Текст книги "Памфлеты"

Теперь их было сорок восемь: сорок восемь живых, мыслящих, разгуливающих и скандалящих существ – полсотни бестий в образе человека. Тридцать два копировали меня, остальные шестнадцать воспроизводили гостей из парламента. И хоть все они меж собой были поразительно несхожи, каждый из тридцати двух в отдельности походил на меня, что-то во мне отражал. Я не мог бы назвать их своими детьми. Это были мои двойники, материализованные изображения меня в глазах окружающих и моих собственных, мои фотографические карточки, вынутые и оживленные не из семейного альбома, а из мозга моих знакомых и моего. Я не уставал удивляться, до чего же у меня мерзкий вид на всех этих копиях. Ни один из них даже отдаленно не напоминал того, что я мечтал увидеть в себе. Единственное, что могло служить мне грустным утешением, было то, что остальные шестнадцать были еще гадостней, чем те тридцать два – мои…

Два робота шагали по бокам, один прикрывал меня сзади. Я сказал механическим телохранителям:

– Сегодня придется жарковато! Следите, чтоб с вас не сбили управляющие антенны.

У входа на меня набросился первый двойник, мой крохотный уродец, не устававший кричать, что гениальнее его на свете человека не существовало. Он вынесся из двери, только я вступил в коридор, и попытался укусить меня в руку. Робот легко отшвырнул его к стенке.

– Вы наглец! – надрывался первый двойник. – Вы троглодит! Вы неконституционны! Никто не дал вам права лишать меня человеческих прав! Отдайте мне земной шар! Я пожалуюсь на ваш деспотизм в Верховный Суд!

Его визг расшевелил остальных. Один за другим они выползали и выскакивали из номеров. Я прибавил шагу. Даже под защитой трех роботов я не хотел столкнуться со всей их оравой в коридоре. Я шел, а они торопились за мной – огромные и крохотные, широкоплечие и узкогрудые, вымахавшие до двух метров двадцати и не добравшиеся до метра сорока – народ, удивительно разнообразный по внешности и мертвенно, уродливо-однообразный по существу.

В обширном холле я присел за столик у стены и открыл совещание своих и прочих двойников. Я вежливо попросил их рассесться. Три робота бдительно следили, чтоб никто не приблизился ко мне.

– Итак, джентльмены, начнем! – предложил я. – У вас, кажется, имеются ко мне претензии?

– Деньги! – прорычал второй двойник, от О’Брайена. – Вы обещали нарубить монет, профессор. Какого черта вы медлите?

– Здесь так мало слуг! – простонал третий, от Мартина. – Меня водит под руку один робот. Разве это можно вытерпеть? Я хочу, чтоб меня водили под обе руки.

– Внимание, джентльмены, внимание! – надрывался, ерзая в кресле, юркий двойничок от Мак-Клоя, четвертый по счету. – Я сейчас вас всех объего… то есть успокою! Мы создаем компанию на один миллиард долларов под моим председательством и легко вытаскиваем…

Седьмой двойник, от Роуба, не вынес напора ожесточенных страстей и вскочил. Его дикие глаза зловеще фосфоресцировали.

– Я предложу уважаемому собранию изящненький заговорчик! – проскрипел он. – Удивительно красивая штучка, ее можно носить в кармане. Мы берем государство, продырявливаем его посередине, потом закладываем, понимаете, такая штука…

Все голоса заглушил железный рык верзилы, воспроизводившего одного из гостей.

– Минометы! – заревел он. – Орудия и торпеды! Я хочу поиграть ручной атомной бомбой!

Тут все разом заорали, завопили, завизжали, заскрежетали и заскулили. Я молча разглядывал их разъяренные морды. Я испытывал радостный трепет от мысли, что участь их решена. Разумеется, я не показал им, о чем думаю. Я был холоден и невозмутим. Если бы я держался хоть немного по-иному, они разорвали бы меня в клочья, смяв охраняющих роботов. Просто удивительно, до какого жара накалялась злоба, одушевлявшая эти конвейерные создания. Они жили лишь ради того, чтобы кого-то кусать, облапошивать, взрывать и валить.

Когда на мгновенье наступила тишина, шестой двойник, от Паркера, надменно проговорил, откидываясь в кресле:

– Какой невероятный шум, профессор! Не могли бы вы повырывать языки у этих весьма уважаемых джентльменов?

Я поднял руку, чтоб притушить хоть немного новую бурю воя, визга и рева.

– Я вполне понимаю ваши благородные желания! – сказал я. – И от души вам сочувствую. Но поверьте, не все зависит от меня. Я не могу своей личной властью выпустить вас в мир. Нужно, чтоб с вами познакомились предварительно ваши духовные отцы, они-то и решат, кто из вас достоин существования и воспроизводства.

– Подавайте нам отцов! – завопил одиннадцатый двойник – не то мой, не то одного из членов комиссии, – я так до конца и не разобрался, кого он копирует. – Ох, и поговорю я со своим папашей!

Я продолжал:

– В это воскресенье состоится ваша встреча с родителями. Вы выскажете им все, что думаете о них и что желаете получить. Советую основательно поразмыслить перед встречей.

– Пулеметы будут? – прогремел Восемнадцатый. – Я категорически настаиваю на пулеметах. Раздайте нам хотя бы по ножу. Без этого встреча не удастся, не тешьте себя напрасными иллюзиями!

– Ах, и подведу же я их под одну штучку! – восторженно заблеял Седьмой. – Легкое нажатие – и все покатится!..

Минуты две они ликовали, топали ногами, аплодировали, орали ура. Я решил, что самый раз удалиться, пока не остыл их восторг. Я шепнул роботам, чтоб они меня прикрыли, и осторожно направился к двери. Первый двойник, увидев, что я пробираюсь к выходу, пронзительно заклекотал:

– Он уходит! Он уходит! Он уходит!

– Бейте его! – крикнул кто-то в задних рядах. – Не выпускайте его живым!

На меня ринулся Второй. Он нацелился мне в челюсть, но попал на железный локоть робота. Взвыв от боли, Второй отпрянул назад и угодил на ногу чопорного Шестого. Шестой выругался, и Второй тут же его нокаутировал. Восемнадцатый поспешил на помощь Шестому, но сам попал под кулак Двадцать девятого. Первый, остервенело визжа, вонзил клыки в ногу Третьему, тот, заливаясь слезами, сзывал на помощь слуг. Ловкач Четвертый прыгнул на спину Седьмому и впился в горло, жадно добираясь до артерии. Седьмой заметался по холлу и, если бы случайно не ударил развевающимися ногами Четвертого по колонне, то был бы минуты через три полностью высосан. Свирепо облизывая окровавленные губы, Четвертый извивался на полу, стараясь уползти меж ног дерущихся.

Схватка стала всеобщей.

Два робота, пробивая железными кулаками проход в толпе беснующихся двойников, постепенно продвигались к двери в спасительный коридор. Третий робот методично отбивал ожесточенные атаки со спины. И недалеко от двери произошло то самое, чего я опасался больше всего и от чего предостерегал роботов, но что, как я сейчас понимаю, может быть, по-настоящему и спасло меня.

Яростно нападавший Второй умелым ударом сбил с одного из роботов управляющую антенну, и робот, потеряв согласование с моими приказами и координацию движений, превратился в тупую сражающуюся машину. Взревев металлическим голосом, он бешено завертелся на месте, сшибая все, что подворачивалось под его страшные ручные рычаги. Один за другим двойники рушились к его бронированным ногам. Со всех сторон понеслись крики ужаса. Двойники, от страха обретая благоразумие, выскакивали в коридор и разбегались по номерам, наглухо закрывая двери. Не прошло и минуты, как в холле стало пусто. Один взбесившийся робот вертелся волчком и дико размахивал руками. Потом он налетел на колонну и распался грудой дымящихся обломков.

Я посмотрел на останки моего защитника и пошел к себе.

– Надо со всем этим кончать! – говорил я себе. – Надо, надо!

Я не спал эту ночь, не спал и следующие. Я заперся в лаборатории, сидел в кресле, уставив глаза в ковер. Пусть никто не думает, что решение досталось мне легко. Мысли мои были тяжелей ударов кулака – я не щадил себя.

Одно я понимал теперь с окончательной полнотой: великое открытие мое следовало срочно закрыть, оно не удалось. Все остальное было пока в тумане.

Я прорывался сквозь туман, настойчиво освещал его логикой рассуждений, пронзал прожекторным лучом неотвергаемых фактов. И мало-помалу мне становилась ясна грандиозность моей ошибки. Одним уничтожением созданных мной человекоподобных тварей дело не могло ограничиться. Надо идти дальше, значительно дальше.

Я с горечью вспоминал, какие высокие мечты кружили мне голову, когда я сидел над расчетами Электронного Создателя. Я трудился не для денег и не ради того, чтобы к четырем миллиардам людей, населяющим земной шар, прибавить еще парочку миллиардов. Я хотел вывести нового человека – благородного, умного, доброго, талантливого. Мне думалось, Электронный Создатель вполне годится для этой цели. Он превращает в живую плоть мысленное представление людей о себе, мы любим себя за хорошее, гордимся прекрасным в себе – так я наивно думал. Как я ошибся, как непоправимо ошибся! Вот оно, наше материализованное представление о себе, – двуногие волки, беснующиеся сейчас в роскошной гостинице!

Значит ли это, что Электронный Создатель искажает, творя копии, что он всего лишь кривое зеркало? Нет, он работает точно. Он только воспроизводит не людей, но мнение их о себе и других, придает этому мнению человекообразную форму. Он материализовал нечеловеческие, зверские отношения, связывающие людей в нашем насквозь прогнившем обществе. Боже, сколько раз мне приходилось слышать мерзкие изречения: «Каждый за себя, один бог за всех!», «Человек человеку – волк!» Здоровый эгоизм, конкуренция, индивидуализм – все эти словечки оказались стертыми, словесная мишура и мертвечина, я не вдумывался в них. А они жили страшной и тайной жизнью – злокачественные бактерии социальной гнили. Я опрометчиво придал им очеловеченную плоть, и вот они забушевали на свету – грабители, убийцы, стяжатели, всяческие человеконенавистники. А разве я сам не среди этих людей – нет, разве я лучше их? Может, талантливей, но не лучше! Я ненавидел и презирал их, как и они меня, я издевался над ними, боялся их и подличал перед ними, обманывал их – разве не точно воспроизвел мои поступки и мысли двенадцатилетний уродец? В той грязи и подлости, что взметнул со дна наших душ Электронный Создатель, немалая толика моей личной грязи, мне от нее не отречься!

Итак, Электронный Создатель не способен усовершенствовать человека. Больше того, он вреден. Поработай он месяца три на полной мощности – какой смрадный поток ринется в мир, какого нестерпимого накала достигнет глухо тлеющая сейчас в глубине общественная злоба. Может, в другие времена, когда человек объявит человека братом и другом – возможно, не зарекаюсь, тогда мой Электронный Создатель и пригодится. Но сейчас его надо уничтожить! Я прозреваю. И ненавижу, став зрячим.

Как я ненавижу!

Под утро я задремал. Меня разбудил Мартин.

– Доброго утра, профессор. Не хотите ли погулять? Сегодня воскресенье, сэр.

Я вскочил с дивана.

– Великолепно, Мартин. Воскресенье – день возрождения. Приготовьте завтрак и можете уходить, куда хотите.

Он был так поражен, что пришлось объясниться.

– Видите ли, Мартин, ко мне должны прийти… гм… одна дама. Я уверен в вашей скромности, но дама такая подозрительная. Короче, раньше четырех часов не возвращайтесь.

– Будет исполнено. Я очень рад, что вы… Я боялся, что занятия наукой навсегда отвлекли вас от всего… простите мою откровенность, профессор!

Он, кажется, искренне обрадовался, этот чудак, что во мне пробудились обычные человеческие чувства. Я выставил его за дверь и позавтракал, потом, не торопясь, набрал на клавиатуре Главного Щита одиннадцать цифр из двенадцати, составляющих единственную запрещенную комбинацию. Мне остается теперь лишь ткнуть пальцем в последнюю кнопочку – и комбинация полностью осуществится, а с ней осуществится то самое, о чем мечтает двойник от Роуба, – бум, бах, трах! И не станет Электронного Создателя, не будет гениальная моя машина, вместо усовершенствованного человека, выплевывать на свет грязь и подлость. И вас не станет, мои уродливые создания! Что мне вас жалеть? Разве вы сами способны кого пожалеть?

Я делаю последние записи, потом запру тетрадь в сейф. В окно мне видно, как к воротам одна за другой подъезжают машины. Высокие гости прибыли. Сейчас я пойду вас встречать и выпущу на вас жильцов гостиницы. Потолкуем, уважаемые джентльмены, с собственными детьми, воспроизводящими открытой человеческой плотью всю нашу внутреннюю, глубоко скрываемую, звериную нечеловечность!

Теперь вы у меня попляшете, голубчики!

* * *

Начальник откинулся в кресле, закрыл глаза, сжал в кулачок худое лицо – это была его манера размышлять. Потом он снова пододвинул к себе газету и перечел речь Поппера: «Это было великолепное побоище, – сказал депутат парламента. – Перед тем, как выломать двери, орава Крена дала волю кулакам. В основном они тузили друг друга, но и нам кое-что перепало. Ни в высказываниях, ни в поступках этих ребят я не обнаружил ничего нечеловеческого. Лично я предполагаю, что Крен устроил грандиозный шантаж, набрав где-то шайку готовых на все парней, а доверчивым акционерам выдал их за искусственников. Докопаться до истины нелегко, ибо, придя в отчаяние от страха разоблачения, этот ловкий мошенник на наших глазах взорвал главный аппарат. Только чудо господне сохранило нас, когда кругом валились обломки и взвивались языки пламени. Что касается выстроенных предприятий, то я лично осматривал…»

В комнату торопливо вошел взволнованный следователь.

– Полковник! – закричал он с порога. – Похоже, что мы напали на след этих…

Начальник со скукой уставился на своего помощника. В его взгляде было столько откровенного презрения, что следователь запнулся.

– Этих? – промямлил начальник. – Кого «этих», Симкинс?

– Как – кого? – пробормотал помощник. – Я вас не понимаю. Я говорю об искусственниках, проходящих по делу об изобретении Крена.

– Вам надо меньше есть, Симкинс, – строго посоветовал начальник. – У тех, кто объедается, кровь отливает от головы к желудку и в мозгах вечный туман. В сто первый раз докладываю вам, Симкинс, что раз не существует дела об изобретении, то не существует и самих искусственников, проходящих по этому делу. Неужели вам не ясно? Я спрашиваю, вам не ясно?

– Но позвольте! Да, конечно, мне все ясно. Будет исполнено.

– Вот это лучше, Симкинс. Люблю четкость мысли. Кстати, что именно вы собираетесь исполнять?

– Ваше приказание, разумеется. Отменим «напали на след», прекратим преследование…

– Хорошо, – одобрил начальник. – У вас появляется полицейское чутье, Симкинс, я очень рад. Бедные парни ничем не хуже нас с вами, а вы спустили на них ораву сыщиков. Разъясните своим болванам, что полиция стоит на страже спокойствия честных граждан. Еще одно, Симкинс. Этот, как его?..

– Вы имеете в виду профессора Крена?

– Да, да, пройдоху Крена. Узнайте, как у него в личной жизни. Разные преступные увлечения, порочащие знакомства, всякие мошенничества… Это, уверен, много серьезней несуществующего изобретения. Лет на двадцать пять, вы меня понимаете, Симкинс?

1964 г.

Дороги, которые нас выбирают

Развилка

Конрад Подольски подошел к шоссе и присел на камешек. Надо было спокойно обдумать, куда идти и что делать. Позади, под углом к шоссе, кривилась тропка к отцовскому дому. Всего час назад он выбежал оттуда, сгибаясь под тяжестью отцовских проклятий и благословений. Среди проклятий были, несомненно, и пророческие, а среди благословений – полезные. Весь этот бесценный груз Конрад стряхнул уже на первом километре, и было темно, чтобы разглядеть, куда что свалилось. Больше других егозил в душе последний отцовский выкрик: «Все знаю, что сделаешь, хорошего не жду!» Отец имел великое преимущество перед сыном: он знал, что сын будет делать, сам Конрад и понятия об этом не имел. Будущее было темно, как ночь в погребе, но и долго сидеть на камешке не хотелось. Конрад зашагал по шоссе.

Он решил идти в город, хотя и знал, что Анатра охвачена смутой. В ночном сообщении – отец в ярости разбил приемник, чтобы не слушать неприятных вестей, – уже говорилось о баррикадных боях. Сражения на баррикадах Конрада не привлекали, но коли выбирать между уличными драками и ссорами с неистовым отцом, то уж лучше баррикады.

Не пройдя и километра, Конрад снова остановился. Шоссе на этом месте разветвлялось на три дороги, и указателей, куда какая ведет, не было. Конрад задумался – по какой идти? И тут в нем заговорил Внутренний Голос. Конрад не раз поступал по его предписаниям и советам, бегство из отчего дома тожепроизошло по его уговорам. Но раньше Внутренний Голос лишь менял интонации: то был мягким, то гневным, то категоричным, то молящим – но в сущности оставался самим собой. А сейчас он как будто был не один, а разделился на три Голоса. Впрочем, Голоса соблюдали очередность речи и не наскакивали друг на друга, так что их можно было принять и за прежний дружественный Внутренний Голос, только вдруг зазвучавший на разные голоса.

– Болван, чего ты остановился? – мощно прогремел первый Внутренний Голос. – Говорю тебе, крой по правой дорожке. Именно она ведет в Анатру. Ибо правое всегда правильно, а что на нашей паршивой планете правильней мерзкого городишки Анатры? Старина, ты ведь всегда мечтал сыграть великую роль, а где и найти такую роль, как не в смуте и раздоре? Правая ведет к могуществу и славе! А что слаще славы и могучей могущества? Соображаешь, старик?

– Иди, дорогой, по средней, – прозвенел второй Внутренний Голос тоненьким голоском, когда утихли первые громовые раскаты. – Среднее не знает крайностей, среднему неведомы жалящие углы, разве не так, милый? Вспомни, как ты хотел прославиться своим умом и добротой, смелостью и благородством! Вспомни, как по ночам ты плакал в подушку от счастья, вообразив себя благодетелем нашей маленькой несчастной планетки! Иди по средней, там ты осуществишь лучшее в себе. Говорю любя тебя – только на средней ждет тебя истинное счастье!

– Иди по левой, иди по левой, – хмуро пробормотал Внутренний Голос в третью свою очередь – красноречие его, видимо, иссякло, и он ничем не сумел расцветить свою последнюю просьбу.

Конрад огляделся. По обе стороны шоссе простиралась каменистая, неплодоносящая равнина. Всходила Москита – далекое красное светило, холодная недобрая ночь постепенно превращалась в холодный недобрый день. Все три дороги, ответвлявшиеся от шоссе, вели в такую же каменную пустыню, как и та, что раскидывалась вокруг. Конрад зашагал по правой дороге.

– Молодец! – оглушающе рявкнул Внутренний Голос. – Не молодец молоток! Не молоток – кувалда! Теперь одна проблема, старик, размахнуться пошире, жахнуть покрепче.

Правая дорога

Конрад Подольски больше часа одиноко шагал по пустынному шоссе. Временами от основной дороги к невидимым за холмами домикам ответвлялись боковые тропки, но и на тропках не встречалось ни людей, ни машин: время было плохое, крестьяне побаивались ехать в город. Красная Москита совершила треть своего унылого небесного пути, когда Конрад, утомленный, воззвал к Внутреннему Голосу – правильно ли он все-таки делает, что шагает в город, куда кроме него никто не стремится? Он не успел, однако, услышать ответа, ибо как раз в эту минуту услышал грохот приближающейся машины: прямо с каменного бездорожья на шоссе вырвался стреломобиль, пролетел несколько метров и с визгом опрокинулся на правое крыло. Из стреломобиля вывалился израненный, окровавленный человек и, судорожно извиваясь всем телом, пополз на обочину. Он, видимо, хотел укрыться в придорожных камнях. Конрад поспешил к нему и сделал попытку поднять. Но незнакомец на ногах не стоял, он был страшно бледен, на шее кровоточила открытая рана, глаза непроизвольно закрывались. Конрад осторожно положил раненого на клочок травки и стал искать в карманах, чем бы перевязать рану. До Конрада донесся прерывистый шепот:

– Друг, спеши в Анатру… Скажи, Марк Фигерой… Пусть продолжают… Победа близка… Приказываю… Друг, берегись!

Последние слова прозвучали как тихий крик. На шоссе вывалился второй стреломобиль и остановился в трех шагах. Из него вылезли два зверомордых военных с импульсаторами в руках.

– Фигерой и перед смертью вербует слуг в свою шайку, – насмешливо сказал одни из военных, он был в офицерской форме. – Вот же неугомонная натура! Парень, отойди. Мы с тобой поговорим после, а пока прикончим этого бандита.

Внутренний Голос немедля приказал отойти в сторону от раненого, и Конрад послушался. Лучше всего было бы вообще бежать подальше, но Голос не разрешил бегства, ибо второй военный – по всему, простой солдат – держал имульсатор дулом на Конрада и только ждал команды, чтобы послать в него убийственный резонансный луч. Офицер подошел к Марку Фигерою, тот сделал слабую попытку приподняться, но офицер ткнул его дулом импульсатора в лицо, и раненый снова бессильно распластался на грунте.

– Итак – конец, великий Марк Фигерой! – с издевкой заговорил офицер. – Больше тебе не орать в тавернах, не взбудораживать бешеных ночлежников, не устраивать тайных сборищ в вертепах, не смущать армию в казармах. Думал стоять сотнями собственных статуй на площадях и перекрестках? Нет, будешь лежать и распадаться в грязи, и скоро никто не припомнит, как тебя звали, министр экономики Марк Фигерой!

Офицер нажал на спуск и водил дулом, облучая тело Фигероя резонансными импульсами. И там, куда ударял убийственный луч, вспухала и чернела кожа. Не прошло и минуты, как вместо молодого, довольно красивого, стройного мужчины на грунте громоздилась черная горка, потерявшая всякие человеческие очертания.

Покончив с Фигероем, офицер обернулся к трепещущему безгласному Конраду и почти печально сказал:

– Мне очень жаль, парень, ты выглядишь довольно безобидным. Но ты смотрел, как я расправился с подлым бандитом, два года служившим у меня министром. А у него столько сторонников, и они будут так пылко жаждать мести! А моя жизнь – важное достояние общества, и ее нельзя прерывать без вреда для хороших людей. Надеюсь, я убедил тебя, что для блага нашей страны ты должен пойти вслед за Марком Фигероем. И уверен, что ты сам благоразумно и благородно поставишь общее благо выше маленького своего сопливого личного благополучьица. Я не ошибся, парень?

Внутренний Голос панически прокричал в Конраде: «Он убьет тебя, беги!» Конрад прыгнул в сторону в тот миг, когда офицер направил на него дуло импульсатора. Офицер был решителен, но неповоротлив. Он только успел повернуться к Конраду, как тот уже схватил камень и метнул его. Камень ударил офицера в висок, офицер зашатался, выронил импульсатор. Конрад схватил оружие еще до того, как оно упало на грунт, и направил дуло на солдата. Солдат, растерянный, стоял неподвижно, как столб, только переводил глаза с Конрада на тяжело ворочающегося на грунте офицера. Он крепко сжимал обеими руками свой импульсатор, но не собирался пускать его в ход – солдат был из тех, кто без приказа не стреляет.

– Бросай оружие! – приказал Конрад. – И отойди на десять шагов.

Солдат покорно опустил на грунт импульсатор и отошел на предписанное расстояние. Конрад проворно овладел вторым стволом.

– Слушай меня, солдат! – сказал Конрад. – Я уйду, а вы оба десять минут не двигайтесь с места. И не смейте меня преследовать, в моих руках стволы излучают без промаха.

– Так не пойдет, господин прохожий! – ответил солдат. – Знаете, кого вы свалили? Перед вами лежит майор Шурудан! Величайший воин и глава правительства, вот на кого вы подняли руку, господин!

– Фердинанд Шурудан! – Конрад с любопытством поглядел на офицера, со стонами старавшегося подняться и снова падавшего. Лицо его было залито кровью, мундир в пыли. В таком жалком виде он и отдаленно не напоминал грозного командира правительственных войск, имя которого по всей стране произносили только шепотом. – Уж не хочешь ли ты, солдат, чтобы я помог человеку, который собирался без всякой моей вины уничтожить меня?

– Если вы поможете майору Шурудану, он казнит и вас, и меня, рассудительно возразил солдат. – Вас – за то, что вы ранили его самого, а меня – за то, что я не успел вам помешать. Надо убить моего командира и бежать в Анатру, вы будете там приняты как герой.

– Подойди поближе и облучи Шурудана! – велел Конрад и протянул солдату импульсатор.

Солдат, и шага не сделав, грустно сказал:

– Лучше казните меня, ибо у меня рука не поднимется на моего великого командира майора Фердинанда Шурудана!

Внутренний Голос свирепо заорал в душе Конрада: «Бей сам, остолоп! Бей сам, говорю тебе! И поживей, майор вот-вот оклемается!» Повинуясь велению своего наставника, Конрад быстро провел лучом по лицу и груди офицера. Только увидев, как чернеет безжизненное тело командира, солдат осмелился подойти поближе.

– Дайте мне импульсатор, господин мятежник! – сказал солдат. – Боже мой, как вы с ним разделались! Никто бы в армии не поверил, что с самим господином майором можно так легко!.. Возьмите меня в охранники, господин. Я буду ваш раб, теперь только в вас моя защита от кары правительства.

Конрад вернул солдату оружие. Внутренний Голос подсказал, что этому коренастому уродливому крестьянину можно верить. Конрад понимал, что совершилось абсолютно непредвиденное и чрезвычайно опасное событие: он, отнюдь этого не желая, замахнулся на само правительство и так преуспел, что один из влиятельнейших его членов, его военный вождь, превращен рукой Конрада в горку мусора. Сбывались мрачные предсказания отца: тот не ждал ничего хорошего от выхода сына в самостоятельность и грозил заранее его покарать собственными узловатыми кулаками за преступления, какие он, несомненно, совершит по выходе из дома. От отцовских кулаков удалось увильнуть, от отцовского предвидения – нет. Конрад два часа шагал по правой дороге «наобум Лазаря», со смутной надеждой чем-нибудь выдвинуться в городской смуте. Как страшно сузилась сейчас дорога, показавшаяся поначалу столь широкой! Она обернулась кривой тропкой в мятеж. И, хоть повинуясь ору Внутреннего Голоса и доброму совету неизвестного солдата, Конрад своевременно, до того как тот покончил с ним, расправился с грозным вождем правительственных войск, теперь его бил запоздалый страх. Дальнейшая жизнь стала чудовищно необеспеченной. И Конрада утешала спокойная рассудительность, с какой этот немолодой, крестьянского вида правительственный воин рассуждал о переходе в мятеж, сразу причислив самого Конрада к мятежникам и согласившись служить ему верным охранником, будто он уже был в мятеже крупной фигурой. Раз так – значит, мятеж, отчаянно решил Конрад, и Внутренний Голос одобрительно рявкнул: «Молоток! Что я тебе говорил? Размахивайся пошире! А крепко бить умеешь, это точно!»

– Стреломобиль Фигероя поврежден, господин мятежник! – заговорил солдат. – По приказу господина майора я метнул в этот стреломобиль крылатую гранату, и господин майор похвалил меня за удачное попадание. Но наш стреломобиль в исправности, господин мятежник, мы на нем отлично доберемся в Анатру.

– Как тебя зовут, солдат? – поинтересовался Кондрад, усаживаясь на второе сиденье стреломобиля и с облегчением вытягивая порядком уставшие на каменистом шоссе ноги.

– Микаэл Убуби, с вашего разрешения, господин мятежник. И не сочтите нескромностью с моей стороны полюбопытствовать, как вас величать и каков ваш высокий чин и ответственный пост в мятеже?

– Зови меня Конрадом Подольски – и не ошибешься. А что до чина, то еще не удостоен чинов, а посты пока занимал не ответственные, а безответные.

– Ха-ха, господин Конрад, – не ответственные, а безответные, сдержанно посмеялся солдат Микаэл Убуби и тут же уверенно предсказал: Такому геройскому мятежнику, как вы, господин Конрад, судьба идти на высоты, я это сразу понял, когда вы так решительно метнули тот решающий камень в господина майора.

– Решающий камень? – переспросил Конрад.

– Так точно – решающий. Ибо он решил не только исход сражения между вами и страшным господином майором Шуруданом, но всю судьбу мятежа. Правительство без своего военного вождя теряет половину силы.

Разговаривая, солдат Микаэл Убуби ловко оперировал клавиатурой стреломобиля. Стреломобиль сперва неуклюже потоптался на шоссе, переваливаясь с колеса на колесо, потом приподнялся над грунтом, вытянул крылья и взмыл. Микаэл Убуби для осторожности нажатием кнопки переменил рыжую окраску машины на красновато-фиолетовую – под цвет неба. Под крыльями стреломобиля неторопливо пробегали каменистые рыжие сопки, сухие русла бывших ручьев и рек, одинокие крестьянские домики. Конрад мысленно прикидывал, как держаться в Анатре. Главное – не напороться на правительственные отряды, встреча с которыми добром не кончится. Он отыщет подпольную квартиру мятежников и попросит зачислить его в боевую дружину. Он объяснит, что хорошо владеет импульсатором и что после убийства майора Шурудана можно не сомневаться в его верности мятежу. Мятежники смелы, но подозрительны, об этом говорил отец, они часто страдают от измен, но он убедит их, что не предатель. «Как я могу перейти на службу правительству, – скажет он, – когда столь провинился перед ним, а ведь законная власть свирепа и беспощадна. Вот так я объяснюсь с вождем мятежа», – закончил Конрад размышление, и Внутренний Голос одобрил: «Правильно, старик, что я тебе говорил? Так держать!»

– Правительственные машины! – с тревогой сказал солдат, проворно втянул крылья в бока стреломобиля и снова сменил высотную окраску на защитную рыжую, для бреющего полета: теперь машина мчалась над холмиками и впадинами, держа дистанцию метров двадцать от грунта. Личная боевая машина командира правительственных войск была отменного качества, но Конрад, схватившись за поручни, предпочел бы пассажирский аппарат попроще: те неспособны так точно держать высоту, зато их не швыряет и не качает столь жестоко над неровностями почвы. У Конрада кружилась голова, его тошнило.

– Пронесло! – бодро сказал солдат и стал сбрасывать скорость: показались первые городские здания.

Машина по-прежнему летела стрелой, не выпуская крыльев, но больше не трясло. Испугавшие солдата правительственные машины – три маленьких, почти неразличимых пятнышка в сумрачном полудневном небе – исчезли в стороне. Они, по-видимому, патрулировали над городом, пресекая попытки мятежников завоевать господство в воздухе. Благодаря умелому маневру Микаэла Убуби с уборкой крыльев, переменой окраски и быстрым снижением, патрульные стреломобили не обнаружили их машины. Теперь опасностей надо было ждать не с воздуха, а с земли, ибо на улицах шло сражение: там бежали люди, слышались хлопки гранат, зудящее пенье больших орудийных импульсаторов. Конрад хотел было приказать своему спутнику не ввязываться с бухты-барахты в уличный бой, но солдат и сам разобрался в обстановке. Он привалил стреломобиль к стене продовольственного склада и ловко набрал на клавиатуре окраску машины под кирпич, и скоро уже в двадцати шагах нельзя было различить, где стена, а где летательный аппарат.