Текст книги "Донос"

IX

Со следующего дня Иван Петрович, работал вместе с остальными зк колонны на общих работах. Стояли ясные дни, снега не было и по ночам доходило до 15 градусов мороза – земля промерзла и пропиталась влагой от прошедших дождей, схватилась в камень, который не брали ни кирка, ни лом, ни лопата.

Слабосильный колесный трактор, натягивая стальной трос, наброшенный на пень, начинал скользить по мерзлоте, пытаясь выдернуть пень, но это удавалось редко. Тогда зк начали выбирать пни с корнями идущими вдоль поверхности земли, подрубали эти корни топором, подсовывали под обрубок корня трос и трактору удавалась почти всегда вывернуть пень с большим куском мерзлой земли. Эта земля оббивалась кирками и лопатами, освободившиеся корни обрубались и пень относился на опушку. Работа шла, как и прежде, но медленно и норма выработки на фалангу не выполнялась, что означало перевод фаланги с рабочего пайка питания, на паёк для не выполняющих норму, что означало урезку питания почти в два раза.

Через неделю такого питания и работы на морозе у Ивана Петровича начали шататься зубы, выпадать волосы и кровоточить десны, что свидетельствовало о приближении цинги. Вдобавок тут и там на теле начали появляться чирьи, и он отправился в санчасть с разрешения прораба и нового воспитателя.

В санчасти санитар осмотрел его и поставил диагноз – цинга, что означало перевод Ивана Петровича на питание по больничной норме. В лазарет его не положили, и он отлёживался у себя в бараке, выходя из него только на приём пищи в столовую при лазарете.

Больничный паек был вполне приличный: давали щи и борщ на мясном бульоне, макароны по-флотски и компот из сухих фруктов, селедку и обязательную ложку рыбьего жира перед едой.

Из дома от Аннушки пришла посылка, где были домашняя тушонка, копченая свинина, сахар и чай – всё это собрала тёща Евдокия Платоновна, положив в посылку ещё и вязанный из овечьей шерсти свитер с высоким воротником под самое горло и по две пары носков и рукавиц, зная из письма Ивана Петровича, что работает он под открытым небом, а значит на морозе.

Сосед по каморке, Миронов, приносил из тайги сосновые ветки с шишками: хвою, и шишки Иван Петрович заваривал в кипяток и пил этот отвар – про его целебные свойства он прочитал в одной из книг американского писателя Джека Лондона, который описывал приключения золотоискателей на Аляске.

От усиленного питания и лечебных отваров на хвое, Иван Петрович быстро пошел на поправку и через две недели снова вышел вместе с фалангой на общие работы. Зэки уже закончили раскорчевку вырубки от пней и приступили к валке леса вдоль магистрали, чтобы очистить место для прокладки вторых путей и дополнительных запасных на разъезде.

Надо сказать, что за время его болезни, всем зэкам выдали, наконец, лагерную одежду и теперь все были одеты одинаково: шапка, телогрейка, ватные штаны и валенки, что было весьма кстати, потому, что наступали морозы под 30 градусов и больше. Это была Сибирь, хотя и южная: с морозами, метелями и глубокими снегами, которые зэки убирали с железнодорожного полотна деревянными широкими лопатами.

Работа была вполне посильная, и Иван Петрович поправился окончательно, благо, что вскоре пришла ещё одна посылка от тёщи.

Фаланга втянулась в работу по валке леса и расчистке путей от снежных заносов. В безоблачные и ясные сумерки работать было можно и после захода солнца, которое, здесь, на юге Дальнего Востока садилось позже, чем на родине жены Анны под Омском.

Всё это позволяло выполнять норму, что давало вполне приличное питание: иногда давалось и мясо в борще или с макаронами, а рыба появлялась в мисках зэков почти каждый день – БамЛаг от рыбного побережья Приамурского края находился в дне пути, да и в Амуре туземцы – остяки ловили рыбу в изобилии и сдавали её, мороженную, лагерным снабженцам совсем за бесценок.

За бутылку водку, хотя это и запрещалось, можно было выменять два мешка мороженой рыбы. А запрещалось потому, что местные жители, непривычные к крепким напиткам, очень быстро спивались и становились алкашами, предлагая за пол-литра водки своих жен и дочерей охранникам и поселенцам.

Памятую о совете адвоката, с которым общалась тёща после осуждения зятя, Иван Петрович написал заявление в лагерный отдел по колонизации, где высказал желание стать поселенцем в безлюдных районах Дальневосточного края, чтобы учительствовать где-нибудь в отдаленном селении вместе со своей женой – тоже учительницей.

В отделе ознакомились с заявлением и личным делом, вполне благожелательно отнеслись к его намерениям: партия кинула кличь на освоение Дальнего Востока, молодежь с энтузиазмом ехала по оргнабору в эти глухие места, но учителей и врачей здесь не хватало и каждый специалист ценился особо. К тому же, Иван Петрович был осужден за спекуляцию, не был зверским преступником, и врагом народа, и поэтому вполне мог работать учителем, на должности которого не было соблазнов мошенничества и воровства и неправильного воспитания детей, если бы он был осужден, как враг народа, по 58-й статье УК.

Для рассмотрения вопроса по существу, требовалось согласие жены, и Иван Петрович написал Аннушке подробное письмо о том, какие ей нужно собрать документы и куда их выслать, чтобы они не затерялись и дали положительный ход делу семейной колонизации.

За этими делами незаметно наступил канун нового года – 1936-го. В очередной раз Иван Петрович встречал перемену дат вдали от семьи, но если раньше эти разлуки были по житейским обстоятельствам, то сейчас он впервые встречал Новый год в заключении, как преступник, не совершивший преступления и осужденный невинно по чьёму-то злому умыслу, что было тяжело вдвойне.

Даже колчаковцы в 18-м году выпустили его из тюрьмы накануне Нового года и дали дни отдыха, чтобы он мог встретиться с семьей перед мобилизацией в Белую армию.

Зэки по-своему отмечали Новый год: не как праздник, а как сокращение оставшегося срока заключения на целый год, что увеличивало надежду дожить и до освобождения.

Ушлые уголовники, через вольнонаемных, что служили в лагере на административно – хозяйственных должностях, жили в поселке и свободно входили – выходили из лагеря по пропускам, затарились несколькими бутылками водки. Эти бутылки припрятали под досками пола, чтобы внезапный шмон – обыск, иногда проводимый охраной, не лишил их драгоценной выпивки по случаю приближения срока освобождения на целый год.

Прораб и охрана тоже торопились по домам, и потому смена закончилась раньше обычного и уже в девять часов все зэки были по своим фалангам.

Наступила ясная морозная ночь. Холод крепчал и немногие уцелевшие на территории лагеря сосны и лиственницы потрескивали корой, что свидетельствовало о морозе за тридцать градусов. В бараке было тепло от двух раскаленных докрасна буржуек, куда регулярно подбрасывались новые поленья. Только по углам и по стенам вдоль пола местами серебрился иней – горячий воздух от печей достигал углов успевая остыть, и был не в состоянии растопить эту изморозь.

В середине барака устроили общий стол, куда зэки стащили все припасы, что сберегли в домашних посылках или приобрели в лагерном магазине. Надо сказать, что у многих зэков водились деньги: кому-то присылали переводы из дома, но большинство получало наличные из своей зарплаты.

Если выполнялась норма, то зэкам полагалась зарплата, часть которой высчитывалась за содержание в лагере, а из оставшейся части можно было получить 100 рублей на руки и потратить их по своему разумению в лагерном магазине. Оставшаяся часть зарплаты зачислялась на личный счет зэка, деньги с которого выдавались при освобождении из лагеря. Всего зарплата составляла обычно 300-600 рублей – вполне приличные по тем временам деньги, если учитывать, что начинающие учитель и врач получали примерно столько же.

Уголовники достали спрятанную водку и разлили её по кружкам всем желающим, – каковыми оказались все обитатели барака. Время подходило к полночи, воспитатель сказал короткий тост о том, чтобы им всем дожить до свободы, а если повезет, то и досрочно.

Он намекнул, что им, воспитателям, говорили на курсах политпросвещения, о разработке в новом году новой Конституции СССР и если она будет принята, то обязательно будет амнистия и возможно многие зк их барака могут попасть под эту амнистию.

З/к послушали этот тост, посмотрели на часы, которые были у некоторых, и аккурат в полночь выпили водку из своих кружек и быстро принялись опустошать стол с едой – закуской. Водки хватило ещё на один разлив, который выпили молча, каждый загадав про себя что– то своё.

Стол мгновенно опустел и зэка разошлись по своим кабинкам, а уголовники устроили игру в карты на интерес или на исполнения желания выигравшего: это разновидность рабства, когда проигравший должен выполнить желание выигравшего, даже если это будет грозить смертью. Впрочем, воспитатель пресекал такие ставки в игре, и обычно играли в деньги под будущую зарплату или под посылку из дома.

Иван Петрович в этих играх не участвовал и вместе с Мироновым ушел в свою кабинку где, улегшись на нары, стал, размышлять о том, что принесет ему этот наступивший, Новый 1936-ой год: – Хуже года минувшего, когда его осудили ни за что, ни про что, на десять лет лагерей – этот новый год точно не будет, а там глядишь, если удастся колонизироваться, то и совсем жизнь может наладиться здесь на Дальнем Востоке, где людей мало совсем, а значит и мало людской подлости, зависти и предательства.

Он давно заметил, что там, где людей меньше, а пространства больше, люди живут дружнее, держатся друг за друга, помогают и сочувствуют другим, потому что сами зависят от природы: если ты сегодня оттолкнешь другого, то завтра, быть может, и он не придёт тебе на помощь в трудную минуту и в безлюдном месте.

– Поселиться бы с Аннушкой и младшими сыновьями где-нибудь здесь в небольшом сельце казацком, где все знакомы и уважают учителей и там спокойно доживать отпущенный век вместе с подрастающими детьми, думал Иван Петрович, расслабившись от пары глотков водки с непривычки.

С самого ареста было не до водки, да и дома, прежде, он употреблял её чисто символически по праздникам, в отличие от царя Николашки, который ежедневно за обедом выпивал три рюмки водки и которого Иван Петрович считал полным ничтожеством и виновником всех бед, что обрушились на страну и на него лично.

– Надо будет зайти в отдел колонизации и справиться насчет моего ходатайства, решил Иван Петрович сквозь свои мечты о свободной и благополучной жизни на поселении.

– Что, Иван Петрович, затаился в своем углу? – вдруг спросил Миронов, приподнимаясь на нарах. – Небось, вспомнил новогодние праздники в своей барской усадьбе? Наверное, и ёлку наряжали, и до поздней ночи застолье длилось, а теперь вот здесь в лагере впервые Новый год встречаешь зэком, как тебе это нравится?

Этот Миронов Михаил Васильевич, тридцатилетний мужчина, успел поучаствовать в гражданской войне в конной армии Буденного пятнадцатилетним парнишкой, потом окончил рабфак и учительские годичные курсы и вернулся работать учителем начальных классов в свой родной хутор на Кубани, но жил отдельно от родителей бобылем.

В тридцатом году его родителей раскулачили, как имевших две лошади и волов, и выслали в Вологодскую область в лесной поселок лесорубов.

Михаил вступился за родителей, писал всюду жалобы на несправедливость относительно родителей, но результата не добился, правда и его самого не трогали, поскольку был красноармейцем и жил отдельно. Но в начале 35 года, кто-то написал донос, на него, что учитель Миронов говорит ученикам о несправедливости раскулачивания его родителей и других хуторян и за контрреволюционную пропаганду относительно колхозов Миронов был осужден на пять лет лагерей, учитывая его красноармейское прошлое. В БамЛаг он прибыл вместе с Иваном Петровичем в одной колонне, и разместились в одной кабинке – как учителя.

– Нет, Михаил, не устраивал отец новогодних посиделок, – ответил Иван Петрович, – да и мало кто в моей юности отмечал новый год. Рождество отмечали, это верно, а новый год не прижился, особенно с ёлкой. Это царь Пётр Первый, обезьянничал праздновать новый год, как в Европе, но ничего у него не получилось, как и во всём остальном у этого царя – кровавого упыря.

– Чем же тебе, Иван Петрович, царь Пётр Первый не угодил, – удивился Миронов.

– Я считаю, что именно с него, царя Петра Первого и начались несчастья земли русской, – ответил Иван Петрович, отвлекшись от своих размышлений о возможном будущем поселении здесь на Дальнем Востоке на постоянное жительство.

– С этого царя и началась деградация династии Романовых, которые, кстати, вовсе и не Романовы были до коронации царя Михаила, а назывались Захарьиными. Я читал в старообрядческой книге, что царя Петра Первого подменили в младенчестве, сразу после рождения, на еврейского детёныша – уж больно он был непохож на своих чисто русских родителей: чернявый, гневливый, несуразного телосложения и запойный. Он потянулся за внешним шиком Европы и отказался от русских правил и обычаев, что веками помогали выживать русскому народу в суровых наших природных условиях.

В Европе только сверху кажется благодать, а души у тамошних народов нет – только выгода и деньги на уме. Вот Пётр Первый по дурости, а может и нарочно, стал ломать Россию через хребет, чтобы всё устроить на европейский манер, с которым он познакомился, когда ездил в Европу и кочевряжился там с их правителями. Со Швецией ввязался в войну, за ненужные болота Балтийские, 20 лет воевал бес толку, и в итоге купил эту Прибалтику у шведов за пять миллионов гульденов, а это был весь годовой доход земли Русской.

На строительстве Петербурга – этого гнилого зуба, положил более миллиона людей. Туда пригоняли крестьян, через полгода они все умирали от болезней и бескормицы, взамен пригоняли новых и, в итоге правления Петра Первого треть населения России погибла в войнах, болотах и от голодухи. Наша жизнь, здесь в БамЛаге, это райское место по сравнению с околотниками на строительстве Петербурга.

Кстати, интересно, почему большевики нахваливают Петра Первого? Может потому, что действуют его методами? Правда тот укреплял свою царскую власть и глумился над народом, а большевики силой тянут народ в светлое будущее, каким оно им видится по их представлениям.

Хотя, надо признать, что кое-что им удаётся. Весь народ посадили за парты на учебу, строят заводы и фабрики, заселяют пустынные земли здесь на Дальнем Востоке, пока только лагерями и колонистами, но ещё Михайло Ломоносов говорил, что могущество России будет прирастать Сибирью.

Вот если бы зверств большевики творили поменьше и думали не о народе вообще, а о каждом человеке в отдельности, может, и мы бы не сидели здесь в БамЛаге ни за что, ни про что.

Иван Петрович замолчал, от обиды и бессилия заскрипев зубами.

– Зря ты, Иван Петрович, обижаешься на большевиков: лозунги и идеи у них верные, а исполнение зависит от людей, которые эти идеи претворяют в жизнь на местах. Вот мы с тобой оба сидим здесь по доносам, так это разве Советская власть виновата, что мерзавцы написали доносы, а другие мерзавцы дали этим доносам ход и осудили нас ни за что?

В Гражданскую войну, пока я, и такие как я, воевали за Советы, ушлые людишки заполонили собой эти Советы и сейчас делают всё, чтобы удержаться у власти, и всякое распоряжение сверху доводят своими делами до абсурда. Да и наверху, у большевиков, судя по всему, идет драчка между собой за власть и влияние в партии.

Смотри, десять лет после Ленина, то один, то другой оказываются наверху: Троцкий, Сталин, Бухарин, Рыков и еще какие-то личности оказывались наверху, а при каждом их них свои людишки и свои взгляды на будущее страны. Вот и разразилась драчка, а ведь известно, что «когда паны дерутся, то у холопов чубы трещат», как говорят у нас на Кубани.

Сейчас, кажется, усатый Сталин побеждает и куда он поведет – одному ему известно. Енох Ягода с соплеменниками, что засели в НКВД в большом количестве, затаились и выжидают команды, а какая команда поступит от Сталина неизвестно: может освободят людей из лагерей, что не виноваты, как мы, а может наоборот будут хватать всех подозрительных элементов и сюда к нам. Это как исполнители делать будут, типа нашего лагерного особиста – Шедвида, мерзкого человечка!

К большевикам у меня претензий нет. Ты вот Иван Петрович, хоть и захудалого дворянского рода, но смог окончить институт при царе, а таким как я не было туда хода, даже для зажиточных. Так бы я и ходил всю жизнь за волами с плугом, если бы не Советская власть, что дала мне возможность учиться и стать учителем, пусть и без институтского образования. И у нас на хуторе, почти все грамоте обучились, кроме ветхих стариков, а при царе почти поголовно были безграмотны – это меня, единственного сына, папаша в школу отправил, а дружки мои при быках остались.

Конечно, и коллективизацию надо было проводить помягче, а то полетели гонцы из района: давайте, все срочно вступайте в колхоз. Кто не согласен, тех раскулачили и выселили на севера.

Вот народ и взроптал и порезали люди скот на мясо, чтобы в колхоз не сдавать свою животину. А пришла весна, и пахать-то наши земли стало нечем: лошадь наш чернозем не берёт, а быков съели. Ничего не посеяли – нет урожая, а отсюда голод начался и много людей, из-за глупостей начальников и своей жадности, померли с голоду в 32-ом году.

Потом наладилось понемногу, трактора прислали, и сейчас родственники пишут, что жить стало получше. И то сказать, даже у нас на Кубани, где палку воткни в землю и вырастет дерево, и при царях были голодные годы: чуть неурожай, так многоземельные кулаки, хлеб за границу продадут для своей выгоды и кто без зерна остался – тот и живёт впроголодь, а бывало и помрёт с голодухи.

Правильно, что земля сейчас стала общая – не может быть дар божий чьей-то собственностью. Надо только на общей земле научиться хозяйствовать, как на собственном огороде.

Без царей жить можно хорошо, если убрать помещиков, кулаков, попов и прочих паразитов присосавшихся к работному люду, а вот без царя в голове у каждого из нас прожить невозможно: жаль, что каждому в черепушку не заглянешь и не увидишь что там: солнышко или потемки. Мне кажется, что у Сталина в голове посветлее будет, чем у многих из правительства и партийного руководства. Поживём – увидим, – закончил свою новогоднюю речь Михаил Миронов и замолчал.

Иван Петрович хотел возразить, что он не верит в светлый разум грузина, но поостерегся: рядом находились другие зэки и любое слово, неосторожное, могло дойти доносом до ушей лагерного начальства.

– Ладно, Миронов, давай спать, завтра на работу, чуть свет, а мы про политику толкуем. Время покажет, что будет и как.

Новогоднее утро выдалось настолько морозное, что по лагерному распорядку общие работы на открытом воздухе были отменены. Сосны накануне потрескивали не зря – было более 37 градусов мороза и небо, затянутое холодной мглой не сулило скорого потепления. Так зэки получили в подарок от погоды нерабочий день. Впрочем, лагерные работы в мастерских и на лесопилках, где можно было отогреваться в помещениях, продолжались, работала и лагерная администрация.

Иван Петрович, решив воспользоваться свободным днем, оделся потеплее, натянул на себя почти все теплые вещи, и пошел в отдел по колонизации, чтобы справиться о судьбе своего заявления на колонизацию вместе с женой и детьми.

Пробежавшись почти через весь лагерь, он заскочил в барак, где располагался отдел по колонизации, который оказался закрытым без объяснения причин. Стрелок охраны ВОХР, что дежурил у входной двери в коридоре, пояснил, что сотрудники отдела выехали на семинар в городе Свободный, где изучают новые правила колонизации зэков, что вступили в действие с нового года по распоряжению наркома НКВД товарища Ягоды.

Делать было нечего, и Иван Петрович направился было в обратный путь до барака, но тут увидел черного котенка, выскочившего из-за валенок вохровца.

– Откуда здесь котёнок в разгар зимы? – удивился Иван Петрович.

– Так кошки берут пример с людей и если есть теплые места и еда, то плодятся и зимой и летом и осенью, тихо, спокойно и без мартовских диких воплей котов, – пояснил вохровец. – Здесь прибилась пёстрая кошка, которую подкармливали, вот она подсуетилась, и недели три назад принесла четырех котят. Сотрудница одного взяла, двух забрали зэки в бараки, а этот чёрный остался – видимо никто не хочет брать чёрного кота – плохая вроде бы примета.

Кошечка с неделю как пропала куда-то: может, кто из зэков увёз на лесоповал и там оставил, а может и сама куда-нибудь приблудилась, только котёнок вот остался. Хочешь, бери его в свою команду – ты человек в возрасте, не будешь мучить животину, как некоторые уголовники.

В прошлом годе, зимой, был случай, когда несколько кошек зэки убили и ободрали шкурки себе на шапки, только ничего не вышло: кожу-то выделывать они не умеют – а животных загубили. Есть же живодеры, прости господи, – закончил охранник и зло сплюнул на пол.

– Что же, возьму, пожалуй, котенка: он чёрный и у меня чёрная полоса по жизни – глядишь, два черных цвета дадут более светлый, как в радуге, сказал Иван Петрович, взял котенка, засунул его под телогрейку и пошел к себе в барак, чувствуя, как тревожно бьётся сердце котенка прижавшегося к груди.

Миронов встретил появление Ивана Петровича с котёнком, которого он вынул из-за пазухи и посадил на матрац, без воодушевления.

– Опять эти интеллигентские штучки и барские замашки, – сказал он. – Чем ты его кормить будешь, подумал об этом? Он же макароны есть не будет, ему мясо нужно, рыба, сметану ещё коты едят, об этом Крылов в своих баснях писал, а где ты всё это добудешь? Только мучить будешь кота от голода и больше никакого толка.

– Ладно, стонать, как-нибудь прокормим одного котёнка всем бараком, а подрастёт и мышей ловить начнёт: вон они шуршат под полом ночами и спать не дают. У столовой крысы бегают – может, из него хороший крысолов вырастет и, вообще, кошки снимают нервное напряжение, чувствуют людскую хворь и ложатся на больное место, предупреждая человека о болезни.

– Ладно, пусть останется, но теперь ты отвечаешь за него, старче, – засмеялся Миронов, взял котенка и положил себе на грудь. Котёнок растянулся на теплой груди Миронова и запел – замурлыкал свою хриплую кошачью песню удовольствия, отчего Миронов заулыбался и стал поглаживать котёнка, который начал подсовывать свою голову под широкую, грубую от тяжелой работы, руку зэка, напрашиваясь на ласку, которой лишила его мать, подавшись в бега.

Иван Петрович прошелся по бараку, спрашивая зэков, нет ли чего-нибудь съестного для котенка, которого он взял дополнительным членом фаланги, но без довольствия питанием от администрации лагеря. Зэки, будучи в благодушном настроении от нерабочего дня и предвкушая ещё парочку дней отдыха, по причине морозов, порылись в загашниках и отыскали кое-что для котёнка: остатки сала на шкурке, обрезки домашней колбасы из посылок, а один дал остатки консервов рыбы в томате. Всё это Иван Петрович собрал в свою шапку и принес в кабинку, где котёнок продолжал нежиться на груди у Миронова. Почуяв запах пищи, котёнок спрыгнул с груди зэка на нары Ивана Петровича и стал настойчиво пробиваться к шапке, из которой струились манящие запахи.

Иван Петрович аккуратно доставал кусочки еды и подсовывал их котёнку, который неутомимо поедал всё, что ему подавали. Решив, что на первый раз достаточно, Иван Петрович закрыл шапку и засунул ее с остатками еды в рукав телогрейки, а котенок с раздувшимся от съеденного животом, прошелся по матрацу к изголовью, там прилёг на подушку и немедленно заснул, вздрагивая во сне, вытягивая лапы и выпуская когти.

– Вот, Миронов, теперь будем жить в кабинке втроём и вести беседы при свидетеле, которым будет этот котенок, – весело сказал Иван Петрович, поглядывая на спящего котёнка. – Тварь живая, а подишь-ты спит, как ребенок, точь в точь, как мой сын Ромочка, когда набегается, наестся и, уморившись, мгновенно уснет, там где его застанет усталость: иногда прямо у меня на коленях, – расчувствовался Иван Петрович, вспомнив своего младшенького сыночка.

– Мне тебя не понять, потому, что детей, у меня нет и, наверное, уже не будет после общих работ в лагере в сырости, да на морозе, даже если и выпустят меня досрочно: я ведь Калинину написал, мол как это так, бывшего красноармейца и учителя по доносу в лагерь упекли, но ответа пока нет.

Впрочем, выйду из лагеря, разыщу родителей, прибьюсь к ним, а там глядишь и женщина по душе отыщется – где наша не пропадала, как говорил наш комэск в Первой конной армии Буденного. Кстати, надо бы и Буденному написать, как его бойцов НКВД ни за что хватает. Говорят, он дружен с самим Сталиным, чем чёрт не шутит, может и поможет своему бывшему конному бойцу – мне ведь пятнадцать лет всего было, когда я убежал из дома и прибился к красноармейцам.

– Размечтался ты Миронов, – остудил его запал Иван Петрович,– эти люди высоко и далеко, им государство обустраивать надо, а не с зэками разбираться, хотя я и слышал, что некоторым повезло и по письмам к Калинину их дела пересмотрели и оправдали. Но это было ещё до убийства Кирова, после чего из НКВД поступила директива усилить борьбу с контрой: скрытой и явной, а чем отчитаться Ягоде перед партией: только количеством схваченных и осужденных, вот органы и хватают кого ни попадя. И по лагерям, так сказать, поднимать народное хозяйство силами заключенных.

– Брось, Петрович, такие речи говорить – одними зэками страну не поднимешь, – здесь весь народ нужен и народ в целом поддерживает власть, даже подтянув ремни потуже, потому что видят перспективы и для себя и для своих детей малолетних. Вот мимо нас поезда едут дальше на Восток, так молодежь с песнями туда едет в необжитые края, глядишь и ты пригодишься там, если выхлопочешь колонизацию.

По всей стране стройки развернулись, а грамотности у людей не хватает, потому и учителя на вес золота. Напишу-ка я Буденному, что арестовывать учителей – это вредительство врагов, затаившихся в НКВД, пусть разберутся с всякими Шедвидами – теперь в НКВД новый начальник, он даст укорот всяким прохиндеям в органах.

– Зря надеешься, Мироныч, ворон ворону глаз не выклюет и не думаю я, что это враги действуют в НКВД и сажают в лагерь невинных: малограмотным людям из низов дали власть вершить суд над людьми, вот они и изгаляются, по своему невежеству, над народом и кичатся своей властью. Плохо, когда чернь приходит во власть – жди крови и лишений.

– Это я, по твоему чернь?– возмутился Миронов, – Ты хоть и захудалый дворянишка, но видать глубоко в тебе сидит дворянская спесь, коль народ не ценишь. Где твой царь Николашка и вся ваша дворянская свора и прочие живоглоты: нет их, смёл народ их на помойку истории и строит новую жизнь, пусть с ошибками и жестокостью по неграмотности.

Но будь уверен: построит народ могучую страну без угнетателей, выучатся простые люди, станут инженерами, врачами, учителями и будут жить свободно – может быть и нам достанет этой свободы чуток, ну а нет, так в том вина не народа и не вождей партийных, а негодяев, которые вредят и искажают линию партии большевиков. Читай газету «Правда» – там всё правильно пишут, а посмотришь, как исполняется эта линия партии на местах малограмотными людьми и выть хочется.

Надо не выть, а помогать людям учиться – грамотный человек не допускает жестокости, если он не мерзавец или враг. Учить людей надо, что большевики и делают, но не успевают, да и врагов много: тут и политические, и уголовники, а хуже всего равнодушные люди, которые только и мечтают, чтобы хорошо поесть – попить, совокупиться и не работать, а лодырничать или изображать работу.

– И про Сталина, ты не прав, Иван Петрович,– продолжал Миронов свою речь. Он хоть и грузин по происхождению, но ведёт себя как русский человек и чувствует себя русским, как сам говорит. Он семь раз был осужден и пять раз бежал из ссылки, несколько лет провел в тюрьме и ссылках и знает, что такое заключение в тюрьме или ссылке, или просто жить на Севере в деревушке Туре, где он отбывал ссылку перед революцией. Но ведь враги кругом, даже в его ближайшем окружении: всякие Свердловы, Троцкие, Зиновьевы и прочие выходцы из местечковых евреев – что им до русского народа?

Страсть к наживе всё перетягивает: я читал «Протоколы сионистских мудрецов» там всё прописано как захватить власть в России и сесть на шею народа – пусть и под видом социализма.

Представь что десять лет назад победил бы не Сталин, а Лев Троцкий – Бронштейн. Он же призывал всех вас: дворян, чиновников, помещиков и прочих, просто уничтожить, чтобы свободно строить новое общество. А теперь прикинь, сколько его единомышленников осталось в партии и в НКВД и то, что мы с тобой оказались здесь в лагере – это их заслуга и их старания.

Я думаю, что через год – другой органы почистят от этой нечисти и, может быть, если не будет войны с немцами, перестанут хватать и сажать невинных – может и нам повезет.

Я, например, надеюсь на амнистию по конституции, а нет, так в лагере устроиться при библиотеке и учить грамоте зэков на курсах ликвидации неграмотности, – я уже говорил с инспектором из политуправления БамЛага: он проявил интерес и обещал помощь в этом деле. Давай и ты, Иван Петрович, уходи с общих работ на ниву просвещения: ты с институтским образованием можешь учить вечерами охранников, поселенцев и прочих свободных людей, что работают на лагерных работах, – тебе и по возрасту будет в самый раз учительствовать в лагере.

– А что, это дело хорошее, – оживился Иван Петрович, – пока решается мой вопрос о колонизации с семьей, можно и здесь учительствовать – я слышал, что и школа вечерняя здесь в лагере есть, но не придал этому значения для себя. Обязательно напишу заявление, чтобы учительствовать в здешней школе, думаю, что, как и везде, учителей и здесь недостаток.

– Ладно, хватит о политике и нашем житье говорить, видишь, котенок проснулся и будет сейчас еды просить: помню, дети мои, когда были совсем маленькие, до года, только спали и ели, наверное, и зверята тоже такие, когда маленькие.

Действительно, котенок проснулся, встал на ноги, потянулся несколько раз, подошел к Ивану Петровичу и стал тереться о его руку, требовательно заглядывая в глаза. Иван Петрович достал узелок с собранной для котёнка едой, достал оттуда несколько кусочков и положил их перед котёнком. Тот понюхал кусочки сала и обрезки колбасы и неторопливо приступил к трапезе. Закончив с едой, он вернулся на подушку, прилег с краю и занялся основным кошачьим делом – умыванием.