Текст книги "Как из далеча, далеча, из чиста поля…"

Невдомек Кузьме, что приятель за-ради красного словца обмолвился; он те места, где змеи водятся, за сто верст обходит, не то что высматривать. Кузьма же мало – поверил, ему еще и обидно, что Алешка храбрее его оказался. Вот только пристать к нему – нашел время и место…

И так получилось, пока Алешка с важным видом Кузьму забалтывал, занят-де по хозяйству, как только высвобожусь, сразу и двинем, – спугнул телку чей-то пес, на улицу выскочивший. Гавкнул не по причине, та и всполохнула. Ни к чему ей теперь корова, та вперед со всеми пошла. А телка заметалась по улице – и Алешка с Кузьмой вслед за ней. Им бы самим решить, куда ее гнать, то ли к корове, то ли обратно, коли первый блин комом вышел. Так ведь растерялись, стараются, чтобы в чужой двор не вперлась, вот и носятся по улице, такой шум подняли, будто беда какая страшная на подходе.

Вот и случилось, что из огня Алешка в полымя угодил. Потому как развернулась телка, и со всех ног домой помчалась, не догнать. То есть не домой – в направлении родных ворот. А как была сильно испугана, проскочила мимо, и дальше дунула. Там же, дальше, только Бирюковы ворота раскрыты и оказались. Заскочила туда, и давай по двору метаться, никак хлев не найдет. Дрова, что во дворе сложены были, – не успел Бирюк в поленницу перетаскать, – разметала, бочку с водой опрокинула, на огород подалась, там носится. И ревет дурным голосом, даром что маленькая. Алешка и рад бы за ней сунуться, да как? Застыл напротив ворот, прижался к забору, не знает, что делать. Кузьме что? Он развернулся, и только пятки засверкали, никакая телка не догонит.

Увидел, как выскочил Бирюк на крыльцо, застыл столбом приворотным, на огород кинулся. Огород же у него позади дома, и что там такое происходит, Алешке не видно. Зато слышно. Как оно там говорится: и бык ревет, и медведь ревет, а кто кого дерет, лешак не разберет… Бирюк в своем праве – телка ему потраву учинила.

А потом глядит: накинул Бирюк на шею телке веревку, тащит. Та упирается, все в сторону броситься норовит, ан веревка не дает. Протащил мимо малого, и во двор к ним свернул…

О чем и с кем там беседу вел, не знамо, а только когда Алешка со своей хворостиной заявился, ему этой самой хворостиной и досталось. Так досталось, что больше и не надо. Мало на животе спал, так еще и ел стоя. Ну да не впервой…

Телку без него припасли, а Кузьма проходу не дает – пошли да пошли скоропею ловить, страсть, как хочется языку звериному научиться. Это Алешка забыл про свое обещание, а товарищ его – нет. Причем так забыл, что совсем не вспомнить, чего рассказывал. Только ведь ежели от слова своего отступиться – уж лучше опять хворостиной. И измыслил тогда Алешка хитрость. Скоропея, она ведь не каждый день является, а только когда от сна очнется, или перед тем как на зимовку залечь. Упустили они время нужное, теперь ждать придется.

Очень Кузьма обиделся.

– Трепач ты, – говорит. – Ничего ты не видел, а все выдумал. Так всем и скажу.

– Хочешь – говори, хочешь – нет, твое дело, – Алешка отвечает, а самому вроде как без разницы. – Я тебе заместо скоропеи другое показать думал, ан передумал.

– Что ж это ты мне такое показать думал? – недоверчиво спросил Кузьма. – Опять брешешь?

– Так я тебе и первый раз не брехал. Не веришь – сходи к Всеведе-знахарке, она тебе точно все про змей скажет.

– И схожу! – Кузьма говорит, а сам не уходит.

– Чего ж не идешь-то?

– А ты не погоняй!.. Когда надо будет, тогда и пойду.

Стоят себе у забора, и каждый себе на уме. Кузьма думает – чего это ему такое Алешка показать собирался, а Алешка – как бы ему половчее с Кузьмой обойтись, чтоб в трепачи не угодить.

– Ну… это… чего ты там сказать-то хотел, – наконец не выдержал Кузьма.

– Ты ж все одно не поверишь. Смеяться будешь.

– Может, не буду…

– Поклянись, что никому не скажешь!..

– Ну… это… клянусь… – Кузьму уже просто распирало от любопытства.

– Ты знаешь Сыча? Бортника?

– Сыча-то?.. Кто ж его не знает… Вестимо, знаю…

– Так вот. Он – лесовик.

Кузьма вытаращил глаза и разинул рот. Постояв так некоторое время, он вдруг расхохотался.

– Ой, уморил, – сквозь смех произнес он. – Сыч – лесовик…

Кузьма согнулся пополам, ухватившись руками за живот, но тут у него лопнула веревка, поддерживавшая порты, и они соскользнули на землю. Кузьма ойкнул и присел. Алешка сохранял серьезный вид. Склонив голову на плечо, он смотрел на товарища, ничего не говоря.

И совершенно неожиданно эта самая серьезность передалась Кузьме. Связав веревку, он вернул порты на место и выжидательно уставился на Алешку.

– Ты, допрежь гоготать, вот что скажи. Знаешь, как лесовика распознать?

– По пуговицам можно, они у него слева… Лапти переобуты: левый на правой ноге, а правый – на левой… Коли на пенек присядет, левую ногу обязательно на правую закинет… Глаза разные, один зеленый, другой – карий… И горят, как уголья…

– Тю!.. Ты его по таким приметам во всю жизнь не сыщешь, коли сам показаться не решит. Их поправить, что крапивой обстрекаться. Другая есть, верная, с которой он никак совладать не может. Только о ней мало кому ведомо…

И так это Алешка произнес, что глаза у Кузьмы у самого разгорелись, как у лешего, про которого речь зашла.

– Ты не думай, я про трепача это просто так сказал, не по обидному… Ну, говори же скорей, что за примета такая верная?..

– Сказать-то скажу, только ты помалкивай. Потому как прознает, кто его тайну выболтал, сам знаешь, чего случиться может. Обратит тебя в шишку еловую, будешь тогда знать, как язык распускать.

– Никому, – торжественно заверил его Кузьма. – Ну, говори же!..

– А примета такова, – Алешка отвечает, – что как ни старайся, а со спины его никак увидеть невозможно. С лица, с боку, – а со спины – дудки!..

Он ведь как рассудил? Кузьма, конечно, тут же к Сычу побежит. А тот мало, на отшибе живет, так еще в лесу пропадает, борти свои караулит. Дома же редко когда во дворе показывается, и то, больше до рассвета или под вечер, как стемнеет. Через забор особо не подсмотришь, – высокий. И сделан крепко – ни тебе дырочки-щелочки. Собака злющая. Так что захочет Кузьма слова его проверить, ан не тут-то было. Да и кто ему позволит – день-деньской под забором сычовым торчать? Если же и приметит ненароком спину бортника, так ведь это к нему заходил кто, али обознался.

И точно. Прежде, чем его товарищ смог распознать, правду ли сказал ему Алешка, он был трижды порот, будучи пойманным заглядывающим поверх забора. Собственно, ничего в этом особого и не было – все Алешкины затеи, как правило, заканчивались одним и тем же. Накормленный березовой кашей в третий раз, Кузьма твердо решил Алешку поколотить, но тот снова выкрутился.

Смотреть лесовика в городе, дело гиблое, здесь он себя блюдет, и держится, как все. В лесу за ним подглядывать надобно, где Сыч за собой присмотру не ожидает. Уговорились, как пойдет он по свои борти, – так Кузьма Алешку и предупредит. Вместе за ним догляд учинять будут.

Вскоре представился случай. Алешка только-только с огорода, мать и говорит: передохни, мол, вон и товарищ твой, за воротами мельтешит. Не отвертишься. Страсть как неохота Алешке с Кузьмой идти, а тот ухватил за рубаху, и тянет, ровно мужики – сети. Давай быстрее, а то упустим. Сыч уже, небось, за воротами. Мешкал Алешка, как мог, то вроде как за забор зацепился, то ногу об камень ушиб, и вроде бы добился своего: вышли за ворота, мелькнул Сыч в деревьях, и исчез. Спину не видали, вполоборота бортник шел. Только Кузьме этого мало, он приятеля своего дальше тащит. Зря, что ли, три раза хворостиной вразумляли… Ан пока до деревьев добрались, – хоть и недалеко совсем, – уже и не слышно, чтобы кто-то в лесу был. То есть птицы, конечно, лягушки, ветер шумит, а чтобы человек, или, там, лесовик, – того не слышно.

– Ты знаешь, куда он мог пойти? – спросил Алешка.

– Откуда ж мне знать? Я прежде никогда за ним не подглядывал…

– Тогда давай так, – предложил Алешка. – Ты пойдешь в одну сторону, а я в другую. Кто Сыча заметит, тот пусть куковать начнет.

– Не умею я куковать, – насупился товарищ.

– Ну, дятлом по дереву постучи, – усмехнулся Алешка.

Очень хотелось Кузьме его треснуть, как следует, ан сдержался.

– Вместе держаться будем, чтоб один другого видел. Главное – не шуметь.

– Будь по-твоему, – пожал плечами Алешка.

Пошли. Хоть и уговорились – не шуметь, а как тут без шуму, когда лес с подлеском переплелись? Здесь – орешины пройти не дают, сюда сунешься – елки полусухие дорогу застят. А там сырость по земле пошла, того и гляди в болотине окажешься, а там – змеи. И не скоропея, а настоящие. Алешка при каждом удобном случае вернуться предлагает. Вдругорядь высмотрим, никуда не денется. Наконец, согласился было Кузьма, только вдруг тропку увидел промеж папоротников. То ли человеком оставлена, то ли зверьем – не понять. Уговорились пройти немного, – и назад. Потому как места не очень знакомые. Грибов здесь нет, ягод – тоже, оттого сюда и ходили редко. Идут, прислушиваются до поглядывают. Чтоб коли зверь какой выскочит – успеть на дерево взлезть. Тут тропа и кончилась. И не тропой вовсе оказалась, а так, обманкой. Впереди же, за осинником, будто полянка обозначилась. И что-то там такое на этой полянке лежит. Бревно ли, зверь – не разглядеть. Коли б товарища рядом не было, так и ну его, пускай лежит, а тут труса праздновать никак не можно…

Подкрались осторожненько, – одолело любопытство страх, – раздвинули кусты, что за осинами, глядят – что за чудо чудное, диво дивное!..

Полянка и впрямь небольшая, круглая, сажени в три. От деревьев трава идет, густая и невысокая, в аршин шириной. Далее – воды с локоть, а посреди нее, все остальное, – камень. Такой, каких не бывает. Синий-пресиний. Не такой, как небо, а в черноту. На пирог похожий. Поверху на нем, будто искры рассыпаны, а по поверхности – словно рябь по воде. Аж дух захватило, какой небывалый!..

Смотрят Кузьма с Алешкой друг на дружку, и что делать, не знают. Никогда про красоту такую слыхивать не приходилось, а ведь совсем неподалеку от города лежит. Уж не колдовство ли? Вон, и следов никаких не видать…

Пока Кузьма на камень таращился, Алешка валежину сухую заприметил. Только было к ней сунулся, товарищ его за руку – цап!

– Куда это ты?

– Да погоди, – Алешка отвечает. – Лесину вон подобрать. Ты пока за ним смотри, чтоб не случилось чего, а я сейчас…

Ухватил валежину, и обратно. Держит двумя руками, вперед себя толкает. До камня дотолкал, и ну в него тыкать. Чего вот только ждут – непонятно. Камень, он камень и есть, не медведь какой, его тыкай – не тыкай, на лапы не вскочит, потому как этих самых лап нету.

Совсем осмелели. Пощупали траву и воду валежиной, – не топко ли? – и на камень перебрались. Ничего особенного, кроме цвета, – чего испугались? Потом Алешка присел, поводил ладонью, да и говорит:

– Смотри, тут знаки какие-то…

Глянул Кузьма – где тут Алешка знаки какие разглядел? Обыкновенные трещины, как на прочих камнях. Товарищ же настаивает.

– Говорю тебе – знаки высечены. Сам ведь слышал, что старики сказывают? Будто в стародавние времена заморские люди сюда часто плавали. Торговлю вели. Наверняка кто-нибудь из них сокровище тут припрятал, чтоб от разбойников сберечь. На обратном пути забрать собирался, ан не случилось. Лежит себе, нас дожидается.

Кузьма ему – про Сыча, а Алешке уже не до этого. У него богачество перед глазами. Надо только узнать, как его взять. Разругались товарищи – вдребезги. Еще б немного, один другого этим самым камнем и пришиб бы. Надулись, как мыши на гречу, да обратно и подались.

Кузьма – неизвестно, а Алешка дорогу к камню хорошенько запомнил. Только об нем и все думы. Дома ахнули – как подменили малого. За что ни возьмется, все из рук валится. Скажут чего, кивнет, да тут же и позабудет. Будто кто глянул косо. Ведро с водой из колодца нес, за порог запнулся, разлил. Григорий не вытерпел, за хворостину взялся, – порты долой и уже на лавке лежит.

Тут уж с расспросами приступили: сказывай, куда с Кузьмой бегали, что видали. Алешка и сказал, на озеро, мол, лодки рыбацкие смотреть. А слышали… Двое там стояли, разговаривали. Не наши, с дальнего конца города, должно быть. И один другому сказывал, будто в допрежние времена люди пришлые сокровища в лесу зарыли, и на камне метки оставили, как отыскать. Они с Кузьмой весь берег обсмотрели, только никакого камня там нету, чтоб с отметинами.

Усмехнулся отец, двинул по затылку, но не сильно, – любя. Ладони показал. Вот, говорит, в чем сокровище, а то, что где-то зарыто, оно, даже если и добудется, водой сквозь пальцы утечет. Потому – только то сокровище, что трудом честным обретено.

– А как клад добывается? – Алешка спрашивает. – Нет, ты не подумай, я ничего, я просто так спрашиваю.

– Ну, вот когда я малым был, от деда слышал, – улыбнулся в усы Григорий. – Шел как-то по улице насельник один. И видит – боров в грязи лежит. Мало того, сам черный, так еще и в грязи вывалялся. Темнеет уже, а он посреди улицы разлегся и ворчит. А главное, нет таких у соседей. Откуда и взялся? У насельника того палка с собой была, так он возьми, да и тресни того борова, глянуть, куда побежит. Тот же никуда не побежал, а на глазах у него гривнами серебряными рассыпался. Насельник рот раскрыл, от изумления. Охолонулся малость, хотел было гривны эти подобрать, так они – раз! – и в землю ушли. Перепугался, ноги в руки – и ходу…

– И мне рассказывали, – это мать от печи. – От бабки своей слышала, а той ее бабка сказывала, с которой все и случилось. К ним в избу курица черная забежала, и никак ее вытурить не могли. Дверь настежь, гоняют, а она крыльями машет, квохчет и носится как угорелая. Наконец, кто-то ее ухватом задел, – тоже деньгами рассыпалась. И тоже собрать не смогли – вот только что на полу лежали, и нет их. Слово нужно знать, хитрости какие… Без них – никак.

Глянули отец с матерью друг на дружку, улыбнулись, и позабыли о сказанном. Кто всегда при деле, тому не до кладов. Алешка же запомнил. Коли зверь али там птица черного цвета, может, то не зверь и не птица вовсе.

Что уж там Алешка Кузьме посулил, как уговорил – неизвестно. А только случилось, подстерегли они пса здоровенного, что на соседней улице жил, когда тот возле ворот в теньке разлегся. Потому – никаких других черных зверей не подвернулось. Алешка по сторонам смотрит, кабы кто их не увидал, Кузьма же со всей дури по псу этому самому палкой лупанул. Чем дело кончилось – известно. Сняли обоих с забора, почти без портов, – так, одни ошметки остались, и хворостиной каждому ума вложили. Только оба уже настолько умные, что место, через которое ум посредством хворостины прибавляется, на мозоль похоже стало…

Ну, это, положим, за дело влетело. А вот второй раз – понапрасну. Кузьма мало того, что про камень необычный рассказал, так еще и провести к нему обещался. На пару с Алешкой. Вместе нашли, вместе и ответ держать. Только никаких тебе примет не отыскалось. Вроде, все сходится, ан тропинки той – как не бывало. За то и вдругорядь наказаны были, чтоб лжи не научались.

Кузьма, на молоке обжегшись, на воду дует, не то Алешка. Он, как свободная минутка выдастся, все в лес бегал, – не может такого быть, чтобы камень тот им почудился. Глаза закроет – вот же он, синий-пресиний, и искры поверху…

Сколько бегал, другой бы давно уже бросил, а он – нет. Пока, наконец, не улыбнулась ему удача. Только Алешка за ворота городские выбрался, Сыча впереди себя углядел. За ним и пристроился. Зачем – не знает, потому как про то, что бортник – лесовик, сам придумал. Крался, крался, а как сорока рядышком заверещала, сразу и потерял. Слышал, сучья впереди потрескивают, – ан ничего не стало. Хотел было птицу глупую палкой, да где там! Она еще прежде, чем он палку поднял, за сто верст упорхнула…

Сорока упорхнула, зато тропка обозначилась. И как это только он ее прежде найти не сумел? Вот ведь они, все приметы прежние…

Добрался Алешка до камня, перебрался на него, рассматривает. Щепочку от палки своей отломал, в воду окунает, по знакам водит, чтоб ясней видны были. Зря тогда Кузьма над ним надсмеялся. Никакие это не трещины, а самые настоящие знаки, только непонятные. И что интересно, как вода в них попадает, они цветом светлее становятся, больше на небо похожим. Черточки какие-то, кружочки… Стрелочки… А в той стороне, куда они указывают, будто просвет между деревьями.

Потыкал Алешка палкой воду, траву, безопасно ли. Перебрался к просвету, а там тропа – не тропа, а вроде как дорожка обозначилась, только не по земле, а между деревьями. Так, что только по ней идти можно, чтоб не в заросли. Совсем недалеко от камня ушел, и оказался перед дубом.

Ну и великан!.. Это ж сколько человеков надобно, чтоб его обхватить? Кряжистый, весь в морщинах глубоких, будто старец, корни из земли змеями торчат, в самого Алешку толщиной, какими-то лозинами обвит… Не посреди поляны – он своими ветвями да сучьями будто прочие деревья от себя отодвинул, место высвобождая. С той стороны, что попышнее, лучи солнечные стрелами сквозь листву пробиваются. Где там наверху заканчивается – не видать. Камень синий – диво дивное, а этот дедушка, пожалуй, еще чудеснее. На таком дереве сколько хочешь разбойников укрыться может. Теперь Алешка уже не сомневался, что стоит ему повнимательнее поискать, как клад тут же и обнаружится.

Стал обходить лесного великана, и с противоположной его стороны заметил дупло. Нельзя сказать, чтобы очень большое, но ему пролезть – в самый раз. Тем более, лозина так ствол обвивает, что подняться по ней – раз плюнуть.

Поднялся Алешка, пошуровал в дупле палкой – нет ли кого – и заглянул. Нет внутри ничего интересного. Так, выемка, а на дне ее листва пожухлая и шелуха. Ни гнезда осиного, ни змей, ни, тем более, разбойников. Может, кто и прячется здесь на зиму, а сейчас – пусто. Собрался было обратно слезать, как вдруг подумалось – ну как под листвой что схоронено? Лет-то дереву сколько? Это сейчас в нем пусто, а раньше?.. Не может такого быть, чтоб этакое дупло не при деле оставалось.

Залез Алешка внутрь, на руках повис, а ноги до листвы не достают. Значит, нужно домой за веревкой идти. Только подумал, соскользнули пальцы, и плюхнулся Алешка вниз, в листву. Пыль поднялась, забила все, глаза слезятся, нос забился, – ни вздохнуть, ни глянуть. А как прочихался да глаза протер, понял, куда угодил. По стенкам не забраться, до верху не допрыгнуть, и как выбираться – неизвестно. Перепугался Алешка, до полусмерти. Кто его здесь отыщет, коли и камень-то найти не сумели? Глянул вокруг себя раз-другой, да как запрыгает, как завопит!.. Лупит своей палкой по дереву изнутри, и верещит, что твоя сорока…

Охрип, оравши. Совсем с ума от страха спятил. Как вдруг слышит – вроде шум снаружи. Ближе, ближе, а там голос раздался, кто это там такое, спрашивает. Алешка же и ответить не может. Только палкой стучать.

Затихло снаружи. Потом зашумело, и в дупле, снаружи, голова показалась. Лохматая, с бородой и усами. Вот тебе и на!.. Из огня, да в полымя. Никак, хозяин заявился… Только у Алешки сил совсем не осталось, ни прятаться, ни даже еще больше испугаться.

– Никак, малец?.. – то ли спрашивает, то ли удивляется, голова.

Не верит своему счастью Алешка. Это ж надо – бортник!.. Сыч, за которым он доглядать в лес отправился. И оказалось, что силы все-таки остались – снова разреветься.

– Ну, ну… Сейчас я тебя вытащу, – сверху доносится. – Погоди…

Снаружи послышался шум, а затем в дупло, к Алешке, спустилась толстая палка, с привязанной к ней посередине веревкой. Он начал пристраиваться на нее, когда задел что-то мягкое в листве. Соскочив, он принялся быстро раскидывать ее в стороны и обнаружил что-то небольшое, совсем не тяжелое, завернутое в мешковину. Недолго думая, запихнув найденное под рубаху, уселся на палку и подергал веревку.

Выволок его Сыч.

– Как же ты это туда угодил? – спрашивает, а сам веревку сматывает.

Молчит Алешка. В себя прийти не может. Начал было руками показывать, тут у него из-под рубахи добыча и выпала.

– За этим, что ли, полез? – бортник спрашивает. – Чего там у тебя такое?

В другой раз Алешка буркнул бы: мол, для того и завернуто, чтоб не показывать, ан Сыч уже наклонился, поднял мешковину и развернул.

Увидел Алешка, из-за чего в ловушку угодил, и стало ему обидно. Добро бы, что-то путное, в хозяйстве пригодное, а это… Дощечки темные, в одной стороне насквозь просверленные. Сквозь веревочка продета, чтоб не рассыпались. И все.

Только Сыч крутит их в руках, поглаживает, и в глазах – удивление.

– Где это ты такое раздобыл? – спрашивает.

Махнул Алешка на дерево, а у самого мысль забилась – может, зря он так о деревяшках? Ну, что никчемные они? Вдруг очень даже кчемные? Не заберет ли их в таком разе Сыч себе?

– Не бойся, не заберу, – бортник улыбается. – А знаешь ли, что это за дощечки такие? Сам погляди. – И обратно Алешке находку отдал.

Тот глядит – не простые это дощечки. На них значки какие-то имеются. Черточки, кружочки, стрелочки… Как на камне синем…

– Ты их береги, – Сыч говорит, – потому как на них вся мудрость земная записана.

– Записана? – пропищал Алешка сорванным голосом.

– Вот, смотри. – Бортник снова взял таблички, и, ведя по верхней пальцем, произнес: – «В книге сей предлежат различная нам оучительства, иже бо во инных книгах что обрящем сокровенно в сей же книге положено откровенно».

Чудно Алешке. Уж не обманывает ли его Сыч? Или и впрямь лесовиком оказался? А может, того хуже, колдуном?

– Тут в двух словах не расскажешь, – бортник, между тем, продолжает. – Дорогу обратно сам найдешь?.. – Алешка кивнул. – Ты вот что. Ежели любопытствуешь, никому книгу свою не показывай, в надежное место припрячь, а ввечеру ко мне приходи, коли надумаешь. Я тебе все и разъясню. А сейчас – недосуг мне. Дела остались.

Повернулся, и зашагал себе от дуба в чащу. Алешка же домой припустил. Как Сыч наказывал, так и поступил. Никому ничего не сказал, даже Кузьме.

Только к бортнику вечером не пошел. Выждал пару дней, да и дощечки получше рассмотрел. Большую часть с веревочки снял и в другом месте припрятал, так, на всякий случай. Ну как Сыч передумал? В том смысле – себе забрать?

– Пришел, все-таки, – спрятал в усах и бороде добродушную улыбку бортник. – Не испужался?..

– А чего мне, бояться-то? – расхрабрился Алешка.

– Добро…

Заметил Сыч, что дощечек сильно поубавилось, однако ничего не сказал. Рассказывать принялся Алешке, про черты да про резы, коими покрыты они, как вместе они слова обозначают, какие мы вслух произносим. А каждая по отдельности – звуки. Это умные люди давным-давно придумали, чтоб кто что знает – не забылось. К старости, память обычно слабнет, а тут, глянул на дощечку, и все вспомнил. Меня, Сыч сказывал, этой премудрости отец научил, а его – его отец. Коли надумаешь, и я тебя научить могу.

Подумал Алешка, прикинул, что к чему, да и согласился. Не сразу, конечно. А только тогда, когда прикинул, что на дощечках все-таки про сокровище сокрытое сказано. И так лихо у него учение пошло, года не минуло, как сей премудрости выучился. И начертанное разбирать, и самому чертить-резать. Только на дощечках тех ничего интересного не оказалось. В смысле – про сокровище. Про человеков есть, про зверей всяких, про земли заморские, про звезды, даже про то, отчего дождь бывает, – а про сокровище – ни словечка. Правду сказать, он не все прочитал. Но и того, что осилил – с лихвой хватило. Зачем это кому-то помнить понадобилось? Что в том проку, люди где-то с песьими головами живут? Или то диво, что песьих хвостов нету? Набрехали, небось, половину… А то и все сразу.

* * *

Так и рос Алешка, от весны к весне, от лета к лету. Годами мужал, а ветра в голове так и не избыл. Как и избыть-то, коли таким пригожим вырос – девки от него на игрищах глаз оторвать не могут. Ему то нравится, вот и выхаживает гоголем. В работе не особо мастак, – получше него работнички найдутся, – зато в забавах да на язык, тут ему, пожалуй, равных не сыщется. Как через костер под новый год прыгать, птицей порхает, или там песню затянет – соловьи смолкают. И драться наблатыкался. Только не кулаками, хитростью берет. Потому – как отмочит чего на гулянье, так парни его проучить собираются. Подстерегут, навалятся гурьбой, – в одиночку ухватить и думать нечего, – а он все одно выворачивается. Иной только руку размахнет, чтоб, значит, от всего сердца, глядь, – Алешка из него уже всю пыль выбил, что спереди, что сзади. Вьется вокруг оводом, улучит момент – ужалит, и снова вьется.

А что дури много, далеко ходить не надо. Ну, кому еще придет в голову девок с-под моста пугать? Течет себе неподалеку от города речушка. Имени у нее не то, чтобы совсем нету, только каждый ее по-своему зовет. Кстати сказать, небольшая-то она небольшая, а налимы в полпуда водятся. Так вот через ту речушку мосток перекинут. Свалили три или четыре лесины, перила приделали – вот тебе и мосток. Конечно, лесины стесали, чтоб поверхность поровнее была. Девки через него по ягоды ходят. Вот и удумал Алешка их попугать малость. Там, с той стороны, что от города дальше, промеж лесин прореха имеется, такая, – рука проходит. Вот молодец и пристроился под мостком. Травы речной на себя нацепил, чтоб не узнали. Сидит, ждет. Сидеть, правду сказать, неудобно, того и гляди свалишься, а под берегом яма. В ней, сказывали, даже не налим живет – налимище. Ан сколько не ловили – в четверть пуда попадались, а чтобы больше – того не было. Наконец, слышит, идут девки. Смеются чему-то, переговариваются. Взошли на мосток, Алешка изловчился, да как схватит какую-то за ногу! Та завизжала, а он из-под лесин как гукнет! Девки свету белого не взвидели, так перепугались. К городским воротам летят, быстрее ветра, верещат на всю округу. Алешка же, – он и так еле-еле держался, – в воду полетел. Течения почти нету, подкручивает слегка, ан и ухватиться не за что. До места, где вылезти можно, всего ничего, только чувствует Алешка: ухватил его кто-то за порты, и вниз потихоньку тянет. Ногами дрыгает, а там что-то скользкое. То ли налимище, то ли – того хуже – водяник, в наказание за баловство. Не по себе молодцу стало, думал подшутить, ан и сам в беду угодил. На помощь не позвать, – коли узнают о его проделке, лучше утопнуть, – а самому не выбраться. Счастье, портки лопнули. Видали, как рыбка мелкая, когда ее хищник гоняет, из воды выпрыгивает? Вот так и Алешка выскочил. От речки дунул, почище девок. В лесу огонь разводил, обсыхал, чтоб следы замести…

Обошлось, да не научило… Может, потому и не научило, что никакой не водяник оказался? Алешка, несколько дней спустя, наведался, к мосточку-то. Ниже его и увидел коряжину, а на ней – кусок портов своих. Зацепился за нее, когда в воду свалился. Стал ногами дрыгать, – от дна оторвал…

Да хоть бы и водяник оказался… Тоже с ним же приключилось. Знамо дело, зимой девки обычай имеют, суженого выгадывать. Соберутся на девичник, что-то там промеж себя пошушукаются, а как полночь настанет, поодиночке к бане бегают. Дверку тихонько приоткроют, просунут осторожненько кто плечико обнаженное, кто спинку, а иная – так… вот… И ждут. Коли суженый богатый будет – мохнатой лапой баенник погладит. Коли бедный – рукой холодной. Ну а ежели хлестнет чем, ждать девке еще год.

Вот Алешка от большого ума в баню и забрался, пока никто не видел. Прихватил хворостину и затаился. Вот сейчас придут девки, он им нагадает. Слышит, наконец, идет одна. Остановилась возле двери, мешкает. Боязно ей. Потом заскрипело, чуть полоска серая в темноте появилась… Ухватил Алешка хворостину поудобнее, а дверь возьми, да и захлопнись. Девка снаружи завизжала, опрометью прочь помчалась. В бане же светец вспыхнул. Даже не один, а два. Удивился Алешка, обернулся, и видит: на нижнем полке будто сидит кто-то. Будто еж, только мохнатый, и размером – что твой волк. Головой помотал, глаза протер – старикашка вырисовался. Усастый, бородастый, глаза горят, руки – крюки, ноги и того пуще, одет во что-то, мехом наружу. Зыркает неприветливо, по полку рядом с собою шарит. Ткнулся Алешка в дверь – куда там! Ее снаружи будто камнями завалили. Вот попал – так попал! Он ведь в баню мало ночью, еще и не спросившись приперся. Что сказать, что делать – не знает.

– Ты б дверь-то отпер, – пробормотал наконец. – Какое хочешь слово дам, что более – ни ногой… Чего ни спросишь – завтра же все принесу…

– Да мне многого не надо, – тот отвечает. – Мне вон хлеба с солью пожаловали, того и хватит.

Видит Алешка, нашарил баенник возле себя краюху ржаную, крупной солью посыпанную, и в рот тянет. Эх, кабы ту краюху ухватить да самому отъесть!.. Не посмеет, должно быть, баенник того проучить, с кем хлеба-соли отведал. Только вот как до нее добраться?

– Дверь-то чего запер? – Алешка спрашивает, будто не знает. – Чего тебе от меня надобно?

– А ничего не надобно, – старичок отвечает. – Вот поем, да и обдеру.

– Так ведь я тебе зла никакого не причинил… Ну, зашел случаем…

– Случаем – не случаем, а все одно обдеру. Для порядку.

А сам уже всю краюху сжевал. Крошки обобрал на ладонь, в рот метнул, да как кинется на Алешку! Тому и не осталось ничего, кроме как увертываться, ну, либо, ободрану быть. С баенником совладать – это кем же быть надобно. У него силища, сто человек не пересилят. Вот и крутится, и орет, как медведь ревет. Только то и спасает, что баенник больно уж неповоротлив да недогадлив. Ухватит Алешку за волосы, чтоб дерануть разок – и кончено дело, ан тот крутнется вокруг себя, и нет ничего в лапах у баенника. Станет молодец в углу, кинется к нему старичок, лапы растопырив, да этими-то самыми лапами в стены и упрется, а Алешка пригнется, и нырнет под растопыренными лапами. Или за балку потолочную ухватится, и поверху сиганет. Видит, что ничего у баенника не получается, совсем ум потерял. То пнет его, то ведро деревянное ему на голову нацепил, то доску от полка оторвал, вместо себя подсунул… Только не человеку с баенником тягаться. Сколько ни вертелся Алешка, сколько ни прыгал, ан уставать начал. Тут-то баенник его и схомутал. Ухватил поперек, как бревно, – и к печке. Там между нею и стеной промежуток малый имеется, в два кулака. Туда и прет. Тут уж Алешка видит, – совсем конец ему приходит, – да как завопит во всю глотку!..

На его счастье, в предбаннике так шарахнуло – уши заложило. Дверь наружу вынесло, народ вваливается. Баенника будто не бывало, Алешка на полу лежит, еле жив…

Выходили. Девка, что гадать приходила, шум подняла. Остальные тоже перепугались, потом все ж таки пошли взглянуть, что да как. Услыхали кутерьму несусветную, по домам бросились, народ собирать. Только это Алешке не помогло бы, кабы не дружинник молодой, ему погодок, Еким свет Иванович. Он с собой разрыв-траву носил, Всеведы-знахарки подарок. Против нее ни один запор не устоит, будь хоть заколдованный, хоть трижды заговоренный. Случаем на улице оказался, где девки бегали. Той травой дверь и одолели.