Текст книги "Лейтенант Хорнблауэр"

– Отведите его на главную палубу, мистер Бут, – сказал капитан.

Это было неизбежно; за словами капитана стояла власть парламента и освященная веками традиция. Поделать ничего было нельзя.

Уэллард положил руки на нактоуз, словно собирался вцепиться в него и держать, пока его не утащат силой. Однако он опустил руки по швам и последовал за боцманом. Капитан, улыбаясь, проводил его взглядом.

Буш был рад, когда его отвлек старшина-рулевой, доложивший:

– Десять минут до восьми склянок, сэр.

– Очень хорошо. Будите подвахтенных.

Хорнблауэр появился на шканцах и подошел к Бушу.

– Не вы должны меня сменять, – сказал тот.

– Нет, я. Приказ капитана.

Хорнблауэр говорил без всякого выражения. Буш уже привык, что офицеры на корабле держатся скрытно, и знал, по какой причине. Однако любопытство заставило еще спросить:

– Почему?

– Мне назначено двухвахтное дежурство, – бесстрастно ответил Хорнблауэр. – До дальнейших распоряжений.

Говоря это, он смотрел на горизонт, лицо его не выражало никаких чувств.

– Плохо дело, – сказал Буш и тут же засомневался: не слишком ли далеко зашел, выразив таким образом сочувствие? Однако поблизости никого не было.

– В кают-компании не давать мне спиртного, – продолжал Хорнблауэр, – до дальнейших распоряжений. Ни моего, ни чьего-либо еще.

Для некоторых офицеров это было наказание похлеще двухвахтного дежурства – четыре часа на посту и четыре часа отдыха, – но Буш слишком мало знал о привычках Хорнблауэра, чтобы судить, так ли это в его случае. Он собирался еще раз сказать «плохо дело», когда завывания ветра прорезал дикий вопль. Через мгновение он повторился громче. Хорнблауэр, не меняясь в лице, смотрел на горизонт. Буш, глядя на него, решил не обращать внимания на крики.

– Плохо дело, – сказал он.

– Могло быть хуже, – ответил Хорнблауэр.

Глава III

Было воскресное утро. «Слава», подхватив северо-восточный пассат, стремительно неслась через Атлантику. С обеих сторон были поставлены лиселя. Ревущий ветер ритмично кренил судно, под высоко поднятым носом корабля то и дело взвивался фонтан брызг, и в нем на мгновение возникала радуга. Громко и чисто пели натянутые тросы, сплетая свои дискант и тенор с баритоном и басом скрипящей древесины, – симфония морей. Несколько ослепительно белых облаков плыли по небу, меж ними светило животворное солнце, отражаясь в бесчисленных гранях лазурного моря.

В этом изысканном обрамлении корабль был утонченно красив, его высоко поднятый нос и ряды пушек дополняли картину. То был великолепный боевой механизм, повелитель волн, по которым он сейчас летел в гордом одиночестве. Само это одиночество говорило о многом: военно-морские силы противников закупорены в портах, заблокированы стоящими на страже эскадрами, и «Слава» может держать свой курс, никого не страшась. Ни одно тайком прорвавшее блокаду судно не сравнится с ней силой; в море нет ни одной вражеской эскадры, способной ее атаковать. «Слава» может насмехаться над неприятельскими берегами: все враги заперты и бессильны, она может нанести свой могучий удар там, где сочтет нужным. И сейчас она неслась по волнам, чтобы нанести такой удар по слову лордов Адмиралтейства.

На главной палубе выстроилась вся корабельная команда, люди, занятые бесконечным трудом по поддержанию этого механизма в рабочем состоянии, устранением постоянных неполадок, причиняемых морем, погодой и даже просто течением времени. Снежно-белые палубы, яркая краска, точное и правильное расположение рангоута и такелажа – все свидетельствовало о прилежности их работы. А когда «Славе» придет время высказать последний аргумент в споре о морском владычестве, именно они встанут к пушкам. Да, «Слава» – великолепная боевая машина, но своей мощью она обязана усилиям слабых человеческих созданий. Они, как и сама «Слава», служат лишь крошечными винтиками еще большей машины – королевского флота. В большинстве своем привыкшие к освященным временем флотским традициям и дисциплине, они вполне удовлетворялись ролью винтиков, необходимостью мыть палубу и ставить паруса, направлять пушки или обрушиваться с абордажными саблями на вражеский фальшборт. Они не задумывались, указывает нос судна на север или на юг, француз ли, испанец ли, немец рухнет под их ударом. На сегодня только капитан знал, с какой целью и куда лорды Адмиралтейства (очевидно, после обсуждения с кабинетом министров) направляют «Славу». Известно было только, что она держит курс в Вест-Индию, но куда именно и зачем – знал лишь один человек из семисот сорока на палубах «Славы».

В то воскресное утро на палубу выгнали всех, кого можно: не только обе вахты, но и «бездельников», не несших вахт – трюмных, работавших так глубоко внизу, что многие из них неделями в буквальном смысле слова не видели белого света, купора и его помощников, парусного мастера, кока и вестовых. Все были в лучшей одежде. Офицеры в треуголках и при шпагах стояли рядом со своими отделениями. Лишь вахтенный офицер с помогавшим ему мичманом, старшина-рулевой у штурвала, впередсмотрящие да еще с десяток матросов, необходимых для управления судном в случае совершенно непредвиденных обстоятельств, не стояли на шкафуте по стойке «смирно» в покачивающихся вместе с палубой рядах.

Утро было воскресное, и вся команда стояла с непокрытыми головами, слушая капитана. Однако их собрали не для церковной службы. Эти люди обнажили головы не для того, чтоб поклониться своему Творцу. Богослужению отводились три воскресенья в месяц, но тогда корабль не обыскивали так тщательно, добиваясь присутствия всех членов команды. Веротерпимое Адмиралтейство недавно освободило католиков, иудеев и даже диссентеров от обязанности присутствовать на корабельных службах. Сегодня было четвертое воскресенье, когда поклонение Богу отменялось ради более строгой, более торжественной церемонии, требовавшей тех же чистых рубашек и обнаженных голов, но не опущенных глаз. Напротив, каждый прямо смотрел вперед. Шляпы все держали перед собой, и ветер трепал им волосы: они слушали закон, всеохватывающий, как Десять Заповедей, кодекс, строгий, как Книга Левит, – каждое четвертое воскресенье месяца капитан вслух читал команде Свод законов военного времени, чтобы даже неграмотные не смогли потом оправдаться своим незнанием. Религиозный капитан мог втиснуть перед этим небольшое богослужение, но чтение Свода законов было обязательно.

Капитан перевернул страницу.

– Статья девятая, – читал он. – «Если кто-либо на флоте созовет или попытается созвать мятежную сходку с любой противоправной целью, лица, повинные в этом преступлении и признанные таковыми трибуналом, подлежат смерти».

Буш, стоявший рядом со своим отделением, слушал эти слова, как слушал их десятки раз до того. Он слышал их так часто, что обычно оставлял без внимания; вот и слова предыдущих восьми статей он пропустил мимо ушей. Но девятую статью он услышал отчетливо. Возможно, капитан читал ее с особым ударением; кроме того, Буш, поднявший в ярком солнечном свете глаза, увидел Хорнблауэра, несшего вахту. Тот тоже слушал, стоя у ограждения шканцев. И это слово «смерть». Оно прозвучало как всплеск упавшего в колодец камня, и это было странно, потому что и в первых статьях, которые читал капитан, это слово повторялось часто – смерть уклонившемуся от опасности, смерть заснувшему при несении вахты.

Капитан продолжал читать:

– «Всякий, подстрекающий к мятежу, повинен смерти… Если офицер, морской пехотинец или нижний чин проявит непочтительность по отношению к старшему по званию офицеру…»

Сейчас, когда Хорнблауэр смотрел на Буша, эти слова значили гораздо больше; он почувствовал какое-то беспокойство. Буш глянул на капитана, нечесаного, неряшливо одетого, и вспомнил события последних нескольких дней. Если был в мире человек, абсолютно не способный к исполнению своих обязанностей, то это был капитан, однако его неограниченную власть утверждал тот самый Свод законов, который он сейчас читал. Буш снова поглядел на Хорнблауэра; он чувствовал, что знает наверняка, о чем тот думает, стоя у ограждения шканцев. Странно было жалеть этого неуклюжего, угловатого молодого лейтенанта, с которым он так мало знаком.

– «Если офицер, морской пехотинец, нижний чин или другое лицо на флоте, – капитан дошел до XXII статьи, – осмелится вступить в ссору с кем-нибудь из старших по званию офицеров либо не подчинится законному приказанию, таковое лицо подлежит смерти».

Буш до сих пор не обращал внимания, как настойчиво Свод законов возвращается к этой теме. Буш всегда спокойно подчинялся дисциплине, философски убеждая себя, что несправедливость и некомпетентность начальства можно стерпеть. Теперь он четко видел, почему их надо терпеть. И как бы для того, чтобы забить последний гвоздь, капитан читал последнюю статью, восполняющую последние пробелы.

– «Все другие преступления, совершенные лицом или лицами на флоте, не упомянутые в настоящем документе…»

Буш вспомнил эту статью. С ее помощью офицер может добить подчиненного, у которого хватило ума не подпасть под действие предыдущих статей.

Капитан прочел последние мрачные слова и оторвал взгляд от страницы. Словно наводимая пушка, двинулся из стороны в сторону длинный нос, указывая на каждого офицера по очереди; небритое лицо выражало злобное торжество. Казалось, читая эти статьи, капитан на время победил страх. Он расправил грудь и даже встал на цыпочки, готовясь произнести заключительные слова.

– Вы должны знать, что все эти статьи относятся к моим офицерам точно так же, как и ко всем остальным.

Буш не поверил своим ушам. Невероятно, чтобы капитан говорил команде такие слова. Невозможно представить более губительную для дисциплины речь. Дальше капитан продолжал, как обычно:

– Приступайте, мистер Бакленд.

– Есть, сэр. – Бакленд выступил вперед, цепляясь за привычный ход дела. – Шляпы надеть!

Церемониал закончен; офицеры и матросы покрыли головы.

– Дивизионные офицеры, прикажите дивизионам разойтись!

Оркестр морской пехоты ждал этого мгновения. Тамбур-сержант взмахнул палочкой, и барабаны гулко зарокотали. Пронзительно и мелодично засвистели дудки. «Ирландская прачка» – отрывистая и бодрая. Щелк-щелк – морские пехотинцы взяли ружья на плечо. По приказу своего командира, Уайтинга, красные ряды пехотинцев двинулись в обе стороны по шканцам. Капитан Сойер смотрел, как течет нормальная корабельная жизнь. Теперь он заговорил громче:

– Мистер Бакленд!

– Сэр!

Капитан поднялся на две ступеньки по шканцевому трапу, так что всем его было видно, и заговорил нарочито громко, чтобы слышало как можно больше народу.

– Сегодня каболкино воскресенье.

– Есть, сэр.

– И двойная порция рома моим славным ребятам.

– Есть, сэр.

Бакленд изо всех сил пытался скрыть недовольство. Вместе с предыдущими словами капитана это было уже слишком. Каболкино воскресенье означает, что матросы проведут остаток дня в праздности. Двойной ром в таком случае почти наверняка вызовет ссоры и драки между матросами.

Буш, идущий по главной палубе в сторону кормы, отчетливо видел, как в команде, избалованной капитаном, нарастает беспорядок. Невозможно поддерживать дисциплину, когда капитан игнорирует любой неблагоприятный рапорт со стороны офицеров. Задиры и скандалисты оставались безнаказанными; хорошие матросы начали отлынивать от работы, а плохие сделались и вовсе неуправляемы. «Славные ребята», – сказал капитан. Матросы прекрасно знают, как вели себя последнюю неделю. Раз капитан после этого назвал их «славными ребятами», в следующую неделю они будут вести себя еще хуже. Кроме того, все матросы прекрасно видели, как капитан обращается с лейтенантами, как грубо им выговаривает, как жестоко их наказывает. Пословица гласит: «что сегодня в кают-компании на жаркое, завтра будет нижней палубе на похлебку» – все, происходящее на шканцах, в искаженном виде обсуждается на баке. Трудно ожидать, что матросы станут подчиняться офицерам, которых откровенно презирает капитан. Буш, поднимавшийся на шканцы, был обеспокоен.

Капитан ушел к себе. Бакленд и Робертс стояли возле коечных сеток. Они были погружены в разговор, и Буш присоединился к ним.

– Эти статьи относятся к моим офицерам, – сказал Бакленд, когда он подошел.

– Каболкино воскресенье и двойной ром, – добавил Робертс. – Все для этих славных ребят.

Прежде чем продолжить, Бакленд украдкой огляделся. Жалко было видеть, как первый лейтенант линейного корабля озирается, боясь, что его подслушают. Но Хорнблауэр и Уэллард стояли по другую сторону штурвала. На полуюте штурман вел занятия по навигации: мичманы с секстанами проводили полуденные наблюдения.

– Он сумасшедший, – сказал Бакленд так тихо, как позволял северо-восточный ветер.

– Мы все это знаем, – ответил Робертс.

Буш ничего не сказал. Он не хотел себя компрометировать.

– Клайв пальцем не шевельнет, – сказал Бакленд. – Дурак набитый.

Клайв был судовым врачом.

– Вы его спрашивали? – поинтересовался Робертс.

– Пытался. Но он не скажет ни слова. Он боится.

– Ни с места, джентльмены, – вмешался резкий голос – хорошо знакомый голос капитана. Он раздавался на уровне палубы у самых их ног. Все три офицера вздрогнули от изумления.

– Налицо все признаки вины! – гремел голос. – Вы свидетель, мистер Хоббс.

Офицеры оглянулись. Световой люк капитанской каюты был приоткрыт, и капитан глядел на них в щелку; видны были только его нос и глаза. Росту он был высокого и, став на что-нибудь, на книги или на скамеечку, сумел заглянуть за комингс светового люка. Замерев, офицеры ждали. Еще одна пара глаз выглянула из светового люка. Они принадлежали Хоббсу, исполняющему обязанности артиллериста.

– Ждите, пока я подойду к вам, джентльмены. – После слова «джентльмены» капитан фыркнул. – Очень хорошо, мистер Хоббс.

Оба лица исчезли из светового люка. Офицеры едва успели обменяться отчаянными взглядами, как капитан уже поднялся по трапу.

– Я полагаю, это мятежная сходка, – сказал капитан.

– Нет, сэр, – отвечал Бакленд. Все, кроме категорического отрицания, было бы признанием вины – вины, способной затянуть веревки на их шеях.

– Вы лжете мне на моих же шканцах! – заорал капитан. – Я был прав, когда подозревал своих офицеров. Они интригуют. Шепчутся. Сговариваются. Замышляют мятеж. А теперь проявляют ко мне величайшее неуважение. Я сделаю все, чтобы вы об этом пожалели, мистер Бакленд.

– Я не хотел вас обидеть, сэр, – запротестовал Бакленд.

– Вы лжете мне прямо в лицо! А вы двое подстрекали его! Вы ему поддакивали! До сих пор я был о вас лучшего мнения, мистер Буш.

Буш решил, что разумнее не отвечать.

– Молчаливая наглость, да? – продолжал капитан. – Тем не менее вы не прочь посудачить, когда думаете, что я вас не вижу.

Капитан пристальным взглядом обвел шканцы.

– А вы, мистер Хорнблауэр, – произнес он, – не сочли нужным доложить мне об этой сходке. Тоже мне вахтенный офицер! Конечно, и мистер Уэллард здесь. Этого следовало ожидать. Боюсь, мистер Уэллард, у вас будут неприятности из-за этих джентльменов. Плоховато вы следили, чтобы их никто не заметил. Вы в очень неприятном положении, мистер Уэллард. У вас нет на этом корабле ни единого друга, кроме дочки артиллериста, которую вам вскоре предстоит целовать.

Капитан высился над шканцами, его взгляд был устремлен на несчастного Уэлларда, который заметно съежился под этим взглядом. Целовать дочку артиллериста означало быть битым на пушке.

– Но у меня будет вдоволь времени разобраться с вами мистер Уэллард. Сперва лейтенанты, как требует их высокий чин.

Капитан оглядел лейтенантов. Страх и торжество поочередно сменялись на его лице.

– Мистер Хорнблауэр уже несет двухвахтное дежурство, – сказал он. – Вследствие этого вы наслаждались бездельем, а леность, как известно, мать всех пороков. Мистер Бакленд не стоит на вахте. Могущественный и честолюбивый первый лейтенант…

– Сэр… – начал Бакленд и тут же прикусил язык. Слово «честолюбивый», без сомнения, означало, что он помышлял захватить власть на корабле, однако трибунал не усмотрит такого смысла. Само собой, каждый офицер честолюбив, и сказать ему это – не оскорбление.

– Сэр! – передразнил капитан. – Сэр! Так у вас хватает ума или хитрости придерживать язык. Но вы не уйдете от расплаты за ваши дела. Мистер Хорнблауэр может оставаться на двухвахтном дежурстве. Но эти два джентльмена будут докладываться вам при каждой смене вахт, а также в две, в четыре и в шесть склянок каждой вахты. Докладывая, они должны быть одеты по форме, а вы должны выслушивать их полностью проснувшимся. Ясно?

Все трое от изумления лишились дара речи.

– Отвечайте!

– Есть, сэр, – вымолвил Бакленд.

– Есть, сэр, – сказали Робертс и Буш, когда капитан посмотрел на них.

– Попробуйте только позволить себе поблажки в исполнении моего приказа, – произнес капитан. – У меня есть способы проверить, слушаются меня или нет.

– Есть, сэр, – сказал Бакленд. Приговор капитана обрекал его, Робертса и Буша просыпаться и вставать через каждый час, днем и ночью.

Глава IV

В трюме стояла абсолютная, беспросветная тьма. Ночь над морем была безлунная, под тремя палубами, ниже уровня моря, сквозь дубовую обшивку слышался плеск воды, удары разрезаемых волн, ворчание и жалобы сжимаемой то бортовым, то килевым креном древесины. Буш спускался в темноте с крутого трапа, шаря ногой в поисках опоры. Нащупав ее, он шагнул вниз и оказался меж бочонков с водой. Пискнула и юркнула крыса, но здесь, в трюме, крыс следовало ожидать, и Буш без колебаний двинулся на ощупь к корме. Из темноты перед ним в многоголосом корабельном шуме послышался тихий свист. Буш остановился и зашипел в ответ. Его не смущала вся эта конспирация. Любые предосторожности были нелишни, ибо речь буквально шла о жизни и смерти.

– Буш, – послышался шепот Бакленда.

– Да.

– Остальные здесь.

Десятью минутами раньше, в две склянки ночной вахты, Буш и Робертс по приказу капитана докладывались Бакленду в его каюте. Перемигнуться, сделать знак рукой, пошептаться было делом нескольких секунд – и вот они уже договорились встретиться. Абсолютно невероятно, чтобы лейтенантам королевского судна приходилось вести себя подобным образом из страха перед шпионами и соглядатаями, но это было необходимо. Они двинулись окольными путями и через разные люки. Хорнблауэр, которого Смит сменил на вахте, был уже здесь.

– Мы не должны тут надолго задерживаться, – прошептал Робертс.

Даже по шепоту, даже в темноте, чувствовалось, как он взволнован. Уж это, без сомнения, мятежная сходка, за которую их всех можно повесить.

– Что если мы объявим его не пригодным к командованию? – прошептал Бакленд. – Наденем на него наручники?

– Тогда нам придется действовать быстро и решительно, – сказал Хорнблауэр. – Иначе он позовет матросов, они могут его поддержать. И тогда…

Хорнблауэр мог не продолжать. Все присутствующие мысленно представили себя раскачивающимися на реях.

– Положим, мы будем действовать быстро и решительно, – согласился Бакленд. – Положим, мы наденем на него наручники. Что дальше?

– Тогда мы должны будем идти на Антигуа, – сказал Робертс.

– А там под трибунал, – произнес Буш, впервые заглядывая так далеко вперед.

– Да, – прошептал Бакленд.

В одном этом слоге слились волнение и отчаяние, безысходность и неверие.

– В том-то и дело, – прошептал Хорнблауэр. – Он даст показания. В суде все будет звучать иначе. Мы были наказаны, двухвахтное дежурство, не получали спиртного. Такое может случиться с каждым. Это не повод для мятежа.

– Но он портит матросов.

– Двойная порция рома. Время поштопать одежду, в суде это будет звучать совершенно нормально. Не наше дело – обсуждать методы капитана – так подумает суд.

– Но они его увидят.

– Он хитер. И он не буйнопомешанный. Он может говорить, у него на все найдутся объяснения. Вы его слышали. Он будет красноречив.

– Но он унижал нас перед матросами. Поручил Хоббсу за нами шпионить.

– Это будет лишним свидетельством того, в какой безвыходной ситуации он находился, окруженный такими преступниками, как мы. Если мы его арестуем, мы будем виновны, пока не докажем обратного. Любой трибунал примет сторону капитана. За мятеж вешают.

Хорнблауэр вложил в свою речь все сомнения, которые Буш чувствовал нутром, но не мог выразить словами.

– Верно, – пробормотал Буш.

– А как же Уэллард? – прошептал Робертс. – Вы слышали, как он кричал в последний раз?

– Он всего-навсего волонтер. Даже не мичман. Ни друзей. Ни родственников. Что скажут судьи, когда узнают, что капитан приказал раз шесть выпороть мальчишку? Они рассмеются. И мы бы посмеялись, если б не знали. Пойдет ему на пользу, скажут они, как пошло на пользу всем нам.

За этими непреложными словами последовала тишина, которую наконец прервал Бакленд, прошептавший несколько грязных ругательств. Однако они не принесли ему облегчения.

– Он обвинит нас, – прошептал Робертс. – Как только мы встретимся с другими кораблями. Я абсолютно уверен.

– Двадцать два года я служу лейтенантом, – сказал Бакленд. – Теперь он меня погубит. Он погубит всех вас.

Офицеры, которых капитан обвинит перед трибуналом в непочтительном и подрывающем дисциплину поведении, обречены. Все они это знали. Их отчаяние достигло предела. Обвинения, выдвинутые капитаном с его безумной злобой и хитростью, могут привести не только к увольнению со службы – они могут привести к тюрьме и веревке.

– До Антигуа дней десять, – сказал Робертс. – Если ветер останется попутным, а он останется.

– Неизвестно, на Антигуа ли мы идем, – возразил Хорнблауэр. – Это все наши домыслы. Могут пройти недели – даже месяцы.

– Господи, помилуй! – вымолвил Бакленд.

В отдалении послышались тихие быстрые шаги – звук совершенно отличный от шумов движущегося судна. Все вздрогнули. Буш сжал волосатые кулаки. Но всех успокоил голос, тихо окликнувший:

– Мистер Бакленд… Мистер Хорнблауэр… Сэр!

– Господи, Уэллард, – сказал Робертс.

Они слушали, как Уэллард пробирается к ним.

– Капитан, сэр! – сообщил Уэллард. – Он идет.

– Господи!

– Откуда? – быстро спросил Хорнблауэр.

– От рулевого люка. Я спустился в кокпит и пробрался сюда. Он послал Хоббса…

– Вы трое, идите к носу, – оборвал его объяснения Хорнблауэр. – К носу, и как только будете на палубе, расходитесь по одному. Быстро!

Никто не заметил, что Хорнблауэр отдает приказы офицерам, которые несравненно его старше. Каждая минута была драгоценна, нельзя было тратить время на колебания или глупые ругательства. Это стало ясно, как только Хорнблауэр заговорил. Буш повернулся к носу. Споткнувшись о невидимое препятствие, он больно расшиб подбородок и, убегая, слышал, как Хорнблауэр произнес: «Уэллард, за мной!»

Канатная кладовая – трап – и, наконец, невероятная безопасность нижней пушечной палубы. После полной темноты трюма здесь казалось даже светло. Бакленд и Робертс продолжали подниматься на главную палубу. Буш повернулся и двинулся к корме. Подвахтенные уже давно были в койках и спали крепко; их храп мешался с корабельными шумами. Ряды плотно прижатых друг к другу гамаков сплошной массой раскачивались вместе с кренящимся судном. Далеко между рядами Буш различил огонек. Он приближался. Это был рожок со свечой, а нес его и.о. артиллериста Хоббс в сопровождении двух матросов. Он торопился. Увидев Буша, матросы переглянулись. Хоббс заколебался, и стало ясно, что ему очень хотелось бы спросить у Буша, как тот очутился на нижней пушечной палубе. Но есть вещи, которые и.о. уорент-офицера, будь он сто раз капитанским любимчиком, у лейтенанта спросить не может. На лице Хоббса отразилось разочарование. Очевидно, он спешил перекрыть все выходы из трюма, и теперь был в отчаянии, что Буш ускользнул. Матросы явно недоумевали, что это за кутерьма, да еще во время полуночной вахты. Хоббс посторонился, давая дорогу старшему по званию, и Буш, не глядя, прошествовал мимо. Удивительно, насколько уверенней он чувствовал себя, вырвавшись из трюма и отмежевавшись от мятежной сходки. Он решил идти в свою каюту – скоро четыре склянки и надо будет снова докладываться Бакленду. Сейчас вахтенный офицер отправит матроса его будить – к этому времени надо быть в койке. Однако, добравшись до грот-мачты, Буш застал там невероятную сумятицу. Ни в чем не замешанный офицер не оставил бы ее без внимания. Следовательно, он должен (так сказал себе Буш) спросить, что тут происходит. Здесь располагались морские пехотинцы, и все они поспешно одевались в своих койках. Те, кто надел уже штаны и рубаху, застегивали портупею.

– Что происходит? – спросил Буш, делая вид, будто не знает, что на корабле творится нечто необычное.

– Не могу знать, сэр, – ответил рядовой, к которому он обратился. – Сказали нам выходить. С ружьями, тесаками и боевыми патронами.

Сержант морской пехоты выглянул из-за перегородки, отделявшей помещение для унтер-офицеров от остальной палубы.

– Приказ капитана, сэр, – сказал он и заорал на пехотинцев: – Быстрее!

– А где капитан? – Буш изо всех сил пытался изобразить полную непричастность.

– Где-то на корме. Послал за корабельной полицией, а мне велел будить людей.

Четверо рядовых пехотинцев вместе с капралом составляли судовую полицию. Круглые сутки полиция несла дозор у капитанской каюты. Капитану достаточно было одного слова, чтобы поднять на ноги охрану и окружить себя хотя бы несколькими вооруженными и дисциплинированными людьми.

– Очень хорошо, сержант, – сказал Буш. Он постарался принять озабоченный вид и заспешил на корму, словно желая узнать, что там происходит. Однако ему было страшно. Он чувствовал, что готов на все, лишь бы не продолжать свой путь навстречу неизвестности. Появился Уайтинг, капитан морской пехоты, небритый и сонный, пристегивая шпагу поверх рубашки.

– Какого черта?.. – начал он, увидев Буша.

– Спросите кого-нибудь другого! – ответил Буш, подражая естественному поведению Уайтинга. Нервы Буша были на пределе, и обычно бездеятельное воображение разыгралось. Он представил себе, как в обманчивой тишине трибунала прокурор спрашивает Уайтинга: «Было ли поведение мистера Буша вполне обычным?» Жизненно важно, чтобы Уайтинг смог ответить: «Да». Буш даже ощутил шершавое прикосновение веревки к своей шее. Однако в следующий миг ему уже не пришлось разыгрывать изумление. Он и впрямь удивился.

– Доктора! – раздался крик. – Позовите доктора!

Прибежал побледневший Уэллард:

– Позовите доктора Клайва!

– Кто заболел, Уэллард?

– К-капитан, сэр.

Уэллард был в смятении, но вот следом за ним появился Хорнблауэр. Он тоже был бледен и тяжело дышал, однако, по-видимому, уже взял себя в руки. Взгляд, которым он обвел полутемное помещение, скользнул по Бушу, словно не замечая его.

– Приведите доктора Клайва! – крикнул Хорнблауэр высунувшемуся из каюты мичману, потом другому: – А вы бегите за первым лейтенантом. Попросите его спуститься сюда. Ну, бегом!

Задержавшись на Уайтинге, взгляд Хорнблауэра скользнул дальше, туда, где пехотинцы разбирали со стоек ружья.

– Почему поднялись ваши люди, капитан Уайтинг?

– Приказ капитана.

– Тогда вы можете их построить. Но я не думаю, чтобы в этом была надобность. – Только сейчас Хорнблауэр заметил Буша. – О, мистер Буш. Раз вы здесь, я передаю вам руководство. Я послал за первым лейтенантом. Капитан расшибся – боюсь, очень сильно, сэр.

– Но что случилось? – спросил Буш.

– Капитан упал в люк, сэр.

В неярком свете Хорнблауэр смотрел прямо на Буша, но тот ничего не мог прочесть в его глазах. В кормовой части нижней пушечной палубы собралась толпа, и сообщение Хорнблауэра, первое определенное сообщение за это время, было встречено возбужденным гулом. Недисциплинированный шум, к счастью, вызвал у Буша естественную реакцию.

– Молчать! – заорал Буш. – Занимайтесь своими делами!

Он обвел взглядом толпу, и она смолкла.

– Я спущусь вниз, с вашего разрешения, сэр, – сказал Хорнблауэр. – Нужно посмотреть, как там капитан.

– Очень хорошо, мистер Хорнблауэр. – Буш столько раз произносил эту стандартную фразу, что она прозвучала вполне обычно.

– Идите со мной, Уэллард, – сказал Хорнблауэр и повернулся.

Тут появились еще несколько человек – Бакленд с бледным напряженным лицом, рядом с ним Робертс, из каюты вышел заспанный Клайв в рубашке и штанах. Все они чуть вздрогнули при виде пехотинцев, строящихся в шеренгу на палубе. Ружейные дула отсвечивали в слабом свете фонарей.

– Вы прямо сейчас идете, сэр? – спросил Хорнблауэр, оборачиваясь к Бакленду.

– Иду, – ответил тот.

– Ради бога, что тут происходит? – спросил Клайв.

– Капитан расшибся, – коротко отвечал Хорнблауэр. – Поспешите. Вам понадобится свет.

– Капитан… – Клайв заморгал, стряхивая с себя сон. – Где он? Эй, дайте мне фонарь. Где мои помощники? Бегите, разбудите моих помощников. Их койки в лазарете.

Так что в конце концов по трапу двинулась процессия из шести человек с фонарями – четыре лейтенанта, Клайв и Уэллард. Ожидая у трапа, Буш украдкой взглянул на Бакленда: лицо первого лейтенанта подергивалось от волнения. Бакленд неизмеримо охотней ступал бы под градом картечи по изуродованной снарядами палубе. Он вопросительно посмотрел на Буша, но Клайв был совсем близко, и Буш не осмелился ничего сказать. Кстати, знал он не больше Бакленда. Они не ведали, что ждет их внизу: арест, позор, может быть – смерть.

Фонарь осветил красный мундир с капральскими нашивками и белую портупею стоявшего у люка морского пехотинца.

– Есть что доложить? – спросил Хорнблауэр.

– Нет, сэр. Нечего, сэр.

– Капитан лежит внизу без сознания. Его охраняют два пехотинца, – сказал Хорнблауэр Клайву, указывая вниз.

Врач с трудом протиснул в люк свое массивное тело и исчез.

– Теперь, капрал, – произнес Хорнблауэр, – расскажите первому лейтенанту, что вы об этом знаете.

Капрал стоял по стойке «смирно», заметно нервничая под взорами четырех лейтенантов. По опыту службы он, вероятно, знал, что неприятности среди верхних чинов запросто могут выйти боком простому капралу, которого угораздило, пусть и невинно, впутаться в это дело. Он стоял навытяжку, стараясь никому не смотреть в глаза.

– Говорите же! – резко произнес Бакленд. Он тоже нервничал, но это было вполне естественно для первого лейтенанта, чей капитан только что получил серьезную травму.

– Я, значит, караульный капрал, сэр. В две склянки я сменил часового у капитанской каюты.

– Да?

– И… и… снова пошел спать.

– Черт! – сказал Робертс. – Докладывайте же!

– Меня разбудил один из джентльменов, сэр, – продолжал капрал. – По-моему, он артиллерист.

– Мистер Хоббс?

– Кажись, его так звать, сэр. Он говорит: «Приказ капитана, выводите караул». Я, значит, вывожу караул, вижу, капитан с Уэйдом, часовым, то есть, я его поставил, значит. В руках он держал пистолеты, сэр.