Текст книги "Минувших дней разбуженная память"

Менялись уставные положения на производствах. В лесной отрасли тоже появился новый «Устав леспромхоза». Он был утвержден 31 декабря 1949 года министром лесной и бумажной промышленности – товарищем Орловым Г. Сопровождался этот устав выдержкой из речи вождя страны на XIII Всесоюзной конференции ВКП (б), которая давала новый толчок развития промышленности СССР.

«…чтобы привезти технику в движение и использовать ее до дна, нужны люди, овладевшие техникой, нужны кадры, способные овладеть и использовать эту технику по всем правилам искусства.

Техника без людей, овладевших ею – мертва…

(И. Сталин)»

Этот новый «Устав Леспромхоза» окончательно узаконил использование всех рек страны для транспортировки по ним (то есть сплава) леса, как штучными брёвнами, так и плотами. Повышалась ответственность руководителей за рациональное использование природных ресурсов.

Так, в разделе номер восемь этого устава указывалось: «… сплав является наиболее дешёвым видом транспорта. В связи с этим директорам и организаторам лесозаготовок в леспромхозах вовлечь в эксплуатацию все реки, в том числе и малые, путём простейших мелиоративных работ.

В тех случаях, когда река не используется дирекцией леспромхоза для лесосплава, Трест и Главк обязаны разобраться и привлечь виновных к ответственности»…

Страна переходила на рельсы более экономичного и рационального ведения хозяйствования, но социальное обеспечение жизни трудящихся всё ещё отодвигалось на второй план.

Приказ №84 по Леспромхозу

от 2 октября 1947 года.

«… В целях обеспечения плана лесозаготовок 4 квартала по леспромхозу ПРИКАЗЫВАЮ:

Начальникам мехлесопунктов «Лазо» и «Щапино» с 1 ноября сего года приступить к вывозке леса с окучиванием его у реки к сплаву.

Для этой цели с 1 ноября начальнику Щапиского МЛП Мурашову ИП поставить в работу 14 лошадей и с 15 ноября дополнительно еще 6 лошадей.

Начальнику МЛП имени «Лазо» Зиновичу К. Ф. с 1 ноября выставить 6 лошадей и с 15 ноября еще 14 лошадей.

Установить план вывозки с окучиванием леса на ноябрь месяц:

МЛП им. «Лазо» – 2500 кубометров;

МЛП «Щапино» – 2500 кубометров.

На время этой работы увеличить выдачу овса кубометровым лошадям с кличками «Крылач», «Ермак», «Бугай», «Красотка», «Демон», «Гитлер», «Ехидный», «Кривохвостка», «Сиротка», «Махорка», «Альба», «Молоток», «Стрела». Остальным норма прежняя.

Завхоз Семиколеенных затерял телеграмму треста по лимиту получения конских кормов, что влечет задержку подвоза в леспромхоз овса. За проявленную халатность завхозу снизить оклад за ноябрь на 100 рублей. Директор Бердин».

Зимний сезон вывозки леса для его сплава по реке Камчатке определялся с ноября по апрель месяц, когда устойчиво лежит снежный покров в лесу.

Для улучшения производственных показателей в труде, руководство леспромхоза внедряло «Стахановские бригады», состоящие из 3—4 звеньев. Одно звено – это один возчик, отвечающий за состояние коня и за правильной эксплуатацией животного, работающего в упряжке с волокушей. Второй член звена – навальщик леса на волокушу, хотя эту работу они, как правило, делали вдвоем. Бригадами работать было удобнее и производительнее. Все вместе они быстрее расчищали тропы для волочения бревен к местах их штабелевки и зачастую подменяли друг друга по необходимости. Такая взаимозаменяемость всегда шла на пользу всей бригаде.

Жизнь без прикрас

Март 1948 года выдался мягким. Днем пригревало солнышко, заметно стали оседать снега. Небо добавляло синевы, а воздух прозрачности. Просыпались от спячки деревья, и в погожие дни уже чувствовался тонкий запах лиственничного леса. От всего этого бодрилось тело, и душа ощущала приближение весны.

У лесорубов заметно сходила с лиц озабоченность и мрачность. Они стали чаще подшучивать друг над другом и улыбаться.

В один из таких дней бригада Рубцова, передовиков Стахановкого движения, располагалась на обеденный перерыв у невысокого штабелька брёвен на берегу реки Камчатки. Эта бригада состояла из четырёх звеньев, то есть восьми человек, и имела четыре лошади. Два коня по кличке «Ермак» и «Гитлер» были кубовые, для вывозки крупного леса, а две кобылы «Сиротка» и «Кривохвостка», для мелких и средних брёвен. Выделялся из всех норовистый жеребец серого цвета с чёрной гривой. Одна прядь волос гривы, всегда спадала ему на правый глаз, и за это кто-то дал ему неприятную кличку – «Гитлер». Он был в звене самого бригадира Рубцова, где навальщиком работал неуёмный говорун и бесшабашный гуляка Егор Рюмин. Его знали во всех лесоучастках, и за слабость к женскому полу и выпивке дразнили – Ходок Рюмкин.

Рабочие споро распрягли лошадей, отвели их от волокуш и, прихватив поводками за брёвна штабеля, накрыли их спины утеплёнными попонами. Пока одни спутывали животинам передние ноги, другие рабочие принесли из дощатого сарайчика сумы, наполненные овсом, и подвесили их на конские шеи так, чтобы они мордами доставали этот овёс. Тут же, неподалёку от берега, развели костер. Установили над ним решетку из арматуры, наставив на неё, принесенную с собой пишу в кастрюльках, котелках и в железных чашках.

Пока разогревалась пища, помощники звеньевых то и дело подходили к своим лошадям и подтягивали ремешки на торбах, приближая ко ртам лошадей всё уменьшающейся в сумах овёс. Когда лошади расправились с выделенной нормой корма, им из проруби принесли по ведру воды и отвязали их.

На берегу реки снегу было совсем мало, так как ветром его оттуда сдувало, и коням было достаточно вольготно проводить здесь свой двухчасовой положенный перерыв.

В бригаде Рубцова мужики все мастеровые. Почти всем за сорок, бывшие фронтовики, расторопные и знающие себе цену работяги. Даже Егор Рюмин и тот почти фронтовик, его призвали в 45-ом перед войной с Японией. Пока из Омска их часть добралась до Сахалина, война и закончилась. Он добровольцем согласился на трудовой фронт поднимать Дальний Восток и Камчатку. Так и попал в леспромхоз.

Подкатив к костру две пары брёвен вместо стола и для сидения, бригада расположилась на обед. Подживили ветками костер, чтобы закипел чайник. Потом, бойко позвякивая ложками, они расправились со съестным.

В ожидании чая, мужики, свернув самокрутки с махоркой, запыхтели крепким забористым дымом. Егор не курил, он первым заварил себе очень крепкого чая в железной кружке, стал неспешно попивать его, предварительно сунув в рот отколотый кусочек сахара.

Рядом сидящий Степан Рыков покосился на него и спросил:

– Чифиришь, паря!

– Ни, согреваюсь да вкушаю запах чабреца, – не согласился тот.

Худощавый, морщинистый мужичок Илья Стогов, заядлый курильщик, пожелтевшими от махорки кончиками пальцев уже сворачивал вторую «цигарку», и, глядя на безоблачное небо, заявил:

– Какова чистая синь небес. Благода-а-ть.

– Да, небо-то весеннее уже, по всему видно, – согласился с ним бородач Иван.

Тут ввязался в разговор некурящий Егор Рюмин.

– Однако, не долго ему синеть. Вижу, как вы принялись сосать свои табачные соски, враз закоптите дымом небушко, – укорил он мужиков.

– О, затрындел говорун. Ты, шельмец, расскажи нам, товарищам, как ты Марусячку-то отжарил. А-то по посёлку языками чешут, что ты туда нырял, а мы не в курсе, – лукаво заулыбался бригадир.

– Гы-гы-гы, а ну сбрехни чего, Ходок, – оживился Стогов, глядя на заерзавшего по бревну Рюмину.

– А чё мне брехать. Я-то человек вольный, а она из ссылочных тунеядок, но с гонором Ганна Тарасовна. Так и просила называть ее, а не просто Ганя Марусяк. Всегда прилично одетая, в избе читальне работает. С виду, ну прямо – грамотница. Вот я и загорелся. Долговато, и так и эдак, а все же подкатил к ней. Она живет с подругой в пристройке к избе-читальне. В тот вечер она спровадила куда-то соседку свою, и я к тому времени заявился как штык.

– Че, к бабе с пустыми руками попёр, – заявил бородач.

– А, не говори. Я долго ломал голову: чего для нее взять? Цветы, дак мы не в городе Москве живем, а конфет, кроме подушечек, тут не достать. Вина, так сам смекай: его только в Петропавловске-Камчатском сыскать можно и то «Портвейн» или «Вермут». В нашем сельпо только спирт. Встретил я дружка из ребят, мордовских переселенцев, он надоумил. У них один спец гонит самогон – слеза. Из него на ягодах настойку делает – вкусная и без запаха. Там же можно у баб малосольных грибов-волнушек купить. Вот тебе и вино, и закуска – красиво смотрится. Смотался я туда и подготовился к свиданию. Иду и успокаиваю свои сомнения: «Та-а-к, выпить, закусить есть, чё еще надо, тем паче, я в придачу».

– Да ты таков перец, что тебя бы ей и одного за глаза хватило, – съехидничал Илья под смех сидящих.

– Не перебивай, – огрызнулся Егор, явно входя во вкус своего рассказа и продолжил:

– И вот, я потемну, конечно, захожу к ней. В комнате две койки, стол, на столе лампа-керосинка, две рюмки и тарелка с жареной картошкой. А она из-за шторки в углу комнаты и говорит: «Проходи к столу, присядь. Я сейчас выйду». Рюмки на столе, кстати, да и картошечка к грибкам очень подойдет, удачно всё складывается, подумал я и выставил на стол настойку и грибы. Хорошо, что теплая осень была, и я налегке пришел. Ни куртку, ни сапоги на входе снимать не надо было. Да у них и места для вешалки и то нет. И тут выходит она. Окинула стол, меня взглядом и, указав на бутылку, спросила: «Неужели вино?» Я ответил: «Ягодная настойка на первочке для услады». Она ухмыльнулась и заговорила. «Егорушка, а чего ты ко мне, а не к Файке-учетчице пошел. Культурно отдохнуть решил? Но с таким пойлом надо было бы тебе к ней свернуть. А я к хорошему вину привыкла. Знаю, тут его не достать, но если ты хотя бы двадцатку девушке на цветы предложишь, то можем и продолжить разговор», – огорошила она меня.

– Ха-ха-ха, о це приголубила любодейка, – засмеялся в бороду бородач, и дружный хохот бригады спугнул сидящую на лесине ворону.

Чуть выждав, Егор продолжил:

– Так вот, заело меня это. Чё ей сказать? Я-то задарма привык по простоте душевной. Конечно, Файка – простая девка, но всё при ней: и сися, и пися, и грамота – то ей ни к чему. Как-то я сразу по-другому посмотрел на эту Ганку. В домашнем халатике, бледнолицая, худенькая, ну чисто – вобла сушеная, а с таким гонором, да к такой только с самогоном и ходить, да с крепким, а то нераззадоришься. Ну, думаю: «Привыкла ты в своем городе так зарабатывать Ганка-поганка, а тут ты ведь на исправлении у нас. Вот и привыкай задарма да от души всякие дела делать». Я встал и молча ушел.

– Эх, так и не отжарил, Марусячку-шельму, – сочувственно махнул рукой Илья и добавил, – Самогон бы хоть забрал.

Да ну, я ведь суетился от души, доставал что мог, пусть задарма ей мое угощение достанется. Авось поймет, что в жизни не все продается да покупается, -заключил Рюмин.

Самый пожилой в бригаде навальщик леса Стогов серьезным взором окинул Егора и размыслил:

– Нет, паря, вовсе ты не «ходок» и не «рюмкин», напрасно тебя так кличут. Ребячество да дурь из тебя еще не вышла. Ничего, жизнь пообтешит, остепенишься, душа-то у тебя, вроде как, и непорченая.

– Громкое ржание кобылы привлекло внимание лесорубов, и они все повернулись в сторону лошадей. Конь Гитлер прыжками, перенося спутанные передние ноги, выпустив свой половой орган теснился к сивой кобыле «Вертихвостке».

– Гля, гля, никак огулять её собрался.

– Вот это шлямбур у него болтается, Егор, тебе такое устройство, мог бы деньжат отгребать от охочих бабёнок, – осклабился бородач.

– Да и тебе бы не помешал, а то твоя Дарья всегда грустная ходит.

– Илья смотри, твоя «Вертихвостка» не бежит, знать, тоже запохотилась, так и подворачивает к нему, – перевел тему разговора бородач.

– А вертихвостки они завсе таковы, – заявил Егор.

– Надо же, весна ещё не разыгралась, а конь-то оживает. Знать, от усиленной пайки овса, – рассудил бригадир.

– Ты такое завхозу не скажи – враз норму срежет, – ответил ему умудренный Стогов.

– А ну-ка, Егор, убери коню путы с ног, пусть побалуется. Тьфу ты! Какой дурак дал коню-работяге эту поганую кличку? – кивнул помощнику бригадир.

Тот рискованно подскочил к коню, резко дернул за узел, и ременная пута спала с ног. «Гитлер», почуяв больше свободы, со второй попытки взгромоздился на круп кобылицы. Его орган пытался подняться к назначенной цели, но безуспешно. Мужики явно оживились и загалдели, сочувствуя коню.

– Давай, давай, «Гитлер», не опозорь нашу бригаду. Чай тоже «Стахановец». Эх, срезался! Маловато, видно, овсом заправился, – махнул рукой Илья.

– Смотри, еще заход делает. Вон бочком-бочком подходит. А елдой-то как помелом машет. Вдруг опять промахнется, – комментирует бородач.

– Егорка, войди в его положение. Видно, конь наслушался о твоих похождениях, вот и блудит теперь. Как заскочит на нее, ты подправь ему, пусть засандалит, – разрешил бригадир.

Тут ввязался в разговор возчик кобылы Илья:

– Егорка, будь человеком, подсоби. Это же ваш конь нашу «Вертихвостку» обнадёжил. Представь, что ты врач-ветеринар и помогаешь осеменению. Не боись, – почти упрашивал он.

Егор стоял неподалёку от коня, когда выдав сиплое ржание, тот вновь звзгромоздился на кобылу. Тут, под выкрики, явно переживающих за коня лесорубов:

– Егор, поспеши, Егорка.

Он метнулся к животным и попытался рукой приподнять орган коня. Молниеносным ударом задней ноги «Вертихвостка» отбросила его от себя и, вывернувшись из под «Гитлера», запрыгала в сторону.

Бригадир первым опомнился от увиденного и бросился к скорчившемуся от боли напарнику. Подбежали и другие, никто не смеялся.

– Нога, нога, – сквозь зубы процедил Егор.

Ударом подковы, кобылица вырвала часть ватных зимних брюк и сорвала кожу с голени Рюмина. Рана кровоточила.

– Фу ты, назубоскалились. Илья, метнись на лесосеку, там нормировщик к сучкорубам из центральной усадьбы приехал. Зови его сюда. Скажи, что тут травма и надо быстрее к врачам в леспромхоз свезти. Вдруг у Егора перелом. Вон как корчится, распорядился бригадир.

Рюмину помогли подняться. На больную ногу он вставать не мог – больно. Усадили его на попону лошади под штабелёк и стали ожидать нормировщика. Вскоре на разъездных санях-розвальнях, подъехал нормировщик Чупров, на встречу ему подошел бригадир и заговорил.

– Рюмин Егор шел мимо кобылы, а та лягнула его, зараза. Раньше не замечали за ней такого. Хорошо, что не в пах угодила, а в ногу, но всё одно, поспеши Митрич, кровь из ушиба, хотя не сильно, но сочится. Сам понимаешь: тут поспешать след, – указывая на Егора доложил бригадир. Пока нормировщик разворачивал сани, бригадир наставлял Егора.

– Ты там не особо говори, что да как, а то греха не обёремся. Пока лечись, поправишься, в бригаду опять к нам, понял? Тот согласно мотнул головой и с помощью рабочих, умастился в санях. Вскоре сани-розвальни, скрепя полозьями, тронулись в путь. Бригадир Рубцов развернулся к рабочим и распорядился.

– Ну что, зубоскалы, пошли план выполнять. Запрягайте лошадей, надо добить сегодняшнюю норму. Жаль что так вышло, задурачились мы как пацаны.

– Да, но ведь без шутовства – скучна житуха. – ответил ему Илья. Тут встрял в разговор вездесущий бородач:

– Зато выяснили, что Егор – неважный ходок по бабам: и Марусячку не отжарил, и «Вертихвостку» даже с «Гитлером» не одолел, – хихикнул он. Мужики дружно захохотали, сбивая приступом смеха полученный стресс.

***

В послевоенные годы правительство страны держало под строгим контролем восстановление народного хозяйства и особого предприятий связанных с продовольственным обеспечением страны.

Совет министров в то непростое время, контролировал работу тысяч предприятий разных отраслей Советского Союза, понимая, в данном случае, что чем больше будет заготовлено леса, больше будет выработанной тары: бочек, чанов, ящиков для упаковки рыбы. Значит, будет больше поставок рыбы из Дальнего Востока для почти голодающего после военной разрухи населения огромной страны.

Из приведенных ниже приказов и распоряжений это хорошо видно.

Распоряжение «ГЛАВКАМЧАТРЫБПОМА»

№16741 от 20 марта 1947 г.

«…В последние дни осенне-зимнего сезона показывают неудовлетворительную работу некоторые лесозаготовительные предприятия. В частности: леспромхоз имени «Лазо».

Это отмечено даже приказом №199/9 заместителя председателя Совета Министров СССР товарищем Микояном Анастасом Ивановичем». Одновременно им установлено леспромхозу им. «Лазо» повышенное суточное задание.

По заготовки леса – 536 куб. м

По вывозке леса – 500 куб. м.

А по вывозке леса к сплаву для последующей поставки в Ключевской лесозавод по 250 куб. м. в день.

Предупреждаю директора леспромхоза тов. Лазуренко Г. Ф., что за невыполнение правительственного задания будут приняты самые строгие взыскания. Директор Г. К. Р. П. Баршев».

ВЫПИСКА из выступления тов. Малинкова на XVIII всесоюзной конференции ВКП (Б) в том же году.

«…Работникам наших предприятий и наркоматов пора понять, что теперь уже нельзя работать по-старинке, вразвалочку, на глазок. Новые точные механизмы, которыми оснащены наши предприятия требуют, чтобы в производстве был строжайший контроль и порядок…»

Но как далеко ещё было до точных механизмов особенно на дальних окраинах страны, где большая часть работ на производствах и стройках всё еще делалась «на пупок».

Рабочий контингент на Камчатке в то время – это вербованные да администрированные, то есть сосланные за тунеядство на перевоспитание и заключенные И. Т. К. Все они, как правило, были необученные специальностям люди. В тресте «Камчатлес» работало 4 тыс. рабочих, а семейных из них набиралось около 700 человек. По всем лесным поселкам Камчатки было всего 33 общежития, и все они переполнены. К примеру, Крахчинский участок имел одно общежитие на 300 мест, оборудованное топчанами, нарами и столами, а проживало в нём 479 человек. Быстринский мехлесопункт – общежитие на 400 мест, а проживало 604 человека и т. д.

На всех лесоучастках к 50-м годам уже было электричество, а показ кинофильмов проводился лишь несколько раз в год.

ВЫПИСКА из телеграммы Треста «Камчатлес» в вышестоящий комбинат «Дальлеспром».

«… На всех участках леспромхоза, за исключением Козыревского, в жилищах печи металлические из-за отсутствия кирпича. Крыши в большинстве своем крыты корой или накатом брёвен, засыпанных землёй. Электроэнергии недостаточно, радиофикации нет. Жилищный фонд, в основном, землянки да барачная система, строенная в 30-х годах. Всё это в ветхом состоянии и подлежит излому…»

Заметим, что о водопроводе и канализации в 50-х годах и речи не было. Такая ситуация была не только на Дальнем Востоке и Камчатке, но и по всем удаленным от центра страны местам: Сибири, Казахстане, на Алтае и по центральной России.

К примеру, возьмём Восточный Казахстан. Окраина города Усть-Каменогорск, где в таких же социально-бытовых условиях военного и послевоенного времени родился и я, в большой семье рабочего. В то время я был шестым из восьми детей моих родителей. Жили мы в землянке. Печка-буржуйка, дощатые нары, палати, дощатый стол, керосиновая лампа и древесно-земляная крыша. Во время сильных дождей крыша протекала, и нас часто подтапливало, поэтому мы, дети, часто простывали и болели. Однажды после сильного потопа в нашей землянке, отец где-то раздобыл два рулона толи, чтобы накрыть жилище. Вскоре его арестовали за расхищение социалистической собственности, осудили на восемь лет, как раз по числу детей в семье.

А «лампочка Ильича» появилась только в 1950 годах.

Сейчас трудно представить, что живя в таких условиях, практически на социальном дне, рабочие страны Советов на производстве показывали столь значительные результаты, стремясь к светлому будущему.

ПРИКАЗ №121 по Леспромхозу

от 28 ноября 1947 года

«… Лесорубы Килбас А. С. и Залазный Д. Г., в честь выборов в местные Советы депутатов трудящихся, установили наивысшую производительность труда и выполнили норму заготовки леса на 448 процентов. За проявленную инициативу и ударный труд, объявляю им благодарность с занесением в личное дело.

Старшему мастеру Волкову выдать тов. Килбосу и Залазному за наличный расчет по 1 шелковой телогрейке и габардиновые шаровары. Директор Бердин».

Родителей и Родину не выбирают

Послевоенный 1947 год был очень тяжелым для страны из-за неурожайности в центральной части Советского Союза. Но особенно тяжелая обстановка сложилась на юге Сибири, на Алтае, Казахстане, Узбекистане и других южных районах. От засухи и сильных сухих ветров—джутов – погибли посевные, засохла трава и пересыхали водоемы. Случился массовый падеж скота, и жители этих районов страны ещё два-три года балансировали на грани голода. В 1949 году в Восточном Казахстане, где тогда проживала наша многодетная семья, мы испытывали это на себе. В то время отец находился в заключении. Наша мама, мать восьмерых детей, была единственной кормилицей семьи. Она работала в стойбригаде предприятия «Заготзерно». Профсоюзная организация предприятия настояла перед дирекцией, чтобы выделили жердей и досок на постройку нам жилья. Так как наша землянка, которую не удалось отцу отремонтировать, стала совсем не пригодной для проживания в ней. И вот по воскресным дням наша многочисленная родня: тети, дяди, их дети, да еще и соседи по улице – все со своими семьями приходили на строительство нам дома. Приходящие на помощь работали с азартом на постройке турлучного жилья. Вкапывали жерди, переплетали их ветками и эту конструкцию залепляли с двух сторон саманом, который готовили женщины и дети. Сначала рассыпали на поляне глину, поливали ее водой и присыпали сверху соломой. Босоногие мамы и дети втаптывали солому в вязкую глину, и вновь подсыпали соломку, и опять топтали, чтобы достичь нужной вязкости самана. Эта работа особенно нравилась детворе. Мы со смехом и радостью топтались в этой грязи, прыгали, обрызгивая липкой глиной друг друга. Иногда и падали в эту кашу, после чего подолгу отмывались в большой ванне с водою. Готовый саман на носилках подносили к стенам будущего дома и залепляли им переплетенные жерди с двух сторон, формируя определенную толщину стены.

После заключения отца умер дед Трофим, и мы перебрались жить к бабушке в её небольшую хатенку под камышовой крышей. Жили мы там везде. Мальцы с мамой – у бабушки в хате, кто постарше – на хате под крышей, а старшие братья – в сарае, где жили с курами и теленком. Там отгородили себе угол и устроили нары. Так и ютились, пока не построили с помощью людей нам жилье.

Осенью дом был готов, и мы из тесноты от бабушки, перебрались в свой. Он казался нам просторным домищем, аж из двух комнат с окнами. В новом доме для детворы, чтобы не спать на топчанах и нарах, устроили палати. Это дощатый настил, расположенный на 70 см ниже потолка дома, то есть, второй потолок. Там всегда было тепло, особенно когда топилась кирпичная печь. Кирпичи выделил по запросу профсоюза местный кирпичный завод, так как наша мама получила медаль «Мать героиня 3 степени» за 8 детей. Жить с палатями нам стало вольготно. С двух сторон вдоль стен были устроены лестницы-ступеньки, по которым мы шныряли туда и обратно, пока взрослые нас не шуганут, чтобы не мешались под ногами.

Ближе к зиме нехватка продовольствия в стране становилась угрожающей. Оказалось, что из-за жары не уродилась даже картошка, а с осени в продажу не поступило зерно для кормления птиц и скота. Хотя с лета люди и избавлялись от живности. Отсутствие травы и зерна побудило и нашу семью съесть своих курочек.

На ремонте зернохранилища в «Заготзерно» перекрывали рубероидом крышу. Рабочие разогревали битум и ведрами подавали его наверх, чтобы смазывать им доски крыши, перед тем как расстелить новый рубероид. При подаче очередного ведра с горячим битумом, мама задела ведром за стену, и он выплеснулся через край ведра прямо в рукав её брезентовой робы, ошпарив ей руку до локтя. Ее увезли в больницу, а бабушка и младшая сестра нашей мамы, Фая, перешли жить к нам на время. Фая работала в зернохранилище элеватора. Из-за засухи и неурожая зерна поступало очень мало, и на производстве ввели досмотр рабочих перед уходом со смены, но Фае иногда удавалось принести нам немного зерна и даже муки. На проходной у них проверяли сумочки и карманы, но на что только не шли отчаянные женщины. Они поверх нательных трусов надевали на себя еще и рейтузы с резинками выше колен. Перед уходом, насыпали в рейтузы зерна и, шутя да улыбаясь смотрителям на проходной, выходили. Я помню, как Фая стояла босая на разброшенной на полу скатерти и, оттягивая выше колена резинку, высыпали из рейтузов зерно. Потом на каменных жерновах ручной мельницы старшие братья перемалывали эту пшеницу в муку. Думаю, что контролеры знали эти уловки рабочих женщин, но и сами, живущие в этих бедных условиях, помалкивали, чтобы не отдавать молодок под суд.

Мама вернулась из больницы, когда уже выпал снег. В один из дней к нашему дому подошел старенький с бородкой дед и постучал. Мама впустила его в нашу теплую и душную избу. Мы, малышня, враз с палатей посунули головы вниз, рассматривая пришельца. Легко, явно не по-зимнему одетый дедок, посиневшей от холода рукой, перекрестился на висевшую в углу икону Божией Матери и молвил:

– Хозяюшка, подай чего можешь.

Она окинула его сочувствующим взглядом и, указав ему на веник, стоявший у входа, молвила:

– Обмети обувку веником и проходи на лавку присядь.

Тот обмел снег с кирзовых сапог и, поблескивая глазами из под мохнатых бровей, спросил:

– Можно я у печи согреюсь?

– Да-да, дрова ещё не перегорели, грейся. Откуда ты, мил-человек. Легко одет не по погоде, ведь морозит уже?

– Из села Белоусовки иду, погнала меня сноха-то. Там я у сына с ними жил, а полгода назад в драке он, пьяный, крепко порезал человека и загремел на десять лет. Жена его быстро снюхалась с одним, и стала меня выживать, Её хахаль всё угрожал мне, но не бил. А ныне заявились они оба пьяные, он ухватил меня за глотку и прошипел: «Не уйдешь сам, завтра вынесут ногами вперед, осточертел уже». А она поддакивает: «Сколько можно тебя уговаривать, жить нам не даешь, сам не гам и тебе не дам. Иди в город, там в Собесе определят тебя. Ты здесь не прописан. Вот твой паспорт. Бери и скатертью дорога». Что я с ними сделаю? Оделся и пошел в Усть-Каменогорск. Пока шел, вот и стемнело. И тут в пригороде к вам постучался.

Пока он рассказывал про себя, мама из чугунка, стоящего на припечке, положила в алюминиевую чашку кусочки пареной тыквы, а из кастрюльки добавила к ней несколько ложек разварной пшеницы. Из алюминиевого большого чайника налила ему чай и отрезала ломтик серого хлеба.

– Садись ближе к столу, – сказала ему, подавая ложку.

Запах сладковатой тыквы донесся и до нас на палати, возбуждая аппетит. Младшая сестренка Галя протянула руку вниз.

– Мама, дай мне кусочек тыквы, чей-то исти хочу.

– И мне, – попросил я.

– Тогда и мне! – заявил братец постарше.

Мама строго поглядела на нас.

– А ну, цыть! Ведь поели уже, – и обратилась к старшей сестре.

– Тома, разверни их пусть уже спят, ишь зенки повыставили. Завтра не добудишься.

Сестра принялась наводить порядок в нашей орде.

– А ну быстро развернулись. Кому говорю? Сейчас подзатыльник отвешу.

Все засопели, завозились, умащиваясь поудобнее, бурча и жалуясь друг на друга.

– Чё локоть свой выставил? Сдвинься, это моя подушка!

– Че тянешь, а мне где одеяло, – захныкала младшая.

– Валерка, чего ухватился за девичье одеяло? У вас с Васькой свое, – вмешалась Тома, которую мы за её строгость дразнили – «мачеха».

– Дак Васька почти пол одеяла подмял под себя, и мне не хватает укрываться, – оправдывался Валерка.

– Васька, ведь здоровый уже лоб. Уймись, получишь у меня.

– Врет он, я одеяло чуть прижал от Кольки отгородиться, а то он опять ночью обоссыться, – отговаривался тот.

И так каждый вечер среди нашей ватаги разборки, пока «мачеха» не уторкает нас спать.

Дедок, докушав, облизав ложку и положив ее на дощатый стол, заговорил.

– Спаси тебя Бог, сердешная. Прости, что я свалился на твою головушку, тут у тебя самой семеро по лавкам.

– Восемь их у меня, – поправила его мама и добавила. – Правда одного осенью схоронили. Началось всё с простуды и быстро всё в необратимость перешло. Лечение не помогло.

– Муж-то где?

– На отсидке, восемь лет получил, – ответила она.

– Свят-свят… Как же одна с такой оравой управляешься? Тем паче ныне-то совсем голодно?

– Работаю. А по дому да с детьми старшая дочь управляется. Родня помогает кто чем, хотя у самих по 5—6 детей. Опять же с работы помощь по возможности, Рабочком, оказывает. Вот в зиму включили меня в график забора отходов из заводской столовой. Раз в неделю, как многодетной семье, нам забирать отходы после обеда. Мои старшие дети с тачкой подъезжают к проходной «Заготзерно». Там у сторожей график, где указано какую семью и к какому времени пропустить. Им в кастрюльки, в бидоны да в тазики остатки пищи уборщицы собирают, даже очистки картофеля нам отдают. Да и старший сын, ему скоро четырнадцать лет исполнится, теперь на маслозаводе подрабатывает и оттуда ему, как из многодетки, профком тоже помощь оказывает. Раз в неделю разрешают делать отчистку одной бочки из-под хузы. Это, когда масло подсолнечное давят, остается кашица из семечек – хуза. Её сливают в бочки и везут в другой цех на дальнейший отжим. Вот он там и работает учеником слесаря. Когда бочку хузы выгрузят, её начистую и выскребает тот, кому положено по графику. Кстати, кто выскребает, тот потом и моет бочку горячей водой и сдает ее завхозу. Так что сынок теперь нам в помощь, – изливала она душу слушателю.

Нечаянный гость внимательно слушал ее, и сочувственно, покачивая головой, заговорил:

– Что тебе сказать, сердешная. Не густа помощь от государства, да и с чего помогать. Война изубожила всё хозяйствование, когда еще страна одыбается, а тут еще и засуха. Я тебе вот что присоветую: ты прошение о помиловании своего мужа напиши, прямо туда, в Москву. Лучше Клименту Ворошилову, мужик он что надо. Из работяг он. Я в гражданку под его началом воевал. Правда, лично не знаком, но уважали мы его все. В прошение опиши, как вы тут живете, даже вот то, что мне рассказала. Не тяни с этим, пусть тебе твои профсоюзы помогут, – и, чуть помолчав, продолжил. – Я еще что подумал – ведь завтра Рождество. Позволь мне с твоим ребенком по улицам пройтись, поколядовать, ведь все рано чего-нибудь принесем твоим деткам. Ты же меня не отвернула от порога. А послезавтра пойду в Собес города. Пусть определят куда-нибудь. А мне ты сейчас на полу у печи какой-ниесть тюфячок брось, чтобы переспать.

Следующий день выдался солнечным и морозным. Колядовать с дедком определили восьмилетнего Валеру. Его тепло одели. Для такого дела брат постарше, Вася, отдал ему штаны, чтобы тот надел их поверх своих. А то вдруг на морозе Валерка быстро замёрзнет и сорвёт, как всем казалось, очень важное мероприятие. А самый старший брат Леонид позволил надеть ему свою из собачьего меха шапку, но предупредил, чтобы вечером они вернулись, так как Леонид пойдет в клуб на хор, куда его записали еще с лета. Деду мама подала отцовскую фуфайку, чтобы он поддел ее под свою брезентуху. Через плечо Валере наша «мачеха» Тома повесила прочную, шитую из мешковины сумку, а в карман пальто сунула ещё и авоську на всякий случай.