Текст книги "Николай Новиков. Его жизнь и общественная деятельность"

Софья Ермолаевна Усова
Николай Новиков. Его жизнь и общественная деятельность

Биографический очерк С. Е. Усовой

С портретом Новикова, гравированным в Петербурге К. Адтом

ПРЕДИСЛОВИЕ

Николай Иванович Новиков представляет в истории русской литературы и просвещения такую крупную величину, которую не могут обойти молчанием историки нашей культуры. Уже одного этого достаточно, чтобы всякий образованный человек знал его; но этого мало: он представляет еще и другой интерес как замечательный тип человека, в котором жило страстное стремление к добру и свету и в характере которого лежал запас такой энергии, какая редко встречается. Новиков не блещет какими-нибудь резкими поступками и яркими индивидуальными чертами: его сплошь и рядом даже не видно как отдельную фигуру, он как-то стушевывается и тонет в общественном деле, которое делает тихо, спокойно, систематически из года в год и которое ставит выше всего. Объясняется это, как нам кажется, его чисто русской склонностью действовать не в одиночку, а сообща, кружком: он никогда не действовал один, а всегда окружал себя друзьями и близкими по духу людьми. В петербургском периоде его жизни он еще виднее, хотя также вы видите только его издания и не знаете, что именно там писал он сам. В московский период, когда его окружали Шварц, Лопухин, Походяшин и другие, в том или ином отношении выдающиеся люди, – он еще меньше заметен, хотя и не перестает работать и играть первенствующую роль. Не менее интересна также и его судьба на мрачном фоне конца XVIII и начала XIX столетий. К сожалению, о Новикове далеко еще не все известно, и такие подробные исследования, как Лонгинова и Незеленова, заключают в себе немало пробелов. Так, например, мы очень мало знаем о домашней и семейной жизни Николая Ивановича, о том, какие именно статьи в издававшихся журналах принадлежат его перу, не знаем подробностей производившегося над ним следствия и т. п. Хотя после исследования Лонгинова в трудах русского исторического общества и появились очень ценные документы из архива Шешковского, но они отличаются отрывочностью и неполнотой.

Кроме вышеуказанных источников, мы заглянули и в другие, где могли что-либо найти о Новикове, но, само собою разумеется, отмеченных пробелов не устранили.

ГЛАВА I

Благочестивая семья. – Служба Новикова в Измайловском полку. – Занятия в комиссии депутатов. – Жизнь русского поместного дворянства в то время. – Новиков выходит в отставку и посвящает себя просветительской деятельности. – Первые русские журналы и газеты

Николай Иванович Новиков родился 27 апреля 1744 года в родовом поместье отца своего, отставного статского советника Ивана Васильевича, в селе Авдотьине Коломенского уезда Московской губернии. Отец Новикова служил при императоре Петре I во флоте, а затем, при Анне Иоанновне, в чине капитана перешел в статскую службу; при императрице Елизавете Петровне он вышел в отставку статским советником. У Ивана Васильевича было порядочное состояние: 700 душ крестьян, частью в Калужской, частью в Московской губерниях, и деревянный дом в Москве у Серпуховских ворот. После его смерти состояние это перешло к жене, а от нее к детям, которых у Ивана Васильевича, кроме сына Николая, было еще трое: сын Алексей, моложе Николая Ивановича, и две дочери.

О детских годах Николая Ивановича мы имеем немного сведений. Знаем только, что он рос в благочестивой семье и сам был религиозен с раннего возраста; знаем также и о том, что грамоте учил его сельский дьячок, который, конечно, не мог передать ему никаких сведений, кроме уменья читать, да, может быть, с грехом пополам писать. Однако родители Новикова сознавали потребность в большем образовании для своего сына и в 1758 году отвезли его в Москву, где с 12 января 1755 года существовал уже университет, а совместно и одновременно с ним была основана дворянская гимназия. В эту-то гимназию, во французский класс, как значится по спискам, и отдан был Николай Иванович. Пробыл он там три года. Преподавание в этой гимназии велось в то время крайне плохо. Знаменитый впоследствии Фонвизин, отданный туда родителями около того же времени, рассказывает, например, о тогдашнем преподавании следующее: учитель латинского языка, для вразумления учеников на экзамене относительно спряжений и склонений, имел на кафтане пять пуговиц, обозначавших число склонений, а на камзоле четыре для обозначения числа спряжений. Самому Фонвизину, как он говорит, была присуждена по географии медаль за то, что он на вопрос: куда впадает Волга? – ответил: “Не знаю”. А перед ним два ученика сказали: один – “В Белое море”, а другой – “В Черное”. Тем не менее, и такое жалкое преподавание, по словам Фонвизина, заронило в него любовь к словесным наукам. Весьма вероятно, что оно зародило такое доброе семя и в Новикове, даже помимо его сознания. Учился он, по-видимому, плохо, потому что после трехлетнего пребывания в гимназии был исключен из нее “за леность” и “нехождение в классы”, как значится в “Московских ведомостях” того времени. Тут следует заметить, что имена исключаемых за нерадение учеников, по решению университетской конференции, печатались в “Московских ведомостях” ко всеобщему сведению, для устыжения провинившихся. Вместе с Новиковым в числе исключенных значится и столь знаменитый впоследствии Потемкин.

О плохих успехах Новикова свидетельствует также и то, что после трехлетнего пребывания во французском классе он совершенно не усвоил себе этого языка и впоследствии говорил о себе как о человеке, совершенно невежественном в иностранных языках.

Итак, в 16 лет Новиков поневоле окончил курс образования и поступил, по обычаю большинства молодых дворян, на военную службу. Отец его за два года перед тем умер. Новиков вступил на службу в лейб-гвардии Измайловский полк в январе 1762 года, как раз при воцарении Петра III. Служба при этом государе была тяжелой, и Новикову пришлось волей-неволей посвящать все свое время трудным и непривычным для него занятиям.

Однако обстоятельства изменяются скоро в благоприятную для него сторону.

28 июня 1762 года произошел государственный переворот. Екатерина была провозглашена императрицей. Измайловскому полку, начальник которого, граф Разумовский, многие офицеры и даже две роты солдат были посвящены в заговор, – суждено было сыграть видную роль в этом перевороте. Новиков стоял на часах у подъемного моста, перекинутого через ров, окружавший казармы, когда туда приехала Екатерина в сопровождении Алексея Григорьевича Орлова. Измайловцы первые приняли присягу Екатерине и получили за это много наград. Новиков был произведен в унтер-офицеры.

Военная служба при Екатерине II вскоре приобрела совсем особый характер: она сделалась не столько службой, сколько светским времяпрепровождением. В гвардии празднества сменялись празднествами. Офицеры старались превзойти друг друга в роскоши и в безумных кутежах. Жить на широкую ногу, держать карету и, по крайней мере, четверку лошадей, роскошную квартиру и массу прислуги было для каждого из них почти обязательным. Бедные, боясь навлечь на себя презрение товарищей, тянулись за богатыми и впадали в долги. О службе мало кто думал. Императрица смотрела сквозь пальцы на разные служебные упущения, а между тем в полках происходили не только упущения, но подчас и такие злоупотребления, что, “если бы их изобразить, – говорит в своих записках Болотов, – то потомки наши не только стали бы удивляться, но едва ли в состоянии были поверить”.

Вот в такой-то среде, проводившей жизнь в пиршествах и в погоне за наслаждениями, довелось служить Новикову. Но он, по-видимому, устоял от соблазна, и вместо того, чтобы тратить время на разгул и забавы, стал заниматься чтением и пополнять свое скудное образование. В 1767 году, когда начали отправлять в Москву молодых гвардейцев для занятия письмоводством в комиссии депутатов для составления нового Уложения, Новиков был взят в числе прочих как человек, выделявшийся образованностью среди своих товарищей. В комиссии он вел дневные записки по 7-му ее отделению и журналы общего собрания депутатов. Последние Новиков читал при докладах самой императрице, которая таким образом лично его узнала.

Участие Новикова в занятиях комиссии имело, по всем вероятиям, большое влияние на его последующую деятельность. Тут перед ним открывались разнообразные вопросы русской жизни, высказывались различные мнения участников комиссии; он знакомился с русским судоустройством, с положением и бесправием крестьян; словом, перед ним развернулась полная картина русской жизни, со всеми ее темными сторонами и невежеством не только низших, но и высших классов. Мысль его невольно должна была сосредоточиться на двух вещах: на необходимости просвещения и борьбы с дикостью и невежеством средствами сатиры, для которой русское общество давало обильный материал.

Русская жизнь представляла в то время пеструю картину, где внешний блеск, стремление к европейской образованности, увлечение новыми идеями энциклопедистов перемешивались с крайним невежеством, распущенностью и грубостью нравов, суеверием, ханжеством и самой возмутительной жестокостью.

Старые устои жизни не хотели уступать новым требованиям, отчасти в силу привычки, рутины, а отчасти и потому, что это новое, шедшее на смену старому, являлось иногда в таких комически уродливых формах, что могло скорее отталкивать, чем привлекать людей более серьезных. Встречались, конечно, и тогда уже просвещенные люди, но их было еще очень немного; большинство же коснело в невежестве, представляя из себя или круглых неучей, смотревших недоверчиво и даже враждебно на всякие новшества, или невежд, прикрытых европейским лоском, стремившихся перенять у французов все, начиная с модных идей энциклопедистов и легких нравов и кончая прической и туалетами.

Высший класс нашего общества жил в то время совсем по-европейски: меблировали квартиры, ели, пили, вели себя на балах, как европейцы, а между тем немногие даже из сиятельных вельмож хорошо знали русскую грамоту. Грибовский, статс-секретарь императрицы в последние годы ее царствования, говорит, что из всех современных ему вельмож только двое знали русское правописание: князь Потемкин и граф Безбородко. О чиновниках, офицерах, вообще о служащих средних классов нечего было и говорить. Для поступления на службу не требовалось почти никакого образовательного ценза, никаких соответствующих познаний.

Такое невежество являлось у нас, конечно, результатом скверного воспитания, которое давалось тогда нашему юношеству. Воспитание это было двоякого рода: в первом случае наши дворянские сынки вырастали на лоне природы, не утруждая себя никакими занятиями, кроме, пожалуй, грамоты, преподавателями которой являлись дьячки, отставные солдаты, писари и прочий грамотный или, лучше сказать, полуграмотный люд, случайно занесенный судьбою в помещичью усадьбу. Мы знаем, что так выучился грамоте Новиков, так же учились и Карамзин, и Державин, и Иван Иванович Дмитриев, и многие другие, впоследствии знаменитые люди, которые стали знаменитыми, конечно уж не благодаря воспитанию, а вследствие особенных выдающихся личных свойств и самостоятельного труда. Как бы там ни было, они все равно благодаря своей личной талантливости не затерялись бы в толпе; но зато сколько же Митрофанушек выходило из наших помещичьих семей благодаря подобному “воспитанию”! Но если не привлекателен Митрофанушка, то еще менее привлекательны и в то же время более жалки типы вроде Иванушки, данного нам Фонвизиным в комедии “Бригадир”, и Фюрлюфюшкова, выведенного Екатериною в комедии “Именины г-жи Ворчалкиной”. Невежественные Иванушки и Фюрлюфюшковы, презирающие все русское, говорящие на каком-то особом полурусском, полуфранцузском языке и ставящие едва ли не выше всего в жизни уменье хорошо в жизни одеться и причесаться по моде, являются продуктами воспитания другого рода, при котором в роли воспитателей фигурировали гувернеры-иностранцы и чаще всего французы. Весьма редко воспитателями подобного рода являлись люди, достойные носить звание педагога. В большинстве же случаев на эту роль попадали проходимцы, покидавшие свое отечество или вследствие каких-нибудь темных и неблаговидных поступков, за которые им пришлось бы у себя дома нести ответственность, или просто потому, что в России они, ничего не зная и не делая, могли выгодно устроиться. По невежеству своему наши помещики не могли оценить познаний учителя, которому они поручали детей, и потому в учителя мог попасть всякий, лишь бы он был иностранцем. По сообщениям Порошина (воспитателя цесаревича Павла Петровича), к одному московскому дворянину нанялся чухонец, выдававший себя за француза, и научил его детей чухонскому языку.

Можно ли удивляться, что при том невежестве, в котором пребывало наше общество, в нем царили суеверие, ханжество, разврат и жестокость? Религия представлялась для большинства одной лишь формой, лишенной всякого содержания, и очень мало способствовала смягчению сердец, а постоянная праздность и совершенно бесправное положение крепостных крестьян давали полный простор для разгула страстей и для жестокости наших помещиков. Взгляды на брак и на любовь были в то время самые низменные. Взаимные измены супругов не только не осуждались в обществе, но считались как бы в порядке вещей, и на любовь смотрели с самой грубой, чувственной точки зрения. Можно сказать, что большинство нашего дворянства XVIII века было почти чуждо истинным духовным интересам и преследовало в жизни одну цель – наслаждение, понимая его в самом грубом, почти исключительно физическом смысле, и нисколько не думая о том, какой ценой оно покупается. Оно жило, развратничало и веселилось…

Окончив работать в комиссии, Новиков вернулся в Петербург. К этому времени в нем уже, вероятно, созрело решение посвятить свои силы литературе и отечественному просвещению. В 1768 году, будучи произведен в прапорщики лейб-гвардии Измайловского полка, он вышел в отставку поручиком армии.

Еще раньше, по достижении совершеннолетия, Николаю Ивановичу и брату его Алексею, за выделом матери и сестер, досталось около 400 душ: 250 в Мещовском уезде Калужской губернии, небольшая деревня в Дмитровском уезде Московской губернии и 130 душ в Коломенском, а вместе с тем Авдотьино и дом в Москве.

В 1769 году Новиков впервые выступил на поприще просветительной деятельности, которая продолжалась более двадцати лет и благодаря которой имя Новикова заняло почетное место в ряду благороднейших и полезнейших деятелей нашего отечества.

Мы можем разделить эту деятельность на два периода: первый продолжался от 1769 до 1779 года. В течение его Новиков занимается изданием в Петербурге сатирических журналов, а также собиранием и изданием материалов по отечественной истории и литературе. К этому же периоду относится начало издания журнала “Утренний свет”, религиозно-нравственное направление которого свидетельствует о вступлении Новикова на путь масонства.

Ко второму периоду, длившемуся от 1779 до 1791 года, относится типографская и издательская деятельность его в Москве.

Первый из этих периодов совпадает с очень важным моментом в истории нашего отечества, вполне благоприятствовавшим литературной деятельности. С одной стороны, ей покровительствовала императрица, находившаяся тогда в самом разгаре своих либеральных стремлений и сознававшая яснее, чем кто-либо, насколько Россия была невежественна и насколько она отстала от Западной Европы. Желая сблизить нас с Европой, она не только допускала к нам приток новых идей из Франции, не только покровительствовала поездкам наших молодых дворян за границу и знакомству их с Европой, но старалась и Европу познакомить с нами. Знаменитый “Наказ” был переведен у нас, по желанию императрицы, на иностранные языки, чтобы сделать его доступным для западных держав. Между прочим, он был послан в немецком переводе самой Екатериной Фридриху II, королю прусскому.

Императрица переписывалась с Дидро, Вольтером и даже пригласила Д’Аламбера в воспитатели к цесаревичу. Конечно, Д'Аламбер отказался, но императрица доказала этим, насколько она сочувствовала тогда идеям энциклопедистов. В России она склонна была также приветствовать и ободрять всякий талант, появлявшийся в литературе.

Так, Фонвизин читал своего “Недоросля” запросто, как во дворце Павла Петровича, так и у самой императрицы. Но этого мало. Как мы далее увидим, императрица не только приняла вскоре личное участие в сатирических журналах, помещая в них свои статьи, но она первая начала сатирическую деятельность, сделавшись неофициально редактором одного из журналов.

С другой стороны, и в самом обществе, хоть и слабо, но уже стало проявляться стремление к просвещению. Московский университет, несмотря на всю бедность своих научных сил, все же начал оказывать известное влияние на общество. Явилась потребность в книге, в литературе. Но литературы у нас еще не было. Хотя газеты появились в России еще при Петре I, но так как они не были вызваны жизнью, а явились искусственно, по желанию Петра, то и носили совершенно сухой, официальный характер. Первая газета появилась в Москве 2 января 1703 года – это были “Ведомости”. 2 января 1728 года появился первый номер “Академических петербургских ведомостей”. “Московские ведомости” стали издаваться уже при университете с 26 апреля 1756 года. Это были чисто официальные издания.

Первый русский журнал разнообразного содержания издавался Миллером с 1755 по 1764 год под заглавием “Ежемесячные сочинения, к пользе и удовольствию служащие”. Журнал этот имел характер тоже каких-то сухих ученых летописей. В 1759 году стали издаваться в Петербурге первые литературные журналы. Это были “Праздное время, в пользу употребленное” и “Трудолюбивая пчела” Сумарокова. Существовали они, впрочем, очень недолго. Зато в Москве с 1760 по 1764 год возникли: “Полезное увеселение” Хераскова, его же “Свободные часы”, “Невинное упражнение” Богдановича и “Доброе намерение” Сенковского. Это были журналы почти исключительно литературного характера. Профессор Московского университета Рейхель издавал тогда журнал с научной целью “Собрание лучших сочинений к распространению знаний и к произведению удовольствия”. В 1764 году прекратились два последних журнала, и с 1765 до 1769 года в России журналов не было, а из газет издавались только “Ведомости” в С.-Петербурге и Москве.

ГЛАВА II

“Трутень” и его сатирические стрелы. – Полемика между Екатериной II и Новиковым. – “Живописец” и отношение к нему автора комедии “О, время!”. – Прекращение сатирических журналов в России. – Новиков выступает в роли издателя научных сочинений по истории и географии России. – “С.-Петербургские ученые ведомости”

В 1769 году в Петербурге появился целый ряд сатирических журналов. Первым по времени вышел журнал “Всякая всячина” Г.В. Козицкого, но истинным руководителем его, по исследованию академика Пекарского, была сама императрица, помещавшая там свои статьи. Таким образом императрица сделала первый шаг в области сатирической литературы и тем как бы призвала и других следовать ее примеру. Необходимость и пользу сатиры сознавал еще Петр I, сознавала и Екатерина II; притом и склад ее ума был, несомненно, несколько сатирическим. Но насколько потребность в сатире была в то время велика и сознавалась многими, лучше всего можно видеть из того, что вслед за “Всякой всячиной” в том же 1769 году вышло еще семь журналов, а всего до 1775 года их выходило шестнадцать. Из числа этих журналов Новикову принадлежало три: “Трутень” (1769–1770 гг.), “Живописец” (1772–1773 гг.) и “Кошелек” (1774 г.). “Трутень”, издававшийся потом небольшими книжечками, выходил первоначально листами.

Обложка одного из изданий Новикова

Обложка одного из изданий Новикова

Небезлюбопытно познакомиться с содержанием этого журнала: он состоял из статей в форме писем, разговоров, словарей и ведомостей, из стихотворений, остроумных объявлений, эпитафий и эпиграмм, направленных главным образом против общих недостатков того времени, хотя подчас не давалось пощады и отдельным лицам, если они того заслуживали. В “Трутне” принимали участие известные тогдашние писатели: В. И. Майков, А. О. Аблесимов, М.А. Попов, Ф.А. Эмин, издававший в том же году и свой собственный журнал “Адская почта”. Кроме того, было много статей, подписанных разными псевдонимами, инициалами и совсем никем не подписанных, авторы которых, несмотря на все старание библиографов, не были открыты. Несомненно, что некоторые из этих статей, а может быть, и большая часть, принадлежали самому Новикову.

Новиковские журналы резко выделялись из остальных: по содержательности, талантливости, остроумию и живости они занимали первое место и имели по тому времени большой успех. В то время как другие сатирические журналы в большинстве случаев скользили только по поверхности жизни, новиковская сатира всегда отличалась идейностью и серьезностью мысли. Уже в самом введении к “Трутню”, где Новиков шутя говорит о своей лени и якобы неспособности быть полезным обществу на других поприщах, он перебирает все роды общественных положений, службы и деятельности того времени и едко подчеркивает их слабые стороны. Вот что, например, говорит он о придворной службе:

“Придворная служба всех покойнее и была бы всех легче, ежели бы не надлежало знать науку притворства гораздо в вышних степенях, нежели сколько должно знать ее актеру; тот превосходно входит в разные страсти времени, а сей беспрестанно то же делает, а тово-то я и не могу терпеть. Придворный человек всем льстит, говорит не то, что думает, кажется всем ласков и снисходителен, хотя и чрезвычайно надут гордостью. Всех обнадеживает и тогда же позабывает, всем обещает и никому не держит слова; не имеет истинных друзей, но имеет льстецов, а сам так же льстит и угождает случайным людям. Кажется охотником до того, от чего имеет отвращение. Хвалит с улыбкою тогда, когда внутренне терзается завистью. В случае нужды никого не щадит, жертвует всем для снискания своего счастия; а иногда, полно, не забывает ли и человечество! Ничего не делает, а показывает, будто отягощен делами, – словом, говорит и делает почти всегда противу своего желания, а часто и противу здравого рассудка”.

Точно так же и в журнале Новиков постоянно смотрит в корень вещей. Осмеивая, например, неразборчивых европейских подражателей, он укоряет их не только за то, что они подражают лишь европейской внешности и дурным сторонам, чем не приносят ни себе, ни отечеству никакой пользы и благодаря чему превращаются только в ходячие карикатуры, но и указывает на непосредственный экономический вред для страны, которая меняет свои богатства на предметы роскоши и моды, вообще на чужие пустяки. Так, например, в VI листе “Трутня” за 1769 год помещено было такое объявление из Кронштадта:

“На сих днях прибыли в здешний порт корабли – “Trompeur” из Руана в 18 дней, “Vetilles” – из Марселя в 23 дня. На них следующие нужные нам привезены товары: шпаги французские разных сортов, табакерки черепаховые, бумажные, сургучные, кружева, блонды, бахромы, манжеты, ленты, чулки, пряжки, шляпы, запонки и всякие так называемые галантерейные вещи… А из Петербургского порта на те корабли грузить будут разные домашние безделицы, как то: пеньку, железо, юфть, сало, свечи, полотно и пр. Многие наши молодые дворяне смеются глупости господ французов, что они ездят так далеко и меняют модные свои товары на наши безделицы”.

А вот объявление, направленное против тех молодых людей, которые ехали моды ради за границу и не приобретали там ничего, кроме уменья одеваться и беспутно проводить жизнь:

“Молодого российского поросенка, который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и который, объездив с пользою, вернулся уже совершенною свиньею, желающие смотреть могут его видеть безденежно по многим улицам сего города”.

Не следует, однако, думать, что Новиков восставал вообще против путешествий за границу и тем более против разумных и полезных наблюдений над европейской жизнью. Нет, он восставал лишь против таких путешественников, которые привозили из-за границы “только известия, как там одеваются”, да пространные описания обо всех тамошних “увеселениях и позорищах”. А таких путешественников было немало, и их-то Новиков и имел в виду: “…почти ни от одного из них не слыхал, – говорит он, – чтобы сделали они свои примечания на нравы… народа, или на узаконения, на полезные учреждения и пр., делающие путешествие толико нужным…”

Ясно, чего хотел и требовал Новиков от путешествий. Указывая на то, что мы склонны были менять свои старинные добродетели на чужие пороки, он, однако, не идеализировал огульно ни старины нашей, ни тогдашнего состояния общества. В старине ему нравились только простота жизни, нравов, доброе и заботливое отношение к слабым, отсутствие вражды и резкой разделенности общества на породы и классы, вообще то, что находило и впредь будет находить оправдание с высших точек зрения. Это все тот же золотой век, о котором мечтали многие философы, век, оставшийся позади, но не только не противоречащий образованности, а напротив, долженствующий благодаря ей опять наступить с устранением из нажитого всего дурного. Новиков был большим сторонником простой сельской жизни, мирного земледельческого труда, никогда, по-видимому, не упускал из виду этого идеала и всегда противополагал его дурным сторонам и направлениям общественной жизни. Что же касается тогдашнего состояния общества, то у него много сатир, направленных против невежества и лени наших помещиков, против грубости их нравов и ненависти к наукам, против злоупотреблений в суде и администрации. Вот, например, письмо от проживающего в провинции дяди к столичному племяннику, которое мы находим в “Трутне”. Дядя спрашивает племянника, почему тот не хочет идти в приказную службу, и говорит: “И ежели ты думаешь, что она по нынешним указам ненаживна, так ты в этом, друг мой, ошибаешься”. Затем он предлагает целый проект взяточничества: ты просись, говорит, только в прокуроры да заручись знатными людьми, тогда “мы так искусно будем делать, что на нас и просить[1]1
  здесь – просить управы.


[Закрыть] нельзя будет. А тогда, как мы наживемся, хоть и попросят, так беда будет невелика, отрешат от дел и велят жить в своих деревнях. Вот те на, какая беда!”

Недурны также объявления: “В некоторое судебное место потребно правосудия 10 пудов”, или: “Недавно пожалованный воевода отъезжает в порученное ему место и для облегчения в пути продает свою совесть; желающие купить могут его сыскать в здешнем городе”.

Но особенной едкостью и остроумием проникнуты сатиры против крепостного права. Вот, например, некий Змеян ездит по городу и всех увещевает быть жестокими с крепостными людьми, чтобы “они взора его боялись, чтобы они были голодны, наги и босы и чтобы одна жестокость держала сих зверей в порядке и послушании”.

Еще лучше рецепт для г-на Безрассуда, напечатанный в “Трутне” за 1769 год:

“Безрассуд болен мнением, что крестьяне не суть человеки… Он с ними точно так и поступает… никогда с ними не только что не говорит ни слова, но и не удостаивает их наклонением своей головы, когда они по восточному обыкновению пред ним на земле распростираются. Он тогда думает: я – господин, они – мои рабы; они для того и сотворены, чтобы, претерпевая всякие нужды, день и ночь работать и исполнять мою волю исправным платежом оброка; они, памятуя мое и свое состояние, должны трепетать моего взора. Бедные крестьяне любить его, как отца, не смеют, но, почитая в нем своего тирана, его трепещут. Они работают день и ночь, но со всем тем едва имеют дневное пропитание, затем, что насилу могут платить господские поборы. Они и думать не смеют, что у них есть что-нибудь собственное, но говорят: это не мое, но Божие и господское”.

Такая злая ирония скоро сменяется у Новикова негодованием:

“Безрассудный! – восклицает он. – Разве ты не знаешь, что между твоими рабами и человеками больше сходства, чем между тобой и человеком!” Затем в конце сатиры автор прописывает Безрассуду от его болезни такого рода рецепт: “Безрассуд должен всякий день по два раза рассматривать кости господские и крестьянские до тех пор, пока найдет он различие между господином и крестьянином”.

Говоря о “Трутне”, нельзя умолчать о полемике, которую вели между собою “Трутень” и “Всякая всячина”, или, лучше сказать, скрывавшиеся за ними Новиков и императрица Екатерина. Спор возник из-за нравственных вопросов и воззрений, но не в этом было дело: Екатерина II, очевидно, не ожидала, что сатира пойдет так далеко и будет касаться самых основ жизни, самых слабых и наиболее больных ее сторон. Она, по всей вероятности, думала, что “Всякая всячина” будет образцом и камертоном для других сатирических журналов, что они будут ограничиваться обличениями общего свойства, ни для кого, в сущности, не обидными, будут обличать скупость, глупость, любостяжание, невежество, щеголей и щеголих, петиметров и кокеток по возможности безотносительно, чтобы чтение, наводя на добрые размышления, доставляло приятное развлечение. Вначале Екатерина именно так и смотрела на роль сатирической литературы; только потом уже – и, может быть, отчасти под влиянием полемики с “Трутнем” – она стала обнаруживать более глубокий взгляд на сатиру, что сказалось, например, в ее собственных, часто обличительных произведениях, в сочувствии другому новиковскому журналу (“Живописцу”) и в том, что она хотела, по-видимому, не прекратить, а только сдержать и поставить сатиру в известные пределы.

Резкость Новикова была ей неприятна. Она была человеком менее радикальным и гораздо более практичным и дипломатичным. В то время как другие сатирические журналы сделались, действительно, только приятным развлечением и простым зубоскальством, Новиков сразу подошел к делу и поставил для своей сатиры твердо определенную цель. И жизнь высших сфер, которых он касался, и крестьянский вопрос, и “мудрость” тогдашнего двуличия были предметами очень щекотливыми. Когда такие огромные умы, как Вольтер и Руссо, допускали освобождение крестьян лишь условно и постепенно, с разными оговорками, когда такие независимые люди, как Дидро, снискивали себе милости от монарших щедрот, то можно себе представить, как смотрели и относились к подобным вещам русское высшее общество и более влиятельные люди того времени, с которыми Екатерина ссориться не хотела. Ей можно было одних убрать, а других прибрать к рукам лишь постепенно, и со многими из них она вела настоящую дипломатическую игру…