Текст книги "Юла"

Шолом-Алейхем
Юла

1

Больше всех приятелей по хедеру, больше всех мальчиков в городе и больше всех людей на свете я любил моего товарища Беню, сына Меера Полкового. Я испытывал к нему странную привязанность, смешанную со страхом. Любил я его за то, что он был красивее, умнее и ловчей всех ребят, за то, что был предан мне, заступался за меня, давал оплеухи, драл за уши каждого мальчишку, который пытался меня задеть.

А боялся я его, потому что он был большим и дрался. Бить он мог, кого хотел и когда хотел, как самый старший, самый большой и самый богатый из всех мальчиков в хедере. Отец его, Меер Полковой, хоть был и не более как полковым портным, все же считался богачом и играл в городе роль почтенного обывателя: имел хороший дом и место у восточной стены в синагоге (третье от ковчега), в пасху у него пекли лучшую мацу; в субботу он брал к себе гостя-бедняка; милостыню подавал щедро; когда просили взаймы – не отказывал; детей обучал у лучших меламедов, – короче говоря, Меер Полковой старался походить на людей и стать хозяином, как все хозяева, словом, втереться в общество; но тщетно – не так легко проникнуть в общество у нас в Касриловке, не так легко у нас в Касриловке забывают, из какого человек рода и где его истинное место. Портной может выбиваться в люди двадцать лет подряд и отличиться наилучшим образом, и все-таки у нас в Касриловке он останется только портным. Я думаю, что нет на свете такого мыла, которое у нас в Касриловке сумело бы отмыть подобное пятно. Увы! Как вы думаете, сколько дал бы, к примеру, Меер Полковой, чтобы избавиться от прозвища «Полковой»! Несчастье его состояло в том, что фамилию он носил еще в тысячу раз худшую, чем это прозвище. В паспорте, представьте себе, он был записан: «Каневский мещанин Меер Мовшович Телка».

Удивительное дело! Неужели прапрадед Меера, тоже, наверно, портной, царство ему небесное, выбирая фамилию, не мог взять более приличную!.. Ну, записал бы себя: «Наперсток», «Подкладка», «Иглоузлов», «Заплаткин», «Длинноспинкин» – тоже не ахти какие благозвучные фамилии, однако они все-таки имеют отношение к портняжному делу. Но «Телка»? И на что ему сдалась эта «Телка»? Вы скажете: а как же «Бык»? Разве нет людей, которые носят фамилию «Бык»? Можете говорить что угодно: бык и телка действительно одного происхождения, но это совсем не то же самое. Бык это все-таки не телка…

Но возвратимся к моему товарищу Бене.

2

Беня был славный малый: белолицый, толстенький, веснушчатый, с рыжими колючими волосами, с пухлыми щечками, редкими зубами и со странными красными, навыкат, как у рыбы, глазами. Эти выпученные глазки всегда плутовски усмехались. К тому же у Бени был вздернутый нос и вся физиономия имела довольно нахальное выражение. Но мне она нравилась, и мы с Беней стали друзьями с первого же часа нашего знакомства.

Первое знакомство свели мы руками под столом, сидя с ребе за библией.

Когда мама привела меня в хедер, ребе, человек с густыми бровями и в остроконечной ермолке, читал ученикам главу «Бытие». Без лишних проволочек – сдавать экзамен не потребовалось, метрики представлять тоже – ребе сказал мне:

– Залезай вон на ту скамейку, между теми двумя мальчиками.

Я залез на скамейку, втиснулся между двумя мальчиками и считался принятым. Особых переговоров с ребе моей матери тоже вести не пришлось. Они обо всем условились еще до праздников.

– Помни же, учись как следует! – говорит мне мама, уже подойдя к двери. Она еще раз оглядывается на меня, смотрит со смешанным чувством удовлетворения, любви и жалости. Я прекрасно понимаю мамин взгляд: ей доставляет радость, что я сижу среди детей порядочных родителей и учусь, но у нее болит сердце из-за того, что она должна со мной расстаться.

По правде сказать, у меня на душе было намного веселее, чем у мамы: я сижу среди стольких новых товарищей, они осматривают меня, я осматриваю их, мы осматриваем друг друга. Однако ребе не дает нам сидеть без дела. Он раскачивается и громко нараспев кричит, а мы за ним, во весь голос, один громче другого:

– Vehanochosch – и змей! hoio – был! orum – хитрее! micol – всех! chaes – зверей! hasode – поля! ascher – которых! oso – он сотворил!

Если мальчики сидят так близко друг к другу, хоть они и раскачиваются и кричат, невозможно, чтобы они не познакомились, не перекинулись хотя бы несколькими словами.

Беня Меера Полкового, который сидел вплотную ко мне, прежде всего дает о себе знать, ущипнув меня за ногу. Мы с ним переглядываемся. Он начинает еще сильнее раскачиваться, читает нараспев библию вместе со всеми и вставляет свои слова:

– Vehoodom – Адам! ioda – познал! Возьми эти пуговицы! es chave – Еву! ischtoi – свою жену! Дай мне рожок, а я тебе за это дам потянуть из моей папиросы!

Я чувствую в своей руке его теплую руку и несколько маленьких, гладких, скользких брючных пуговиц. Мне не нужны пуговицы, у меня нет рожков, и я не курю папирос. Но мне нравится разговаривать таким образом, и я отвечаю Бене тем же напевом, раскачиваясь вместе со всеми:

– Vatahar – и она зачала! Кто тебе сказал.., vateiled – и она родила! – что у меня есть рожки?

Так переговариваемся мы все время, пока ребе не почуял, что, хотя я и раскачиваюсь весьма усердно, голова у меня занята вовсе не библией; и он ловит меня на удочку, устраивает мне нечто вроде экзамена:

– Скажи-ка, ты! Послушай, как тебя там зовут? Ты, наверно, знаешь, чьим сыном был Каин и как звали брата Каина?

Эти неожиданные вопросы кажутся мне такими дикими, как если бы меня вдруг спросили, когда на небе ярмарка или как сделать из снега сырок, чтобы он не растаял. Ведь мысли мои заняты бог знает чем – пуговицами под столом.

– Что ты смотришь на меня так? – спрашивает ребе. – Разве ты не слышишь, что тебе говорят? Скажи-ка мне скорее, как звали Адама, отца Каина, и кем приходился Каину его брат Авель, которого родила Ева?

Я вижу, мальчики ухмыляются, давятся от смеха, и не понимаю, что тут смешного.

– Глупышка, скажи, ты не знаешь, потому что мы этого еще не проходили, – подсказывает Беня, подталкивая меня локтем; я повторяю за ним, как попугай, слово в слово, а хедер сотрясается от смеха.

«Что они смеются?» – недоумеваю я, глядя, как покатываются со смеху не только мальчики, но и ребе, а сам в это время перекладываю под столом пуговицы из одной руки в другую: там ровно полдюжины.

– Ну-ка, паренек, покажи нам свои руки! Что ты там делаешь? – говорит ребе и заглядывает ко мне под стол…

…………………………………………………………………………………

Вы умные дети и, наверно, понимаете сами, какую взбучку получил я от ребе в этот первый день своего обучения.

3

Следы от розог залечиваются, позор забывается. Мы с Беней быстро стали добрыми друзьями, своими в доску, водой не разольешь. Вот как было дело.

Когда я на следующий день с библией в одной руке и с завтраком – в другой пришел в хедер, я нашел моих новых товарищей веселыми, возбужденными; как говорится, на взводе. В чем дело? Оказывается, нам повезло – ребе нет. Где же он? Ушел куда-то на обрезание вместе с женой. Только не подумайте, упаси бог, что действительно вместе, – ребе никогда не ходит вместе с женой – впереди идет ребе, а за ним идет жена.

– Спорим! – сказал мальчик с синим носом, по имени Ешие-Гешл.

– На что? – спросил Копл-Бунем, мальчик с разодранным рукавом, из которого торчал черный локоть.

– На четверть фунта рожков.

– Ладно, давай на четверть фунта рожков. Так ты что говоришь?

– Я говорю, что больше двадцати пяти он не выдержит.

– А я говорю – тридцать шесть.

– Тридцать шесть? А вот посмотрим! Ребята, налетай!

Услыхав эту команду синеносого Ешие-Гешла, несколько мальчишек схватили меня, как черт меламеда, и положили на скамейку лицом вверх. Двое сели мне на ноги, двое на руки, один держал меня за голову, чтобы я ею не вертел, а еще один приставил к моему носу сложенные баранкой два пальца левой руки (видно, он был левшой); прищурив один глаз и приоткрыв рот, он начал щелкать меня по носу. Но как щелкать! При каждом щелчке я чувствовал, что вот-вот отправлюсь на тот свет, к моему отцу. Разбойники! Убийцы! Что им нужно было от моего носа? Что он им сделал? Кому он мешал? Что они на нем увидели? Нос как нос!

– Считайте, ребята! – командовал Ешие-Гешл. – И… раз! И… два! И… три!

Но вдруг…

С тех пор как свет стоит, все чудеса совершаются вдруг. Например, случается, помилуй бог, несчастье с человеком – нападут на него в поле разбойники, свяжут ему руки, наточат нож и велят ему произнести предсмертную молитву. Но в это самое мгновение, когда они соберутся сделать – чик! – принесет вдруг станового с колокольчиками, разбойники разбегутся, и человек будет спасен; воздев руки к небу, он возблагодарит создателя за избавление.

Со мной и с моим носом случилось точно так же. Не помню, после пятого или после шестого щелчка открылась дверь, и вошел Беня Меера Полкового. Ребята меня тут же отпустили и притворились невинными агнцами. А Беня начал расправляться со всеми поодиночке: хорошенько крутил каждого за ухо, напевая и приговаривая:

– Ну? Теперь будешь знать, как обижать сына вдовы?

С тех пор ребята больше не посягали ни на меня, ни на мой нос; они боялись связываться с сыном вдовы, другом которого, избавителем и защитником был Беня Меера Полкового.

4

«Сын вдовы» – иначе меня в хедере не называли. Почему же «сын вдовы»? А потому, что моя мама была вдовой, билась как рыба об лед, держала бакалейную лавку, где продавались, насколько я помню, главным образом мел и рожки – два товара, на которые у нас в Касриловке всегда большой спрос: мел нужен для того, чтобы белить дома, а рожки – хорошее лакомство: и сладко, и легко на вес, и стоит дешево. Мальчишки из хедера тратят на рожки все деньги, которые им дают на завтраки и обеды, а лавочники извлекают из рожков большую выгоду. Я никак не мог понять, почему мама вечно жаловалась, говорила, что ей еле-еле хватает на плату за лавку и за обучение. Почему именно на плату за обучение? А все остальное, что нужно человеку: еда, платье, обувь и тому подобное? Все мамины мысли занимала плата за обучение: «Если бог меня наказал, – говорила она, – и отнял у меня мужа, такого мужа, и оставил меня в молодые годы вдовой, одну-одинешеньку, хочу я хотя бы, чтобы мой сын был ученым!» Ну, что тут скажешь? Вы полагаете, может быть, будто она не ходила то и дело в хедер справляться, как я учусь? О молитвах и говорить нечего – тут уж она сама следила, молюсь ли я каждый день. Мама все хотела, чтобы я стал хоть наполовину таким, каким был мой отец, царство ему небесное, И каждый раз, хорошенько всматриваясь в меня, она говорила, что я, долгие годы мне, вылитый «он». При этом глаза у нее увлажнялись и странно озабоченным становилось ее грустное лицо.

Пусть простит меня мой отец на том свете. Я никак не мог понять, что он был за человек. По маминым рассказам, он всегда или читал священные книги, или молился, Неужели его никогда не тянуло на волю, в летнее утро, когда солнце еще не особенно печет, когда оно только появляется в огромном небе и движется быстро, быстро, словно в огненной карете, запряженной огненными лошадьми, несется огненный ангел, в светлое, горящее, золотое лицо которого больно смотреть. Что за радость, спрашиваю я вас, может доставить в такое божественное утро обыденная молитва? Что за радость сидеть в тесном неуютном хедере, когда печет золотое солнце, накаляя землю, как железную сковороду? Вас тянет туда, под гору, к реке, к великолепной реке, сплошь покрытой зеленью. Уже издали несет от нее запахом парной бани, и вас подмывает раздеться поскорее и погрузиться по пояс в нагретую воду, прохладную только внизу, у самого дна, скользкого и вязкого; разные создания, которые копошатся в речной глубине, полурыбки-полулягушки, мелькают, мелькают без конца перед глазами, а диковинные мухи и комары с длинными лапками скользят, как будто на санках, по поверхности воды; и вам хочется переплыть на другую сторону, где растут широкие, круглые зеленые листья, сквозь которые сверкают белые и желтые лилии, и смотрит на вас молодая зеленая верба с нежными свежими веточками, и вы бросаетесь в воду, и попадаете руками в грязь, и бьете, бьете ногами по воде – пусть думают, что вы плаваете. Что за радость, снова спрошу я вас, сидеть дома или в хедере в летний вечер, когда по ту сторону города большой красный небесный шар спускается к земле, зажигает церковный купол, освещает красную черепичную крышу бани и большие окна старой холодной синагоги. И оттуда, из-за города, движется стадо, бегут козы, блеют овцы, столб пыли достигает неба, и лягушки квакают, заливаются, все кричит, трещит, верещит – тарарам, настоящая ярмарка! Кто сейчас, может думать о молитве! Кому полезет в голову учение? Однако подите поговорите с моей мамой: мама вам скажет, что он, мир праху его, не так поступал; он, мир праху его, был совсем другим человеком. Каким он был человеком, да простится мне, я не знаю, я знаю только, что мама меня в покое не оставляет, без конца напоминая, что у меня был отец, и попрекая десять раз на день платой за обучение, которую она вносит, и требует она от меня только двух вещей: хорошо учиться и хотеть молиться.

5

Нельзя сказать, что «сын вдовы» плохо учился. Он ни на волос не отставал от своих товарищей. Но хотеть молиться – тут я не ручаюсь. Все мальчики одинаковы, и «сын вдовы» был таким же сорванцом, как все, так же, как и все, любил он всякие проделки, так же, как и все, любил поозорничать: надеть на рога общественному козлу ермолку из мочалы, которой жена меламеда мазала пол, и пустить его по городу; нацепить кошке на хвост бумажного змея, чтобы она как бешеная понеслась по улицам, разбивая, почем зря, горшки на своем пути; повесить в пятницу вечером замок на дверь женской молельни, чтобы женщин потом надо было приводить в чувство; приколотить гвоздями к полу шлепанцы ребе или, когда он спит, прилепить ему бороду к столу сургучом, пусть-ка попробует встать! Сколько розог получали мы потом, когда бывал обнаружен виновник, и не спрашивайте!

Само собой разумеется, что в каждом деле необходим зачинщик, вожак, командир.

Зачинщиком всех шалостей, нашим вожаком, нашим командиром был Беня Меера Полкового. Он все затевал, а в ответе всегда оказывались мы. Беня, толстенький, рыжий Беня с глазами навыкат, постоянно выходил сухим из воды, чистым, как слеза, кротким голубем, который ни сном ни духом не виноват. Мы перенимали от Бени всякие его ужимки, гримасы, во всем следовали за ним. Кто научил нас курить тайком папиросы, пуская дым из обеих ноздрей? Беня. Кто водил нас зимой кататься на льду с деревенскими мальчишками? Беня. Кто научил нас играть в пуговки, в узелки, в орла и решку, проигрывая завтраки и обеды? Беня. В играх Беня был очень ловким, обыгрывал всех, обставлял каждого, у кого только заводился грош. А когда дело доходило до расплаты за проделки – он умывал руки, становился тише воды, ниже травы.

Игры были нам милее всего на свете, и за игры нам больше всего доставалось от ребе; он говорил, что должен вырвать с корнем любовь нашу к играм.

– Вы у меня поиграете! С сатаной будете вы у меня играть! – говорил ребе, вытряхивая содержимое наших карманов; он отнимал все, что находил, и взамен щедро одарял нас розгами.

Но была такая неделя в году, когда разрешалось играть. Да что там – разрешалось! Это считалось святым делом, ну прямо-таки святым делом!

И неделя эта была неделей праздника хануки, а играли мы в «юлу».

6

Наверно, в нынешних азартных играх, таких, как очко, стукалка, трик-трак, штосси тому подобных, больше хитрости, чем в нашей тогдашней юле. Однако, когда играют на деньги, разница не так уж велика. Я видел своими глазами, как двое парней сидели и бились головами об стенку, а когда я их спросил: «Что вы делаете? Вы дураки или сумасшедшие?», они мне ответили, чтобы я убирался подобру-поздорову, потому что они играют на деньги – кто скорей устанет, Вот и толкуйте после этого!

Игра в юлу – горячая, необыкновенно азартная игра. Можно дойти невесть до чего, можно душу проиграть! И не так волнуют вас деньги, как досада берет: почему выигрываете не вы, а другой? Почему у другого юла падает на «В», а у вас на «Ч», на «П» или на «Т»? Вы, наверно, знаете, что обозначают четыре буквы юлы: «Ч» – чушь, «В» – выигрыш, «П» – половина, «Т» – темно. Юла вроде лотереи – кому улыбнется счастье, тот и выиграет. Возьмите, к примеру, Беню Меера Полкового: сколько раз ни запустит он свою юлу, она всегда упадет у него на «В».

– Просто чудеса! – говорят мальчишки и снова ставят монету, а Беня ставит против всех. Разве ему это трудно? Он ведь сын богача! И снова у него «В».

– Удивительное дело! – кричат мальчишки, и берутся за кошельки, и снова ставят деньги, и Беня снова ставит против всех и лихо пускает юлу головкой вверх. Юла сначала пройдется гоголем, потом завертится, потом покачается немного взад-вперед, как пьяница, и упадет.

– «В» – говорит Беня.

– «В»? «В»? Опять «В»? Вот так диво! – кричат ребята и, почесываясь, снова берутся за кошельки.

Чем дальше, тем игра становится жарче. Игроки горячатся, ставят деньги, теснятся к столу, ругаются, толкаются, угощают один другого разными прозвищами: «Сопляк! – Шепелявый! – Черный кот! – Мятая ермолка! – Рваная капота!» Отпуская друг другу подобные комплименты, они не замечают даже, что неподалеку стоит ребе в телогрейке и в ватной шапке поверх ермолки, с талесом и филактериями под мышкой. Он собирается в синагогу, но, увидев, как дети горячатся, останавливается посмотреть на нашу игру. Ребе не вмешивается. Сейчас ханука. Мы свободны восемь дней подряд и можем играть в юлу, сколько нам заблагорассудится. Лишь бы мы не дрались и не ссорились. Вовсе не такой уж плохой человек этот ребе, честное слово! Жена его берет на руки маленького, болезненного Рувеле, затыкает ему ротик грудью, чтобы он не кричал, становится у ребе за спиной и смотрит, смотрит, как мальчики ставят деньги, и Беня ставит против всех; Беня весь горит, Беня трепещет, Беня пылает; юла у него вертится, качается и падает.

– Снова «В»? Ну и комедия!

Беня показывает нам свою ловкость и мастерство, поражает нас своими великолепными фокусами до тех пор, пока, простите, не очистит все кошельки, не отнимет все до последней копейки. Потом он кладет руки в карманы, всем своим видом как бы говоря: «Ну, кто еще желает?», и мы расходимся по домам, унося с собой в сердце боль и стыд, а дома нам еще приходится измышлять всякие небылицы: тот придумывает одно, этот – другое. Один сочиняет, будто все свои ханукальные деньги проел на лакомства, истратил на рожки; другой клянется, что деньги у него украли из кармана еще ночью; третий приходит домой в слезах. «В чем дело, что ты плачешь?» Как же ему не плакать, он купил на ханукальные деньги ножик. «Ну и чего ж тут плакать?» Как же не плакать, он по пути потерял его!

Я тоже выдумываю целую историю, рассказываю маме сказку из «Тысячи и одной ночи» и выпрашиваю у нее еще раз ханукальные деньги, один алтын и две копейки, иду с ними к Бене, освобождаюсь от них в пять минут и сочиняю для мамы новую ложь. Словом, фантазия работает, и небылицы, небылицы летят одна за другой, и все наши ханукальные деньги уходят на юлу, уходят к Бене в карман и пропадают навсегда.

А один из нас так увлекся юлой, что не ограничился ханукальными деньгами и все играл и играл с Беней в юлу почти каждый день до конца хануки.

И этим одним был я – «сын вдовы»

7

Где брал «сын вдовы» деньги на игру, лучше не спрашивайте. Величайшие игроки мира, которые выигрывали и проигрывали целые состояния, – те знают, те поймут! Увы! Когда появляется искушение играть, нет ничего на свете, что могло бы противостоять ему, оно испепеляет дома, пробивает каменные стены – проделывает непостижимое; шутка ли: искушение играть! Прежде всего я все стал разменивать на деньги, то есть продал все, что имел, одну вещь за другой – сначала ножик, потом кошелечек, потом пуговицы, и коробочку, которая открывалась и закрывалась, и несколько колесиков, – хорошо почищенные, они ослепительно блестели, прямо как золото, – на все махнул рукой, все уступил за полцены и каждый раз бежал с новыми деньгами к Бене домой, проигрывал ему все до последнего гроша и уходил от него грустный, с поникшей головой, с истерзанным сердцем, с мучительной досадой и раздражением. Не на Беню, упаси бог! За что мне сердиться на Беню? Разве Беня виноват, что ему везет в игре? Он говорил, что, если бы у меня юла падала на «В», я бы выигрывал, падает у него каждый раз на «В», выигрывает он. Так говорил Беня и был, конечно, прав… Нет, меня разбирает досада на себя самого: как это я растранжирил столько денег, мамины трудовые гроши, пустил по ветру все, что имел, остался гол как сокол. Даже молитвенник я продал. Ох, молитвенник, молитвенник! Когда я вспоминаю о маленьком молитвеннике, у меня сжимается сердце и лицо горит от стыда. Это была игрушка, а не молитвенник. Мама купила мне его у книгоноши Песахьи как раз к годовщине смерти отца. Молитвенник был всем молитвенникам молитвенник! Не молитвенник, а всезнайчик, настоящий всезнайчик! Толстенький, убористый… Чего в нем только не было, разве лишь птичьего молока; там было все, что можно пожелать, все, что можно произнести: «Песнь песней», «Пейрек»,[1]1
  Талмудический трактат.


[Закрыть] «Агада»,[2]2
  Сказания.


[Закрыть] все молитвы, все законы, все обычаи, а в конце – псалмы. А переплет с золотым тиснением! А обрез, а корешок! Просто искушение, говорю я вам, дьявол, а не молитвенник! Каждый раз, когда Песахья с бельмом на глазу и с коротко подстриженными усами, от которых его озабоченное лицо казалось улыбающимся, каждый раз, когда Песахья раскладывал свой товар у дверей синагоги, я не спускал глаз с молитвенника.

– Что скажешь, мальчик? – спрашивал меня Песахья, как будто он не знал, что мне приглянулся молитвенничек, что я уже раз двадцать щупал его и спрашивал, сколько он стоит.

– Ничего, – отвечал я, – просто так… – И уходил, чтобы не видеть перед собой моего дьявола-искусителя.

– Ой, мама, если бы ты видела, какой у Песахьи всезнайчик!

– Что за всезнайчик? – спрашивает меня мама.

– Молитвенничек такой! Если б у меня был такой молитвенник, я… я… ну, просто не знаю что…

– Разве у тебя нет молитвенника? А где отцовский молитвенник?

– Что ты сравниваешь, мама? Тот – молитвенник, а этот – всезнайчик.

– Всезнайчик? – удивляется мама. – Разве в твоем всезнайчике больше молитв или молиться по нему слаще?

Поди объясни маме, что такое всезнайчик, всезнайчик реб Песахьи в красном переплете, с синим обрезом и с зеленым корешком!

– Пойдем, – говорит мне мама однажды вечером и берет меня за руку, – пойдем со мной в синагогу. Завтра годовщина смерти отца, мы поставим свечи и заодно увидим Песахью, посмотрим, что у него за всезнайчик такой.

Я понимаю, что в годовщину папиной смерти я добьюсь у мамы всего, даже, как говорят, луны с неба, и сердце у меня стучит от радости.

Мы приходим в синагогу, но Песахья еще не выложил своего товара из мешка. Песахья, понимаете ли, не любит спешить. Он хорошо знает, что здесь у него нет конкурентов, что он свое возьмет. Пока он развязывает мешок и достает товар, проходит год. Я дрожу, я трепещу, я еле держусь на ногах, а он и в ус не дует, как будто это его не касается.

– Покажите, – говорит ему мама, – что это у вас там за молитвенничек?

У Песахьи есть время. Над ним не каплет. Потихоньку, не торопясь, развязывает он мешок и выкладывает весь свой магазин: большие и маленькие библии, мужские и женские молитвенники, псалмы, своды законов…

Мне кажется, что это никогда не кончится – неисчерпаемый источник, бездонный колодец! Но вот, наконец, извлечены и маленькие книжки, и среди них сверкнул всезнайчик.

– Это и всего? – удивляется мама. – Такой малюсенький?

– Малюсенький, – говорит Песахья, – стоит дороже большусенького.

– Сколько же вы хотите за эту козявочку, да не накажет меня бог за такие слова?

– Молитвенник вы называете «козявочкой»? – говорит Песахья и потихоньку забирает у нее из рук всезнайчик, а у меня обрывается сердце.

– Ну, так скажите же, скажите, что он стоит! – просит мама. Но Песахье некуда спешить, и он отвечает нараспев:

– Что стоит молитвенник? Ох, и стоит, и стоит… Боюсь, он вам не по карману.

Мама проклинает врагов своих, сулит им все двадцать два несчастья и велит Песахье сказать цену.

Тот называет цену, и мама не отвечает ему, она направляется к двери и говорит мне:

– Пойдем, нам здесь нечего делать. Разве ты не знаешь, что реб Песахья любят запрашивать?

С горечью в сердце следую я за мамой, но во мне еще теплится надежда: может быть, бог смилуется надо мной и Песахья возвратит нас. Но Песахья не такой человек. Он знает, что мы и сами вернемся, и он прав, – мы действительно возвращаемся. Мама просит его, чтобы он назвал цену по-человечески. Но Песахья не трогается с места, он смотрит в потолок, белое бельмо на его глазу блестит, мы снова уходим и снова возвращаемся.

– Нехороший человек этот Песахья! – говорила мне потом мама. – Так бы я и купила у него молитвенник! Шутка ли, какая цена! Жаль, честное слово, эти деньги пригодились бы на плату за обучение. Ну, ладно, ничего. Завтра годовщина смерти отца. Ты будешь читать поминальную молитву, и я хотела тебя потешить. Но ты тоже утешь меня, сынок, и обещай, что хоть молиться будешь честно каждый день.

Так ли усердно молился я, как обещал, или нет – об этом мы говорить не будем. Но молитвенничек я любил всей душой. Представьте себе, я даже спал с ним, хотя, как вы знаете, это запрещено. Весь хедер завидовал мне, и я берег свое сокровище как зеницу ока. А теперь, в эту хануку, я сам, горе мне, собственными руками отнес молитвенничек сыну столяра Мойше, который давно зарился на него, и пришлось еще упрашивать мальчишку… Почти даром отдал я свой маленький молитвенничек! Ох, молитвенник, молитвенник! Стоит мне только вспомнить о нем, у меня сжимается сердце и лицо горит от стыда; сбыл, продал, и для чего, для кого? Для Бени. Чтобы Беня мог выиграть у меня еще несколько копеек. Но чем виноват Беня, что ему так везет в игре?

– Для того и юла, – утешает меня Беня и кладет себе в карман последние мои гроши. – Если бы тебе везло, как везет мне, ты бы выиграл. Везет мне – выигрываю я.

Щечки у Бени горят, в комнате светло и тепло, на столе стоит серебряная ханукальная лампада с красивой свечой, заправленная хорошим маслом, и в доме у Бени всего вдоволь, из кухни доносится запах свежего, только что растопленного гусиного сала.

– У нас сегодня пекут оладьи, – сообщает мне Беня радостную весть, когда я уже стою у дверей и у меня от голода подводит живот.

И я бегу в своем рваном тулупчике домой и застаю там маму, которая только что пришла из лавки и греется у печки. Нос у нее красный, руки тоже красные и опухшие, она продрогла насквозь. Мама видит меня, и лицо ее сияет.

– Из синагоги?

– Из синагоги, – лгу я ей.

– Читал вечернюю молитву?

– Читал вечернюю молитву, – лгу я снова.

– Согреешься, сынок, и благословишь ханукальные свечи. Сегодня уже последний день хануки.