Текст книги "Время моей Жизни"

Глава четвертая

В судьбоносную субботу, наступления которой я опасалась еще до того, как услышала про семейный обед, я подкатила на своем «жуке» выпуска 1984 года к воротам родительского дома. Всю дорогу из выхлопной трубы бедного «фольксвагена» раздавался устрашающий рев, и я поймала несколько осуждающих взглядов – обитатели здешних процветающих владений не одобряли столь нездоровое проявление убожества. Подъехать прямо к дому я не могла, надо было ждать у ворот, так что это мало походило на радостное возвращение в родные пенаты. Впрочем, родного в этих пенатах ничего и не было. Здесь мои родители жили, когда им надоедал загородный коттедж. А когда надоедало и тут, перебирались на городскую квартиру. Тот факт, что я вынуждена была торчать у ворот, пока их соизволят открыть, подчеркивал нашу разобщенность с этим местом. Мои друзья, когда навещали своих родителей, запросто подъезжали ко входу, они либо знали код, либо у них были ключи. Я не знала даже, где у нас стоят кофейные чашки. Массивные ворота призваны оградить хозяев от бродяг и прочих асоциальных личностей – включая дочерей, хотя мне, по правде говоря, куда страшнее оказаться за оградой, как в ловушке, из которой нельзя выбраться. Грабитель перемахнул бы через стену, чтобы проникнуть в дом, я бы вскарабкалась на нее, чтобы оттуда удрать.

Автомобиль – я назвала его Себастиан, в честь дедушки, который никогда не выпускал изо рта сигару, отчего в итоге заполучил лающий хриплый кашель, отправивший его в могилу, – похоже, почуял мое настроение и стал упираться всеми силами, едва осознал, куда мы направляемся.

Путь к дому родителей крут и извилист. Узкие, продуваемые ветром дороги Глендалоха ныряют вниз и взмывают вверх, кружат, огибая путаным лабиринтом один огромный особняк за другим.

Себастиан остановился и зафырчал. Я опустила окно и нажала кнопку домофона.

– Привет, вы прибыли в Силчестеровский приют для сексуальных извращенцев. Чем можем помочь, чтобы удовлетворить ваши потребности? – с придыханием спросил мужской голос.

– Перестань валять дурака.

Из домофона раздался взрыв хохота, что привлекло внимание двух накачанных ботоксом блондинок, проходивших мимо в ускоренном темпе – они занимались спортивной ходьбой. Блондинки оборвали обмен секретными сплетнями, и хвосты на их затылках дружно качнулись, когда они повернули головы. Я улыбнулась, но, увидев серое заурядное создание в железной развалюхе, обе разом отвернулись и двинули дальше, чуть потряхивая задницами, затянутыми в крошечные, выше линии бикини, кусочки лайкры.

Ворота дрогнули, отомкнулись и разошлись в стороны.

– О’кей, Себастиан, поехали.

«Жук» судорожно дернулся, зная, что ждет его впереди: два часа бок о бок с компанией надменных машин-аристократок, с которыми у него нет ничего общего. Нечто похожее ожидало и меня. Длинная гравиевая дорожка привела нас на парковку. Тут же находится и фонтан: лев, изрыгающий поток мутной воды. Я припарковалась подальше от отцовских машин, болотно-зеленого «ягуара XJ» и «моргана» 1960 года, который он называет своим «авто для уик-эндов». Отец водит его в винтажных кожаных перчатках и огромных защитных очках, как будто он Дик Ван Дайк в знаменитом фильме «Пиф-паф, ой-ой-ой». Рядом стоял черный внедорожник моей мамы. Она специально искала автомобиль, требующий от водителя минимальных усилий, а у этого датчики парковки настолько чувствительные, что предупреждают о машине, идущей по трассе сбоку через три ряда. По другую сторону площадки расположился «астон-мартин» моего старшего брата Райли и семейный «рейнджровер» Филиппа – он у нас средний брат, – оснащенный всеми возможными прибамбасами, включая телеэкраны на подголовниках, чтобы дети могли развлечься на заднем сиденье в те десять минут, пока их везут с урока бальных танцев на занятия по баскетболу.

– Не глуши мотор, вернусь самое позднее через два часа. – Я похлопала Себастиана по спине.

Да, домик немаленький. Не знаю, что это за стиль, но точно не «в-ампир», как я давным-давно пошутила на рождественском ужине у Шубертов. Тогда это повеселило моих братьев, вызвало неудовольствие отца и прилив гордости у матери – ребенок знает слово «ампир». В любом случае это удивительное в своем роде здание. Изначально поместье построили для лорда Нектли, который вскоре проиграл в карты все свое состояние. Тогда дом продали кому-то, и этот кто-то написал здесь знаменитую книгу, в силу чего мы по закону обязаны иметь на воротах бронзовую табличку с его именем – на потребу чокнутым книгочеям. Но больше на зависть любителям спортивной ходьбы с поджарыми задницами, которые читают ее и недовольно хмурятся, потому что у них на дверях не висят бронзовые таблички. Автор Знаменитой Книги жил в противоправном союзе с Унылым Поэтом, пристроившим к дому восточное крыло, чтобы иногда побыть одному. В доме имеется обширная библиотека, в том числе письма от лорда Нектли к леди Никтовер и его нежная переписка с леди Тайнинг той поры, когда он был уже женат на леди Никтовер. А также рукопись Знаменитой Книги, часть листов из которой вставили в рамки и развесили на стенах библиотеки. Работы Унылого Поэта стоят на полке между атласом мира и биографией Коко Шанель. Он плохо продавался даже после смерти. Автор Книги вляпался в скандальное дело, получившее ход в суде, а затем пропил все деньги, и дом был продан процветающему семейству пивоваров из Баварии. Они приезжали сюда на отдых и пристроили внушительное западное крыло. Тогда же появился теннисный корт, которым, судя по черно-белым фотографиям, их пухлый и явно несчастный сын Бертран в тесном матросском костюмчике пользовался редко. В баре Орехового кабинета сохранились бутылки старого баварского пива. В доме повсюду ощущается присутствие прежних владельцев, и порой я думаю – а какой же след оставят здесь мама с отцом, кроме новейших интерьеров от Ральфа Лорена.

У подножия каменной лестницы меня встретили два загадочных зверя с хмурыми мордами. Никак не пойму, кто они такие: похожи вроде бы на львов, но с рогами, к тому же меня смущают их позы. Эти твари так нервно скрестили лапы, точно не в силах больше терпеть журчание воды в фонтане и должны немедля сходить в туалет. Мне неизвестно, кто приобрел этих монстров, но я бы поставила на спившегося писателя или Унылого Поэта.

Дверь распахнулась, и в проеме возник братец Райли, ухмыляясь, как Чеширский кот.

– Ты опоздала.

– А ты скотина, – парировала я, вспомнив диалог по домофону.

Он рассмеялся.

Я вскарабкалась по ступеням, пересекла порог и вошла в холл. Пол здесь выложен черно-белыми мраморными плитами, а с высоченного потолка свисает огромная люстра размером с мою студию.

– Как, ты без подарка?

Я охнула. Он шутил, но лишь отчасти. Моя семья исповедует очень строгую религию, то есть принадлежит к Церкви Светского Этикета. И каждое слово, жест или поступок оценивается с одной точки зрения: «Что-скажут-люди?» Этикет предписывает являться в дом с подарком, даже если ты просто заглянул по дороге. Впрочем, мы никогда не «заглядываем по дороге». Мы наносим визиты, назначаем встречи, трубим общий сбор и стягиваем войска.

– А ты что принес?

– Бутылку отцовского любимого красного вина.

– Подхалим.

– Я надеюсь выпить его сам.

– Он не откроет бутылку. Дождется, когда все его близкие сойдут в могилу, и только тогда, за закрытыми дверями, прикинет, не распить ли ее в одиночку. Спорим на десятку, нет, даже на двадцатку, – мне нужны были деньги на бензин, – что не откроет?

– Даже трогательно, как хорошо ты его знаешь, но я все же верю в отца. Спорим.

Мы ударили по рукам.

– Что ты принес для мамы?

По ходу дела я озиралась, пытаясь найти, что можно стырить в качестве подарка.

– Свечу ручной работы и масло для ванны. И прежде чем ты спросишь, где я их взял, скажу: нашел у себя дома.

– Неудивительно. Я же их и подарила этой, как бишь ее, ну, той девице, которую ты бросил. Она еще улыбалась как акула.

– Ты сделала Ванессе подарок?

Мы шли по бесконечной анфиладе, из комнаты в комнату, из одной гостиной в другую. Мимо каминов, диванов, на которых нам запрещено сидеть, и кофейных столиков, куда нельзя ставить чашки.

– Да, в качестве утешительного приза.

– Как видишь, она его не оценила.

– Сучка.

– Точно. Сучка с улыбкой акулы, – согласился он, и мы оба хмыкнули.

Наконец мы добрались до последней комнаты в глубине дома. Когда-то леди Никтовер принимала здесь гостей: это была ее малая гостиная. Потом Унылый Поэт сочинял тут вирши, а сейчас мистер и миссис Силчестер устраивают приемы: в стену вделали бар орехового дерева, с затуманенным зеркалом и краниками для пива. На стеклянных полках вдоль стены стоят ряды бутылок с немецким пивом начиная с 1800-х годов. На полу роскошные ковры персикового цвета, ноги в них прямо утопают. Высокие табуреты у стойки обтянуты натуральной кожей, а стулья пониже расставлены тут и там вокруг столов из ореха. Но ключевой элемент – это полностью застекленный эркер, откуда открывается вид вниз, на долину, и вверх, на холмы. В саду у дома цветут розы – целых три акра благоухающих роз, а в открытом бассейне течет проточная вода.

Двустворчатые двери в сад были открыты, гигантские известняковые плиты спускались к воде в центре лужайки. У фонтана, рядом с весело журчащим ручьем, был накрыт стол. Белая льняная скатерть, серебро, хрусталь. У нас в семье все церемонно. Такая дивная картина. Жаль, что мне придется ее нарушить.

Вокруг стола порхала моя мать: в платье до колен из белого твида от Шанель и черно-белых туфлях без каблука. Она элегантно отгоняла ос, грозивших испортить ее обед в саду. Ни один светлый волосок не выбивался из идеальной прически, на бледно-розовых губах витала легкая улыбка. Это неизменная улыбка, она не зависит от того, что творится в мире, в ее жизни или сию минуту в комнате.

Обладатель навороченного «рейнджровера», он же – пластический и реконструктивный хирург, он же – втайне – хирург по увеличению сисек, наш средний брат Филипп уже сидел за столом и разговаривал с бабушкой, как всегда, одетой самым подходящим для данного случая образом – в платье в мелкий цветочек для приемов в саду. Поза у бабушки, как всегда, надменная, спина прямая как штырь, волосы собраны в тугой пучок, губы и щеки в меру подкрашены, на шее жемчужное ожерелье. Руки на коленях, щиколотки вместе – так, без сомнения, учили сидеть в пансионе благородных девиц. Ни жестом, ни словом она не реагировала на то, что говорил Филипп, и скорей всего вовсе его не слушала, внимательно и неодобрительно наблюдая за усилиями моей матери.

Я потупила взгляд и пригладила подол платья.

– Потрясающе выглядишь, – сказал Райли, глядя в сторону, чтобы я не подумала, будто он хочет меня подбодрить. – Похоже, она хочет нам что-то сообщить.

– Угу. Что она нам не родная мать.

– Ты же не всерьез это говоришь? – раздался голос позади нас.

– Эдит!

Я поняла, что это она, даже не успев обернуться. Эдит работала у родителей экономкой тридцать лет кряду. Она всегда была с нами, сколько я себя помню, и заботилась о нас куда больше, чем все четырнадцать нянек, которые перебывали в доме, вместе взятые. В одной руке она держала вазу, а в другой – огромный букет цветов. Поставив вазу на стол, она обняла меня.

– Эдит, какие замечательные цветы!

– Красивые, правда? Купила их сегодня утром, специально съездила в новый супермаркет, вниз к… – Она замолчала и посмотрела на меня подозрительно. – Нет. Нет, нет и нет. – Она отвела руку с букетом подальше. – Люси, я тебе их не дам. В прошлый раз ты забрала пирог, который я испекла на десерт.

– Да, и это была ошибка, которая никогда не повторится, – мрачно согласилась я. – Потому что с тех пор она все время просит меня испечь его еще раз. Да ладно тебе, Эдит, дай я полюбуюсь на них, они правда просто дивные.

Я похлопала ресницами. Эдит покорилась судьбе и отдала мне букет.

– Маме очень понравится. Спасибо-спасибо, – нахально улыбнулась я.

Она подавила улыбку. Когда мы были маленькими, ей тоже стоило большого труда отказать нам.

– Ты заслуживаешь того, что тебя сейчас ожидает, – вот все, что я тебе скажу.

После чего она развернулась и пошла на кухню, а ужас, и без того переполнявший меня, грозил теперь выплеснуться через край.

Райли двинулся вперед, а я с букетом пошла по широким ступеням следом за ним, делая два шага там, где ему хватало одного. Он уже спустился в сад, и мамины улыбки при виде ее драгоценного сыночка засверкали подобно фейерверку.

– Люси, милая, какие чудесные цветы, но зачем же, не надо было. – Она взяла букет и принялась осыпать меня благодарностями, точно ей вручили корону Мисс Мира.

Я поцеловала бабушку в щеку. Она ответила легким кивком.

– Привет, Люси. – Филипп встал, чтобы меня чмокнуть.

– Пора нам заканчивать с такими встречами, – тихо сказала я, и он рассмеялся.

Я хотела спросить Филиппа, как поживают дети, я знала, что надо об этом спросить, но Филипп из тех, кто слишком далеко заходит в ответе на простой вопрос. У него открывается словесное недержание, и он в мельчайших подробностях рассказывает, что и как делали его отпрыски с тех пор, как мы виделись в прошлый раз. Я люблю своих племянников, правда люблю, но меня не слишком волнует, что они сегодня ели на завтрак. К тому же я более чем уверена, что это были экологически чистые плоды манго и сушеные финики.

– Надо поставить их в воду, – сказала мама, по-прежнему восторженно любуясь букетом, хотя давно пора было остановиться.

– Я сама поставлю, – ухватилась я за представившуюся возможность улизнуть. – Я видела отличную вазу в доме, очень подходящую.

Райли у нее за спиной саркастически покачал головой.

– Спасибо, милая. – Мама была мне так признательна, будто я предложила оплачивать все ее счета до конца жизни. Она смотрела на меня с обожанием. – А ты немного по-другому выглядишь. Сделала что-то с волосами?

Я тут же невольно провела рукой по своей рыжевато-каштановой шевелюре.

– Легла вчера спать с мокрой головой.

Райли засмеялся.

– Ого. Что ж, выглядит прелестно.

– Ты могла заболеть, – изрекла бабушка.

– Но не заболела.

– Могла.

– Но этого не случилось.

Молчание.

Я пошла в дом, увязая каблуками в траве, а доковыляв до ступеней, сдалась и сняла туфли. От камней исходило приятное тепло.

Эдит куда-то унесла вазу из бара, но я ничуть не огорчилась – чем дольше я буду ее искать, тем лучше. По моим прикидкам, с момента, как я приехала, и до отправки на задание «Ваза» прошло уже двадцать минут. Из двух ужасных часов.

– Эдит, – нерешительно позвала я для очистки совести. И пошла из комнаты в комнату, все дальше от кухни, где Эдит, понятное дело, и находилась.

Во внутренний сад выходят пять больших комнат. Одна – из крыла времен пьяницы писателя, две – из центральной части и еще две – из крыла имени баварских пивоваров. Я прошла их насквозь, миновав несколько широких двойных дверей, очутилась в холле и увидела, что массивные двери в кабинете отца, с той стороны холла, открыты. Это бывшая комната Автора Знаменитой Книги, именно там он ее и написал. Отец перелопачивает здесь несметные горы бумаг. Иногда я даже начинала сомневаться, а напечатано ли что-нибудь на этих листах, или он просто перекладывает их из стопки в стопку, чтобы удовлетворить потребность прикасаться к ним, переворачивать их.

У нас с отцом самые наилучшие отношения. Мы иногда думаем совершенно одинаково, как будто мы не два человека, а один. Видя нас, люди поражаются: как много у нас общего, и с каким уважением относится он ко мне, и с каким восхищением я к нему. Нередко он берет на работе выходной, просто чтобы провести день со мной. Он делал так и раньше, еще когда я была маленькой, – единственная девочка в семье, вот он меня и баловал. Все говорили, что я папина дочка. Каждый день он непременно звонит мне, чтобы спросить, как дела, шлет открытки на День святого Валентина, так что я не чувствую себя одинокой. Он и впрямь необыкновенный человек. И у нас необыкновенные отношения. Бывало, в ветреный день мы приезжали на ячменное поле, платье на мне развевалось, мы носились взад-вперед, и он изображал чудовище, которое хочет поймать и защекотать меня, а я убегала, пока не падала в колосья, плещущие, как волны на ветру. Как же мы тогда хохотали.

О’кей, я соврала.

И это, конечно, было понятно из описания ячменных колосьев, плещущих как волны.

Тут я слегка перегнула. По правде говоря, он меня едва выносит, а я его. Но все же мы выносим друг друга – и не выносим свои отношения на всеобщее обсуждение, дабы сохранить мир во всем мире.

Он, разумеется, знал, что я стою в дверях, однако не оторвался от своих бумаг и не посмотрел на меня, а просто перевернул очередную страницу. Всю жизнь он держал эти бумаги вне досягаемости для нас, так что в итоге я просто помешалась на идее хоть одним глазком глянуть, что же там написано. И однажды ночью, когда мне было десять лет, умудрилась проскользнуть в кабинет – он забыл запереть дверь. Сердце бешено стучало у меня в груди, наконец-то я увижу, что там написано! Я увидела… и не поняла ни единого слова. Судебные протоколы, вот что это было. Отец – судья Верховного суда, и чем старше я становилась, тем лучше понимала, насколько он уважаемый человек в своей области. Он – ведущий специалист по уголовному праву в Ирландии и вот уже двадцать лет председательствует на процессах по убийствам и изнасилованиям. Его познания неисчерпаемы. Он придерживается старых взглядов на многие вещи, и далеко не всегда его суждения бесспорны, так что временами, не будь он моим отцом, я вышла бы на улицу протестовать против его вердиктов. Впрочем, возможно, именно потому, что он мой отец. Он из семьи преподавателей, его отец университетский профессор, мать – престарелая дама в цветастом платье в саду – тоже занимается наукой. Я знаю, что бабушка умеет вызывать высокое напряжение в любом месте, где бы она ни оказалась, но в какой научной области она реализует свои таланты, мне неизвестно. Что-то связанное с земляными червяками и зависимостью их поведения от климата.

Во время учебы в дублинском Тринити-колледже мой отец победил на Европейских межуниверситетских дебатах, он член почетного Общества королевских барристеров, чей девиз «Nolumus Mutari», то есть «Никаких перемен», и это отлично его характеризует. Я знаю о своем отце только то, о чем извещают мир грамоты и почетные свидетельства, висящие у него в кабинете. Раньше мне казалось, что он окружен ореолом великой тайны, в которую я однажды сумею проникнуть. Казалось, что я разгадаю его секрет и все вдруг обретет истинный смысл, и тогда, на закате его дней – когда он будет стариком, а я уважаемой, прекрасной, самостоятельной и преуспевающей дамой с потрясающим мужем и длиннющими стройными ногами, у которых будет лежать весь мир, – тогда мы наверстаем упущенное. Теперь я вижу, что никакой тайны нет, он просто устроен так, как устроен, а не любим мы друг друга потому, что ни единой своей частичкой не ощущаем взаимопонимания.

Стоя в дверях, я наблюдала, как он склонился над бумагами, низко сдвинув очки на нос. Ряды книжных полок протянулись вдоль дубовых стен его кабинета, стойкий запах пыли, кожи и сигар пропитал здесь все насквозь, хоть отец и бросил курить десять лет назад. Я испытала крошечный прилив нежности, вдруг увидев, как сильно он постарел. Старики как дети – что-то в их манере вести себя вынуждает нас любить их, несмотря на то, что они равнодушны и эгоистичны. Какое-то время я стояла, присматриваясь и прислушиваясь к этой неожиданной нежности, и было бы уже нелогично просто развернуться и уйти, не говоря ни слова. Я кашлянула, а потом решилась легонько постучаться в открытую дверь, отчего целлофановая обертка букета громко зашуршала. Он не оторвался от бумаг. Я вошла в кабинет.

Стояла и терпеливо ждала. Потом нетерпеливо. Потом мне захотелось запустить букет ему в голову. Или лучше оборвать все цветы, лепесток за лепестком, и швырнуть ему в лицо. Естественная радость от встречи с отцом переросла в привычное раздражение и злость. С ним всегда все трудно, все непреодолимо и неловко.

– Привет. – Это прозвучало так, будто мне снова лет семь.

Он не взглянул на меня. Вместо того закончил читать одну страницу и затем прочел следующую. Наверное, на это ушла одна минута, но мне показалось, что все пять. Наконец он поднял на меня глаза, снял очки и воззрился на мои босые ноги.

– Принесла вам с мамой эти цветы. Хочу найти для них вазу.

Больше всего я сейчас напоминала себе Красную Шапочку с ее «принесла вам пирожков и горшочек масла».

Молчание.

– Здесь вазы нет.

Мысленно я слышала, как он добавил «гребаная идиотка», но поручиться нельзя, поскольку он из тех, кто говорит «невменяемая», что бесит меня до крайности.

– Да, я знаю. Просто решила сказать «привет» по дороге.

– Ты останешься на обед?

Интересно, что он подразумевает. Хочет, чтобы я осталась, или наоборот? Но что-то он точно подразумевает, он никогда ничего не говорит просто так, в каждой фразе имеется подтекст, например что я законченная имбецилка. Я пыталась понять, что он имеет в виду и что из этого следует. Но не поняла и в итоге сказала:

– Да.

– Увидимся за обедом.

Что означало: «Зачем ты отвлекаешь меня от дела своим кретиническим приветом, если мы все равно с минуты на минуту встретимся за одним столом, идиотка ты невменяемая».

Он надел очки и погрузился в чтение. Мне снова неудержимо захотелось запустить в него цветами, отрывать их один за другим и пулять ему в лоб, но из уважения к букету Эдит я не стала этого делать, а развернулась и пошла прочь, и паркет противно скрипел под босыми ногами. Придя на кухню, я бросила букет в раковину, перехватила кое-чего пожевать и пошла обратно в сад. Отец был уже там, здоровался с сыновьями. Крепкие рукопожатия, глубокие звучные голоса: спектакль под названием «Мы – мужчины». Потом они в момент проглотили по фазаньей ножке, сдвинули оловянные кружки, облапали парочку девиц за сиськи, утерли лоснящиеся губы и дружно рыгнули – так мне, по крайней мере, привиделось, – а затем уселись за стол.

– Милый, ты еще не поздоровался с Люси, она ходила за вазой для чудесного букета, который нам подарила.

Мама опять улыбалась мне так, точно лучше меня никого на свете нету. Никто на свете лучше нее так улыбаться не умеет.

– Мы уже виделись в доме.

– О, прекрасно. – Мама не сводила с меня глаз. – Ты нашла вазу?

Я посмотрела на Эдит, которая ставила на стол корзинку с рогаликами.

– Да, нашла. На кухне, рядом с мусоркой. – И я ласково улыбнулась, зная, что она сочтет, будто я туда их и отправила, чего я не сделала, но мне хотелось ее подразнить.

– Конечно, там ты уже и пообедала, – так же ласково откликнулась Эдит, и мама растерянно поглядела на нас. – Вина? – спросила Эдит, обращаясь поверх моей головы ко всем, кроме меня.

– Нет, не могу, я на машине, – тем не менее откликнулась я. – А вот Райли мечтает выпить бокал того вина, что подарил отцу.

– Райли на машине, – сказал отец, ни к кому конкретно не адресуясь.

– Глоточек-то ему можно.

– Людей, которые садятся за руль выпив, следует отправлять в тюрьму, – отрезал он.

– Тебя же не смутило, что он выпил бокал красного на прошлой неделе.

Я старалась, чтобы это не прозвучало вызывающе, но у меня не слишком получилось.

– Если бы на прошлой неделе один невменяемый водитель не сел за руль пьяным, его маленький сын не вылетел бы сквозь лобовое стекло.

– Ну, Райли, я же тебе говорила!

Конечно, это прозвучало бестактно, а я отчасти этого и добивалась, чтобы досадить отцу, который тут же принялся беседовать со своей матерью, словно я ничего и не говорила. Райли осуждающе покачал головой – то ли из-за моего чувства юмора, то ли из-за того, что ему не удастся пригубить отцовского вина. Как бы то ни было, пари он проиграл. Он полез в карман, достал двадцать евро и вручил мне. Отец наблюдал за этой транзакцией весьма неодобрительно.

– Я был ей должен, – пояснил Райли.

Никто за этим столом не верил, что у меня была возможность дать взаймы, так что все обернулось против меня. В очередной раз.

– Знаете, – сказала мама, когда Эдит закончила разносить еду и все затихли, – Ифа Макморроу на прошлой неделе вышла замуж за Уилла Уилсона.

– Ой, как я рада за нее, – восторженно сказала я, запихивая в рот рогалик. – А кто такая Ифа Макморроу?

Райли расхохотался.

– Вы вместе ходили на танцы, дорогая, на степ. – Мама смотрела на меня с искренним удивлением: как это я могла забыть девочку, с которой мы в шесть лет занимались степом. – А у Лауры Макдональд родилась дочка.

– Ур-р-ра!

Райли с Филиппом рассмеялись. Больше никто. Мама попыталась было, но не сумела.

– Я встретила ее мать вчера на экологической ярмарке, она показала мне фотографию. Пре-елестнейшая малышка. Так бы ее и съела. Представьте, Лаура вышла замуж и в тот же год родила ребенка.

Я натянуто улыбалась. Райли сверлил меня взглядом, призывая к спокойствию.

– Девочка родилась больше четырех с половиной килограммов, надо же, Люси, ты можешь в это поверить?

– Джексон весил четыре двести, – сказал Филипп, – Люк три шестьсот, а Джемайма – три сто пятьдесят.

Все разом посмотрели на него, выражая заинтересованность, и он смачно откусил полрогалика.

– Как же чудесно, – мама напряженно прищурилась и, приподняв плечи, подалась ко мне через стол, – быть матерью.

И надолго замерла в этой позе.

– В двадцать лет я уже была замужем, – заявила бабушка так, точно это был необычайный подвиг. Затем она перестала намазывать хлеб маслом и вонзила в меня острый взгляд. – В двадцать четыре закончила университет, а в двадцать семь родила третьего ребенка.

Я кивнула, благоговея. Все это я уже неоднократно слышала.

– Надеюсь, тебе выдадут медаль.

– Медаль?

– Просто выражение такое. В смысле, награду за великие заслуги.

Я пыталась обуздать злой сарказм, который так и рвался на игровое поле. Он разогревался за боковой линией, умоляя меня выпустить его на замену вежливости и терпимости.

– Не заслуги, Люси, а разумные поступки.

Мама встала на мою защиту:

– Сейчас многие рожают детей лет под тридцать.

– Но ей уже тридцать.

– Будет через пару недель. – Я выдавила улыбочку. Готовый к схватке сарказм стремился выйти на площадку и забить мяч.

– Если ты считаешь, что двух недель достаточно, чтобы заиметь ребенка, тебе еще многое предстоит узнать, – сказала бабушка, откусывая хлеб.

– А иногда и позже рожают, – сообщила мама.

От этого бабушка небрежно отмахнулась.

– Многие сначала делают карьеру. – Мама проявляла настойчивость.

– Это ей не грозит. Вот я, по-вашему, что у себя в лаборатории делала? Булочки пекла?

Мама была повержена. Рогалики к сегодняшнему обеду пекла именно она. Она вообще сама пекла хлеб, о чем прекрасно знали все, включая бабушку.

– В любом случае не кормила там детей грудью, – пробормотала я себе под нос, но все услышали и поглядели на меня, и отнюдь не все одобрительно. Я чувствовала, что надо пояснить свои слова. – Отец, на мой взгляд, не производит впечатление человека, которого кормили грудью.

Если бы глаза у Райли открылись еще чуть пошире, они бы точно вылезли на лоб. Как он ни старался сдержаться, смех вырвался наружу с каким-то странным булькающим звуком. Отец взял газету и отгородился ею от неприятного разговора. Она аж хрустнула у него в руках, когда он открыл ее, и я уверена, что точно так же хрустнул его резко выпрямившийся позвоночник. Мы потеряли его, он от нас ушел. Ушел за газетную стену.

– Пойду проверю закуски, – негромко сказала мама, изящно выскользнув из-за стола.

Я не унаследовала ее изящества. Его унаследовал Райли. Изысканный и обходительный, он прямо излучает обаяние. Хоть он и мой брат, я прекрасно понимаю, насколько он привлекателен для женщин в свои тридцать пять лет. Выгодный жених, что и говорить. Он пошел по стопам отца, занялся уголовным правом и сейчас, безусловно, один из лучших адвокатов в стране. Так о нем говорят, шанса проверить его таланты на личном опыте у меня пока не было, но я не исключаю такой возможности. У меня возникает теплое щекочущее чувство, когда я представляю себе, как мой брат добивается оправдательного приговора и меня выпускают из тюрьмы. Его нередко показывают в новостях возле здания суда, рядом с людьми в спортивных куртках, натянутых на голову, и в наручниках, пристегнутых к полицейскому. Я не раз попадала в неловкую ситуацию, когда вдруг с гордостью начинала вопить в людном месте, увидев его по телевизору: «Вон мой брат!», а в ответ меня награждали негодующими взглядами, и мне приходилось пояснять, что брат не тот, в куртке, натянутой на голову, которого обвиняют в жестоких преступлениях, а тот, что в стильном костюме, но никто уже меня не слушал. Я была уверена, что Райли живет припеваючи: на него не давят, что пора, дескать, заводить семью, отчасти потому что он мужчина, а у нас в доме двойные стандарты, отчасти потому, что мама питает к нему безумную любовь, а это означает, что в мире нет женщины, которая была бы его достойна. Мама никогда не придирается и не сетует, но она очень умело подчеркивает недостатки любой «опасной» женщины в надежде посеять в Райли семена неистребимого сомнения. Она бы добилась окончательного успеха, если бы просто показывала ему в детстве картинку с изображением вагины и при этом неодобрительно качала головой, приговаривая «ай-я-яй». Она в восторге, что сын живет в шикарной холостяцкой квартире, и навещает его там на выходных, чтобы дать выход своему неудержимому чувству. Думаю, она любила бы его еще больше, будь он геем – никаких соперниц, да и гомосексуализм – это нынче круто. Я слышала, как она однажды это сказала.

Мама вернулась с подносом: всем салаты с омаром и, памятуя о безобразно-ракообразном происшествии на обеде у Хорганов в Кинсейле, в котором участвовала я, тигровые креветки и спасательная команда, мне салат с дыней.

Я посмотрела на часы. Райли понял намек.

– Мама, не томи, что ты хотела нам поведать? – Он произнес это так, что все за столом подняли головы. Он умеет сплачивать людей.

– Мне не надо. Не люблю омаров. – Бабушка отстранила тарелку еще до того, как ее успели перед ней поставить.

Мама слегка растерялась, потом вспомнила, почему мы все здесь собрались, и посмотрела на отца. Отец по-прежнему читал газету, не ведая, что омары уже ждут его. Тогда она села за стол и взволнованно заявила:

– О’кей, я скажу. Как вы все знаете, в июле у нас годовщина свадьбы – тридцать пять лет. – Она обвела нас взглядом, в котором читалось «как же быстро летит время». – И мы решили отпраздновать это событие, – глаза ее сияли, – обновив наши брачные обеты!