Текст книги "Подарок"

Начало истории

4
Наблюдатель за обувью

Лу Сафферну вечно надо было находиться в двух местах одновременно. В постели он видел сны. В промежутках между ними он перебирал в памяти события прошедшего дня, в то же время планируя день следующий, поэтому, когда в шесть часов утра раздавался звон будильника, он не чувствовал себя отдохнувшим. Принимая душ, он репетировал речи на презентациях, а иногда, просунув руку из-за банной занавески, отвечал на электронные письма на своем «Блэкбери». Завтракая, он читал газету, а слушая болтовню своей пятилетней дочки, одновременно внимал утренним новостям. Когда его сын, которому был год и месяц, демонстрировал, чему новому он научился, Лу всячески изображал интерес, а сам в это время напряженно размышлял о том, почему не испытывает к этому ни малейшего интереса. Целуя на прощание жену, он думал о другой.

Каждое его действие или свершение, каждый поступок, каждая беседа или мысль имели подкладкой нечто другое. Дорога на работу являлась одновременно совещанием по телефону. Завтраки мешались с обедами, обеды – с коктейлями перед ужином, а ужины – с выпивками после них, те же, в свою очередь… ну, это уж как повезет. А в случаях везенья, где бы он ни находился в этот вечер, в чьей бы квартире, в каком бы отеле или доме, с кем бы ни делил это счастливое времяпрепровождение, он, разумеется, спешил убедить тех, кто не разделял этого счастья, – а именно жену, – что находится в другом месте. Для них он задерживался на собрании, застревал в аэропорте, доканчивал составление какого-нибудь важного документа или стоял в очередной рождественской пробке – будь они неладны. Волшебным образом в двух местах одновременно.

И все мешалось, наезжало друг на друга, перехлестывало через край. Он постоянно находился в движении, постоянно стремился куда-то в другое место, постоянно желал быть где-то не там, где он есть, или мечтал о некоем спасительном и сверхъестественном вмешательстве в его жизнь, которое позволило бы ему рассредоточиться, находясь сразу там-то и там-то. Людям он уделял как можно меньше времени, давая каждому почувствовать, что с него и этого хватит. Привычки опаздывать у него не было, он был четок и все делал вовремя. На работе он все успевал, но в частной жизни он был как сломанные карманные часы. Он был перфекционистом и тратил уйму энергии, добиваясь успеха. Однако и для него, так страстно желавшего удовлетворять свои растущие аппетиты, существовали пределы, которые мешали карабкаться к новым и новым головокружительным высотам и не позволяли свободно воспарить над повседневными нуждами. В его графике находилось место тем, кто помог бы ему вырасти иначе, но только в карьерном плане, – а на это годилась любая удачная деловая операция.

В одно особенно холодное утро вторника в беспрестанно строящемся и расширяющемся районе дублинских доков черные кожаные, безукоризненно начищенные штиблеты Лу вторглись в поле зрения некоего индивида. Индивид этот следил за поступательным ходом этих штиблет, как делал накануне и как намеревался делать и на следующий день. Обе ноги владельца штиблет не уступали одна другой в прыткости и сноровке. Все шаги были одинаковыми, движения от пятки к носку – четкими: штиблеты устремлялись вперед, сперва упираясь в землю каблуком, а затем отталкиваясь от нее носком где-то в районе большого пальца и сгибая ногу в щиколотке. Каждый раз с безупречной четкостью. Звук шагов по тротуару – тоже ритмически четок. Ничего похожего на тяжелый топот, какой издают порой другие безголовые фигуры, спешащие в этот час мимо – голова каждого из таких прохожих все еще покоилась на подушке, хотя тело уже и разреза́ло утренний холод. Нет, эти штиблеты лишь негромко постукивали – звук монотонный, назойливый, как капли дождя, падающие на крышу теплицы, низ брючин слегка колышется подобно развевающемуся от легкого ветерка флажку у последней, победной, лунки.

Наблюдателя даже ничуть бы не удивило, если б плиты тротуара вдруг осветились огнями рампы, а владелец штиблет пустился бы отбивать чечетку, возвещая начало славного и приятного денька. Потому что этот день для наблюдателя и вправду обещал быть приятным.

Обычно начищенные до блеска штиблеты под безукоризненными черными брючинами, шикарно проплыв мимо наблюдателя, устремлялись во вращающиеся двери, а оттуда в роскошный мраморный вестибюль современного здания из стекла, втиснутого в расщелину домов на набережной и клином врезанного в дублинское небо. Но в это утро штиблеты встали непосредственно напротив наблюдателя и крутанулись на тротуаре, неприятно скрипнув по мерзлому асфальту.

Наблюдателю ничего не оставалось, как вскинуть взгляд, оторвав его от штиблет.

– Вот, пожалуйста, – сказал Лу, протягивая ему стаканчик. – Кофе «Американо», надеюсь, вы не будете возражать, у них там что-то с машиной, и кофе с молоком – недоступно.

– В таком случае возьмите это назад, – высокомерно бросил наблюдатель, отводя от себя руку с дымящимся кофе.

Реакцией на это было изумленное молчание.

– Просто шучу. – Он засмеялся недоумению незнакомца и на случай, если шутка его не будет должным образом оценена и благородный порыв окажется пресеченным, поспешил взять стаканчик и сжать его в онемевших от холода пальцах. – Разве я похож на человека, который без горячего молока жить не может? – ощерился он, и тут же лицо его выразило благоговейный восторг: – Мм-м… – Он приблизил нос к краю стаканчика, вдыхая аромат, и прикрыл веки, наслаждаясь и не желая отвлекаться зрительными впечатлениями от божественности этого наслаждения. Картонный стаканчик был таким горячим, а может, руки его так озябли, что его ожгло, словно огнем, и раскаленные жаркие иглы пронизали его тело дрожью. До этого он не сознавал, как ему холодно.

– От всей души благодарю.

– Не за что. Я слышал, радио сообщало, что сегодня ожидается самый холодный день в году.

Сверкающие блеском штиблеты притопнули на плитах тротуара, а кожаные перчатки, словно в подтверждение этих слов, потерлись одна о другую.

– Надо думать, они правы. Не говоря уже о медяках, которые, как лед. Мороз прямо-таки до яиц пробирает. Так что вот это мне в помощь будет.

Наблюдатель осторожно подул на кофе, готовясь сделать первый глоток.

– Он без сахара, – как бы оправдываясь, сказал Лу.

– А-а, ну тогда… – Наблюдатель сделал большие глаза и быстро отнял ото рта стаканчик, словно там была отрава. – Отсутствие молока я еще могу простить, но забыть добавить сахар, это уж чересчур! – И он протянул Лу стаканчик обратно.

На этот раз, распознав шутку, Лу засмеялся.

– Ладно, ладно, все ясно.

– Нищим выбирать не приходится, как говорится. Верно? А те, кто выбирает, могут и обнищать. Так, что ли?

Наблюдатель поднял бровь, улыбнулся и наконец-то отпил из стаканчика. Полностью поглощенный ощущением тепла и током кофеина по жилам озябшего тела, он не замечал, как из наблюдателя вдруг превратился в наблюдаемого.

– Да – я Гейб! – Он протянул руку. – Гэбриел вообще-то, но все, кто меня знает, зовут меня Гейбом.

Лу пожал ему руку. Теплая перчатка притиснулась к холодной коже.

– Я Лу, но все, кто меня знает, зовут меня «фрукт».

Гейб усмехнулся.

– Что ж, по крайней мере, честно. Вы не против, если я стану звать вас «Лу», пока не узнаю покороче?

Они обменялись улыбками и затихли во внезапном приступе неловкости. Двое мальчишек на школьном дворе, желающие подружиться. Ноги в сверкающих штиблетах начали переминаться, делая легкое «топ-а-топ» – не то в желании согреться, не то как выражение нерешительности – уйти или остаться? Штиблеты медленно повернулись носками к зданию рядом. Их владелец вскоре последует в том же направлении.

– Оживленное утро, да? – небрежно бросил Гейб, чем заставил штиблеты опять повернуться в его сторону.

– Рождество не за горами, тут уж всегда толчея и горячка начинаются, – согласился Лу.

– Толчея мне только на руку, – сказал Гейб, провожая взглядом брошенный ему в плошку двадцатицентовик. – Спасибо, – крикнул он вслед даме, подавшей ему милостыню едва ли не на ходу. Исходя из ее жеста, можно было решить, что монетка очутилась в плошке случайно, просто провалившись в дырку подкладки. Гейб взглянул на Лу широко раскрытыми глазами с улыбкой, которая была еще шире.

– Видал? Завтра кофе я угощаю! – хохотнул он.

Лу постарался как можно незаметнее заглянуть в его плошку. Двадцатицентовик там лежал на дне в полном одиночестве.

– О, не беспокойтесь! Я просто время от времени опорожняю ее, ссыпая монетки, чтоб люди не считали, что я очень уж благоденствую. Знаете, как это бывает.

Лу согласился с ним, в то же время не чувствуя полного согласия.

– Не могу же я допустить, чтобы узнали о моем пентхаусе, что за рекой, – добавил Гейб, указывая подбородком туда, где должен был находиться пентхаус.

Лу обернулся, глядя на Лиффи и на новехонький небоскреб на набережной, о котором говорил Гейб. Зеркальные панели небоскреба делали его как бы зеркалом дублинского центра. Восстановленный корабль викингов, пришвартованный у причала, административные и торговые здания, строительные краны на берегу и хмурое, затянутое облаками небо над ними – все отражалось на его панелях и, как в плазменном кристалле, улавливалось и вновь отбрасывалось назад, в городскую сутолоку. Выстроенный в форме паруса небоскреб вечерами подсвечивался синими огнями и служил постоянной темой разговоров дублинцев, по крайней мере, в первые месяцы своего возникновения. Но сенсации недолговечны.

– Насчет пентхауса я, конечно, загнул, пошутил то есть, – сказал Гейб, по-видимому, несколько обеспокоенный тем, будет ли принято его щедрое предложение.

– Вам нравится это здание? – спросил Лу, все еще зачарованно глядя на небоскреб.

– Больше всех других, особенно вечерами. Это тоже причина, почему я именно здесь обосновался. А еще потому, что здесь людно. На одном красивом виде деньжатами не разживешься.

– Это мы построили, – сказал Лу, наконец поворачиваясь лицом к собеседнику.

– Серьезно?

Гейб внимательнее оглядел его. Под сорок, нарядный костюм, чисто выбрит, лицо гладкое, как попка у младенца, аккуратно уложенные волосы, тут и там тронутые сединой, как будто в них сыпанули солью из солонки, а вместе с солью в пропорции один к десяти добавили очарования. Лу напоминал героя старых кинолент – умудренный опытом и обходительный, упрятанный, как в футляр, в длинное пальто из черного кашемира.

– Видать, деньжат на этом немало заработала, – рассмеялся Гейб, но в голосе его почувствовался оттенок зависти, и это встревожило его, потому что до того, как он окинул Лу взглядом, ни малейшей зависти он не ощущал. Встреча с Лу продемонстрировала ему две вещи – как можно ни с того ни с сего стать холодным и завистливым, даже если раньше был человеком теплым и вполне довольным своей жизнью. Сознавая это, он понимал, что, если раньше довольствовался обществом себя самого, то теперь, расставшись с новым своим знакомым, он почувствует одиночество – чувство, вовсе ему не свойственное. Зависть, холод и одиночество – вот что отныне ему предстоит. Все, что надо, чтобы состряпать замечательный, но прогорклый пирог.

Благодаря строительству небоскреба Лу не только заработал деньжат, но и получил несколько наград, сумел купить дом в Хоуте и надеялся сразу же после Рождества пересесть за руль последней, усовершенствованной модели «порше», о чем, впрочем, не собирался докладывать человеку на промерзшем тротуаре, кутавшемуся в блохастое одеяло. Вместо этого Лу любезно улыбнулся, то есть сверкнул фарфоровыми коронками, как обычно, делая два дела одновременно – говоря одно, думая другое. Но это межеумочное состояние мог легко уловить Гейб, что привносило в их беседу еще большую степень неловкости, одинаково смущая их обоих.

– Ну, мне пора на работу. Работаю я…

– Рядом. Следующая дверь. Знаю. Ботинки мне ваши знакомы. Все больше они у меня перед глазами. – Гейб улыбнулся. – А вот вчера вы их не надели. На вас другие были – матовой кожи, если не ошибаюсь.

Аккуратно подправленные щипчиками брови Лу поползли вверх, образовав легкую складку, как от брошенного в пруд камешка. От этой складки по его гладкому, еще не знакомому с ботоксом лбу кругами пошла рябь.

– Не беспокойтесь, я не шпионю за вами. – Оторвав одну руку от стаканчика, Гейб поднял ее вверх, словно обороняясь. – Просто я все время здесь, а вы все ходите и ходите мимо, мелькаете перед глазами.

Лу усмехнулся и застенчиво потупился, опустив взгляд на штиблеты, ставшие предметом разговора.

– Невероятно! Никогда не замечал вас здесь, – сказал Лу, как бы размышляя вслух и в то же время воскрешая в памяти один за другим все утра, когда он проходил здесь, спеша на работу.

– Да я здесь каждый день как штык, с утра до вечера, – с наигранной бойкостью заметил Гейб.

– Простите, не обращал внимания. – Лу покачал головой. – Ведь все бегом да бегом, знаете ли, по телефону говоришь или на встречу опаздываешь. Всегда требуется быть разом в двух местах, как говорит моя жена. Иногда просто на части разрываешься, впору чтоб тебя клонировали. – Он усмехнулся.

Гейб с любопытством взглянул на него и улыбнулся.

– Кстати, насчет «все бегом да бегом», – ведь это впервые, когда я вижу этих ваших двух спринтеров, – он кивнул, указывая подбородком на ноги Лу, – в состоянии покоя, а не бегущими опрометью. Я даже не узнал их сперва. Что, пороху сегодня маловато?

Лу рассмеялся.

– Да нет, с порохом у меня, поверьте, все в порядке. – Он дернул плечом, и на секунду рукав его пальто, сдвинувшись, обнажил золотые часы «ролекс» на его запястье – так падает завеса с золотой скульптуры. – Я всегда прихожу на работу первым, так что можно особенно и не спешить. – Он вгляделся в циферблат часов, мысленно уже открывая послеполуденное совещание.

– Но сегодня вы не первый, – сказал Гейб.

– Что? – Совещание оказалось прерванным, и Лу опять очутился на холодной улице перед дверьми офиса, среди толп спешащих на работу, под ветром, резко дующим в лицо.

Гейб прищурился.

– Коричневые мокасины. Я несколько раз видел вас с ним. Сейчас он уже в здании.

– Коричневые мокасины? – Лу засмеялся, но засмеялся смущенно – его удивило и даже озаботило, что кто-то явился в офис раньше него.

– Да вы его знаете. Походка такая особенная, замшевые кисточки на мокасинах подпрыгивают с каждым шагом, эдакий канкан получается, словно он их нарочно вверх так вскидывает. Подошвы мягкие, а ступает тяжело. Нога маленькая, разлапистая, когда идет, ноги выворачивает и подошвы снашивает с наружной стороны.

Лу нахмурился, напряженно соображая.

– А по субботам обувь у него легкая, словно он только-только с борта яхты сошел.

– Альфред! – засмеялся Лу, наконец поняв, кого ему описывают. – Потому что он и вправду может сходить с борта ях… – Он осекся, тут же переспросив: – Так он уже на месте?

– С полчаса назад прибыл. Протопал, словно спешил очень. А с ним вместе еще черные мягкие ботинки прошли.

– Мягкие ботинки?

– Черные, простые такие мужские туфли. Блестят хорошо, но без всяких там финтифлюшек. Туфли как туфли. Особых примет никаких, если не считать, что отставали они от тех, других.

– Вы очень наблюдательны.

Лу оглядел мужчину, прикидывая, кем тот мог быть в прошлом, пока жизнь не бросила его на холодный тротуар перед офисом, и в то же время напрягая мозг в попытке разгадать, кто были те двое, о которых говорил Гейб. Появление Альфреда на работе в такой ранний час смущало. Их общий коллега Клифф пережил недавно нервный срыв, взволновав их всех, да, взволновав, возможностью новой вакансии. В случае, если Клиффу не станет лучше, на что Лу втайне надеялся, в компании ожидались перестановки, и необычное поведение Альфреда вызывало вопросы и недоумения. Строго говоря, поведение Альфреда всегда их вызывало.

Гейб подмигнул.

– Может, наблюдательный человек вам тут не будет лишним, а?

Лу разомкнул свои руки в перчатках.

– К сожалению, будет.

– Ну, не важно. Понадоблюсь, так вы знаете, где меня найти. Я парень в «мартенсах», – засмеялся он и приподнял одеяло, показывая ноги в высоких черных ботинках.

– Не могу понять, чего это они так рано. – Лу взглянул на Гейба, словно тот обладал неким высшим знанием.

– Боюсь, тут я вам помочь не могу. Но на прошлой неделе они обедали вместе. По крайней мере, они вместе вышли из здания в обеденное время и вернулись тоже вместе, когда обеденное время истекло. Ну а уж чем там они занимались в промежутке, можно только догадываться. – Он хохотнул. – Только в такую погоду не до догадок – мозги стынут! – продолжал он.

– Когда был этот их обед, в какой день?

Гейб опять прищурился и закрыл глаза, вспоминая.

– По-моему, в пятницу. Он ваш соперник, этот, что в коричневых мокасинах?

– Да нет, он мой друг. Вернее, приятель. Знакомый, в общем. – Услышанная новость заставила Лу говорить сейчас с некоторым раздражением. – Он мой коллега, но теперь, в связи с болезнью Клиффа, есть большая вероятность для нас обоих… ну, вы понимаете…

– Подсидеть вашего заболевшего приятеля, – с улыбкой докончил за него фразу Гейб. – Очень мило. А знаете, эти неспешные мягкие ботинки, черные, – продолжал он, – они тут намедни с работы с парочкой «лубутенов» уходили.

– Лу… Луб… Как вы сказали?

– Туфли такие, их по лакированной красной подошве всегда признать можно. А та пара была еще и на каблуках в сто двадцать миллиметров.

– Миллиметров? – переспросил Лу. – Красная подошва… Понятно. – Он кивнул, переваривая полученную информацию.

– Вы можете выяснить у вашего друга, то есть знакомого, то есть коллеги, с кем это он проводит время, – предложил Гейб, и глаза его блеснули.

На это Лу ответил уклончиво:

– Конечно. Ну, я побегу. Ждут дела, и люди ждут, и все одновременно, вы просто не поверите. – Он подмигнул: – Спасибо вам за помощь, Гейб. – И он опустил в плошку Гейба банкноту в десять евро.

– Прощай, друг! – расцвел улыбкой Гейб и тут же, схватив банкноту, запихнул ее в карман. И постучал по нему пальцем: – Чтоб не пронюхали, вы понимаете?

– Вы правы, – одобрительно закивал Лу.

Но при этом почувствовал, что вовсе его не одобряет.

5
Тринадцатый этаж

– Наверх?

На этот вопрос, заданный мужчиной, стоявшим на втором этаже и с надеждой вглядывавшимся в заспанные лица людей в битком набитом лифте, ответом было утвердительное бурчание и дружные кивки. Отреагировали все, кроме Лу, который был слишком занят разглядыванием подошв мужчины, перешагивавшего через узкую щель над холодным и темным провалом, отделяющую его от замкнутого пространства лифта. Лу охотился за красными подошвами и мягкими черными ботинками. Альфред приехал рано и обедал в обществе черных башмаков. Черные же башмаки уходили с работы в компании красных подошв. Если ему удастся выследить красные подошвы, он сможет узнать, с кем работает их владелица и с кем тайно встречается Альфред – деталь слишком важная, чтобы просто спросить об этом Альфреда, и дающая достаточно оснований сомневаться в искренности последнего. Обо всем этом он размышлял, в то же время разделяя неловкое молчание, какое порой воцаряется в лифтах, объединяющих незнакомых друг другу людей.

– Какой вам этаж? – раздался придушенный голос человека, совершенно скрытого от глаз и, возможно, притиснутого к стене, но единственного, кто еще имел доступ к кнопкам, а потому вынужденного взять на себя роль распорядителя.

– Тринадцатый, пожалуйста, – сказал вошедший.

Послышались вздохи, и кто-то неодобрительно зацокал языком.

– Тринадцатого нет, – ответствовал придушенный голос.

Дверцы лифта закрылись, и кабина устремилась вверх.

– Ну, решайтесь же поскорее, – торопил придушенный.

– Хм… я… – Мужчина рылся в портфеле в поисках ежедневника.

– Вам нужен либо двенадцатый, либо четырнадцатый, – высказал предположение придушенный. – А тринадцатого здесь нет.

– Ему, должно быть, на четырнадцатый надо, – пришел на помощь другой мужчина. – Четырнадцатый – это, строго говоря, и есть тринадцатый.

– Так мне четырнадцатый нажимать? – спросил придушенный уже довольно раздраженно.

– Хм… – Мужчина все еще рылся в своих бумажках.

Лу не вникал в эту беседу, необычно взволнованную для мирной обстановки лифта, так как был поглощен созерцанием обуви. Черных ботинок было много – на одних кожа с выработкой, на других потерта, одни начищены, другие сильно разношены, на некоторых шнурки развязались, а вот красных подошв – не видно. Он заметил, что ноги вокруг стали слегка поджиматься и переминаться. Одна пара ботинок слегка отодвинулась от него. Голова его дернулась, потому что лифт, зажужжав, встал.

– Наверх? – спросила девушка.

На этот раз утвердительный хор мужских голосов отозвался более любезно.

Войдя, девушка встала напротив Лу, и он принялся изучать ее туфли, тогда как прочие мужчины в лифте занялись изучением различных частей ее фигуры в безмолвии, столь знакомом женщинам, едущим в лифте, битком набитом мужчинами.

Наконец человек, обутый в коричневые грубые башмаки, так ничего и не найдя, вынырнул из своего портфеля и, удрученный сознанием своего поражения, объявил:

– Проектная компания Патерсона!

Лу размышлял над нелепостью ситуации. Не помечать на лифтовой панели тринадцатый этаж было его предложением, хотя, разумеется, этаж этот существовал. Никакого провала и никакой пустоты перед четырнадцатым этажом не было – не на призрачных же кирпичах он крепился, витая в воздухе! Четырнадцатый на самом деле и был тринадцатым этажом, и его контора там и помещалась. Понять, почему это всех ставило в тупик, он не мог – ему самому это казалось ясным как день. Он вышел на четырнадцатом этаже, и ноги его тут же погрузились в упругий плюш ковра.

– Доброе утро, мистер Сафферн, – приветствовала его, не отрываясь от бумаг, секретарша.

Задержавшись возле ее стола, он поглядел на нее с недоумением:

– Пожалуйста, Элисон, называй меня «Лу», как ты всегда делаешь.

– Конечно, мистер Сафферн, – высокомерно бросила она, избегая его взгляда.

Когда Элисон, встав из-за стола, прошла куда-то в угол комнаты, Лу постарался разглядеть ее подошвы. Он все еще стоял возле ее стола, когда она вернулась и, по-прежнему не глядя на него, уселась печатать. Как можно небрежнее Лу нагнулся, словно поправляя шнурки на ботинках, а сам при этом вглядываясь в проем под столом.

Она нахмурилась, скрестила длинные ноги.

– Что-нибудь не так, мистер Сафферн?

– Зови меня Лу, – повторил он, все еще озадаченный.

– Нет, – бросила она довольно капризно и глядя в сторону. И схватила со стола ежедневник. – Может, повторим, что на сегодня назначено?

Встав, она обошла стол.

Узкая шелковая блузка, узкая юбка. Его взгляд, окинув ее всю, переместился вниз, к ее туфлям.

– Какой они высоты?

– Вы о чем?

– Не сто двадцать миллиметров случайно?

– Понятия не имею! Да и кто меряет каблуки миллиметрами?

– Ну, не знаю. Некоторые меряют. Гейб, например. – Улыбаясь, он проследовал за ней в офис, все пытаясь разглядеть ее подошвы.

– Какой еще, бог мой, Гейб?!

– Один бродяга. – Он засмеялся.

Недоуменно обернувшись к нему, она вдруг заметила, с каким напряженным вниманием он ее изучает.

– Вы разглядываете меня, будто картину на стене, – ехидно бросила она.

Современный импрессионизм никогда его не увлекал. Порой он ловил себя на том, что замедляет шаг в коридоре возле того или иного из этих полотен, очередной бессмысленной мазни, предназначенной для украшения стен в офисе. Линии и цветовые пятна, которые кому-то, наверное, что-то говорили, легко можно было бы поменять местами, сделав верх низом и наоборот, – ничего бы не нарушилось, а ведь сколько денег на них угрохано!

Он разглядывал их, вертя головой туда-сюда, наклоняя ее то к одному, то к другому плечу, как делал это и сейчас, после разговора с Элисон, и ему все виделась за ними какая-то детсадовская учительница рисования, набивающая себе карман денежками, в то время как перемазанные красками четырехлетние несмысленыши, высунув язык, пыхтят от старания, а в итоге получают за свои труды разве что мягкую игрушку.

– У тебя красные подошвы? – спросил он у Элисон, подходя к своему креслу – кожаному и такому огромному, что в нем уместилась бы семья из четырех человек.

– А что, я вляпалась во что-то? – Приподняв одну ногу и балансируя на другой, она принялась проверять свои подошвы. Как собака, которая ловит свой хвост, подумал Лу.

– Не важно. – Он устало опустился в кресло.

С подозрением поглядывая на него, она занялась расписанием на день.

– В восемь тридцать вам предстоит телефонная беседа с Энгусом Салливаном о необходимости свободно изъясняться по-ирландски для покупки земельного участка в Коннемаре. Для вашего удобства я позаботилась о переводчике. – Она ухмыльнулась и, мотнув головой, как норовистая лошадь, откинула с лица пряди осветленных волос. – В восемь сорок пять – встреча с Бэрри Бреннаном. Речь пойдет о находках в Корке.

– Дай бог, чтоб они не представляли исторической ценности.

– Трудно сказать, сэр, может, это касается ваших предков; у вас же в Корке имеются родственники, не так ли? В девять тридцать…

– Погоди-ка… – Зная, что в комнате, кроме них, никого нет, Лу все же огляделся, надеясь на чью-то помощь. – Почему ты вдруг стала называть меня «сэр»? Какая муха сегодня тебя укусила?

Она отвела взгляд, пробормотав что-то вроде «может, кто и укусил, но явно не ты».

– Что ты сказала? – Но дожидаться ответа он не стал. – Знаешь, у меня сегодня дел невпроворот, так что будь любезна, избавь меня от своего сарказма. И с каких это пор мы начинаем день с того, что просматриваем расписание?

– Я подумала, что если зачитать вам вслух, какой насыщенный день вам предстоит, то, может быть, впредь вы разрешите мне по моему усмотрению избавлять вас от некоторых не столь уж важных дел.

– Ты бы хотела поменьше работать, Элисон? В этом все дело?

– Нет, – вспыхнула она. – Вовсе нет. Просто мне казалось, что вам стоит несколько изменить ваши рабочие привычки. Вместо того чтобы крутиться как белка в колесе, хватаясь то за одно, то за другое, вам следовало бы заниматься меньшим числом клиентов, но уделять побольше времени каждому. И клиенты были бы довольны.

– Ага, и мы с Джерри Магуайром жили бы поживали и горя бы не знали. Ты, Элисон, в нашей компании еще новичок, и на первый раз я тебя прощаю, но впредь имей в виду, что таков мой метод работы, ясно? Я люблю дело делать! Мне не нужны двухчасовые обеденные перерывы или время для того, чтобы, примостившись на кухне, проверять, как дети выучили уроки. – Он прищурился. – Ты, кажется, сказала «и клиенты были бы довольны»? Разве кто-то жалуется?

– Ваша мать. Ваша жена, – сказала Элисон сквозь стиснутые зубы. – Ваша сестра. Ваша дочь.

– Моей дочери пять лет.

– И тем не менее она звонила вам, когда в прошлый вторник вы забыли забрать ее с урока народных танцев.

– Это не считается! – Он закатил глаза. – Ведь моя пятилетняя дочь не принесет компании миллионных убытков. – И опять он не стал ждать ответа. – А от людей, не носящих со мною одну фамилию, жалобы поступали?

Элисон напряженно думала, вспоминая, потом сказала:

– Что, ваша сестра после развода сменила фамилию?

Он лишь бросил на нее хмурый взгляд.

– Тогда нет, сэр.

– Что еще за напасть с этим «сэр»!

– Я просто подумала, – она покраснела, – что если вы решили относиться ко мне как к посторонней, то и я буду поступать так же.

– Я отношусь к тебе как к посторонней? В чем это выражается?

Она отвела взгляд.

А он понизил голос:

– Мы же находимся в офисе, Элисон. Чего же ты хочешь? Чтобы я прерывал деловые разговоры уверениями, как приятно тебя тискать?

– И ничего такого мы не делали. Мы просто целовались.

– Роли не играет. Так какие жалобы ты имеешь в виду?

Она молчала, но щеки ее пылали.

– Ну, наверное, то, о чем говорил мне Альфред.

Сердце Лу вдруг повело себя необычно. Оно как-то странно затрепетало.

– Что же он говорил?

Она мусолила край бумажного листа, по-прежнему глядя в сторону.

– Насчет какого-то совещания на прошлой неделе, которое вы пропустили.

– Вот про «какое-то совещание» поподробнее, пожалуйста.

Она ощетинилась.

– Ладно. После совещания на той неделе у мистера Салливана он… – как и перед словом «Альфред», она запнулась, – он предложил, чтобы я попробовала немножко вами руководить. Ему известно, что работа эта для меня внове, и он посоветовал мне следить, чтобы впредь вы столь важных совещаний не пропускали.

Кровь бросилась в голову Лу, мысли мчались, обгоняя друг друга. Никогда еще не испытывал он подобного замешательства. Вся его жизнь состояла из беготни – он бросал одно дело, чтобы поспеть к следующему. И так все время, все дни кряду – в вечной погоне за чем-то, чтобы двигаться вперед. Такая нескончаемо трудная, такая утомительная работа. Но работу свою он любил, считал себя настоящим профессионалом, всецело преданным делу во всех его аспектах. Упрек в том, что он пропустил не запланированное заранее совещание в тот день, когда взял отгул, взбесил его. Особенно обидно было то, что произошло это из-за семейных обстоятельств. Если бы он пожертвовал этим совещанием ради какого-то другого, было бы не так досадно. Но он разозлился на мать. Ведь это ее в то утро он забирал из больницы после операции на бедренном суставе. Он злился и на жену, уговорившую его сделать это самому, вместо того чтобы послать за ней машину, как предлагал он, – предложение это жену только рассердило. Он злился и на сестру свою Марсию, и на старшего брата Квентина за то, что они не сделали этого без него. Ведь он же занятой человек, и вот, пожалуйста: единственный раз, когда он семейное дело поставил во главу угла, он за это поплатился. Он встал и начал ходить взад-вперед перед окном, больно кусая губу и чувствуя такую злобу, что впору было схватить телефонную трубку и крикнуть в нее домашним: «Видите? Теперь видите, почему меня вечно нет дома? Видите? А теперь глядите, что вы наделали!»

– Ты что, не сказала ему, что мне надо было мать забирать из больницы? – тихо и словно через силу проговорил он. Ему было крайне неприятно произносить слова, которые он так презирал в устах коллег. Он ненавидел такие оправдания, ненавидел, когда частную жизнь тащили в офис. Ему это казалось признаком непрофессионализма. Уж если ты работаешь, так работай.

– Нет, не сказала, потому что это была моя первая рабочая неделя, а разговор этот был в присутствии мистера Патерсона, и я не знала, как вам будет лучше – говорить или нет.

– С ним был мистер Патерсон? – спросил Лу, и глаза его чуть не выскочили из орбит.

Широко раскрыв глаза, она часто закивала, точно игрушечный зверек с головою на пружинке.

– Так-так.

Сердце его перестало трепыхаться, теперь он начинал понимать что к чему. Его драгоценный Альфред принялся за свои штучки. Причем за такие, на которые, как прежде думал Лу, он не был способен. Альфред ничего не делал так, как положено. Он на все глядел не так, как прочие, словно бы под другим углом, и всегда пытался измыслить какой-нибудь новый, лучший выход из того или иного затруднительного положения.