Текст книги "Сансиро"

2

Многое в Токио удивляло Сансиро: и как звенят трамваи, и какое множество людей успевает входить и выходить из вагонов, и здания делового квартала Маруноути. Но больше всего его поразило то, что идешь-идешь по Токио, а конца все нет. Везде, где бы он ни бродил, он видел штабеля строительного леса, груды камня, в глубине кварталов возводились новые дома, а перед ними продолжали еще стоять старые, полуразрушенные. Казалось, что все рушится. И в то же время строится. Все было в движении, менялось буквально на глазах.

Сансиро был подавлен тем, что чувствовал себя словно деревенский житель, впервые попавший в большой город. Все знания, полученные им в колледже, оказались вдруг несостоятельными, как патентованное средство против болезни. Он растерял чуть ли не наполовину уверенность в себе, и это очень его угнетало.

Если такая кипучая деятельность и есть реальный мир, значит, до сих пор он жил вне его, словно средь бела дня спал на перевале Хорагатогэ[9]9
  Хорагатогэ – горный перевал на границе префектур Киото и Осака. Здесь в 1582 г. расположил свой лагерь Цуцуи Дзюмиэн, военачальник, находившийся на службе объединителя Японии сегуна Оды Нобунаги. Он бездействовал, выжидая исхода сражения между Тоётоми Хидэёси (сподвижником Оды Нобунаги) и Акэти Мицухидэ (приближенным Оды Нобунаги, изменившим ему, предательски убившим его в храме Хонгандзи и затем повернувшим свои войска против Тоётоми Хидэёси), чтобы решить, к кому из них примкнуть. Это событие стало синонимом либо выжидательной позиции, либо двуличной и предательской политики.


[Закрыть]. Так может ли он сейчас проснуться и начать действовать? Трудный вопрос. Он попал в самый центр деятельности пока лишь в качестве наблюдателя, поскольку, как и прежде, был всего-навсего студентом. Все в мире непрерывно движется, он это видит, но вынужден оставаться безучастным. Его мир и мир реальный лежат в одной плоскости, но ни в одной точке не соприкасаются. Сансиро не угнаться за непрерывно движущимся миром. И это сильно его тревожит.

Такие чувства обуревали Сансиро, когда он, стоя в самом центре Токио, смотрел на проносившиеся мимо трамваи, поезда, на людей в белых кимоно, на людей в черных кимоно. Сансиро и не подозревал о существовании другого мира, мира духовного, составляющего внутреннюю жизнь студентов. Идеи Мэйдзи преобразили Японию за сорок лет. На подобные коренные перемены Западу понадобилось целых три века.

Однажды, когда Сансиро, сидя дома, скучал в одиночестве в самом центре беспрерывно меняющего свой облик Токио, пришло письмо от матери. Первое письмо, полученное им в Токио. Мать писала обо всем понемножку. Прежде всего она сообщала, что нынче, хвала господу, богатый урожай, затем просила его беречь здоровье, а также остерегаться хитрых и злых людей, которых так много в Токио («так что будь осторожен»). Из письма он узнал, что деньги на ученье будет получать в конце каждого месяца («так что не беспокойся»). Заканчивалось письмо сообщением о двоюродном брате Масэ-сан из семьи Кацуда, который, как она слышала, окончил естественный факультет и теперь, кажется, работает в университете. Пусть Сансиро его навестит и попросит помочь. Имя этого человека, что было, собственно, самым главным, она, видимо, поначалу забыла написать, так как на полях была приписка «Г-н Сохати Нономия» и несколько новостей. Ао, черный конь Саку, вдруг заболел и издох, Саку очень переживает. О-Мицу-сан принесла в подарок форель, и они всю ее съели – в Токио, увы, не пошлешь, протухнет в дороге. И еще кое-что в том же духе.

От письма на Сансиро пахнуло стариной. Ему просто некогда читать подобные письма. Только вот матушку не хочется обижать. Тем не менее он перечел письмо дважды. Ведь, по существу, реальный мир, с которым он сейчас соприкасается, – это мать. Она живет по старинке в деревне. Есть еще женщина, с которой он ехал вместе в вагоне. Но она мелькнула, как молния, и Сансиро едва ли может считать ее чем-то реальным. Поразмыслив, Сансиро решил навестить Сохати Нономию, как наказала мать.

Следующий день выдался особенно жарким. «Вряд ли в каникулы я найду Нономию в университете», – думал Сансиро. Однако адреса его мать не сообщила, и Сансиро решил все же сходить на факультет навести справки. Около четырех часов дня, миновав здание колледжа, Сансиро вошел в ворота университета со стороны улицы Яёи. На двухдюймовом слое пыли, покрывавшем улицу, виднелись отпечатки гэта, ботинок, варадзи[10]10
  Гэта – национальная обувь, деревянная подошва с двумя поперечными подставками, держится на двух ремешках, в один из которых продевается большой палец. Варадзи – соломенная обувь.


[Закрыть], не говоря уже о следах колясок рикш и велосипедов – они попадались на каждом шагу. Идти было душно и противно. Правда, в университетском дворе Сансиро почувствовал облегчение: там росло много деревьев. Первая дверь, которую он толкнул, оказалась запертой. Обогнул здание – тоже напрасно. Наконец он заметил боковую дверь. На всякий случай толкнул – она подалась. В коридоре дремал служитель. Сансиро объяснил ему цель своего прихода. Некоторое время служитель разглядывал рощу Уэно за окном, видимо, никак не мог проснуться, потом вдруг сказал: «Он, кажется, здесь», – и ушел куда-то. Ничто не нарушало тишины. Вскоре служитель вернулся и сказал:

– Пройдите.

Сказал просто, словно старому приятелю. Сансиро торопливо последовал за служителем, свернул за угол и по коридору с цементным полом спустился вниз. Сразу стало темно, будто после яркого, слепящего солнца. Но через некоторое время глаза привыкли к темноте и стали различать окружающие предметы. Слева показалась настежь открытая дверь. Из нее высунулась голова: широкий лоб, большие глаза. Черты лица, как у буддийского бонзы. Очень высокий и очень худой, что, видимо, помогало легко переносить жару. Поверх летней рубашки накинут пиджак, кое-где в пятнах. Человек поклонился.

– Пожалуйте сюда, – сказал он, и голова его скрылась в комнате. Сансиро подошел и заглянул внутрь. Нономия уже сидел на стуле. – Пожалуйте сюда, – повторил он, жестом указывая на скамейку – доску, положенную на четыре столбика. Сансиро представился и сел. Потом сказал:

– Рад познакомиться.

Нономия закивал, повторяя:

– Да, да.

И Сансиро сразу вспомнил попутчика – любителя персиков. Сансиро объяснил, что его привело сюда, и замолчал. Молчал и Нономия.

Сансиро стал оглядывать комнату. Посредине стоял длинный дубовый стол. На столе – какой-то большой стеклянный сосуд с водой. Тут же валялись напильник, нож и одна запонка. В противоположном углу на гранитной подставке, примерно в метр длиной, Сансиро увидел сложный прибор величиной с большую банку из-под маринованных овощей и обратил внимание на два отверстия в его стенке. Они сверкали, как глаза удава.

– Блестят, а? – смеясь, произнес Нономия. Затем стал объяснять: – Днем подготовлю все, а поздно вечером, когда стихает шум транспорта и все остальные шумы, спускаюсь сюда, в подвал, и через подзорную трубу смотрю в эти похожие на глаза отверстия. Это опыт с давлением светового луча. Я начал его еще в январе нынешнего года, но столько возни с аппаратурой, что ожидаемых результатов пока еще не удалось получить. Летом здесь сравнительно легко работать, зато в холода совершенно невозможно. Даже в пальто и в шарфе коченеешь…

Сансиро слушал и удивлялся. И в то же время не мог понять, что это за давление светового луча и для чего оно служит.

– Взгляните-ка! – сказал Нономия.

Сансиро забавы ради подошел к подзорной трубе, находившейся метрах в пяти от прибора, и приник к ней глазом, но ничего не увидел.

– Ну, что? – спросил Нономия.

– Ничего не видно, – ответил Сансиро.

– Гм, наверно, крышка не снята, – пробормотал Нономия, встал со стула и убрал что-то, надетое на передний край трубы.

Сансиро опять посмотрел в подзорную трубу и на этот раз увидел тускло-белый фон и на нем черные деления, как на линейке. Потом появилась цифра два.

– Ну, что? – спросил Нономия.

– Вижу цифру два, – ответил Сансиро.

– Сейчас начнет двигаться, – сказал Нономия, повернулся спиной к Сансиро и стал что-то делать.

Вскоре шкала действительно стала двигаться. Двойка исчезла, появилась тройка, затем четверка, пятерка и, наконец, десятка. После этого шкала стала двигаться в обратном направлении: десять, девять, восемь, и так до единицы. Потом остановилась. «Ну, что?» – спросил Нономия. Сансиро, удивленный, оторвал глаз от подзорной трубы, но спросить о назначении шкалы не решился.

Вежливо поблагодарив, Сансиро вышел из подвала и поднялся наверх, туда, где были люди. Жара еще не спала, но Сансиро вздохнул с облегчением. Солнце, все еще ярко светившее, клонилось к западу, бросая косые лучи на широкий склон, по обеим сторонам которого стояли здания технологического факультета, и окна их пылали огнем. Глубокое чистое небо с западного края алело пламенем, и даже голова Сансиро, казалось, была окружена ореолом. По левую сторону от зданий факультета была рощица, пронизанная сейчас лучами вечернего солнца, окрасившего багрянцем просветы между темной листвой. На толстых вязах трещали цикады. Сансиро подошел к пруду и опустился на корточки.

Сюда не доносился шум трамваев, и было очень тихо. Университетское начальство заявило протест, когда хотели пустить трамвай мимо главного входа в университет, и теперь трамвай ходил по Коисикаве. Об этом Сансиро как-то прочел в газете, еще когда жил дома, и сейчас это вдруг пришло ему на память вместе с другой мыслью: университет далек от жизни общества, там боятся даже трамвайного шума.

В университете можно встретить такого человека, как Нономия-кун[11]11
  Кун – суффикс, присоединяемый к именам и фамилиям при фамильярном обращении или обращении к сверстнику.


[Закрыть], который чуть ли не весь год сидит в подвале и проводит научные опыты. Одет он так скромно, что его можно принять за рабочего электрокомпании. Тем большего он заслуживает уважения за то, что в холодном подвале с радостью отдается своей работе. Однако движение шкалы в подзорной трубе не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни. Но, может быть, эта реальная жизнь нисколько не интересует Нономию-кун и этому способствует спокойный воздух, которым он дышит? А что, если и он, Сансиро, попробует вести жизнь затворника-ученого?

Сансиро задумчиво глядел на гладкую поверхность пруда, в котором отражались деревья и голубое небо. На какой-то миг Сансиро забыл обо всем: о трамваях, о Токио, о Японии. Но вскоре его радужное настроение заволокло облачко грусти. Он почувствовал себя одиноким, как если бы его одного оставили в подвале Нономии. Еще учась в колледже в Кумамото, он не раз поднимался на Тацутаяму, где было еще тише, чем здесь, лежал на спортплощадке, сплошь поросшей желтой примулой, и тоже забывал обо всем на свете, но такое одиночество ощутил впервые.

Быть может, на него подействовала кипучая жизнь Токио? Или же… Сансиро покраснел. Вспомнилась женщина, ехавшая с ним в поезде. Оказывается, реальный мир ему очень и очень нужен. Только он кажется опасным и неприступным. Тут Сансиро заторопился домой, писать матери письмо.

Вдруг он заметил на противоположном берегу двух девушек, стоявших на краю обрыва, поросшего деревьями. За деревьями, озаренный последними лучами солнца, виднелся красный кирпичный дом в готическом стиле. Сансиро сидел в тени, и потому и девушки и холм казались ему ярко освещенными. Одна из девушек заслонилась веером, и Сансиро не видел ее лица, зато отчетливо разглядел цвет кимоно и оби. Что поразило его, так это белизна ее таби. Он заметил также, что обута девушка в дзори[12]12
  Дзори – обувь на плоской (без подставок) деревянной подошве, обычно покрытой сверху плетеной соломой, узорчатой материей и т. п.; держится на двух ремешках.


[Закрыть], не рассмотрел только, какого цвета на них ремешки. Вторая девушка была вся в белом, без веера. Щурясь от солнца, она смотрела на многолетние деревья, раскинувшие свои ветви над прудом. Девушка с веером стояла впереди, чуть-чуть загораживая девушку в белом.

Всю эту картину Сансиро воспринял лишь как удивительно красивое сочетание красок. Однако, выросший в провинции, он не смог бы выразить словами ее очарование. Он решил только, что девушка в белом – сестра милосердия.

Сансиро не сводил с девушек восхищенного взгляда. Вот девушка в белом медленно, легко пошла вперед. За ней последовала девушка с веером. Вместе они стали неторопливо спускаться вниз по склону.

У самого склона был мостик. Он вел прямо к зданию естественного факультета. Девушки перешли его неподалеку от того места, где сидел Сансиро.

Девушка с веером нюхала маленький белый цветок, который держала в левой руке, и то и дело внимательно его разглядывала. Метрах в трех от Сансиро она вдруг остановилась.

– Что это за дерево? – спросила девушка, глядя вверх. Она стояла под огромным тенистым буком, его ветви почти касались воды.

– Это бук, – наставительно, как ребенку, ответила девушка в белом.

– В самом деле? А орехов еще нет? – Девушка оторвала глаза от бука и тут заметила Сансиро. Сансиро буквально физически ощутил на себе взгляд ее черных глаз. В этот миг поблекли удивительные краски кимоно. Сансиро не смог бы выразить охватившее его чувство. Оно было сродни тому, что он испытал тогда, на станции, когда услышал: «А вы робкий!» Это привело Сансиро в смятение.

Когда девушки проходили мимо Сансиро, та, что держала веер, уронила на землю, прямо к ногам Сансиро, маленький белый цветок. Она казалась моложе девушки в белом. Сансиро смотрел им вслед. Девушка с веером шла позади, и Сансиро видел ее оби с вытканным на ярком фоне камышом. Прическу ее украшала белоснежная роза. Она сверкала в черных волосах девушки.

Сансиро в полной растерянности едва слышно пробормотал: «Все в мире противоречиво!» Что он имел в виду? Атмосферу университета, так не вязавшуюся с обликом этих девушек? Удивительную гармонию красок и взгляд черных глаз? Девушку с веером и почему-то вспомнившуюся ему женщину из поезда? Его планы на будущее или наконец собственный страх перед тем, что приносит огромную радость? Этот юноша, выросший в провинции, не смог бы ответить на такие вопросы. Просто всем существом своим он ощущал, что все в мире противоречиво.

Сансиро поднял цветок, оброненный девушкой. Поднес к лицу, но аромата не почувствовал. Он бросил цветок в пруд, и цветок поплыл. Вдруг кто-то окликнул Сансиро.

Он оторвал взгляд от цветка. На противоположной стороне каменного мостика стоял Нономия.

– Вы еще здесь? – спросил он. Сансиро ничего не ответил, встал и, с трудом передвигая ноги, побрел к своему новому знакомому. Лишь поднявшись на мостик, он крикнул:

– Да.

Вел он себя несколько странно. Однако Нономия оставался невозмутимым.

– Вроде бы прохладно?

– Да, – ответил Сансиро.

Нономия с минуту созерцал пруд, потом стал шарить в кармане. Из кармана торчал конверт с надписью, сделанной женским почерком. Так, видимо, и не отыскав нужной ему вещи, Нономия сказал:

– Сегодня аппарат что-то капризничает, и вечером я, пожалуй, не буду работать. Сейчас хочу прогуляться по Хонго до дому. Не составите мне компанию?

Сансиро охотно согласился. Они поднялись на вершину холма. Нономия остановился там, где недавно стояли девушки, обвел взглядом красный дом, видневшийся из-за рощи, пруд, казавшийся мелким для такого высокого обрывистого берега, и произнес:

– А вид неплохой, верно? Слегка заметны очертания дома в просветах между деревьями. Красиво, не правда ли? Тот дом очень искусно построен. Технологический факультет тоже хорош, но это здание – просто чудо!

Сансиро удивился умению Нономии так тонко все подмечать. Сам он ни за что не определил бы, которое из зданий лучше, и ему ничего не оставалось, как согласиться.

– Вы посмотрите, как великолепно сочетаются эти деревья с водой, в общем-то не бог весть что, но ведь это в самом центре Токио – а как тихо, правда? Только в таком месте и можно заниматься наукой. В последнее время Токио стал слишком шумным. А вот это дворец[13]13
  Имеется в виду оставшаяся от феодальных времен резиденция князей Мазда.


[Закрыть]. – Нономия показал на здание слева. – Здесь проходят заседания факультетского совета. Нет, мне там делать нечего. Я вполне доволен жизнью в подвале. Наука сейчас развивается так бурно, что стоит лишь замешкаться, и сразу отстанешь. Может показаться, что человек в подвале в бирюльки играет, а на самом деле мозг его интенсивно работает, даже интенсивнее, может быть, чем трамвай. Поэтому я и летом никуда не езжу – жаль тратить время. – Нономия запрокинул голову и посмотрел на необъятное небо, где угасали последние лучи солнца.

По безмятежно спокойной синеве плыли легкие белые облака, словно кто-то прошелся по небу кистью.

– Знаете, что это? – спросил Нономия.

Сансиро посмотрел на прозрачные облака.

– Это снежная пыль. Отсюда, снизу, кажется, будто она стоит на месте. На самом же деле она движется с большей скоростью, чем ураганы на земле… Вы читали Рёскина?[14]14
  Джон Рёскин (1819–1900) – английский теоретик искусства, художественный критик и публицист.


[Закрыть]

Сансиро, замявшись, ответил, что читал.

– Неужели? – удивился Нономия и, помолчав, сказал: – Интересно было бы срисовать небо с натуры… Попробую сказать об этом Харагути.

Сансиро, разумеется, не слыхал о таком живописце.

От бронзового памятника Бельцу[15]15
  Эрвин фон Бельц (1849–1913) – профессор медицины, жил в Японии с 1876 по 1906 г., вел в Токийском университете курс физиологии, патологии.


[Закрыть] они свернули к храму Каратати и вышли к трамвайной линии. Когда они проходили мимо памятника, Нономия спросил:

– Как, нравится вам этот бронзовый монумент?

И опять Сансиро пришел в замешательство.

На улице было оживленно, один за другим проносились трамваи.

– Вас не раздражают трамваи?

Нет, трамваи не раздражали Сансиро, просто они казались ему чересчур шумными. Однако он ответил:

– Да.

– Меня тоже, – сказал Нономия, впрочем, без тени раздражения. – Сделать нужную мне пересадку я могу лишь после объяснений кондуктора. Иначе запутаюсь. За эти два-три года трамвайных маршрутов стало так много… И это удобство создало массу неудобств. Точь-в-точь как моя наука, – со смехом заметил Нономия.

Близилось начало учебного года, и на улицах встречалось много юношей в новеньких студенческих фуражках. Нономия весело на них поглядывал.

– Вон сколько их понаехало! Энергичные молодые люди. Отлично! Кстати, сколько вам лет?

Сансиро ответил.

– Значит, вы почти на семь лет моложе меня. За семь лет кое-что можно сделать. Но время так быстро летит, правда? Не успеешь оглянуться, как эти семь лет пройдут.

Сансиро так и не решил, какая из этих двух мыслей вернее.

Они подошли к перекрестку. Здесь в многочисленных книжных лавках и у газетных киосков толпились люди. Взяв журнал, они просматривали его и возвращали продавцу.

– Ну и хитрецы! – засмеялся Нономия, полистал номер «Тайе», но тоже не купил. На углу слева находился галантерейный магазин с европейскими товарами, напротив него – с японскими товарами. Мимо них, оглушительно звеня на повороте, мчались трамваи. Из-за страшной толчеи просто невозможно было перейти улицу.

– Мне нужно кое-что купить, – сказал Нономия, указав рукой на японский магазин, и ринулся вперед сквозь лязг и грохот. Сансиро не отставал от него ни на шаг и остановился лишь у магазина, когда Нономия вошел внутрь. Ожидая его, Сансиро вдруг обратил внимание на разрисованные цветами гребни и заколки, выставленные в витрине. «Странно, – подумал Сансиро. – Что может там покупать Нономия-кун?» Он вошел в магазин и увидел, что Нономия держит в поднятой руке ленту, прозрачную, как крылышки стрекозы.

– Ну, как? – спросил его Нономия.

Сансиро подумал, что неплохо бы купить что-нибудь для О-Мицу-сан в благодарность за форель. Но потом решил, что О-Мицу-сан как-нибудь не так истолкует это, и передумал.

На улице Масаго-тё Нономия повел его в европейский ресторан, заявив, что здесь самая лучшая европейская кухня во всем районе Хонго. Однако Сансиро ничего не мог сказать по этому поводу, поскольку ел европейские блюда впервые в жизни. Тем не менее он ел все, что подавали.

Выйдя из ресторана, Сансиро попрощался с Нономией. Он дошел до перекрестка и свернул налево, но, прежде чем ехать в Оивакэ, решил зайти в лавку купить гэта. Там под ярко горевшим газовым фонарем сидела сильно набеленная, словно вылепленная из гипса, девушка, похожая на привидение. Ему почему-то стало неприятно, и он раздумал покупать гэта. По дороге домой он все время вспоминал лицо девушки, которую встретил возле пруда. Оно было розовато-коричневое, как подрумяненный рисовый колобок. С очень гладкой, нежной кожей. В этом Сансиро был твердо убежден.

3

Занятия начались одиннадцатого сентября. Ровно в половине одиннадцатого Сансиро был уже в университете. На доске объявлений у входа висело расписание лекций. Сансиро пришел первым и сразу же переписал в записную книжку дни и часы лекций, которые предстояло слушать, потом зашел в канцелярию. Он спросил находившегося там служащего, когда начнутся лекции. Тот ответил, что должны начаться сегодня.

– Но в аудиториях никого нет, – возразил Сансиро.

– Видимо, преподаватели еще не явились, – ответил служащий.

«Пожалуй, так», – подумал Сансиро, выходя из канцелярии. Он обогнул здание факультета, остановился под вязом, посмотрел на небо: никогда еще, казалось ему, оно не было таким нежно-голубым. Сансиро прошел заросли низкорослого полосатого бамбука и спустился к пруду. Он то и дело поглядывал на вершину холма в надежде снова увидеть тех девушек, но никто не показывался. Так, собственно, и должно быть, размышлял Сансиро, но не уходил. Выстрел пушки, возвестивший полдень, напомнил Сансиро, что пора возвращаться домой.

На следующий день он пришел в университет ровно в восемь. Еще из главных ворот он увидел очень широкую аллею. Эта аллея постепенно переходила в пологий склон, и из главных ворот видна была лишь часть двухэтажного здания естественного факультета, находившегося в самом ее конце. Еще дальше блестела на утреннем солнце роща Уэно. Сансиро невольно залюбовался этим уходящим вдаль пейзажем.

В самом начале аллеи, справа, стояло здание юридического и филологического отделений. Слева, несколько в стороне – естественно-исторический музей. По своей архитектуре оба здания были совсем одинаковы: продолговатые окна, выкрашенные в черный цвет островерхие крыши с узким бордюром из нежно-голубого с зеленоватым оттенком камня, который придавал своеобразное очарование ярко-красным кирпичным стенам. Сансиро еще от Нономии слышал об этих зданиях, но сегодня ему казалось, что это не Нономия, а он сам оценил их по достоинству. Особенно поражала асимметрия расположения этих зданий: музей несколько отступал в глубину; и Сансиро решил при встрече с Нономией непременно сообщить ему о своем открытии.

Его привела в восторг также библиотека, примыкавшая к правому крылу здания юридического и филологического отделений и ничем не отличавшаяся по своей архитектуре – так, по крайней мере, казалось Сансиро. Вдоль ее стен, тоже ярко-красных, росло несколько пальм, великолепно дополнявших общую картину.

Здание технологического факультета очень напоминало средневековый рыцарский замок. Оно было квадратным. Окна тоже были квадратными. Только углы здания и вход были закругленными, как у крепостной башни. В прочности оно тоже не уступало замку. Не то что здание юридического и филологического отделений, которое, казалось, вот-вот рухнет. Оно даже чем-то походило на приземистого борца сумо[16]16
  Сумо – японская борьба (один из национальных видов спорта).


[Закрыть]. Сансиро любовался открывшейся ему картиной и, понимая, что видит лишь часть зданий, постепенно проникся ощущением величия университета. Таким и должен быть храм науки. Только в нем и можно вести научные исследования. Университет – это замечательно! Сансиро вдруг почувствовал себя великим ученым.

Он вошел в аудиторию сразу после звонка, но преподавателя еще не было. Не было и студентов. Со следующей лекцией произошло то же самое. Сансиро, раздраженный, вышел из учебного корпуса. Он дважды обошел пруд и поехал домой.

Лекции начались лишь дней через десять. Впервые сидя в аудитории вместе со студентами в ожидании преподавателя, Сансиро испытывал поистине благоговейный трепет. «Такое чувство, – думал Сансиро, – пожалуй, испытывает священник, когда, готовясь к праздничной службе, облачается в свои одежды». Он был буквально подавлен величием науки. И это ощущение усиливалось ожиданием преподавателя, которого все не было, хотя после звонка уже прошло целых четверть часа. Наконец дверь открылась, вошел благообразного вида старик европеец и на английском языке начал лекцию. Сансиро все тщательно записал в тетрадь: и что слово answer[17]17
  Ответ (англ.).


[Закрыть] произошло от англосаксонского and-swaru, и название деревни, где Вальтер Скотт ходил в начальную школу. Затем была лекция по теории литературы. Войдя в аудиторию, лектор некоторое время разглядывал доску, на которой были написаны слова Geschehen[18]18
  Свершилось (нем.).


[Закрыть] и Nachbild[19]19
  Копия (нем.).


[Закрыть], произнес: «А, немецкий!» – и, рассмеявшись, быстро стер их. После этого Сансиро почувствовал к немецкому некоторое пренебрежение. Десятка два определений литературы, данных ей различными литературоведами с давних времен, Сансиро тоже старательно занес в тетрадь. После обеда он слушал лекцию в большой аудитории, вмещавшей примерно восемьдесят человек, поэтому естественно, что лектор не говорил, а ораторствовал. «Пушечный выстрел нарушил вековой сон Ураги»[20]20
  Урага – название части портового города Иокосука. В 1853–1854 гг. сюда пришли корабли американского коммодора Перри.


[Закрыть] – так начал он свою лекцию. Сансиро слушал с большим интересом, но под конец лектор начал буквально сыпать именами немецких философов, и Сансиро устал. Он начал рассматривать стол и увидел вырезанное на нем слово «провалился». Чтобы так искусно и красиво вырезать буквы на толстой дубовой доске, понадобилось, видимо, немало времени. И делал это, пожалуй, не дилетант, а настоящий специалист. Сосед Сансиро увлеченно и очень усердно орудовал карандашом. Но когда Сансиро заглянул в его тетрадь, оказалось, что тот и не думает записывать. Он просто рисовал карикатуру на преподавателя. Сосед охотно показал ему свой рисунок. Рисунок получился удачный, только надпись к нему была Сансиро непонятна: «Не в гнезде ли кукушки средь облаков вечно сущего неба Сики высиживал свой журнал?»[21]21
  Масаока Сики (1867–1902) – поэт, основатель журнала «Хототогису» («Кукушка»), органа поэтов, писавших в жанре «хайку». С Нацумэ, который сотрудничал в этом журнале, его связывала тесная дружба.


[Закрыть]

После лекции Сансиро подошел к окну на втором этаже и, подперев голову руками, стал разглядывать университетский двор. Все там радовало глаз своей строгой простотой и гармонией: и широкая аллея, посыпанная гравием, и росшие по обеим ее сторонам высокие сосны, и деревья сакуры[22]22
  Сакура – японская декоративная вишня.


[Закрыть]. Нономия рассказывал, что еще недавно здесь не было всей этой красоты. Один из его преподавателей, в бытность свою студентом, учился на этом дворе ездить верхом. Лошадь не слушалась и понесла его прямо под деревья. Он зацепился шляпой за ветку сосны, в то время как ноги были зажаты в стременах. Словом, вид у него был весьма плачевный. Как нарочно, в этот момент у ворот собрались парикмахеры из «Китадоко»[23]23
  «Китадоко» – название парикмахерской, в свое время находившейся против главного входа в Токийский университет.


[Закрыть] и потешались над ним. После этого случая несколько энтузиастов на собственные средства построили на территории университета конюшню, купили трех лошадей и наняли учителя верховой езды. Однако этот учитель оказался горьким пьяницей и пропил белую лошадь, самую породистую, хоть и очень старую, по слухам, родившуюся еще во времена Наполеона Третьего. Сансиро не очень-то верил этому, просто он думал, что было время, когда люди жили беззаботно. Его размышления прервал тот самый студент, который рисовал карикатуру.

– Ну и скучища на лекциях! – сказал он.

Сансиро ответил что-то неопределенное, поскольку, говоря по правде, совершенно неспособен был оценить лекции по достоинству. Зато с этих пор он частенько беседовал со своим новым знакомым.

В этот день Сансиро ничто не радовало – так было пасмурно у него на душе, – и он отправился домой, даже не прогулявшись вокруг пруда. После ужина он просмотрел свои записи, но остался к ним совершенно равнодушен и сел писать письмо матери.

«Начались занятия. Буду каждый день ходить на лекции. Университет занимает очень большую и очень красивую территорию, сами здания тоже очень красивые. Мне очень нравится гулять там возле пруда. К трамваям уже привык. Хотелось бы что-нибудь купить вам, но не знаю что. Если нужно что-нибудь, напишите. Рис, говорят, не сегодня-завтра подорожает, повремените с продажей. А О-Мицу-сан, по-моему, обхаживать незачем. В Токио очень много людей, и мужчин и женщин». Написав это довольно нескладное послание, Сансиро взялся за английскую книгу, прочел несколько страниц, и ему стало скучно. Он решил, что от такого чтения толку мало. Лег спать, но долго не мог уснуть. «Уж не бессонница ли это? – подумал Сансиро. – Надо будет показаться врачу». И тут же уснул.

На следующий день он вовремя явился на лекции. В перерывах внимательно прислушивался к разговорам о том, куда и на какое жалованье устроились выпускники прошлого года. Услыхав, что такой-то и такой-то пока еще здесь и что оба претендуют на место преподавателя в одном из государственных учебных заведений, Сансиро на миг ощутил смутную тревогу. На него словно надвинулось его далекое будущее, но он тут же забыл об этом. Гораздо интереснее показались ему разговоры о некоем Сёноскэ. Он даже остановил в коридоре своего однокурсника, тоже из Кумамото, и спросил его, кто такой этот Сёноскэ. Тот объяснил, что это девушка-гидаю[24]24
  Гидаю – певец, рассказчик сказов «гидаю» (особый драматический сказ японской эстрады и театра). Женщины, выступавшие в этой роли, обычно принимали мужские имена, как, например, в данном случае.


[Закрыть] из эстрадного театра, рассказал, как выглядит афиша этого театра, в каком именно месте района Хонго он находится, и предложил ему пойти туда вместе в следующую субботу. «Вот молодец, все уже знает», – подумал Сансиро. Но студент сообщил, что вчера впервые побывал там. Сансиро почему-то тоже очень захотелось посмотреть Сёноскэ.

Обедать Сансиро намеревался дома, но студент, накануне рисовавший карикатуру, затащил его во фруктовую лавку Ёдомикэн в Хонго и угостил райскэрри – вареным рисом с кусочками мяса и очень острой приправой. Лавка эта открылась недавно. Студент объяснил, что она выстроена в стиле модерн. О таком стиле в архитектуре Сансиро никогда не слыхал. На обратном пути карикатурист показал ему Аокидо[25]25
  Аокидо – название европейского продовольственного магазина, находившегося неподалеку от Ёдомикэн; на втором этаже там было небольшое кафе.


[Закрыть], заметив при этом: «Сюда часто ходят студенты». Вернувшись к университету, они решили прогуляться возле пруда. Карикатурист вспомнил, что покойный профессор Якумо Коидзуми[26]26
  Якумо Коидзуми (1850–1904) – японское имя натурализовавшегося в Японии англичанина Лафкадио Херна. Преподавал английский язык и литературу во многих японских учебных заведениях, в том числе в Токийском университете. Написал ряд книг о Японии и японцах.


[Закрыть] терпеть не мог преподавательскую и после лекции обычно гулял возле пруда. Рассказывал он об этом так, словно сам учился у этого профессора.

– А почему профессор Коидзуми не любил преподавательскую? – поинтересовался Сансиро.

– Ну, в этом нет ничего удивительного. Стоит только послушать их лекции, чтобы понять, что это за преподаватели.

Сансиро был поражен: как можно говорить совершенно спокойно такие ужасные вещи. Карикатуриста звали Ёдзиро Сасаки. Он рассказал Сансиро, что окончил колледж, приобрел специальность, а теперь решил получить еще и университетское образование.

– Живу я на Хигасикитамати, – сообщил он, – в доме Хироты. Заходи как-нибудь.

– Там что, пансион? – спросил Сансиро.

– Нет, это дом преподавателя колледжа, – ответил Сасаки.

Сансиро аккуратно посещал университет и добросовестно слушал лекции, иногда даже необязательные. Но и этого ему казалось мало, и он начинал ходить на лекции, не имевшие никакого отношения к избранной им специальности, но через два-три раза бросал. И все равно получалось около сорока часов в неделю. Даже для очень прилежного Сансиро это было чересчур много. Он постоянно чувствовал себя усталым и неудовлетворенным и в конце концов совсем пал духом.

Как-то, встретившись с Ёдзиро Сасаки, Сансиро пожаловался на свое настроение. Услыхав, что Сансиро слушает сорок часов в неделю, Ёдзиро выпучил глаза:

– Ну, и дурак! Сам посуди, как тут не скиснуть, если десять раз на день есть преснятину, которой кормят в пансионе?

– Что же делать? – сконфузившись, спросил Сансиро.

– Кататься на трамвае! – порекомендовал Ёдзиро. Сансиро поразмышлял над его словами, тщетно ища в них скрытый смысл. И опять спросил: