Текст книги "Зов прерий"

Сётаро Ясуока
Зов прерий

Я повесил трубку и сам у себя спросил: «Куда теперь?»

В самом деле, я совершенно не представлял, куда идти дальше.

Последнее время звонить по телефону стало моим единственным занятием.

Приезжая из пригородного городка К. в Токио, я сразу же мчался к первой попавшейся на глаза телефонной будке и звонил. Почти всегда номер, который я набирал, был занят. Это и хорошо. Я не спеша вешал трубку и, если за мной стояла очередь, говорил: «Пожалуйста, звоните, я попробую еще раз после вас». Бывало, люди даже удивлялись, отчего это я так охотно уступаю.

Честно говоря, мне нравилось ждать. Именно в это время у меня возникала иллюзия занятости. Я никогда не прислушивался к тому, о чем говорил по телефону человек, которого я пропустил вперед. Прислушиваются обычно те, кто с нетерпением ожидает у телефонной будки, когда наступит их черед. А я просто жду, когда человек закончит свой разговор. Если номер занят и позади меня никого нет, я направляюсь к соседней будке. Постояв за день в паре десятков телефонных будок и не дозвонившись, я облегченно вздыхаю, возвращаюсь домой и говорю матери: «Наверно, очень занятой господин – сколько раз набирал номер, все время он с кем-то разговаривал». На этом я считаю свой долг исполненным до следующего утра… Но иногда, как это произошло нынче утром, номер оказывается свободным и человек на том конце провода сразу берет трубку. Вначале он вежливо интересуется моим именем и по какому делу я звоню, потом, уже не так учтиво, просит подождать и через пару минут сообщает, что мою просьбу удовлетворить не может. Эти несколько минут напряжения, беспокойства и страха утомляют меня значительно больше, чем сотня бесполезных звонков из телефонных будок. На лбу выступает холодный пот, дыхание прерывается, и, в то мгновение, когда опускаю трубку на рычаг, я ощущаю звенящую пустоту в голове и покидаю будку, бормоча: «Куда теперь?»

Сколько раз повторялось одно и то же! Пора бы привыкнуть, но всегда остается неприятный осадок, когда в ответ на вежливые слова: «Прошу прощения, что побеспокоил вас, несмотря на вашу занятость…», слышишь резкий щелчок отключения, хотя и фразу-то не успел произнести до конца. Я толкаю дверь будки и выхожу на улицу. Улица вдруг становится непомерно широкой, и в первое мгновение не знаешь, куда идти. Потом все же делаешь первый шаг, словно подталкиваемый навязчивой идеей: все равно куда, но идти надо. Надо!… Меня могут спросить: какая нужда заставляет тебя звонить по телефону? Мне и самому это кажется непонятным. То ли от прежней армейской жизни осталась привычка повиноваться, то ли это у меня в крови от рождения, но я привык подчиняться приказам любого, кто находится рядом со мною. Вот и теперь я ежедневно отправляюсь в Токио исключительно по требованию матери. В моем кармане – визитная карточка одного высокопоставленного правительственного чиновника. В давние времена мать через каких-то родственников случайно познакомилась с ним, а теперь он вознесся так высоко, что его визитная карточка обладает в глазах моей матери чуть ли не магической силой, которая может отворить мне двери любой компании, а президенты и директора наперебой начнут предлагать мне работу.

Я пытался объяснить матери, что никакая протекция самого влиятельного лица не заставит этих господ просто допустить к конкурсу на должность человека, который целых четыре года бездельничал после окончания университета. А если к этому прибавить заболевание легких и отсутствие выдающихся способностей, то каждому ясно как божий день, что двери солидных компаний для меня будут закрыты навсегда. Однако мать все мои доводы и объяснения пропускает мимо ушей и упрямо твердит:

– Все это так, но попытаться надо. Ведь говорят – под лежачий камень вода не течет.

Возражать бесполезно. И то верно: чем целыми днями бездельничать дома, лучше бродить по токийским улицам. К тому же мне нравилось, смешавшись с городской толпой, слоняться по Токио.

Понимая всю бесполезность попыток устроиться на работу, я все же решил попытать счастья там, где, как мне представлялось, был хотя бы проблеск надежды. Узнав, что одной нефтяной компании требуется агент по рекламе, я рискнул пойти туда, надеясь, что для этой должности не обязательно быть недавним выпускником университета. Однако, подойдя к величественному каменному зданию компании, я почему-то оробел и не сразу решился войти через парадный вход. Туда вела монументальная каменная лестница, вызывавшая в памяти ассоциацию со ступенчатыми усыпальницами древнеегипетских фараонов. Само здание создавало странное впечатление важничающего господина, и мне казалось, что стоит подняться хотя бы на одну ступеньку, как ноги сведет судорога. В первый момент я хотел даже обойти здание, чтобы отыскать более скромный вход, потом все же чувство собственного достоинства взяло верх, и я стал медленно подниматься по каменным ступеням. Я вошел внутрь, но не успел сделать и нескольких шагов, как меня остановил швейцар. Я смущенно достал из кармана визитную карточку высокопоставленного чиновника и сказал, что хотел бы встретиться с президентом компании.

– Прошу подождать здесь, – нелюбезно бросил швейцар и принялся толстыми, неловкими пальцами крутить диск внутреннего телефона. Вскоре в холл торопливо спустился пухленький человечек, должно быть секретарь, и виновато произнес:

– Нижайше прошу прощения за то, что заставили вас ждать.

Улыбаясь, от чего на щеке у него появилась ямочка, и безостановочно крутя верхнюю пуговицу пиджака, он повел меня через огромный холл по скользкому мраморному полу. Мы вошли в лифт, поднялись на несколько этажей и, пройдя по нескончаемым узким коридорам, очутились наконец в комнате с единственным столом и несколькими креслами. Он попросил меня немного подождать, а сам уселся за стол.

Кроме меня, в комнате сидело еще несколько посетителей. И по возрасту, и по внешнему облику они были совершенно непохожими Друг на друга, и я никак не мог догадаться, что могло их свести здесь, в этой комнате. Их роднило одно – выражение бесконечного терпения на лицах. Никто не заговаривал с соседом, не читал. Каждый молча ждал в напряженной позе, глядя прямо перед собой. Я просидел более часа, но так и не понял, ради чего они здесь собрались. Наверное, эти люди упорно молчат потому, что у каждого своя важная тайна и он боится ее выдать, подумал я… Дверь, ведущая в кабинет к президенту, открылась, и из нее вышел загорелый мужчина лет пятидесяти. Через руку у него было перекинуто пальто с меховым воротником. Он поклонился секретарю и вышел из комнаты. Секретарь назвал мою фамилию. Я подошел к его столу и, подражая только что вышедшему посетителю, поклонился. Секретарь смущенно улыбнулся.

– Погодите минутку, я обязан доложить о вас господину президенту, – сказал он, по-прежнему крутя верхнюю пуговицу на пиджаке. Потом, уже взявшись за дверную ручку, он обернулся и спросил:

– Прошу прощения, вы по какому делу к господину президенту?

Я замялся, потом, с трудом ворочая языком, громко ответил:

– По поводу вакансии на место агента по рекламе.

– Значит, вы и есть тот человек, которого приняли на работу?

– Нет, я как раз хочу просить господина президента зачислить меня на эту должность и… – Не успел я договорить, как секретарь оборвал меня и тонким голосом, словно тенор, берущий высокую ноту, закричал:

– Весьма сожалею! Конкурсные экзамены в отделе рекламы закончились еще вчера. Неужели вам это неизвестно?

Я озадаченно уставился на секретаря. Тот, видя мою растерянность, сказал уже более мягким тоном:

– Извините, что так долго заставил вас ждать понапрасну. Господин президент сейчас крайне занят и не сможет вас принять… Произошло недоразумение – швейцар принял вас за корреспондента из газеты.

Вся эта история меня нисколько не расстроила, скорее развеселила. Выйдя на улицу, я зашагал, подгоняемый ветром, прочь от этого здания и только бормотал себе под нос: «Вот что выходит, когда следуешь пословице „Под лежачий камень вода не течет“. Стоило мне чуть-чуть замедлить шаг, как перед глазами всплывала физиономия секретаря и охватывало чувство невыразимого стыда.

Неудача первого дня заставила меня отказаться от визитов в компании. Я понял, что если не бессмысленно, то по меньшей мере неразумно добиваться встречи обязательно с президентом, чтобы поступить на службу. Но я не осмелился сказать матери о сделанных выводах. Стоило ли разочаровывать ее, когда это все равно ничего не изменило бы к лучшему? Я убивал время, бродя по токийским улицам, заходил в какой-нибудь универмаг, в комнате отдыха съедал взятый с собой завтрак и возвращался домой. Потом подумал, что этого все же недостаточно, и решил, гуляя по Токио, время от времени позванивать в различные компании и учреждения. Как правило, номера телефонов государственных учреждений были заняты – может, из-за неполадок на телефонной станции. Но со временем я стал вешать трубку даже в тех редких случаях, когда соединяли сразу. Все равно никакого толку от этих разговоров не будет, бормотал я, кладя в карман возвращенную автоматом монетку, и, чувствуя себя мелким воришкой, выбегал из телефонной будки.

Наверное, посторонним в эти минуты я казался помешанным. Мне и самому все это начинало казаться все более странным и бессмысленным… Последние дни, выходя из дома с узелком, в котором мать давала мне с собой завтрак, я думал о странном психическом состоянии, какое охватывало меня, когда я снимал телефонную трубку. Для чего я вообще это делал? Ради чего каждый день ездил в Токио на электричке, обходил телефонные будки и вечером, не чуя от усталости ног, возвращался домой? Вначале для того, чтобы оправдаться перед матерью, а также со зла на ее непробиваемое упрямство. Ну разве это не смешно – тридцатилетний оболтус должен держаться за мамочкин подол? В то же время бесплодное сидение дома не укрепило бы моей самостоятельности. Во всяком случае, моей величайшей виной перед матерью было то, что я в тридцать лет все еще не мог устроиться на работу. И ничего не оставалось, кроме как, надеясь на счастливый случай, каждый день пытаться продать себя – авось кто-нибудь подберет!

Но чем дольше я бродил по городу, тем меньше оставалось надежд на этот счастливый случай. Задрав голову, я оглядывал бесчисленные окна небоскребов, и мне казалось невероятным чудом, что там, за этими окнами, трудятся люди, множество людей. Неужели в стольких компаниях и учреждениях для меня не найдется одного-единственного местечка, думал я. Ну а если меня все же возьмут на работу, смогу ли я выдержать при своей-то болезни? Одного моего друга приняли в редакцию газеты, а через шесть месяцев у него начались такие же неполадки с легкими, как и у меня. Год он лечился, потом полгода работал – и снова на год в больницу. При этом он регулярно получал жалованье. Я с завистью вспоминаю теперь его слова: «При таком здоровье трудно рассчитывать на карьеру, поэтому на службе я стараюсь не перетруждать себя». По вечерам, в час, когда закрываются учреждения и конторы, я прислушиваюсь к звону часов-табелей, внимательно разглядываю толпы выходящих наружу чиновников. Выражение их лиц и даже манера одеваться кажутся мне значительными, как бы санкционированными свыше. Однажды в этой толпе я заметил своего бывшего однокашника С, с которым учился в университете. Я подошел к нему и спросил: «Как делишки?» С. вздрогнул от неожиданности – видно, в голосе у меня прозвучала нескрываемая зависть – и с выражением обиженного ребенка, у которого хотят отобрать конфетку, сказал:

– Идут понемногу. Есть работа, нет – все равно день-деньской просиживаю за столом. Но если открыто ничего не делать, на тебя начнут показывать пальцем: мол, зазря получает жалованье, поэтому надо изображать занятость. Вот я и надписываю пустые конверты, а потом рву их и выбрасываю в корзину, – удрученно пояснил он.

– Вот оно как. Ну и работа у служащего… – сочувственно протянул я, а про себя подумал: «Не такое уж плохое занятие. А вообще-то ты, мой бывший однокашник С, делаешь то же, что и я: надписываешь пустые конверты и выбрасываешь их в корзину, а я звоню по телефону и, услышав короткие гудки, выхожу из телефонной будки».

Уже целый месяц я бесцельно ездил в Токио и названивал по телефону в разные учреждения. Но в то утро, выходя из дому, я был настроен оптимистично. Я узнал, что создается новая компания по производству химического волокна (при технической помощи Америки). Штаты еще только укомплектовывались, к тому же в компании еще не было профсоюза – самые благоприятные условия для того, чтобы проникнуть в нее. На этот случай у меня в кармане, помимо все той же визитной карточки высокопоставленного чиновника, имелось рекомендательное письмо к президенту новой компании, опять-таки добытое моей неугомонной мамашей. Я и сам надеялся, что на этот раз дело выгорит. Я позвонил в компанию со станции Симбаси, и мне сразу же предложили приехать в контору и даже объяснили, как лучше до нее добраться. До сих пор я выступал в качестве просителя. Теперь же просили меня. Может, поэтому я не почувствовал себя подавленным, входя в огромное здание, где временно размещалась контора.

Приемная была обставлена более чем скромно, но мне предложили чай и сладости – такое случилось впервые. Начальник отдела кадров – пожилой человек с большими залысинами на лбу – протянул мне свою визитную карточку, сказав, что президент поручил ему принять меня, поскольку сам должен был срочно уехать на заседание в компанию М. Я в свою очередь вручил начальнику отдела кадров визитную карточку и рекомендательное письмо высокопоставленного чиновника, но тот визитную карточку не взял и, быстро пробежав глазами письмо, написанное крупными иероглифами на двух листах почтовой бумаги, сказал:

– Ну что же, все в порядке. Мы начали строительство завода в городе У. префектуры С. Вам надлежит в ближайшие дни выехать туда и ознакомиться с работой на месте. Он взял с полки карту и разложил ее на столе.

– Взгляните, здесь протекает река. Географические условия подходящие, – пояснял он, водя по карте толстым, поросшим черными волосками пальцем. Я плохо разбирался в картах и никак не мог уразуметь, где и что расположено, не говоря уж о том, что совершенно не понимал, при чем здесь «географические условия». Было ясно одно: меня берут на работу, и в радостном возбуждении я поддакивал и вставлял в разговор ничего не значащие словечки вроде «так-так», «совершенно верно».

– Знаете ли, – разоткровенничался начальник отдела кадров, – в этой компании мне работать легко. У нас самая современная техника, поэтому персонала понадобится самый минимум, да и с профсоюзом не будет возни… Простите, а какое учебное заведение вы окончили?

– Университет Л. Кстати, там учился и президент вашей компании.

Последнего можно было и не говорить, подумал я с запоздалым раскаянием.

– Университет Л.? – Лицо начальника отдела кадров омрачилось. – Насколько я помню, там не было инженерно-строительного факультета. Может, недавно появился?

– Да, после войны. – Я и сам точно не знал, был ли подобный факультет в университете, но сказал первое, что пришло в голову.

– Вот как? А какая же у вас специальность?

– Психология.

– Психология?! И чем же вы собираетесь заниматься в нашей компании? – сразу переходя на официальный тон, спросил начальник отдела кадров.

– Рекламой. Разъяснять населению преимущества новых товаров.

Лицо чиновника стало бесстрастным, и он, потеряв ко мне всякий интерес, процедил сквозь зубы:

– Наша компания в рекламе не нуждается. Скажите: приходилось ли вам изучать в университете прикладную химию или энергетику?

Тут мне все стало ясно. Они были уверены, что я получил техническое образование. Наверное, так написал мой рекомендатель. А может, просто не предполагали, что человек с гуманитарным образованием вздумает искать у них работу. Так или иначе, человек я для них был совершенно бесполезный.

Неприлично оставлять недоеденными раскрошившиеся сладости, но я брезгливо отодвинул тарелку и бросился вон из комнаты, не желая оставаться там ни одной минуты.

В тот день я бесцельно шатался по городу до самого вечера, не замечая ни улиц, ни площадей, по которым проходил.

Когда перед моими глазами всплывало разочарованное лицо начальника отдела кадров, меня начинала терзать мысль о собственной непригодности для общества, и я погружался в беспредельное отчаяние. Безусловно, я понимал, что промышленной компании не требуются люди с гуманитарным образованием, но все же надеялся, что в любом учреждении, в любой фирме найдется хотя бы одно местечко для бесполезного человека, и это была моя ошибка. Как сказал начальник отдела кадров, производство все меньше нуждается в рабочих руках, постепенно их все чаще и чаще будут заменять машинами, поэтому вряд ли можно рассчитывать на что-то, тем более когда и сам сознаешь, что ты не нужен. Правда, люди с гуманитарным образованием могут претендовать на работу в газетах или издательствах, но там конкурс – несколько тысяч человек на одно место. От таких цифр невольно опускаются руки. Можно было бы при некотором старании получить диплом, дающий право. на преподавательскую работу, но я оказался неспособным на такой подвиг. Оставался физический труд, к которому я был абсолютно не пригоден. Значит, нет никаких перспектив.

Очнувшись от своих невеселых мыслей, я обнаружил, что стою перед телефонной будкой, куда по привычке привели меня ноги. Но мне уже не хотелось снять трубку и набрать номер, чтобы услышать короткие гудки. А ведь прежде, прислушиваясь к гудкам в трубке, я как бы оттягивал приговор, и это приносило мне временное облегчение. Пока были гудки, я еще мог надеяться, что не все потеряно. Но теперь, когда я окончательно убедился в собственной никчемности, эти гудки уже не могли меня успокоить. И все же, завидев издали желтую телефонную будку, я невольно замедлял шаг, и странное, сентиментальное чувство охватывало меня.

Уже вечерело, когда я очутился в одном из переулков района увеселительных заведений. Здесь я не бывал уже много лет, да и теперь не собирался развлекаться – просто брел куда глаза глядят и незаметно для себя очутился здесь. Из-за стены с растрескавшейся штукатуркой доносился хриплый голос женщины, певшей под барабанную дробь и треньканье сями-сэна. В узком безлюдном переулке у каждого домика стояли женщины и шепотом зазывали редких прохожих… Я встретился взглядом с одной из них – совсем еще девчонкой, лицо ее было совершенно не накрашено. Она была в полупальто и коротких брюках мышиного цвета, на ногах – белые гольфы и сравнительно новые гэта [1]1
  Гэта – деревянные сандалии.


[Закрыть]. Белизна гольфов особенно бросалась в глаза в темном переулке.

– Не желаете ли поразвлечься? – предложила она. Помнится, я рассмеялся. Она подошла и прижалась к моему локтю:

– Угостите хоть чашечкой кофе.

Кофе сейчас бы не помешал, подумал я, продолжая идти. Она пошла рядом, по-прежнему прижимаясь ко мне. Я никак не мог решить: пойти с ней или не стоит?

Перекресток, где переулок пересекался с широкой улицей, белел впереди, освещаемый лучами заходящего солнца, словно экран. Решу, когда выйдем из переулка, подумал я. Переулок кончился, девица чуть отошла в сторону и спросила:

– Пойдем?

– Ничего не выйдет.

– Почему?

Она подошла и снова крепко прижалась ко мне.

– Денег нет.

– Чего же ты мне голову морочишь! – рассердилась она, хотя ничего плохого я ей не сделал. Единственная моя вина заключалась в том, что мне было нечем ей заплатить. Она мелкими шажками отбежала в сторону, остановилась метрах в десяти и по-детски показала мне язык. Потом крикнула: «Дзизас Крайсто!» [2]2
  Иисус Христос.


[Закрыть] – и, громко стуча деревянными гэта, исчезла за углом. Неужели это излюбленное выражение американских солдат прижилось даже среди женщин легкого поведения, удивился я и внезапно ощутил, что несколько минут, проведенные в обществе этой женщины, впервые за весь день принесли мне радость.

Я вышел из метро на станции Симбаси. Уже стемнело, и пул холодный, пронзительный ветер – как бывает в первые дни зимы. У меня всегда портилось настроение, когда надо было возвращаться домой. Глядя на черное небо, простиравшееся над ломаной линией крыш, я решил: посижу-ка я дома и не стану ездить в Токио. Мимо прошла и скрылась под мостом уличная женщина. Концы ее длинного шарфа, повязанного поверх пальто, развевались на ветру. Перед глазами возникло лицо юной проститутки в белых гольфах. Я вспомнил ее прикосновения и даже ощутил тепло ее груди, прижимавшейся к моему локтю. Наконец я окончательно решил: пора возвращаться домой, и направился к билетной кассе. И тут я услышал возглас: «Иисус Христос!»

Трудно было разобрать, что выкрикивал владелец этого голоса, не похожего ни на женский, ни на мужской. Сильный ветер доносил до меня лишь слова «Иисус Христос!», «Иисус Христос!». Может, ссорятся проститутки, подумал я и повернул от кассы на шумную улицу. Голос доносился со стороны пустыря. Подойдя поближе, я разочарованно выругался. Никаких проституток там не было. На пустыре стоял окруженный зеваками грузовик, с которого вещал пожилой человек, с виду американец. Рядом с ним несколько низеньких японцев держали фонари так, чтобы лучи света освещали его лицо. С первого взгляда можно было узнать в нем христианского проповедника. Человек довольно свободно говорил по-японски, хотя и с сильным иностранным акцентом.

– О Иисус! – взывал он. – Во имя твое я продал дом. Продал землю. И пастбище, и лошадей, и коров. Сто коров, да, и свиней, сотню свиней. Все продал и нисколько не печалюсь об этом. Теперь у меня нет лошадей, нет коров, нет свиней, но есть душа. Душа – это самое дорогое! Слышите? Чтобы приехать в Японию, я продал дом, и землю, и пастбище, и лошадей, и коров, и свиней – все продал! И вот теперь я вместе с семьей здесь. О Иисус Христос! Я приехал сюда, чтобы всем вам поведать о нем.

Проповедь была малоинтересной. Стоя на самом ветру, он говорил с жаром, но в его призывах было нечто неуместное. К тому же резала слух присущая американцам навязчивость. Получилось так: я, мол, продал дом и все прочее, а вы за это должны уверовать в Христа. Забавно звучали здесь, в центре города, слова «сто коров», «сто свиней», и, хотя проповедник говорил об этом с горечью, мне почему-то стало смешно…

Электричка была переполнена возвращавшимися с работы людьми.

Не знаю почему, но, когда поезд набирает скорость и стремительно мчится вперед, меня всегда охватывает приятное чувство умиротворения. То ли из-за убаюкивающего покачивания, то ли из-за монотонного перестука колес я сразу же забываю обо всем, что в этот день случилось со мною в Токио. И независимо от того, переполнен вагон или пуст, я целиком отдаюсь этому блаженному ощущению скорости и ритмичного покачивания… Но в этот вечер я вдруг поймал себя на том, что все время повторяю про себя слова американца: «сто коров, сто сви-ней». Может быть, они звучали в унисон с перестуком колес? Да, продать сто коров и сто свиней – на такое трудно пойти. Что же все-таки заставило его решиться на это? О чем он думал, когда продавал коров и свиней? Я представил себе, как этот американец гонит через прерии сотню коров и сотню свиней, чтобы продать их торговцу скотом в соседнем городке. Картина получалась грандиозная. Если он решился разом продать все имущество, вероятно, у него была очень серьезная причина. Он говорил, что намеревается обращать японцев в христианскую веру. Может быть, так оно и есть. Но дело не только в этом. Видимо, где-то в глубине его души возникла потребность разом освободиться от всего – от коров и свиней, от лошадей, дома и пастбища. Я подумал о том, сколь необоримой должна была быть эта потребность, и мне показалось, будто и в моей душе поднимается нечто необузданное, похожее на дикий зов прерий, по которым он гнал свое стадо.

«Сто коров, сто свиней…»

Поистине, этому человеку есть чем гордиться. В необычайном волнении я судорожно стиснул в кармане какую-то бумажку. Потом, вытащив ее, с удивлением увидел ту самую визитную карточку высокопоставленного чиновника. Я разорвал ее на мелкие кусочки и бросил под сиденье.