Текст книги "Ледяная симфония"

Сергей Волков
Ледяная симфония

– «Тибальди считает…», «Тибальди не может…» – проворчал пилот и с силой задвинул дверцу коптера.

В кабине сразу запотели стекла. Снаружи было минус шестьдесят один градус по Цельсию, и на открытом воздухе влага мгновенно вымораживалась, а в закрытых помещениях конденсировалась, превращаясь в пушистый иней.

Пилота звали Франсуа, это был толстый и угрюмый уроженец юго-запада Франции. Продолжая на чем свет стоит поносить Тибальди, он быстро двигал руками, заученными движениями запуская бортовые системы коптера. В кабине вспыхнул свет, вздохнули и жарко задышали калориферы, зажужжали скрытые за панелями вентиляторы системы обогрева, несколько раз успокаивающе пискнул бортовой компьютер.

– Все итальянцы – лодыри и пьяницы, – громогласно завершил тем временем свой монолог пилот и устало откинулся на спинку кресла.

В своем интерактивном шлеме с массивным зеркальным визором он напоминал гигантскую стрекозу, обожравшуюся комаров. На визоре явственно просматривались отпечатки пальцев – то ли томатный соус, то ли джем. Не знаю, вкусны ли комары с джемом, но руки после еды неплохо бы мыть даже толстым стрекозам.

В кабине пахло пластмассой, потом и почему-то лимонным соком. Впрочем, вскоре я понял, почему – над моей головой был закреплен дезодоратор с кассетой лимонного запаха. С детства ненавижу лимоны – в них есть что-то медицинское, больничное.

– Запускаем, – не то спросил, не то сам себе разрешил пилот и повернул ключ. Взвыла турбина, коптер вздрогнул, словно живой, и я услышал, как над нами зашевелились, сдвинулись с места и, наращивая обороты, пошли рубить мертвый воздух семиметровые металлопластиковые лопасти соосных главных винтов.

Коптер подпрыгнул. Занесенные снегом оранжевые модули станции и береговые торосы провалились вниз. Сразу стало темно, слепящая мгла прилипла к стеклам. Пилот шумно сопел в микрофон, потом созрел и выдал финальную фразу ненависти к Главному диспетчеру:

– Тибальди решил, что он Господь Бог, а от самого чесноком воняет.

То, что, в отличие от лимонного дезодоратора, он кабины явно не озонировал, пилота, видимо, не волновало. Я продолжал молчать. Куда больше Тибальди меня занимало предстоящее задание, а точнее, то, когда я с него вернусь.

* * *

Собственно, я и не доложен был сегодня лететь на станцию номер Двенадцать. И вообще никуда я лететь был не должен, потому как дежурным инспектором значился Бентал Сингх, а у меня накопилось целая куча отгулов, и шеф лично дал «добро» на отдых – в здешних краях люди, если им не давать передышек и пауз, бывает, сходят с ума.

Но в самый последний момент здоровяк Бентал слег с плевритом, и когда я уже собрал сумку и готовился к посадке на рейсовый снегопоезд, чтобы спустя девять часов оказаться на Центральной и как следует оттянуться с Вики – у нее в комнате забавный интерьер, а экстерьер хозяйки еще забавнее, – пришло распоряжение срочно вылететь на Двенадцатую. Как сообщил мне шеф, работающая там третий месяц научная группа пропустила три обязательных сеанса связи и не отвечала на запросы.

– Еохан, – непреклонным голосом пророкотал шеф со своим варварским акцентом, – я все понимаю – отгулы, Центральная, бар, крошка Вики, четвертый номер… Но послать больше некого, а там, на Двенадцатой, что-то не так.

– Со вчерашнего вечера Хольмский пугает весь материк какой-то дикой магнитной бурей, – глядя в сторону, сказал я, уже понимая, что лететь все равно придется.

– Они замолчали три дня назад. Тогда еще не только Хольмский, а и сам Господь Бог, наверное, ничего не знал об этой буре. В общем, бери коптер и дуй. Раньше сядешь – раньше выйдешь, – и шеф отключился.

Про «раньше сядешь» – одна из его любимых присказок. Поговаривают, что она осталась с тех времен, когда он работал в службе безопасности одной транснациональной корпорации, той самой, что едва не развязала мировую войну в двадцатом году. Впрочем, вот о чем я меньше всего хочу знать, так это о скелетах в шкафу у нашего шефа. В конце концов, до Двенадцатой шесть часов лету, погода нормальная, а у научников наверняка просто сломалось оборудование связи.

Слетаю, проверю – и завтра уже буду на Центральной. Интересно, откуда шеф узнал про то, что у Вики четвертый номер?

* * *

Коптер идет на девятистах метрах. Внизу – словно Творец застелил все огромной простыней. В темноте снег едва заметно светится. Эта мягкая флуоресценция пугает – сразу вспоминаются жуткие в своей безысходности легенды северных народов про инистых великанов, горных троллей и прочая дьявольщина.

Про здешние места легенд не сложено по причине полного отсутствия слагателей. «Здесь птицы не поют, деревья не растут и только мы к плечу плечо…» – строчка из еще более жуткой, чем фольклор скандинавов, песни, которую любит шеф. Шеф русский, песня русская – это объясняет многое, если не все.

Заснеженная равнина уходит к далекому горизонту, но темнота и поземка скрадывают расстояние. Ветер внизу пока весьма умеренный, девять метров в секунду. Влажность, давление, температура – все в норме для этого времени года.

Все в норме, кроме того, что произошло на Двенадцатой.

История появления этой станции такова: лет пятнадцать назад во время глубокого сканинга ледника экспедиция Герхарда – Дубинина обнаружила в толще ледникового массива несколько глубоких трещин сверхвысокой глубины. Судя по показаниям приборов, они пронизывали четырехкилометровый слой льда практически до скального основания, что позволяло изучить геологическое строение материка без затратного бурения, а кроме того, в нижних частях трещин было зафиксировано существенное увеличение влажности воздуха, и Дубинин высказал предположение о существовании подледниковых полостей с собственным мироклиматом, и, возможно, уникальным, реликтовым биоценозом. Воздух из этих полостей и проникал в трещины через систему ледяных гротов, повышая влажность.

Исследование трещин, названных «разломами Герхарда – Дубинина», включили в план, и через год у устья самого большого из четырех разломов была основана научно-исследовательская станция, получившая, по иронии судьбы, тринадцатый порядковый номер, но входившие в руководство Комитета по изучению материка аргентинцы и чилийцы, люди традиционно суеверные, настояли на изменении номера, и станция из тринадцатой стала двенадцатой.

Работы шли ни шатко ни валко – для начала все четыре разлома были перекрыты герметичными конструкциями, затем началось обустройство спусков. Из-за недостатка финансирования Двенадцатую несколько раз консервировали, работы то останавливались, то возобновлялись, пока наконец в сорок шестом в разломе номер два группа профессора Никамуры не достигла грунта и не было официально объявлено, что никаких подледниковых пещер не обнаружено, а влажность воздуха повышена из-за таяния льда в приземном слое.

С тех пор третий год на Двенадцатой работали только геологи, сменявшиеся каждые четыре месяца. Нынешняя группа в составе болгарина Стефана Римчева, англичанина Чарльза Оуэна, перуанки Авроры Мерида и израильтянки Лилии Канкун через месяц должна была покинуть станцию, уступив место следующему «экипажу».

Собственно, это была вся доступная мне информация по Двенадцатой. Ничего примечательного. Я бы даже сказал – рутина.

Коптер мерно покачивало. Франсуа в такт подергивал головой – я слышал, что у него в шлеме играла музыка. Ну и пусть себе, а я отправлюсь в гости к Морфею. Устроившись поудобнее в кресле, отключаюсь.

– Свет! – прохрипел в наушниках голос толстого Франсуа. – Двенадцатая. На запросы не отвечает. Снижаюсь.

Я глянул на часы – ого! – подался вперед, всматриваясь во мглу за стеклом кабины. Поначалу мне показалось, что пилот ошибся, но вскоре и я разглядел среди мертвого мерцания снегов теплую искорку посадочного маяка.

– Ветер усилился, – сообщил пилот. – Уже шестнадцать метров. Внизу болтать будет. Если дойдет до двадцати, то не сяду.

– Почему?

– Снесет. Потом не вытяну на взлет.

– Но у меня задание!

Пилот повернулся ко мне равнодушно-безликим визором с отпечатками пальцев, дернул плечом.

– Спущу на «качелях».

Я отрицательно покачал головой.

– Так не пойдет. Вдруг там пострадавшие, им потребуется срочная эвакуация?

– У меня инструкция! Я подожду на высоте. Десять минут, – безапелляционно заявил пилот. – Ты дойдешь до станции, вызовешь меня. Если все нормально, заберу тебя завтра, сводка по погоде хорошая.

– А если не нормально?

– Ну, тогда сяду! – с досадой рявкнул он и отвернулся.

В этот момент я подумал, что неизвестный мне диспетчер Тибальди, наверное, вовсе не такой уж плохой человек, и еще о том, что таких вот дундуков нельзя сажать на наши рейсы – сотрудники службы чрезвычайных ситуаций всегда должны быть готовы сделать немного больше, чем положено по инструкции.

«Качели» – это пластиковое креслице с ремнями, висящее на четырех монофильных кевларовых тросиках в грузовом отсеке коптера. При необходимости креслице заменяется на пластиковое же «корыто» – в нем эвакуируют раненых и больных.

Коптер завис прямо над занесенной снегом площадкой. Оранжевые посадочные огни тревожно вспыхивали внизу. Ветер и вправду усилился и достиг-таки двадцати метров в секунду, но дул порывами.

– Я тебя быстро опущу, – зазвучал в наушниках Франсуа. – Попадем между «порциями», тогда не снесет.

Мысленно поблагодарив «благодетеля», я уселся на «качели» и застегнул ремни. На серой металлической стене грузового отсека какой-то шутник или придурок – я замечал, что часто это одно и то же – нацарапал «Memento more».

– С Богом, – донесся до меня сквозь треск помех голос пилота.

Нижние створы грузового отсека разъехалось, и я буквально рухнул в метельную круговерть.

* * *

Во все времена главными врагами человека – и всего человечества – были не дикие звери, не голод и холод, не злые иноплеменники или коварные братья по крови, но, допустим, не по вере, и даже не незримые микроорганизмы и не смерть в конечном итоге.

Нет, главный враг homo sapiens всегда был нематериален, незрим и, возможно, именно по этой причине, непобедим. Он с одинаковой эффективностью одолевал и мудрецов, и недалеких людей, и богачей, и бедняков, и сильных, и слабых. Ему не было дело до того, есть ли у человека заслуги и достижения или он жалкий неудачник. Перед ним трепетали властители могущественных империй и последние нищие, не имевшие крыши над головой.

Имя этого врага – страх. Он уравнял всех.

И вся история человечества – это история борьбы со страхом. В этой борьбе люди изобрели оружие, религию и алкоголь, шумные празднества и коллективные молебны. Все для того, чтобы победить страх.

Он бывает разным. Страх одиночества и страх неизведанного. Страх смерти и страх перемен. Страх потерь и страх ответственности. И еще сотни, а то и тысячи разнообразных страхов и фобий, что преследуют человека в этой жизни.

Из-за страха начинались войны, которые уносили миллионы жизней. Страх управлял беженцами и теми, кто закрывал перед ними границы. Страх приходил в лачуги и комфортабельные современные жилища и там с равным успехом сводил людей с ума.

Во все времена существовало совсем немного тех, кто мог пересилить страх и оказаться вне его, в особой «зоне спокойствия», там, где эмоции не властвуют над разумом.

Научно-технический прогресс не изменил ситуации. Человечество, несмотря на медицинские препараты, особые методики и психотренинги, все так же остается коллективным рабом страха, мало того, это рабство сделалось еще более всеобъемлющим из-за увеличившегося количества факторов, провоцирующих людей на это чувство.

Конечно, в нашей службе все сотрудники подбираются по особым психоэмоциональным критериям и проходят специальную подготовку. Проще говоря, мы не боимся львиной доли того, чего боится обыватель. Но абсолютно бесстрашных людей не бывает, мало того, бесстрашие вредно для нашей работы, потому что создает иллюзию могущества.

Шеф часто говорит: «У страха глаза велики». Шефу легко, он у нас, я уже говорил, русский, впрочем, как и большинство старших офицеров. Я работаю с ними далеко не первый год и думаю, что русские – это не нация, а что-то вроде религии или секты. Этакая ста двадцати миллионная секта трудоголиков-фаталистов. И если им для чего-то нужно победить страх, они просто берут – и побеждают его.

Я же, как и большинство цивилизованных европейцев, так не умею. Я боюсь многих вещей – пауков, летучих мышей, замкнутого пространства…

И высоты.

Но я – сотрудник службы по чрезвычайным ситуациям, и поэтому, когда возникает необходимость, я заталкиваю свой страх поглубже и спокойно падаю с тридцатиметровой высоты.

Про «спокойно» – это, разумеется, ложь. Пульс за сто двадцать, ладони мокрые, спина тоже, но это никого не волнует. Вновь процитирую шефа, даже дважды: «Главное – результат» и «Сделай или умри».

Вам все ясно?

* * *

Снега на посадочной площадке немного, по щиколотку. Торопливо отстегиваю ремни, выбираюсь из «качелей», вызываю коптер.

– Борт, я на грунте… тьфу ты… На снегу!

– Понял! – прорывается сквозь помехи голос пилота. – Ветер… ждать… десять минут!

– Что?! Повтори, не понял!

– …усиливается… десять…

И сплошной треск в эфире. Черт бы побрал эту магнитную бурю, похоже, она уже началась. И еще ветер. Он и вправду усиливается. Фактически началась метель. Пилот, как его там, Франсуа? Так вот, этот самый Франсуа, в сущности, все сделал правильно. Если бы он сел, то действительно не сумел бы взлететь. Мы застряли бы на Двенадцатой дня на два, а то и на три, и Тибальди потерял бы еще один коптер, что явно не прибавило бы ему хорошего настроения. Но всех этих «бы» не случится.

Станция под порядковым номером Двенадцать имеет стандартную трехмодульную компоновку. Научно-штабной модуль, жилой модуль и склад расположены в виде трехлучевой звезды. В идеале они должны быть соединены крытыми переходами, чтобы не нарушать климатический режим в помещениях при переходе из модуля в модуль, но, начиная со станции номер Восемь, расположенной у подножья горы Керкпатрика, переходы не монтируются – какие-то проблемы с поставщиками – и все модули снабжаются специальными тамбурами со шлюзовыми камерами.

Окна на станциях имеют овальную форму и по традиции именуются иллюминаторами. В научно-штабном модуле Двенадцатой все иллюминаторы освещены. Это внушает надежду на благополучный исход дела. Скорее всего, у ребят сломался передатчик, а у аварийного не хватает мощности пробиться сквозь магнитную бурю. В высоких широтах эти бури – сущее наказание. Они могут еще и не начаться, а связь уже отказывается работать, так сказать, в предвкушении.

Спутниковые средства в этом случае бесполезны, всякие длинно– и средневолновые передатчики тоже. Лишь переносные рации, старые добрые уоки-токи, позволяют держать тактическую связь, но их предел – десять километров, и точка.

Станция совсем рядом. Вызываю ее на нашей, аварийной частоте – тишина. Внутри холодеет, но тут же приходит успокоительная мысль о том, что у ребят просто не включена рация. Коптера они не видят, за воем ветра не слышат и о моем прибытии не знают. В общем, никакой паники, мне осталось сделать с дюжину шагов до тамбура – и я все узнаю.

Пытаюсь вызвать Франсуа – бесполезно. В эфире сплошной треск и фоновый шорох, порождаемый взбесившимися частицами, извергнутыми из недр нашей звезды. Оборачиваюсь. Коптер висит на прежнем месте, сияя огнями. Он похож на какой-то новогодний девайс.

Порыв ветра бросает мне в лицо пригоршню снега. На мгновение светящиеся теплым, домашним светом окна модуля исчезают в метельной круговерти. Проклятье, надо спешить. Я знаю не менее десятка историй о людях, которые были застигнуты метелью буквально у стен станции, но теряли направление и уходили в снега.

И я видел этих людей потом, когда их находили – если находили – и привозили к нам. Черная кожа, скрюченные пальцы, замерзшие глаза… Почему-то у тех, кого убивает холод, глаза всегда открыты.

Моргом на Центральной заведует человек с веселой фамилией Обэрнод. Бледненький, с красными жилками на носу и выцветшими глазками. У него есть странная привычка расхаживать по моргу, почесывая спину арбалетной стрелой. Покойников он выкатывает для следственных действий лично и всегда с интересом наблюдает за реакцией посетивших его обитель Танатоса.

Они, убитые холодом, лежат, задрав щетинистые подбородки. А еще все они улыбаются. Я не припомню ничего ужаснее этой улыбки, хотя я повидал на своем веку немало вещей, от которых у обычного человека волосы станут дыбом. Одна только зачистка в Претории чего стоит, когда против нашего взвода из трущоб вышло не меньше тысячи обдолбанных боевиков «Черного фронта» с ожерельями из человеческих пальцев на шеях…

В общем, к дьяволу воспоминания. Я бегу к станции, с трудом выдирая ноги из рыхлого снега. Вот и соединенные фалрепом вешки, указывающие путь к тамбуру. Сквозь метель проглядывают лазерные маркеры у дверей. Снова оборачиваюсь и вижу, как тусклые огни коптера начинают удаляться, одновременно поднимаясь. Пилот не стал дожидаться окончания им же самим установленного десятиминутного срока и улетел. Кто-то скажет – сбежал, но этот кто-то не видал здешних метелей.

По крайней мере, я ни в чем не виню этого Франсуа. Метель когда-нибудь да прекратится, а вот если коптер совершит вынужденную, это выйдет боком всему Комитету по освоению.

Тамбур. Набираю стандартный код. Он един для всех станций – зачем, а главное, от кого придумывать замысловатые шифры? Шесть нолей и единица. Пронзительно пищит электромагнитный замок, дверь распахивается.

Ну, вот я и на месте.

* * *

Внутренняя дверь открывается с характерным чмоканьем селикогерметизатора. Машинально смотрю на строчку анализатора атмосферы, выведенную на внутреннюю поверхность визора – воздух пригоден для дыхания. Это важно, а то всякое бывает. Однажды, например, на счастливой Семерке сработала аварийная «супернадежная» система пожаротушения – и девять человек задохнулись от газа.

Отстегиваю шлем, оглядываюсь – и сердце сжимается от дурного предчувствия.

Наверное, подобное чувство испытывал капитан Дэвид Рид Морхауз и матросы с «Деи Грация», когда поднялись на борт злосчастной «Марии Целесты».

Научно-штабной модуль Двенадцатой сияет огнями. Горят даже две настольные лампы и свет в уборной. Работают компьютеры и рация, включен телевизор – он показывает «белый шум».

Дверь в лабораторию открыта настежь, за нею виден спектрограф и электронный микроскоп – оба включенные.

И ни души.

Собственно, я это понял, едва переступив порог модуля. Присутствие человека ощущается сразу, шестым чувством, если хотите. В данном случае это самое чувство молчит.

– Эй! – кричу на всякий случай, для очистки совести. – Здесь инспектор Службы чрезвычайных ситуаций Комитета по освоению Йохан Миккели! Отзовитесь!

Тишина, нарушаемая лишь шуршанием телевизора и доносящимся сквозь стены воем ветра. Со стены, с голографического календаря, мне весело улыбается озорной кролик, символ прошлого года.

Все, инспектор, игры закончились, началась твоя работа. Действуй.

И я начинаю действовать. Быстрый осмотр всех помещений не дает никаких результатов – модуль пуст. Судя по некоторым оставленным предметам – электрочайнику с водой, печенью в вазочке, – люди покидали его, намереваясь вернуться, но вот когда это произошло?

На столе лежит включенный букридер. Я смотрю на экран – открыта сорок седьмая страница файлокниги какой-то Anna Matveeva «Pereval Diatlova» на русском или болгарском языке, я все время путаю их кириллицу. Букридер читал, судя по всему, Римчев. Как долго гаджет пребывает во включенном состоянии? Букридеры, подобные этому – с экранами на «электронных чернилах» e-ink, – не разряжаются неделями.

Пытаюсь по спикофону вызвать жилой модуль и склад – тишина. Сажусь к рации, вбиваю позывные нашего центра связи – нужно доложиться о прибытии и первых результатах, но эфир забит помехами так же плотно, как воздух над станцией снегом.

Надо идти в жилой модуль, потом осматривать склад. Придется пристегнуться к скобе у тамбура. Тонкий фал из кевлара не даст мне заблудиться в снегу.

Перед выходом делаю пометку на доске для записей, висящей у двери – ставлю дату и фамилию. До меня на доске никаких записей не было, что странно…

* * *

По загадочному стечению обстоятельств, которое русские именуют «закон подлости» (спасибо, шеф!), метель стихает через несколько часов после того, как улетел коптер. Связи по-прежнему нет.

Обследование жилого модуля и склада не дало никаких результатов. Складывается впечатление, что персонал станции был эвакуирован инопланетянами, причем по согласию ученых. Они заправили кровати, утилизировали мусор, сложили вещи – и погрузились на летающие блюдце.

Или ушли.

Но куда?

Вот уже три часа кряду копаюсь в компьютерной сети станции. Ничего необычного, все штатно – рабочие программы, записи об исследованиях и экспериментах, файлы отчетов, личные файлы (по большей части фотографии родных и близких), фильмы, музыка…

Муляж. Это слово всплывает из подсознания и маячит передо мною, словно воздушный шарик. Все здесь – и эта образцово-показательная станция, и четверо геологов, и заправленные постели, и букридер – словно бы один большой муляж, ширма, за которой скрывается какая-то зловещая тайна.

Сюда нужно не одинокого инспектора из СЧС, а полнокомплектную бригаду следователей из службы безопасности Комитета.

Связь, мне нужна связь! По сути, вся наша цивилизация сегодня – это каналы обмена информацией и линии связи. Без коммуникации мы – ничто…

Так, отставить рефлексию. Метель стихла, закончится когда-нибудь и магнитная буря. У меня есть время, и я должен, обязан разобраться, что произошло на станции под номером Двенадцать.

Возвращаюсь к компьютеру. Пытаюсь понять, над чем трудилась четверка геологов в последнее время. В файлах отчетов бросается в глаза слово «трещина»: «повторных спуск в трещину», «необходимость нового спуска в трещину», и даже «пора вновь посетить трещину».

Трещина – это один из разломов Герхарда – Дубинина, тот самый второй. Фактически – щель во льду шириной несколько десятков метров и глубиной четыре с лишним километра. В ней оборудована система спуска и подъема, нечто вроде свободно висящего лифта на тросах.

Трещина, трещина… Геологи брали с ее дня образцы для исследований. Но зачем они так часто опускались туда? Достаточно было и одного раза – насобирал камней, наотбивал осколков – и сиди, разглядывай их под микроскопом, трави кислотами, просвечивай, спектрографируй…

Мне нужно передохнуть, выпить кофе, перекусить – и подумать. Лезть в трещину категорически не хочется. Четыре километра, клеть подъемника, бездна под ногами – с моей акрофобией это настоящее испытание.

Но лезть придется. У меня пока одна-единственная рабочая версия – геологи в нарушение инструкции спустились в трещину все вместе, и там, внизу, с ними что-то случилось.

…По стеклу иллюминатора ползет прозрачная капля конденсата. Иллюминатор выпуклый, похожий на те, что имеются на самолетах ледовой разведки – этакая стеклянная чаша или миска полуметрового диаметра. Если вставить в него голову, можно увидеть то, что находится прямо внизу или сбоку. Я понимаю, для чего такие обзорники нужны на самолетах полярной авиации, но зачем он здесь, на станции номер Двенадцать?

На всякий случай – все нужно проверить самолично, это один из главных принципов нашей работы – наклоняюсь, всовываю голову в иллюминатор и упираюсь лбом в ледяное влажное стекло. Что я отсюда увижу? Слева – угол научно-штабного модуля, антенну, темный абрис жилого модуля, а за ним – пятно склада.

Справа – входной тамбур, стойки лазерных маркеров, чтобы не промахнуться мимо двери в метель.

Изгибаюсь, точно беспозвоночное, и смотрю вверх. Там, в темно-синей бездне, тлеют холодные звезды. Рисунок созвездий незнакомый, чужой. Да и все тут чужое, незнакомое, непонятное…

Краем глаза улавливаю какое-то движение. Рефлексы срабатывают вперед разума, – а ведь еще древние мудрецы утверждали, мол, мысль – это самое быстрое, что есть во Вселенной! – я отскакиваю от иллюминатора, принимаю базовую стойку, правая рука сжимает рубчатую рукоять парализатора, левая жмет кнопку наплечного мультирегистратора событий. Только после этого начинаю анализировать – что же могло меня встревожить?

Через длинную цепочку логических рассуждений прихожу к мысли, что скорее всего я среагировал на скользнувшую по вогнутой поверхности иллюминатора капле конденсата, в которой преломился свет ламп.

Искажение, рефракции, оптические иллюзии… Жюльверновщина какая-то!

Убираю парализатор в кобуру, возвращаюсь к иллюминатору. И все же – зачем он тут нужен? Что обозревали, за чем наблюдали через него Римчев, Оуэн, Мерида и Канкун? Не за звездами же!

Еще раз всовываю голову в стеклянный колпак. Угол модуля слева, тамбур справа. Хорошо видна дверь и часть стены за нею. Стойки маркеров, снег, следы…

И вдруг я понимаю, что следов у двери стало больше. К четкой цепочке моих отпечатков, ведущей от склада – я возвращался оттуда, уже когда метель стихла, – прибавились новые. Кто-то буквально только что подходил к модулю и пытался попасть внутрь. И именно этого «кого-то» я заметил боковым зрением, когда разглядывал звезды.

* * *

Кто это был? Римчев? Оуэн? Мерида? Канкун? Мысли скачут в голове, как монеты по прилавку – звону много, толку мало. В любом случае кто-то из состава научной группы жив.

Жив!

Но что с ним? Почему он не попытался набрать код и открыть дверь, почему не привлек мое внимание? Ведь ясно же, что на станции кто-то есть – я погасил часть внутреннего освещения, зато врубил прожектора, мелькал в окнах, валял дурака с этим обзорным иллюминатором…

Скорее всего, тот, кто подходил к двери, болен. Болен тяжело и плохо контролирует свои действия. Он попросту не сумел набрать код. Но почему ушел? Почему не стал в отчаянии колотить в дверь, пытаясь привлечь внимание?

Ответы на эти бесконечные вопросы я получу только после того, как отыщу визитера. Следы приведут меня к нему. Надо спешить, возможно, человеку нужна помощь.

Достаю из ниши и натягиваю костюм высокой термозащиты, или, как тут говорят, «кот», пристегиваю шлем, включаю питание. Встроенный компьютер запускает системы, выводит на визор информацию. Снаружи минус шестьдесят пять градусов по Цельсию, ветер юго-восточный, три метра в секунду, влажность двадцать один процент, давление тысяча три миллиметра ртутного столба.

Бр-р-р… Хвала людям, изобретшим «кот», без него я не протянул бы вне обитаемых модулей станции и пятнадцати минут. Мой климатический костюм тоже неплох, но при температурах ниже минус пятидесяти дольше десяти минут на открытом воздухе в нем лучше не находиться.

Проверяю на всякий случай оружие, сую парализатор в набедренную кобуру, вешаю на грудь опломбированный бокс с четырехзарядным аварийным СПУ-3. Включаю мультирегистратор «кота», фиксирую время и дату – два часа сорок две минуты девятнадцатого февраля две тысячи сорок восьмого года.

Надо спешить. Конечно, весь персонал научной группы – опытные полярники, но, если с ними что-то произошло, возможно, счет идет на секунды, уж слишком некомфортная среда «за бортом».

Тамбур. Первая дверь, шлюз, свист компрессоров, красное табло «Стойте», зеленое – «Выход разрешен».

Три метра в секунду нежно толкают в бок. Включаю налобник, освещаю следы на снегу. Да, человек, видимо, болен – он шел неровной походкой и даже упал буквально в пяти метрах от тамбура.

Двигаюсь по следу под аккомпанемент собственного дыхания: Шых-ш-ш-ш! Шых-ш-ш-ш!

Снег вдруг становится каким-то фиолетовым, потом зеленеет. Черт, неужели у меня галлюцинации? Впрочем, через мгновение догадываюсь поднять голову и вижу в небе радужные сполохи. Вот она, графическая составляющая магнитной бури, что испортила связь над всем материком. Красиво, конечно, но я бы сейчас предпочел честное звездное небо, безо всяких сияний.

Вскоре становится понятно – следы полукольцом охватывают станцию и ведут к проклятой трещине. Знать бы сразу, можно было бы обогнуть научно-штабной модуль и мимо склада выйти к входному боксу напрямую.

Трещина перекрыта металлическими листами, поверх которых за последние годы навалило приличные сугробы. Входной блок треугольной формы высится среди снежных завалов геометрически чужеродным элементом. Следы идут к металлической двери. Подхожу, кладу руку на скобу ручки, дергаю.

Заперто. Заперто изнутри…

* * *

Ветер стих, в окошечке анемометра – сплошные нули. Температура – минус семьдесят четыре градуса Цельсия. Здесь всегда так – если стихает ветер, становится холоднее. В небесах извиваются разноцветные сполохи. Связи нет. Коптер не вернулся. Я лежу на диване в холле. На часах – четыре тридцать две. Поход к трещине не дал никаких результатов.

Черт!

Спокойно, Йохан, спокойно. Итак, что я имею: персонал по каким-то непонятным пока для меня причинам покинул станцию и заперся во входном блоке над трещиной. Собственно, там и поместиться-то негде, небольшая площадка, техническая будка и подъемник. Возможно, только один человек поднимался наверх, ходил к научно-штабному модулю, остальные ждут его внизу, на глубине четырех километров.

Я пытался привлечь их внимание, стучал в дверь, вызывал по рации – безрезультатно. Спустя час сорок минут пришлось вернуться, у «кота» подсели аккумуляторы.

Какое-то время я надеялся, что они выйдут из добровольного заточения, и дежурил у обзорного иллюминатора. Потом понял, что необходимо заняться собой – поесть, попить чего-нибудь горячего, а главное – принять поливитаминный комплекс и протеиновые пилюли, без которого в здешних условиях очень быстро наступает физическое и нервное истощение.

Почему геологи ведут себя так странно? Почему они покинули станцию? Им здесь что-то угрожало? Возможно. Но получается, что это «что-то» сейчас угрожает мне, а я никакой угрозы не наблюдаю.

В конце концов, все эти тайны, загадки и расследования находятся в компетенции парней из службы безопасности, а я спасатель, у меня совсем другие задачи. Только, похоже, мне тут не очень рады и воспользоваться моими услугами тоже явно никто не спешит. Что ж, следует признать, что я первый раз в жизни попал в подобную ситуацию.

Обычно всегда имеется несколько решений вставшей проблемы – нас так учили, нас натаскивали на поиски этих решений, как охотничьих собак натаскивают на поиск дичи. Система отлажена, как часы. И вот она дала сбой.

Я не могу выйти на контакт с персоналом станции. Я не могу вызвать подмогу. Я не могу покинуть станцию.

Остается только ждать, причем я даже не могу утверждать, что время работает на меня. Положа руку на сердце – черт его знает, на кого оно работает.