Текст книги "Бесовская банда"

Глава 7
1917–1918 годы

До Воронежа Бекетов добрался в декабре 1917 года. Там наблюдалось уже знакомое ему революционное бурление. События происходили судьбоносные. В соответствии с решением ВЦИК устанавливался рабочий контроль над банками, торговлей, промышленностью и железными дорогами. Создавались рабочие отряды для его осуществления, а также для организации нормальной жизни и общего хозяйствования. И, главное, для обеспечения населения продовольствием, которого стало катастрофически не хватать.

Бекетов тут же попытался ринуться со всей своей нерастраченной дурной энергией и пронырливостью в этот кипящий котел. Он отчаянно толкался локтями в Советах, хватал за рукав комиссаров, долдоня, что он в окопах за большевиков пропагандировал, в царских тюрьмах за это сидел, а потом в самом Петрограде революцию делал.

Был у него с детства полезный для него талант – говорить и врать крайне убедительно и искренне. Умел он заболтать собеседника и вызвать доверие. В итоге его едва не записали красным командиром. Как раз в это время атаман Каледин объявил, что не признает советскую власть, а весь Дон отныне под Войсковым правительством, а это на деле означало его жесткую личную диктатуру. Вот и постановил исполком Воронежского совета создать специальный отряд Красной гвардии для борьбы с самозванцем. И теперь на это дело набирали добровольцев, готовых геройски сложить голову за рабочее дело.

Голову Бекетов ни за кого класть не собирался. И от такой чести ему удалось отбояриться, хотя и с большим трудом. Сослался на военные раны, почтенный возраст, на то, что окопов больше не выдержит и на брань идти не способен – здоровье не позволит. А потом хитростью, ужимками и болтовней все же пристроился на местечко, которое сулило хорошие перспективы.

Вопрос обеспечения страны продовольствием остро встал еще в самый разгар Первой мировой войны. Крестьяне в предчувствии наступающей военной разрухи прятали зерно, и первые продовольственные отряды по его изъятию появились еще при царе Николае. После революции зерно стали прятать больше, а вырастили его намного меньше с учетом того, сколько крестьян ушло на войну. Многие земельные наделы просто некому было обрабатывать.

В стране разгоралась междоусобица, переходящая в Гражданскую войну. Городу и армии как воздух нужны были продукты. Ведь если их нет, тогда будут хаос и голодные бунты в городах. Вытряси же у селян зерно – вспыхнут крестьянские бунты, запылают деревни и села. Но с крестьянами справиться легче. Судьба страны сейчас решалась в городах и на полях сражений. Потому новой властью были приняты суровые, но необходимые решения: о продразверстке, когда у крестьян забирали семьдесят процентов урожая, и о продотрядах, которые и должны были эти проценты отыскать и вывезти.

В продотряд Бекетов не шибко стремился. Знал, на что способны селяне, в случае если начнут потрошить их закрома. Там и голову сложить недолго. Но тут в продовольственной сфере образовалась синекура – заградительные отряды. Они действовали на железнодорожных станциях и в поездах. Их бойцы проверяли багаж, обыскивали пассажиров и забирали у них еду сверх положенной нормы провоза.

Туда и устремился Бекетов всем своим существом. Пробился в бурлящий народом продовольственный областной подотдел. Наплел его сотрудникам с три короба о своей исключительной преданности революции и делу борьбы с голодом. Товарищи оказались отзывчивые, похлопали его по плечу, пообещали помочь и пригласили заглянуть на следующий день к самому комиссару подотдела.

Затянутый в кожаную куртку комиссар, даром что сам сидел на продовольствии, был худ, изможден, со впалыми щеками и страшно уставший. Он цепко и с сомнением посмотрел на кандидата в бойцы заградотряда. И будто кувалдой долбанул:

– Говорят, кого-то убил ты в своем селе.

Бекетов покрылся холодным потом. Откуда они узнали? Значит, проверяли его, поэтому тогда и велели зайти на следующий день. Не поленились найти его земляков и расспросить подробно. То есть дело у них серьезно поставлено. И что теперь будет? Может, арестуют да и шлепнут со всей легкостью и простотой революционного правосудия?

– Было дело, – кивнул Бекетов мгновенно севшим голосом, и тут на него нашло вдохновение. – Кулацкий прихвостень это был. Набросился на меня за то, что я за советскую власть агитировал. Он народ смущал, чтобы тот большевикам не подчинялся и хлеб прятал! Отребье! Пережиток старых времен!

– Ну да, ну да, – произнес комиссар с сомнением в голосе.

Во взгляде его появились одновременно и понимание, и какая-то брезгливость. Похоже, он не поверил ни единому слову кандидата в заградотрядовцы. Но, задумавшись и побарабанив пальцами по столешнице, махнул рукой. Пододвинул к себе чернильницу и перо. Черканул на листочке несколько слов и протянул Бекетову бумагу:

– Вот тебе направление. И пулей к товарищу Артему. Пускай он оценит, какой ты борец за революцию. И запомни, революция – она каждому шанс дает возвыситься или упасть. Но и карает нещадно. Понял?

– Понял, ва… – Бекетов прикусил язык вовремя, едва не выдав «ваше благородие», но тут же поправился: – Товарищ комиссар.

Уже через час он был в трехэтажном массивном здании бывшей гимназии и протягивал бумагу статному, плечистому и весьма суровому на вид товарищу Артему, затянутому в уже ставшую чем-то вроде комиссарской формы кожаную куртку. Такие куртки раздавали ответственным советским работникам с военных складов – то была с запасом пошитая форма для царских военных авиаторов.

Ознакомившись с направлением, товарищ Артем болтать о революции и почетном долге не стал. Только пояснил, что работа опасная, но важная. Определил Бекетова в звено численностью в десять человек. Так началась для того служба в заградотряде.

На военизированное подразделение внешне это сборище походило мало. Одеты бойцы были кто во что горазд. И в военные шинели, бушлаты. И в зипуны. Кто в сапогах, кто в обмотках, кто в треухах, кто в меховой шапке-пирожок, которую содрали на улице с головы буржуя. Но у всех была красная повязка на рукаве. А в кармане отпечатанный на машинке и заверенный подписями-печатями мандат, где были расписаны многочисленные права, данные революцией подателю бумаги. И, что по нынешним временам куда важнее, у кого на плече винтовка, а у кого револьвер в кармане. А это довод поважнее мандата.

У отряда был грузовик «Бенц». Но в основном передвигались по железной дороге. Та, несмотря на все невзгоды в стране и начинающуюся разруху, работала с нарастающим напряжением.

Действовали бойцы отряда на вокзалах и многочисленных станциях, раскинувшихся на сотни километров по железной дороге, а также сопровождали поезда. И трясли всех нещадно на продовольствие.

Работенка оказалась не такая уж простая и безопасная. На железных дорогах творился сущий бедлам, переходящий местами в настоящий ад. Огромные массы народа находились в неустанном движении. Люди ехали на войну или бежали от войны и голода. Пыхтящие из последних сил измученные паровозы со скрипучими деревянными вагонами не справлялись с наплывом пассажиров, так что многие люди ехали на крышах, срывались, гибли, на их место тут же лезли другие. Бежать, успеть, не останавливаться – это будто стало девизом обывателя новых времен.

С самого дна общества поднялась и закружилась вся человеческая накипь. Сновали по вокзалам и станциям спекулянты, воры и разбойники. Откуда-то появилось огромное количество вечно пьяных и нарывающихся на скандал хулиганов, многие из которых были в солдатских шинелях. Все чаще вспыхивали по поводу и без повода скандалы, переходящие в грабеж и поножовщину. С насилием и бандитизмом не справлялись ни новая милиция, ни рабочие отряды.

Бекетова пока бог миловал от серьезных ситуаций. Но не всем так фартило. Вскоре двоих его сослуживцев застрелили в поезде какие-то архаровцы. Еще одного убили ударом ножа в спину, когда он возвращался в казарму в Воронеже.

По поводу этих потерь провели на плацу, с трибуной и оркестром, помпезный митинг. Звучали громкие речи: «Погибли боевые товарищи за счастье трудового народа и освобождение от векового рабства. Всегда будем помнить!» Оркестр вдарил «Интернационал». Только Бекетов знал, что те, кто погиб, всего этого великолепия не видели и не слышали. Им было все равно. И сам он после этого скорбного зрелища пребывал в растерянности, прикидывая, а туда ли он полез и не попал ли из огня да в полымя?

Но жизнь продолжалась. На место павших пришли новые бойцы. В одном из них Бекетов с удивлением признал бывшего прапорщика из своей роты. Это был Лев Кугель. И выглядел он каким-то потрепанным, исхудавшим и страшно злым.

Сослуживца по стрелковой роте Кугель тоже узнал сразу. На плацу подошел к нему развязной походкой. Осмотревшись мельком, нет ли кого поблизости с развесистыми ушами, взял бывшего подчиненного за локоть. И ехидно произнес:

– А, убийца. Ну, здравствуй.

Бекетов отступил от него на шаг, пытаясь сообразить, что же этому черту надо и что теперь делать.

– Да не колготись ты! И не жги пламенным взором, – широко улыбнулся прапорщик, но его глаза были злыми. – За дело ты того золотопогонника свалил. Так сказать, внес свою лепту в классовую борьбу.

– Но…

– Между нами останется, – заговорщически подмигнул Кугель. – Если вести себя разумно будешь. Будешь ведь?

– Ну, так когда оно по-другому было? Мы с понятиями.

Так получилось, что с Кугелем они и работать стали на пару. И дела жирные обтяпывать вместе.

Как потом Бекетов уяснил, у бывшего прапорщика что-то не заладилось с новой властью. Он с гимназических времен ушел в революционную деятельность и, как вся пылкая, но глупая молодежь, связался с левыми эсерами и даже участвовал в одной из боевок. А левые эсеры ныне не в чести, проиграли свое влияние и на Советы, и на крестьянство. Да еще Кугель недавно рассорился со своими соратниками, так что получил от них пулю в спину и еле выжил. Вот и находился теперь он в самом низу, и доверия к нему не было ни с какой стороны. Готов он был перекинуться к новым властям, лизать сапоги большевикам, но те по старым делам его не слишком приветствовали и хотя не наказали, но объяснили, чтобы на многое не рассчитывал. В итоге прибился он к заградительному отряду, что воспринимал крайне болезненно, но вместе с тем и практично. Он тоже прекрасно понимал, что значит при надвигающемся голоде быть поближе к провизии.

– Сияющие высоты нам при большевиках не светят, – сказал он как-то Бекетову, когда они брели по станции Поворино, приглядываясь к кипящей непотребным варевом толпе и выис-кивая в ней объекты для раскулачивания. – Так что будем сами брать свое. Ты согласен с такой простой и ясной постановкой вопроса, товарищ Гордей?

Это прозвучало заманчиво, но и с определенной угрозой. Однако Бекетов был только рад такому разговору. Он и сам был не прочь его завести, но не знал, как ловчее подступиться.

– Согласные мы, – с готовностью закивал он. – Сам о себе не позаботишься, так никто и не вспомнит…

Между тем чрезвычайное положение на железных дорогах привело к чрезвычайным мерам. В соответствии с Декретом «Социалистическое отечество в опасности!», принятым Совнаркомом 21 февраля 1918 года, на железной дороге предусматривался расстрел на месте неприятельских агентов, спекулянтов, громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов. Так что прав у бойцов заградотряда резко прибавилось. И теперь они могли нагонять жуткий страх. Ведь попасть под революционное правосудие с такими мерами наказания не хотелось никому.

Вместе с новыми правами, полномочиями открылся и завораживающий глаз простор для махинаций. Даже стараться и крутиться особо не приходилось. Просто Кугель с Бекетовым теперь приходовали далеко не все отобранное у пассажиров продовольствие. Это было не трудно – как за ними уследишь. Особенно если к делу с умом подойти. Излишки продавали через знакомых скупщиков на разных станциях.

Была эта парочка у начальства на хорошем счету. Трудилась ударно. Пользу общему делу приносила. Воодушевленный Бекетов даже подал ходатайство о вступлении в ВКП(б), что было благосклонно принято комиссаром отряда товарищем Артемом.

– Если и дальше не сбавишь напор, то летом рассмотрим вопрос, – обнадежил он.

Бекетов уже четко понимал, что партия большевиков – это хорошо. Это та самая перспектива, которой он жаждал, та самая ниша, где намеревался устроиться максимально комфортно.

В общем, жизнь шла со сложностями, в нарастающем хаосе, но в целом, индивидуально для солдата и вместе с ним прапорщика Первой мировой, относительно нормально. Потом, весной 1918 года, подвернулись им под горячую руку те самые «дворянчики».

Заградотрядовцы их сразу вычислили в разношерстной плотной толпе, набившейся в поезд на станции Лиски. Одеты те были простонародно – один, которому было на вид лет сорок, в железнодорожном бушлате, другой, юноша лет двадцати, в черном и сильно изношенном тулупе. Смотрели не вокруг, а в пол, лишь изредка опасливо и остро зыркая глазами по сторонам. В разговоры ни с кем не вступали. Но скрыть от опытного глаза свою барскую суть и стать не смогли. Слишком они были гладкие. Носы так презрительно морщили от засилья простонародья вокруг и терзающих изнеженный нюх ароматов. Еще в них было какое-то глубоко скрытое, но все еще живое, болезненное собственное достоинство. Его Бекетов как носом чуял – оно у всех золотопогонников присутствовало и страшно его злило как нечто донельзя противоестественное.

– «Дворянчики», – прошептал Бекетов, осторожно указывая на подозрительные личности. – А не к Каледину ли они тикают?

– Вполне допускаю такое, – оглядев их, согласился Кугель, нехорошо прищуриваясь.

– Ну, так проверить вражин следует.

– Проверим.

И проверили. Протолкались к ним сквозь плотную толпу. Представились чин-чинарем, как учили – боец рабочего отряда должен быть вежлив, но непреклонен. Господа начали юлить – что едут к родственникам, устраиваться на работу. Что на самом деле они по мелкой торговле и ремеслу, а не какие-то дворяне и прочие эксплуататоры. Но их не слушали.

– ЧК с тобой разберется, по какой ты торговле. – Кугель ткнул старшему «дворянчику» револьвером в бок.

– Слезай с вагона, барин. Поездке твоей край, – добавил Бекетов.

Уже светало, когда они высадились на пустой остановке, где даже не было платформы, но зачем-то раз за разом на полминуты останавливался поезд. Здесь почти никто и никогда не сходил. Вокруг простирались степь, перелески да болота. Справа темнела убогая деревенька, темные окна не светились. Спит еще народ.

Бекетов сноровисто проверил содержимое мешков, раскладывая его аккуратно на земле. Там были продукты, какая-то бытовая мелочь вроде опасной бритвы. Ничего особенно ценного и интересного.

Зато когда Кугель начал обшаривать самих «дворянчиков», тут и последовали неожиданные и приятные сюрпризы. У старшего вокруг его объемного живота был обернут матерчатый пояс. Внутри его вшиты драгоценные побрякушки и золотые часы.

– Понятно. Запасец на черный день, чтоб к атаманам не пустыми прибыть. Чтобы в шампанском купаться, – хмыкнул Кугель, который не расслаблялся ни на секунду и держал пленных на мушке, готовый в любой момент нажать на спусковой крючок. – Ох, господа офицеры. Это не драгоценные камешки. Это кровь трудового народа, которую вы пили.

Он взвесил протянутый ему товарищем пояс, не слушая оправдательного лепетания путников о фамильных драгоценностях, о том, что они нужны, дабы не помереть с голоду. Пропустил мимо ушей он и просьбы отпустить. Переглянулся с Бекетовым. Тот пожал плечами, а потом кивнул. Сослуживцы поняли друг друга без слов.

– Вперед! – Кугель толкнул старшего в спину.

– Куда вы нас ведете? – начал было возмущаться тот.

– К знающим товарищам из чрезвычайной комиссии, – пояснил Кугель. – Там через лесок как раз пост будет. Уверяю, господа, вам там обрадуются, как потерянным и вновь обретенным родственникам.

Бекетов завистливо вздохнул. Все ж таки умеет прапорщик выражаться красиво и витиевато. Это дворянская кровь и воспитание с гимназиями влияют. Такое простому человеку не постичь, хоть в лепешку разбейся.

Дорога была размякшая. Сапоги вязли в грязи. Видно было плохо – солнце еще не вышло из-за горизонта. Но вся процессия упорно двигалась вперед.

– Может, договоримся как разумные люди? – хрипло просипел старший «дворянчик». – Забирайте наши вещи. И разойдемся. Только отпустите.

– Это ты меня, бойца революции, купить норовишь? – возмутился Кугель. – Контра ты недобитая!

По дороге младший «дворянчик» напрягся, будто приготовился к рывку и побегу. Отлично уловивший этот порыв Бекетов саданул его с размаху прикладом в спину, едва не сбив с ног:

– Не шуткуй, барин!

Потом Бекетов немножко приотстал. Взгляд его упал на предмет, лежащий у обочины, который подвернулся как нельзя кстати. Это был увесистый, на пару килограммов, камень.

Он вытащил из-за пазухи маленький холщовый мешок, который всегда таскал с собой для разных надобностей – может, чего отсыпать придется по ходу работы. Положил в него камень. Конец мешка скрутил жгутом, так чтобы тот был по длине достаточным для размаха. Получилось весьма эффективное оружие, такой молот на веревочке. Главное, хорошо размахнуться и ударить точно, как учили.

Места эти Бекетов знал неплохо и указывал, куда идти. По тропинке они вышли к небольшому болотцу.

– Здесь их сделаем, – прошептал Бекетов своему напарнику, продолжавшему держать пленных под прицелом револьвера, и командным голосом прикрикнул: – Вперед идти! Не оборачиваться!

Потом нагнал сзади старшего «дворянчика» и шарахнул своим самодельным ударным оружием по голове. Тот рухнул как подкошенный.

Молодой обернулся и застыл как соляной столб, изумленно глядя на расправу. Тут и ему прилетел камень в лоб. «Дворянчик» упал на колено. И Бекетов его добил сверху. Перевел дыхание.

Удачно получилось. И стрелять не пришлось, рискуя переполошить округу. Но если бы за спиной не было Кугеля с револьвером, бывший солдат на такое бы не решился. Пойди что не так, и эти двое разорвали бы его на клочки.

А потом Бекетов методично, для надежности, начал охаживать камнем обоих, так что только треск стоял. При этом ощущал уже давно испытанное чувство – какая-то волна ликования. Когда трещали чужие черепа и уходила чужая жизнь, он будто стакан водки опрокидывал. Вот и сейчас такое доброе и приятное опьянение нашло. И хотелось переживать это сказочное состояние вновь и вновь.

Заградотрядовцы оттащили тела в сторону от проселочной дороги и бросили в трясину. Может, те и всплывут когда-то в будущем. Возможно, их обнаружат даже скоро. Но это уже не важно. Мало ли тел убиенных людей плавает и лежит по Руси.

– Интересная вещь, – кивнул Кугель на завернутый в холстину камень.

– «Микстурой» называется, – пояснил Бекетов.

– А ведь и правда, – засмеялся эсер. – Головную боль снимает. Намертво…

Глава 8
1932 год

Апухтину выделили жилье в трехэтажном шумном и многолюдном общежитии совработников. В этом многоквартирном доме когда-то жили вполне состоятельные люди. Потом пришли революция, национализация, уплотнение. И вот залы с гостиными разделили на клетушки, куда набился разный советский чиновничий люд.

До краевого управления милиции на Красноармейской улице было рукой подать – минут пятнадцать неспешной прогулки по снегу, мимо старинных купеческих домиков, пионерского сквера и массивной ростовской соборной мечети с невысоким минаретом.

Обустроился Апухтин на третьем этаже общежития. Притом в полном одиночестве. Изначально он рассчитывал в лучшем случае на койку в комнате с соседями. Но, оказывается, не положено. Все же оперативный сотрудник краевой милиции, да еще секретоноситель.

Комната была крошечная, а потолок такой высокий, что казалось, будто ты живешь в колодце. В центре затейливой лепнины красовалась розетка в виде ромашки. Но вместо люстры из нее тянулся провод с патроном, в который была ввинчена слабосильная желтая лампочка, дарившая не свет, а полутьму.

Несмотря на достоинства одиночного проживания, все же в комнате было как-то скупо и неуютно. Из мебели – узкая кровать, скрипучий расшатанный письменный стол и такой же стул. И каждый предмет был помечен черной, как смоль, печатью: «Хозобеспечение ОГПУ».

А еще здесь было холодно, как сперва в служебном кабинете. Комнатная кафельная печь «голландка» едва давала тепло, приходилось постоянно подбрасывать выданные комендантом дрова. Или лежать, закутавшись в два серых солдатских одеяла и еще прикрывшись сверху пальто.

Но хуже было ощущение одиночества вдали от жены, по которой он страшно скучал. Но все это так, сопутствующие эмоции. Быт – он и есть быт, а главное – работа. Перешагнув порог управления, он с головой погружался в нее, забывая обо всем.

В уголовном розыске царил вечный круговорот дел и делишек. То, в рамках оказания практической помощи городскому розыску, оперативники притащат карманника с Нового базара и балагурят с ним, зацепившись языками. То разводят квартирного вора, которого только что загребли с притона на Богатяновской и теперь пытаются заболтать, усыпить бдительность и вытащить из него эпизоды краж. То с толком и смыслом мутузят насильника и разбойника, выбивая из него сведения о месте, где он зарыл награбленное. Такая вечная и нескончаемая круговерть.

Заезжую штучку разыскники приняли доброжелательно, но больше снисходительно, чем всерьез. Успокаивали даже, что все равно никто от него многого не ждет и чтобы сильно не переживал по поводу своих неудач. А что он ничего нового не найдет – в этом были уверены все. Ведь сотрудники розыска как пять пальцев знали всю территорию и блатной мир, не в пример какому-то умнику с Урала. Да и вообще всякие аналитические умствования – это баловство. Главное в розыске – бежать и хватать.

На Апухтина вскоре перестали особо обращать внимание. Он становился некой привычной достопримечательностью. Таким архивариусом или, скорее, алхимиком, ищущим в своем подвале-лаборатории философский камень.

Но он привык к такому отношению. Его никогда не воспринимали сразу всерьез. Худенький, не слишком языкастый и энергичный, скромный, он не лез никогда на глаза, не доказывал свою нужность. Он просто тихо и незаметно работал. А потом выяснялось, что он выполнил все, что обещал, и даже больше. И тогда с уважением говорили: «А парень не промах. С ним работать можно».

Вот и сейчас он просто работал. Кабинет стал его настоящим жилищем. Там он проводил основную часть суток. Обжился. Освоился. Хозяйственники, которым он пожаловался на холод, направили рабочих. Те что-то поколдовали с отоплением, и температура стала вполне сносная. Так что Апухтин мог не отвлекаться на то, чтобы выбивать от холода чечетку зубами.

Материалов для изучения была такая кипа, которую, казалось, проработать нет никакой возможности. Но работа его никогда не страшила. Особенно с бумагами и информацией. Он это дело любил, знал и, в отличие от своих коллег, понимал, что часто на кончике пера можно выявить то, что не выведаешь никаким топтанием территории и засадами.

Он листал пухлые папки, чихая от бумажной пыли. Впитывал в себя наполненную грозовым напряжением суть сухих официальных документов. За ними стояли трагедии, кровь и разбойничья вольница, которой никак не удавалось дать укорот.

Масштабы кровопускания в Северо-Кавказском регионе были внушительны. Здесь царил настоящий бандитский разгул. Люди с энтузиазмом резали друг друга, стреляли, рубили топорами. Дня не проходило, чтобы не находили в городах, станицах, лесополосах, степи и около полотна железной дороги новые криминальные трупы. На фоне такой бандитской вольницы все его былые свердловские проблемы казались Апухтину мизерными, а уральский народ на редкость правопослушным и мягким по характеру.

Если бытовые преступления раскрывались легко, то корыстные, связанные с разбоями и сведением счетов в преступном мире, давались куда хуже. Кое-какие подобные дела уголовному розыску и прокуратуре удавалось поднять по горячим следам. Но с процентом раскрываемости все обстояло совсем кисло. Большинство убийц гуляли на свободе, выискивая новые жертвы.

Конечно, все эти преступления поднять не под силу не то что одному Апухтину, но и всей советской милиции и прокуратуре. Поэтому нельзя разбрасываться. Он видел своей задачей вычленить главное, то, что делает в регионе погоду. А нечто главное и жутковатое было. Он сразу почувствовал это всей шкурой.

Дни щелкали за днями. Вот уже близился к концу морозный февраль. Огромная советская страна жила большими свершениями и победами. Сошел с конвейера только что сданного под ключ Нижегородского автомобильного завода первый советский полуторатонный грузовик. В Москве прошла семнадцатая конференция ВКП(б). Там было отмечено, что в колхозы объединены уже шестьдесят процентов крестьянских хозяйств. Подведены итоги взрывного промышленного развития, позволяющего выполнить первую пятилетку в четыре года. Намечены планы уже на следующую, еще более грандиозную пятилетку. Шла наступательная работа по всем фронтам. И Апухтину становилось досадно, что он сам в такие судьбоносные времена утонул в бумагах. А вдруг ничего у него не получится? От такой мысли он еще упрямее брался за работу. Делал выписки. Чертил схемы. И ощущал, что постепенно, шаг за шагом, продвигается вперед…

Подошло обеденное время. Апухтин, закрыв кабинет, отправился пополнять прилично потраченные сидением за столом жизненные силы.

В столовой управления на первом этаже царила толчея. Но очередь шла быстро, так что вскоре он протягивал работнице поварешек и кастрюль желтый талончик. Ему быстро поставили на поднос тарелки с жиденьким супом и макаронами по-флотски, компот, выделили кусочек черного хлеба. Да еще напутствовали:

– Проходите! Не задерживайте! Следующий!

Кормили тут терпимо, но скудно. Страна пока что не могла решить продовольственную проблему, и призрак голода продолжал витать над ней. Притом в последние пару лет с продовольствием стало прилично хуже.

– Э, Прокурор, давай сюда! – махнул ему рукой похожий на профессионального циркового борца лысый Саша Щербаков, тридцатидвухлетний начальник отделения по особо тяжким.

За столом, где сидели трое «особо тяжких», как раз оставался свободный стул. Апухтин с благодарностью воспользовался предложением, потому что больше мест не было видно.

За первые дни пребывания в Ростове Апухтин сумел перезнакомиться с большинством оперативных сотрудников уголовного розыска. Заглядывал к ним в кабинеты, где постепенно становился своим. Вместе пили чай и трещали за жизнь и политику. Встречались в столовой.

В угрозыске царила бесшабашная веселая атмосфера. Юморные, щедрые на розыгрыши и шутки оперативники Апухтину всегда нравились. В местном управлении эта публика собралась в национальном и социальном плане крайне разношерстная. Тут тебе и русские, и евреи, и армяне. Бывшие воры и старый специалист – полицейский еще царских времен. Рабочий со станкостроя и недоучившийся гимназист. Но всех их объединяло ощущение единого братства людей, занятых тяжелым, опасным и крайне нужным трудом, посвятивших себя тому, чтобы, не жалея себя, спасать других. Они рисковали жизнью. Теряли своих боевых товарищей. Жизнь обтесала их, сделав твердыми, как алмаз, и верными друг другу и стране.

– Как, Прокурор, тебе наш Ростов-папа? – спросил Щербаков, отставляя тарелку и горестно вздыхая, что еда так быстро кончается.

С легкой руки Васильева к Апухтину так и прилипла кличка Прокурор. Но он не обижался. До прокурора он не дослужился, но все же в прокуратуре поработал.

– Да я почти не видел его, – ответил Апухтин. – Работа допоздна. Койка. Опять работа.

– Ты особо по городу не мотайся по ночам, – обеспокоился Щербаков. – Тут вор на воре и грабитель на грабителе. Вон, бывший наш начальник Художников – уж на что прошаренный был, а как в первый день в Ростов приехал, так у него «лопатник» и часики с прицепом около вокзала и тиснули.

– Нашли? – заинтересовался Апухтин.

– Да какой там! – махнул рукой Щербаков. – Было ваше – стало наше. Но многие пожалели… Так что если кто наезжать будет – ты сразу к нам. Мы поправим тварей неразумных. Может быть, даже жестоко.

– Обязательно, – хмыкнул Апухтин.

– Надо тебе экскурсию по памятным бандитским местам нашего города устроить. Лучше, чем иностранному туристу, покажем все.

– Тогда это за тобой, – сказал Апухтин.

– Ну а за кем же, – улыбнулся широко Щербаков.

Эти разговоры с разыскниками для Апухтина не были пустым времяпровождением. Он не только перезнакомился и сблизился с оперативниками. Из этих разговоров он узнал о криминогенной обстановке в крае и о его преступном мире не меньше, чем из материалов дел.

После обеда он снова углубился в свои пыльные папки…

С каждым днем настроение его постепенно повышалось. Он начинал нащупывать суть. В голове его уже складывалась некая картинка. Но для ее завершения не хватало еще слишком многого.

Он уже в первые дни понял, что нужно копать дальше по времени. Что преступлениями последних двух-трех лет проблема с «глухими» убийствами не ограничивается. Здесь присутствует нечто более глубокое и страшное. И запрашивал все более старые материалы. Приносил запросы Василию Васильевичу Васильеву, которого коллеги за глазами называли трижды Василием. Тот их подписывал без особых вопросов, только с иронией интересуясь:

– Не глубоко ли копаешь? Так и до каменного века добуришься, старатель.

– Да есть кое-какие странности, Василь Васильевич, – разводил руками Апухтин. – Прояснить хотелось бы.

– Ну, проясняй. Вкалывай. Бумагу кропать – это не ногами топтать. Бумага обхождения и вдумчивости требует, – язвительно говорил руководитель краевого розыска.

Ну да, оперативники ежедневно выезжали на мероприятия. Участвовали в задержаниях. Получали ранения. Задерживали убийц и насильников. Вертелись в бурном человеческом водовороте, пытаясь удержаться на плаву самим и удержать других людей. А Исай Апухтин копался в бумагах, как канцелярская крыса. Но он точно знал – что ответ именно в этих самых сводках, протоколах и материалах старых уголовных дел.

Однажды утром он посмотрел на календарь. А ведь прошел ровно месяц с его приезда в Ростов.

– Ну что же. Отметим эту дату промежуточным итогом, – бодро вслух воскликнул он.

Наконец у него сложилась более-менее ясная картинка. И ее пора обсудить с руководством.

И он принялся за самую приятную работу – подведение в целом успешных итогов. Написал на листке «Доклад».

Железное перо авторучки ленинградской фабрики «Союз» легко порхало по бумаге, складывая чернильные штришки и петельки в буквы, а буквы в слова. Эту авторучку вместе с портфелем подарил дядя Яша, когда Апухтина назначили на первую его должность – следователем прокуратуры Уральской области. И сказал что-то при этом банальное, вроде «самопишущее перо – это главное оружие следователя, и оно должно быть надежное и всегда наготове. А портфель – главное его снаряжение».