиста, со смехом пригрозил, что ещё одна такая шуточка, и он снимет к чертям собачьим или дежурного по кораблю, или вахтенного офицера. А то и обоих вместе.

Только что упомянутые созвонились между собой, причём вахтенный офицер говорил, как и положено, с ходового, прихлёбывая кофеёк, изрядно сдобренный шилом, а дежурный – из собственной каюты, где ему как раз шило разбавляли. Поняв, что шутка не принадлежит ни тому, ни другому, они нимало тем не озаботясь, вернулись к прерванным занятиям.

А комбриг тем временем уже пёр по трапу, перебираясь от балясины к балясине, и стараясь не вслушиваться в шестиэтажный мат командующего. Тот, конечно же, явственно слышал, что мичман упомянул каких-то «четверых», но был уверен, что ему, мичману, в таком состоянии и двое вполне могли четверыми показаться. Вахтенный матрос, вспотев на ледяном ветру, с последней надеждой дал ещё четыре звонка и замер, приложив ладонь к ушанке. Дежурный, озверев, выскочил из своей каюты отрывать ему голову, а кэп – из своей, отрывать голову дежурному.

Первая немая сцена произошла после того, как комбриг, скомкав доклад дежурного, рванул к кэпу и напоролся на него в первом же тамбуре. Тот сделал глаза страдающего щитовидкой, и, пристроившись в хвост комбригу и командующему, устремился за ними, ужимая в членах дрожь. Вторая – в командирской каюте. Когда в неё открылась дверь, и на пороге появился комбриг, замполит сделал движение стопкой, будто хотел перекрестить пространство. Особист же тут же сделал лицом, что он вообще офицер КГБ, и ежели углядит какую угрозу обороноспособности нашей великой Родины, то всем тут тогда не поздоровится – так и знайте! Третья – в корабельной амбулатории, куда отправились всем коллективом, причём во главе уже с командующим. Там была обнаружена развесёлая компания, состоящая из местных «камовцев», начмеда, комсюка и трёх спасённых «милевцев». Всё-таки трёх…

Генерал быстро понял, что «потерпевшие» не заслуживают трогательного сидения отца-командира у их больничных коек, и, затребовав себе флагманскую каюту, стал выдёргивать их по одному туда. Естественно, после офицерского душа (без подачи пара – трюмного не нашли) и лошадиной дозы растворимого кофе. И буквально сразу же было установлено, что в МИ-восемь на момент аварии находилось… четверо!

Найти четвёртого, при наличии старпома, было бы делом нетрудным. Но где старпома искать? Искали долго. Наконец он был застигнут врасплох в каюте механика, которого тоже нигде не было, но на механика плюнули – когда-нибудь, да объявится, а сейчас на него времени нет. Старпому долго пытались объяснить, что суть ЧП именно в наличии четвёртого спасённого. И тут он задергал щекой, пошёл красными пятнами и натужно объявил, что считает своим долгом офицера и моряка придти на помощь каждому, кто терпит бедствие на море. А предлагать ему и его аварийным партиям отказать кому-либо в помощи он считает поступком низким и недостойным коммуниста и моряка. Комбриг скривился, как от зубной боли, и шёпотом взвыл:

– Господи-и-и!!! Ну, почему ты такой муда-а-ак?!!

Старпом с лейтенантских погон знал, что начальству виднее, поэтому, помрачнев, ушёл в себя – видно было, как в его душе даёт трещину верность вековым традициям флота. Он всё-таки раскопал в глубинах памяти, в какую именно каюту сам определил четвёртого «летуна», и к тому моменту, как того привёл рассыльный, правила игры, предложенные начальством (как он их понял), принял целиком и полностью. Во всяком случае, весь вид его говорил о том, что начальники сейчас с ним, с «летуном», побеседуют, раз надо им, а потом он, старпом, сам лично его и утопит.

Приведённый с самого начала повёл себя неверно. Он, конечно, предполагал, что разборы будут, и будут они серьёзными, но совершенно не предполагал, что так быстро, прямо здесь, в море, и сразу же на таком уровне. Не подготовился человек, понимаете?.. А потому сделал с собой всё, что мог, чтоб хоть морда была не кривая… Причесался даже. Но в сочетании с синей рабочей курткой с чужого плеча, да ещё с лейтенантскими погонами, и с бегающими от страха глазками зрелище из себя представлял жалкое и бравого лётчика совершенно недостойное.

Увидев генерала, он откашлялся и попытался бодро начать:

– Гвардии капитан…

– Ты?!! – генерал сгрёб бедолагу за левый погон и притянул себе под нос, как бы разыскивая там две недостающие звёздочки, – Капитан?! Гвардии?!! Гвардеец, значит?!!! – генерал пометался невидящими глазами по переборкам и подволоку, подыскивая пойманному «капитану» определение поточнее, и, наконец, выдал:

– Белогвардеец ты!!! – и перебросил его всё за тот же погон через высокий комингс флагманской каюты. Дверь захлопнулась, дав БПК «Славному» лёгкий крен на левый борт.

Что там потом началось!!! Но допрос, проведённый с применением всех методов насильственного воздействия, дал свои результаты. «Капитан» оказался-таки лётчиком, но из расквартированного в Чкаловске штурмового полка. «Скобарь», стало быть. Более того, он оказался пилотом первого класса, снайпером полка, заместителем начальника штаба эскадрильи и в натуре капитаном. В Польшу – а именно в Колобжег – он попал вторым пилотом на «сушке»-спарке, а потому делать ему там по прибытии было, по большому счёту, совершенно нечего. И так бы, видимо, и вернулся бы днями в расположение, не подтянись в Колобжег ещё несколько «сухарей» с однополчанами на борту. Один из прибывших, разделяющий принципы мужской солидарности и лётного братства, рассказал капитану несколько историй с участием его, то есть капитановой, жены и пары-тройки коллег из расквартированного там же, в Чкаловске, разведывательно-бомбардировочного полка ТУ-22Р. Истории были забавны. Даже милы. Но… тем не менее, по мнению однополчанина, несколько фривольны, с чем капитан вынужден был согласиться. И он засобирался домой, мрачно почёсывая лобные доли черепа. Будто росло там что… Капитан очень спешил, предчувствуя продолжение вышеуказанных историй, и, видимо, очень надеясь прибыть если не к кульминации, то хотя бы к развязке.

Самое интересное, что убыл он с полного согласия немало удивлённого командования.

Но так как в сторону границ СССР капитан вынужден был добираться «самоходом», то для убыстрения процесса прихватил с собой две канистры «шлёмы».

Сия технологическая жидкость на основе этилового спирта в тридцать восемь градусов всего-то была, конечно, сущим баловством по сравнению с флотским шилом-ректификатом крепостью аж в девяносто шесть (если, конечно, верить на слово боцманам). Но не употреблять её было невозможно, ибо это напрямую вело к подрыву боеготовности. Дело в том, что как только «сушка» касалась шасси взлётно-посадочной полосы аэродрома, за её «остатками» мигом выстраивалась очередь, и они традиционно сливались. Это, конечно, значительно увеличивало её расход, идя вразрез со всеми технологическими картами обслуживания штурмовика, но в частях все поголовно были уверены, что это «пиджаки» из конструкторских бюро опять что-то перемудрили. Зато к очередному полёту самолёт сызнова заправлялся под завязку, что, согласитесь, существенно укрепляло боеготовность штурмовой авиации в целом. В обычный защитный шлем – «ЗШ» – входило литра три. А в «ГШ», гермошлем то есть – все шесть. Отсюда и название.

И вот капитан, нацедив со всей эскадрильи десять литров «шлёмы», рванул на Гданьск.

Оттуда, по слухам, МИ-восьмые «ходили» в Союз с регулярностью рейсовых автобусов, занимаясь всеми видами обеспечения балтийских морпехов из двух батальонов – из разведбата и из танкового. Потому что те там, в объятьях братской Польши, задыхались просто.

При предъявлении канистр возможность перелёта немедленно превратилась в факт.

Понятное дело, одной канистры хватило морпехам только усы помочить, тем более что два члена экипажа и сам капитан тоже оказались при усах. И бритому штурману ничего не оставалось, как подчиниться обстоятельствам.

«Десантировав» морпехов в Мамоново, винтокрылая машина тяжело поднялась в воздух, неся в своём чреве четырёх крайне недовольных собой офицеров. Понимаете, когда «ещё осталось», нормального военнослужащего охватывает чувство не до конца выполненного долга. А долг – он на то и долг, чтоб его выполнять. К чему и приступили.

Вскоре командир экипажа принял волевое решение везти капитана прямо на Чкаловск, а он, видимо, пользовался у подчинённых непререкаемым и заслуженным авторитетом, и всецело был ими поддержан. Безусые – они вообще слабо «удар» держат. А потому бритый штурман, безуспешно пытаясь навести резкость на планшет, и торопясь вернуться к своим боевым товарищам, выдал курс почему-то на Балтийск… Дальше – вы знаете.

Генерал, всё ещё находясь в раже поиска истины, затребовал к себе нештатного военного дознавателя войсковой части, коим на «Славном» по традиции оказался командир гидроакустической группы. Считалось, что гидроакустики, они самые умные – они знали, что такое эффект Доплера, чем разили все прочие категории личного состава наповал. К тому же дело гидроакустика что? Слу-у-ушать. Вот он и слушал завиральные истории корабельных годков, а по ночам долбил одним пальцем на машинке, тщательно скрывая в документах дознания случаи вопиющей годковщины в своей войсковой части.

Но тут случай был совершенно особый и командир гидроакустической группы явился во флагманскую каюту преисполненным служебного рвения. Кликуха у него была, как и у всех гидроакустиков Военно-морского флота СССР – ГАГ. Но чтоб как-то различать их хотя бы в составе соединения, их звали Шура ГАГ, Боря ГАГ, Лёша ГАГ и так далее. Этот ГАГ был Гена.

Гена ГАГ имел с собой: два бланка опросных листов (больше просто не было), пять бланков протоколов допроса (то есть только один можно было испортить!), двадцать три бланка постановлений о возбуждении уголовного дела (на что он и права-то никакого не имел) и один бланк подписки о невыезде (ну, и на хрен он ему был нужен?..). Кроме этого, Гена припёр пачку дрянной форматной бумаги и толстенный «Юридический справочник военнослужащего Вооружённых Сил СССР», «одетый» в бардовый дерматин, в соответствии с которым он, Гена, собственно, и вершил судьбы личного состава. Заняв место у приставного стола справа, Гена застыл в ожидании злодеев прямой, как жердь.

Первым пошёл, понятное дело, майор, командир экипажа, приняв на себя всё, всё признавая, во всём сознаваясь и обо всём сожалея. Дознавателю подумалось, насколько всё же приятнее иметь дело с подозреваемыми офицерами – людьми с высшим образованием, нежели с косноязычными матросами третьего года службы. Те умудрялись даже косноязычность свою от Гены ГАГ скрывать. И его шариковое «перо» легко заскользило по линованному бланку. Затем командир, не глядя, подписал Генину писанину – «каждый лист отдельно, внизу и справа» – и вышел вон мрачней некуда.

Дальше, как пошли остальные члены экипажа, стало совсем просто – чуть возникало… и не расхождение даже, а так… двусмысленность какая. Или вариант толкования… Так Гена ГАГ тут же хватал протокол допроса командира, выложенный им, как пример грамотнейшего оформления уголовно-процессуальной документации, и, тыкая в него пальцем, вопрошал:

– А вот ваш командир говорит…

Всё. Этого было достаточно – офицеры тут же начинали преданно смотреть Гене в глаза и, прижимая кулаки к груди, неизменно отвечали, что «раз командир говорит, значит, так оно и было». Дальше Гена рисовал на пустых линеечках огромные буквы «Z», перед каждой подписью старательно выводил «записано с моих слов верно, мною прочитано, замечаний нет» и заполнял шапки протоколов с промокших насквозь удостоверений личностей допрашиваемых, предварительно выспросив у них семейное положение, которого, по традиции, в удостоверениях не было. Затем, перевернув каждый лист, Гена после типографской надписи «Исполнитель:» ещё более старательно выводил своё воинское звание, собственноручную подпись и собственную же фамилию с инициалами, после чего лист у него немедленно отбирался командующим, который погружался в его чтение. И, несмотря на то, что командующий от листа к листу становился всё мрачнее и мрачнее, сей конвейер довольно бесперебойно действовал, покуда… Правильно – покуда во флагманской каюте снова не появился «гвардии капитан».

О беспристрастности следствия не могло быть и речи – командующий отчего-то был свято убеждён, что бедолага-капитан всех виноватее. Хотя он и «левака» не подсаживал, и при исполнении не напивался, и от маршрута не отклонялся, и следовал согласно командировочным документам, и злополучный вертолёт не пилотировал. Да, канистры со «шлёмой» припёр. Но ведь и выпить вообще-то только он право-то и имел!.. И это всё очень командующего раздражало, потому что «вертушку» в результате один хрен угробили!!!

После первого же ответа капитана на вопрос Гены ГАГ (вполне невинного, кстати), командующий запустил в капитана авторучкой. Секунд через пять-семь – малахитовым стаканчиком из настольного прибора, в котором было много-много остальных авторучек и карандашиков. Затем командующий выдвинул капитану следующую альтернативу – или в народное хозяйство, кукурузу опылять, или при погонах, да… но командиром взвода караульных собак. И стал примериваться к стеклянной пепельнице с якорем на донышке, размером эдак с полкирпича. Видимо, капитан чисто инстинктивно уже выбрал для себя кинологическое поприще, так как в самом облике его проступило что-то собачье – усы он над столом уж не показывал больше, а глаза его преданно и зорко следили за командующим, как бы выжидая, что тот вот-вот отвернётся, и со стола можно будет что-нибудь спереть. На прямые оскорбления капитан примирительно поигрывал бровками, а на особо выдающиеся рыки – едва слышно взвизгивал и даже скулил.

В конечном итоге капитан был схвачен, будто за ошейник, за ворот рабочей куртки и на пинках командующего вынесен за пределы каюты. Гена ГАГ, отчего-то получивший извращённое впечатление о значимости своей текущей миссии, заботливо собирая авторучки и карандашики в чудом уцелевший малахитовый стаканчик, мягко попенял командующему, что, мол, прочие документы осталось лишь печатью войсковой части заверить, а с капитаном-то и не закончили вовсе…

– Штттэ?.. – сказал командующий, как бы только что обнаружив, что он в каюте не один.

И тяжело поднимаясь, добавил, – А-а… Ну, я те щас заверю…

Для начала командующий продемонстрировал Гене кулак, размером с приёмо-излучающее устройство буксируемой гидроакустической станции «Платина». А затем поотнимал у него все бумажки – надписанные и нет – включая и толстый справочник, и его личный, Генин блокнот, обнаруженный после тщательного досмотра в грудном кармане его кителя. Потом изобретательность командующего иссякла и он, надавав Гене всё тех же пинков, выгнал из каюты и его.

Генерал закурил и, обхватив тяжёлую крепкую голову обеими руками, глубоко задумался. Ежели причина утраты МИ-восьмого, которая тут вот из всех этих бумажек вырисовывается, наверх пойдёт, то разбираться с ним, с командующим авиацией Балтфлота, будет уже не Командующий самим Балтфлотом… Вернее, нет – не так. Разбираться будут уже не с ним, с генералом, а как раз с Командующим Балтфлотом. И ему, этому самому Командующему Балтфлотом, очень повезёт, если разбирательство это будет на уровне Главкома, а не повыше чуток. А вот для него, для генерала то есть, при таком раскладе уже никакого «повезёт-не повезёт» не вытанцовывалось. И вздохнув, генерал снова вызвал к себе командира экипажа вертолёта.

Тот опять пришёл мрачный, но начал было аж докладать о прибытии. Генерал оборвал его жестом и кивнул на стул. Затем подумал, что если и были у парня сигареты, то наверняка пропали все, и перебросил через стол пачку «Европы». Югославскую «Европу» можно было раздобыть только в «Альбатросе», и потому до сих пор «летуна» ей и не угощал никто. Командир экипажа уже несколько часов видел себя в СИЗО и задним числом демобилизованным, так что особенно такого гостеприимства не оценил. Наоборот – всё это как-то смутно напомнило ему ритуал с «последней папиросой». Он сосредоточенно смотрел под ноги и часто-часто затягивался.

– Майор, ты себе сумму начёта хоть приблизительно-то представляешь? – спросил его генерал.

Тот машинально кивнул, но волна холодного ужаса откуда-то из-под кишечника тут же вдарила по вискам и чуть было не устремилась обратно, да так, что майор рефлекторно поджал ягодицы – перед глазами мигом возникли голодные глаза жены и дочурок!

Сколько эта летающая «железяка» стоила, майор не знал. Не знал он, и сколько она будет стоить по решению суда. Просто он живо представил себе, как ежемесячно начальник финчасти корчит ему рожи и показывает язык, отправляя почтовым переводом его, майорскую, зарплату куда-нибудь туда, где чётко, до копеечки, бдят – расплатился майор с державой или нет. Адрес майору почему-то виделся не иначе, как «Москва, Кремль…», а почтовые переводы – повторяющимися из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие… И это при его-то офицерской зарплате!.. А при… Так. Стоп. Какая там, на лесоповале, может быть «офицерская» зарплата? Материальный ущерб в особо крупных – это ж с конфискацией, вроде, и без всяких «при»?.. Ррраз – и никаких тебе больше товарно-денежных отношений с горячо любимой родиной.

Майор перестал судорожно затягиваться и стал ме-е-едленно, со страхом и надеждой поднимать на командующего глаза. Поднял и… ничего утешительного не увидел – генерал, сложив перед собой руки, внимательно изучал ближайший к нему левый угол стола.

– А… а… есть вариант, что… не посадят… нас?.. – еле выдавил майор.

– Кого это – «нас»? – генерал склонил голову к плечу и посмотрел на него чуть насмешливо.

– Ну… меня… Ребят моих… – майор облизнул пересохшие губы, но облегчения не ощутил.

– За то, что по пьяному делу исправный вертолёт угробили? И не посадят? Ну-у-у… ребят, может, и не посадят, – медленно проговорил генерал, изучая теперь поверхность стола прямо перед собой, и голова майора опустилась до прежнего уровня. Генерал перевёл взгляд ему в темя и, вздохнув, после паузы продолжил:

– По правильному вас надо бы на освидетельствование везти… На наличие алкоголя. Вы уж здесь с полсуток скоро. А алкоголь в крови шестнадцать часов держится. Так что времени-то – в обрез.

Майор не шевелился. Генерал подался к нему локтями и преподавательским тоном продолжил:

– Да и на чём вас везти-то? «Кашку» местную в такую погоду из-за вас гробить? Ага… Щас! Комбриг свой катер не даст – у него ещё здесь своих дел по горло. И оно ему надо?

Сама авиация обосралась – пусть сама и выпутывается. А на спасателе такие же, как и вы, уроды – пьяные поголовно.

Майор, не поднимая головы, шумно вздохнул, как бы входя в тяжёлое положение командующего и очень его понимая. А тот, подивившись тупости подчинённых, с которыми приходится работать, продолжил:

– Да и смысла в экспертизе этой, поди, уж и нет никакого. Доктор-то местный на вас, профилактики ради, столько спирту извёл! Уж и не скажет никто, когда вы нарезались – до аварии… – командующий устало «умыл» лицо ладонью, и утвердительно повторил – Да, именно аварии. Или после уж. Нет, ну это надо такими идиотами быть, чтоб исправную матчасть, считай, на пустом месте угробить! Машина-то исправна была? – командующий, сверля темя бедолаги-майора взглядом, по слогам и с нажимом произнёс, – ИС-ПРАВ-НА, спрашиваю?!!

Абсолютно ни во что не оформившаяся мысль горошиной забилась в черепной коробке «летуна». Но ощущения она приносила обнадёживающие. Он взял окурок «в ладошку» и поднял на командующего сузившиеся пытливые глаза:

– Так точно… – отнюдь неуверенно пробормотал майор. Командующий, казалось, получил некоторое удовлетворение если не от самого сказанного, то хоть от интонации сказанного, и резко спросил:

– Бортмеханик где?

– За дверью, в коридоре…

– Давай сюда его.

…Три офицера – генерал, майор и старший лейтенант – сидели кружком во флагманской каюте БПК «Славный», курили генеральские сигареты и напряженно думали. Но это уж после того, как старлей-бортмеханик трижды попытался убедить командующего, что вверенная ему матчасть перед полётом была совершенно исправна, подтверждая свои слова сначала просто честным словом, потом честным комсомольским словом, а затем и словом офицера. В конце концов, командующий крайне непоследовательно обозвал его редким мудаком и следующей фразой задал общее направление течению мыслей этого коллектива:

– А чем же вы тогда там надышались-то, что абсолютно исправную машину не смогли втроём на курсе удержать?!!

Майор всем телом повернулся к бортмеханику и, изрядно перегрузив командный голос металлом, кратко спросил:

– Ну?!! – и старлей всё понял. Он погрузился в тяжёлое раздумье под суровыми взглядами своих командиров и наставников. И минут через десять выдал в окружающее пространство:

– Прибор кэ-э… ка-а-а… ка-о-о-о… ка-о-полста… вышел из строя… видимо… – причём вид у него был такой, что казалось, будто он совершенно уверен – сейчас будут бить.

Глаза майора стали круглыми от удивления, а генерала – прищуренными от заинтересованности. Командующий, всю жизнь пролетавший на штурмовиках да истребителях, деловито спросил:

– Что за хрень?

Ответил ему майор. Зачарованно так ответил, всё ещё глядя круглыми удивлёнными глазами на бортмеханика, а отнюдь не на командующего:

– Керосиновый обогреватель воздуха кабины КО-50.

– А чё это он керосиновый? Топливный, что ли?

– Так точно, – испуганно включился в разговор старлей, всё ещё не веря, что бить не будут, – Есть обеспечивающая электросхема… Но обогрев – через теплообмен… От продуктов сгорания, значит… А топливный контур свой, автономный… От насоса ЭЦН-40 и до камеры сгорания…

– Хорош умничать-то, – оборвал его командующий, – Ну, и что там у вас с ним случилось? Точнее, могло случиться?..

– Он в ручном режиме работал…

– А должен? – рявкнул командующий.

– И должен! – мгновенно испугался бортмеханик и зачастил явно из инструкции по эксплуатации – «Ручной режим обеспечивает работу обогревателя на максимальном режиме теплопроизводительности…»

– Хорош, сказал! – взорвался командующий, – И на хрен он вам сдался-то, этот максимальный режим? По-русски только, – и он угрюмо глянул на старлея.

– Товарищ генерал, февраль месяц – минус восемнадцать уже… А на эшелоне и того ниже. В смысле, это… Эшелон – выше… Высота, то есть… Полёта, значит… А температура… это… ниже. А если за бортом, это… ниже тринадцати, то максимальный, значит, режим-то… Ручной… Положено так, товарищ генерал!.. – в конце почти взмолился старлей.