Текст книги "Полный курс русской истории: в одной книге"

Но главное внимание Соловьев обратил на северо-восток, на будущие земли Московии. Они в качестве ядра наилучшим образом подходили для государства. Важное место он отводит Ростовскому княжеству, которое имело тесные связи с Новгородом. По Соловьеву выходило так, что на этих землях издревле жили финские племена, которые вместе с новгородцами сбросили «иго» неких первоварягов и призвали на княжение варяжских князей, дабы положить предел грабительским набегам и грабительской дани. Поскольку «Начальная летопись» ни словом не упоминает о завоевании этих финских народов, он делал вывод, что племена эти не только не были покорены славянами, но совместно принимали решение о призвании князей. Тесную связь Ростова с новгородцами он объясняет все теми же речными системами:

«Белоозеро связано с Ростовом водною нитью, эта нить есть река Шексна, которая вытекает из Белоозера и впадает в Волгу у нынешнего Рыбинска; Ростов же находится при озере Неро, из которого течет Которость, впадающая в Волгу при Ярославле. Варяги, овладевшие Белоозером, необходимо должны были спуститься вниз по Шексне к Волге, отсюда вниз по Волге до Которости и ею вверх до Ростова». Лежащие по Волге области и становятся истоком будущей государственности. Соловьев замечает, что «историческое деление Русской государственной области на части условливается отдельными речными системами, ясно, что величина каждой части будет соответствовать величине своей речной области; чем область Волги больше области всех других рек, тем область Московского государства должна быть больше всех остальных частей России, а естественно меньшим частям примыкать к большей – отсюда понятно, почему и Новгородская озерная область, и Белая, и Малая Русь примкнули к Московскому государству».

Такое «географическое» объяснение русской истории, конечно, в наши дни выглядит наивным и забавным, тем более что действительности оно не соответствует. Но в середине XIX века мнение Соловьева было почти что революционным. Ведь до этого география как фактор развития страны никак не учитывалась, самое большее, что делалось, так рассматривались взаимоотношения между отдельными княжествами. И принятие тех или иных решений, политика, которую эти княжества вели, объяснялись личными качествами князей. Соловьев попытался подойти к вопросу объективно. Эта объективность завела его в соперничество речных систем и природных особенностей русских земель. Так что не удивительно, зная развитие событий в нашей истории, он нашел объяснение, почему именно Москве было суждено начать объединительный процесс и породить государство. По поводу Москвы и ее географического чуда он говорит следующее:

«Что касается природы московского центрального пространства, то оно представляет обширную открытую равнину с умеренным климатом, эта равнина не везде равно плодородна и в самых плодородных местах уступает южным пространствам империи, но зато она почти везде способна к обработанию, следовательно, везде поддерживает деятельность, энергию человека, побуждает к труду и вознаграждает за него, а известно, как подобные природные обстоятельства благоприятствуют основанию и развитию гражданских обществ».

Вот так, не больше и не меньше.

Прочтешь и подумаешь, что Москва – это не дикий медвежий угол, как позднее считал Ключевский, а тот благодатный Эдем, откуда вышло все человечество. Историк живописует события из истории московской Руси, особенно напирая на то, что именно этим северо-восточным князьям приходилось бороться с разного рода варварами, будь то кочевники или своя, родная, околомосковская мордва. И в итоге «ядро» выходит полным победителем, справившись и с монголами, и с западной Литвой, и это «ядро» постепенно стягивает вокруг себя земли, соединяет их, утверждает на них единообразие закона и единую московскую власть. Укрепившись на всех речных системах и связав их между собой, Москва начинает подчинять и восточные речные системы, а вместе с оными и «малочисленные, разбросанные на огромных пространствах дикие народцы».

«Природа в удобстве водных сообщений, – делает Соловьев вывод, – везде дала предприимчивым русским дружинам средство с необыкновенною быстротою отыскивать новые землицы для приведения их под высокую руку великого государя, и скоро русские грани касаются берегов Восточного океана».

Такая вот славная получается у нас история речных систем, сама собой порождающая государство.

Ведь что получается?

Южные князья ничего хорошего создать не могли, поскольку жили они в замечательно плодородном районе, где природа является не врагом, а добрым товарищем.

«Природа роскошная, – пишет ученый, – с лихвою вознаграждающая и слабый труд человека, усыпляет деятельность последнего, как телесную, так и умственную. Пробужденный раз вспышкою страсти, он может оказать чудеса, особенно в подвигах силы физической, но такое напряжение сил не бывает продолжительно».

Учитывая природу Приднестровья, можно только горько вздохнуть: не повезло южным князьям. Это из-за природы у них слабо трудились крестьяне, мысли в головах были праздные, а сердца вспыхивали от страсти, но на непродолжительное время. Словом, зря они перебрались из северного Новгорода в южный Киев, потому что расслабились и про государство не думали – усыплена у них была мозговая деятельность. Зато северо-восточные собратья поступили разумно, они перебрались в край, где «природа, более скупая на свои дары, требующая постоянного и нелегкого труда со стороны человека, держит последнего всегда в возбужденном состоянии», то есть пришлось им много думать, и додумались они до создания государства. Суровая действительность заставила этих северо-восточных князей выбрать единственно верный путь, и создали они, конечно, не такое праздное и свободное общество, как на юге: «среди природы относительно небогатой, однообразной и потому невеселой, в климате, относительно суровом, среди народа, постоянно деятельного, занятого, практического, чувство изящного не может развиваться с успехом; при таких обстоятельствах характер народа является более суровым, склонным более к полезному, чем к приятному; стремление к искусству, к украшению жизни слабее, общественные удовольствия материальнее, а все это вместе, без других посторонних влияний, действует на исключение женщины из общества мужчин, что, разумеется, в свою очередь приводит еще к большей суровости нравов». Если перевести это на более понятный язык, так общество, созданное на северо-востоке, окажется ближе не к патриархальной пасторали, а к функциональной казарме. Для государства оно, конечно, хорошо. Для человека, естественно, гадко.

Но разве Соловьев говорит о человеке, о его благе?

Нет, он говорит о государстве.

А благо государства разительно отличается от блага человека.

По страницам древних книг

Славяне, которые пришли на днепровские земли, были некогда выходцами из Азии. Они утратили воспоминания и о пути, который проделали, и о вождях, которые их вели. В силу того, что письменностью они не обладали, то они и не оставили никаких записей об этом великом походе. В более близкое историческое время они оказались на Дунае – об этом имеются свидетельства античных историков. На Дунае обстоятельства сложились так, что у славян оказалось немало врагов: с севера их теснили германцы, с запада – кельты, с юга – римляне, с востока – новые азиатские переселенцы, двигавшиеся на запад. Соловьев пишет, что в силу этих причин, то есть постоянных военных конфликтов, славянам пришлось искать путь для отступления. Единственное направление, куда они могли уйти, был северо-восток. «Начальная летопись» сохранила предание об этом переселении.

«Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели. Так одни, придя, сели на реке именем Морава и прозвались морава, а другие назвались чехи. А вот еще те же славяне: белые хорваты, и сербы, и хорутане. Когда волохи напали на славян дунайских, и поселились среди них, и притесняли их, то славяне эти пришли и сели на Висле и прозвались ляхами, а от тех ляхов пошли поляки, другие ляхи – лутичи, иные – мазовшане, иные – поморяне. Так же и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие – древлянами, потому что сели в лесах, а другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота, от нее и назвались полочане. Те же славяне, которые сели около озера Ильменя, назывались своим именем – славянами, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле, и назвались северянами. И так разошелся славянский народ, а по его имени и грамота назвалась славянской. Когда же поляне жили отдельно по горам этим, тут был путь из Варяг в Греки и из Греков по Днепру, а в верховьях Днепра – волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река. Днепр же вытекает из Оковского леса и течет на юг, а Двина из того же леса течет, и направляется на север, и впадает в море Варяжское. Из того же леса течет Волга на восток и впадает семьюдесятью устьями в море Хвалисское. Поэтому из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по Двине – в землю варягов, от варягов до Рима, от Рима же и до племени Хамова. А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет Русским, – по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра».

Мы ничего не знаем о том, какой враг изгнал славян с их дунайской земли, как, впрочем, не знаем из западных источников и самого имени «славяне». Римский историк Тацит называет их венедами (или венетами). Описывая новый для него народ, Тацит даже сомневается, к какой группе племен его причислить: с одной стороны, эти венеды народ суровый и воинственный, нравами похожий на сарматов, но в то же время образом жизни они отличаются от известных ему сарматов – не ездят в кибитках или на конях, а сражаются пешими и со щитами, к тому же они явно не кочевники – венеды строят дома и живут оседло как германцы. Так что, поразмыслив, Тацит причислил венедов к европейским народам. Историк VI века Иорнанд уже знает, что племя венедов разделилось на два – славян и антов. Первые поселились от верховья Вислы на восток до Днепра, а вторые – от Днепра до Днестра. Другой его современник знает венедов под именем споров, которое Соловьев трактует как сербов, а наши днепровские земли, по Прокопию, заселены на севере антами, а вокруг Азовского моря утургурами. Наша летопись знает белых хорватов, сербов и хорутан, которые, переселившись на Днепр, поменяли и свое имя: теперь они стали называться по местам и рекам, на которых осели: днепровские славяне получили имя полян, осевшие в лесах по Днепру – древлян, припятские славяне стали называться дреговичами, двинские, осевшие на речке Полота, – полочанами, занявшие берега Сулы, Сейма, Десны – северянами, севшие на Буге – бужанами (позже волынянами), а ильменские сохранили общее наименование – просто славяне (или словене).

Самое сильное племя называлось полянами. Эти поляне и основали город Киев. По летописи, «поляне же жили в те времена отдельно и управлялись своими родами; ибо и до той братии (о которой речь в дальнейшем) были уже поляне, и жили они все своими родами на своих местах, и каждый управлялся самостоятельно. И были три брата: один по имени Кий, другой – Щек и третий – Хорив, а сестра их – Лыбедь. Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а Хорив на третьей горе, которая прозвалась по имени его Хоривицей. И построили город в честь старшего своего брата, и назвали его Киев. Был вокруг города лес и бор велик, и ловили там зверей, а были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами, от них поляне и доныне в Киеве. Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком; был-де тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: „На перевоз на Киев“. Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду; а этот Кий княжил в роде своем, и когда ходил он к царю, то, говорят, что великих почестей удостоился от царя, к которому он приходил. Когда же возвращался, пришел он к Дунаю, и облюбовал место, и срубил городок невеликий, и хотел сесть в нем со своим родом, да не дали ему живущие окрест; так и доныне называют придунайские жители городище то – Киевец. Кий же, вернувшись в свой город Киев, тут и умер; и братья его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тут же скончались».

Соловьев не полагается на слова летописца о происхождении Киева от племенного вождя Кия (хотя словообразование позволяет допустить, что Киев – производное от имени Кий), он считает этот текст древним преданием. Однако он говорит следующее:

«Жители Дуная и Днепра были единоплеменны, судя по сходству названий Киева и Киевца (если только последнее не явилось на Дунае во времена Святослава), точно так, как можно видеть признак общеславянского родства между племенами в сходстве названий Киева и Куявы польской, не предполагая, впрочем, здесь связи более тесной».

Заметим, что в арабских источниках днепровский Киев также именуется Куявой. Этому городку полян впереди была славная судьба. Киев стал главным городом Днепровской Руси, хотя изначально он считался племенным центром полян.

Называет летопись и другие племена:

«И после этих братьев стал род их держать княжение у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане. От этих последних произошли кривичи, сидящие в верховьях Волги, и в верховьях Двины, и в верховьях Днепра, их же город – Смоленск; именно там сидят кривичи. От них же происходят и северяне. А на Белоозере сидит весь, а на Ростовском озере меря, а на Клещине озере также меря. А ПО реке Оке – там, где она впадает в Волгу, – мурома, говорящая на своем языке, и черемисы, говорящие на своем языке, и мордва, говорящая на своем языке. Вот только кто говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А вот другие народы, дающие дань Руси: чудь, меря, весь, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливы, – эти говорят на своих языках, они – от колена Иафета и живут в северных странах. Когда же славянский народ, как мы говорили, жил на Дунае, пришли от скифов, то есть от хазар, так называемые болгары, и сели по Дунаю, и были поселенцами на земле славян. Затем пришли белые угры и заселили землю Славянскую. Угры эти появились при царе Ираклии, и они воевали с Хосровом, персидским царем. В те времена существовали и обры, воевали они против царя Ираклия и чуть было его не захватили. Эти обры воевали и против славян и притесняли дулебов – также славян, и творили насилие женам дулебским: бывало, когда поедет обрин, то не позволял запрячь коня или вола, но приказывал впрячь в телегу трех, четырех или пять жен и везти его – обрина, – и так мучили дулебов. Были же эти обры велики телом, и умом горды, и Бог истребил их, умерли все, и не осталось ни одного обрина. И есть поговорка на Руси и доныне: „Погибли, как обры“, – их же нет ни племени, ни потомства. После обров пришли печенеги, а затем прошли черные угры мимо Киева, но было это после – уже при Олеге. Поляне же, жившие сами по себе, как мы уже говорили, были из славянского рода и только после назвались полянами, и древляне произошли от тех же славян и также не сразу назвались древляне; радимичи же и вятичи – от рода ляхов. Были ведь два брата у ляхов – Радим, а другой – Вятко; и пришли и сели: Радим на Соже, и от него прозвались радимичи, а Вятко сел с родом своим по Оке, от него получили свое название вятичи. И жили между собою в мире поляне, древляне, северяне, радимичи, вятичи и хорваты. Дулебы же жили по Бугу, где ныне волыняне, а уличи и тиверцы сидели по Днестру и возле Дуная. Было их множество: сидели они по Днестру до самого моря, и сохранились города их и доныне; и греки называли их „Великая Скифь“».

Славянские племена перечислены в нашей летописи в таком порядке: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане (волыняне), радимичи, вятичи, хорваты, дулебы, угличи, тиверцы, кривичи, дулебы и «многочисленные племена, у которых были города, существовавшие до времен летописца». Соловьев реконструирует путь восточных славян так: они ушли из Галиции от хорватов на берега Днепра, а уже оттуда началось расселение славян далее на восток и север. Переселенцы селились не в пустых землях, а рядом с иноязычными (финскими и прибалтийскими) народами – весью, мерей, муромой, черемисами, чудью, мордвой, пермью, печерой, ямью, литвой, зимиголой, корсью, наровой, ливами. Главных славянских племен было пять – поляне, древляне, дреговичи, славяне новгородские и полочане, остальные, очевидно, ответвились от них. Путь славян выглядит так: вверх на север по западной стороне Днепра и снова на юг – по восточной. Дулебы, бужане, угличи, тиверцы, радимичи и вятичи появились в качестве второй волны переселения, их путь неизвестен. Ясно одно: они сели в местах, которые еще не были заняты первой волной переселенцев. Радимичам пришлось вообще занять свободную пока что речку Сожь, а вятичам – Оку, поскольку земли между Сожью и Окой по реке Десне уже были заселены северянами. Угличей и тиверцев летописец помещает по Днестру до моря и Дуная, однако Соловьев считал, что тут нужно заглянуть немного далее в наш источник:

«…угличи жили прежде в низовьях Днепра; когда Игорев воевода Свенельд после упорного трехлетнего сопротивления взял их город Пересечен, то они двинулись на запад, перешли Днестр и поселились на западном его берегу», – к тому же, следуя указаниям Прокопия и Иорнанда, он отождествляет их с антами.

У славянских переселенцев был родовой строй. Иными словами, каждый род в племени селился отдельно, и во главе каждого из них стоял родовой вождь, когда требовалось решать важные для племени вопросы, вожди родов собирались вместе на совет, известный как совет старейшин. Эти старейшины или родовые вожди носили разные имена – князья, жупаны, старцы, владыки. От названия родового вождя, считает Соловьев, и пошло русское слово «князь», которое со временем утратило всякий родовой смысл и стало титулом. Об этом начальном родовом периоде славянской жизни летопись сообщает так:

«Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, и каждые – свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее – что дают. А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, поскольку умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

Иначе говоря, хотя родовые обычаи и быт у славян отличались, между ними было очень много сходных черт. Соловьев пояснял, что не стоит воспринимать эти обычаи как нечто умилительное и напрасно утраченное:

«Существуют различные взгляды на родовой быт: одни представляют его в идиллическом виде, предполагают в нем исключительное господство нежных, родственных отношений, другие, напротив, смотрят на него с противоположной стороны, предполагают суровость отношений между отцом и детьми, между родоначальником и родичами, подавление родственных отношений правительственными, причем приводят в пример семью римскую и германскую, где отец имел право осуждать своих детей на рабство и смерть. Мы заметим, что нельзя представлять себе родового быта идиллически, нельзя забывать о первобытном, младенческом состоянии народа, которого движения, страсти мало чем обуздываются; не надобно забывать, что и у просвещенных народов родственные отношения не исключают вражды, что вражда между родичами считается самою сильною, что родовой быт, по самому существу своему, условливает неопределенность, случайности. Но, с другой стороны, мы не можем вполне разделять и противоположного взгляда: правда, что в быте родовом отец семейства есть вместе и правитель, над которым нет высшей власти, но не знаем, в праве ли мы будем допустить совершенное подавление родственных отношений правительственными, особенно при отсутствии всяких определений; не имеем ли мы права предположить, что родственные отношения в свою очередь смягчали отношения правительственные? Каким образом осудить их на совершенное бездействие даже в быту самом грубом? Владимир имеет право казнить жену, замышлявшую преступление, и хочет воспользоваться своим правом, но входит малютка-сын, и меч выпадает из рук отцовских. Здесь главный вопрос не в том, подавлялись ли родственные отношения правительственными, но в том, как выражались самые родственные отношения? Мы не должны только по своим христианским понятиям судить о поступках языческих грубых народов; так, например, отец в семье германской и литовской осуждал на гибель новорожденных детей своих, если семья была уже многочисленна или если новорожденные были слабы, увечны; но такое поведение отцов, приводящее нас в ужас, проистекало у язычников из грубых понятий о родственном сострадании, а не из понятий о деспотической власти отца над детьми; язычники смотрели на жизнь человека с чисто материальной стороны: при господстве физической силы человек слабый был существом самым несчастным, и отнять жизнь у такого существа считалось подвигом сострадания; доказательством тому служит обязанность детей у германцев и литовцев убивать своих престарелых, лишенных сил родителей. Эти обычаи имели место преимущественно у племен воинственных, которые не терпели среди себя людей лишних, слабых и увечных, не могших оказывать помощи на войне, защищать родичей, мстить за их обиды; у племен, живших в стране скудной, стремление предохранить от голодной смерти взрослых заставляло жертвовать младенцами. Но у народа относительно более мирного, земледельческого, живущего в стране обильной, мы не встретим подобных обычаев; так, не встречаем их у наших восточных славян: летописец, говоря о черной стороне языческого быта последних, не упоминает об означенных обычаях; даже у славян померанских, которые по воинственному характеру своему и по соседству с племенами германскими и литовскими являются более похожими на последних, даже и у этих славян с престарелыми и слабыми родителями и родственниками обходились совершенно иначе, чем у германцев и литовцев. Вообще же должно остерегаться делать точные определения первоначальному родовому обществу в том или другом смысле».

Иными словами, не стоит впадать в крайности – видеть в родовом строе воплощение добра и справедливости или же видеть в нем одни лишь гнусности и безобразие. Жизнь наших предков в ту дальнюю эпоху была отнюдь не безоблачной, нравы были достаточно грубыми, но, тем не менее, родовое общество строилось по своим, пусть неписанным, но законам. И славяне этих законов придерживались. То есть это были вовсе не столь уж звериные обычаи, о которых повествует нам летопись.