Текст книги "Возвращение со звезд. Футурологический конгресс"

– По Инфору. Брегг… Эл… послушай, я хотела тебе объяснить…

– Нечего объяснять, Наис.

– Ты злишься. Но пойми…

– Я не злюсь.

– Эл, правда? Приходи сегодня ко мне. Придешь?

– Нет, Наис, скажи, пожалуйста, сколько это – двадцать с лишним тысяч итов?

– Как это сколько? Эл… ты должен прийти.

– Ну… сколько времени можно на это прожить?

– Сколько угодно, мы ведь ничего не тратим на жизнь. Но не надо об этом. Эл, если бы ты захотел…

– Подожди. Сколько итов ты тратишь в месяц?

– По-разному. Иногда двадцать, иногда пять, а то и вообще ничего.

– Ага. Спасибо.

– Эл! Послушай!

– Я слушаю.

– Это не может так кончиться…

– Что кончится? – сказал я. – Ничего не начиналось. Благодарю тебя за все, Наис.

Я положил трубку.

На жизнь почти ничего не тратят?.. Это в данную минуту интересовало меня больше всего. Что же, значит, какие-то вещи, какие-то услуги бесплатны?

Снова телефон.

– Брегг слушает.

– Приемная. Вам прислан кальстер из Омнилокса. Высылаю его в ваш номер.

– Благодарю… Алло!

– Слушаю?

– Нужно платить за номер?

– Нет.

– Скажите, а ресторан… есть в гостинице?

– Да, четыре. Прислать вам завтрак в номер?

– Хорошо, а за еду… платят?

– Нет. Кальстер уже наверху. Завтрак будет через минуту.

Робот отсоединился, и я не успел спросить его, где мне искать этот кальстер. Я не имел ни малейшего представления, как он выглядит. Встав из-за столика, который тотчас съежился и увял в одиночестве, я увидел что-то вроде подставки, вырастающей из стены, возле двери; на ней лежал плоский предмет, завернутый в полупрозрачный пластик и похожий на небольшой портсигар. С одной стороны шел ряд окошечек, цифры в них образовывали 1001110001000. Ниже две малюсенькие кнопочки с цифрами «один» и «ноль». Я смотрел, ошарашенный, и вдруг понял, что это записано 5 тысяч в двоичной системе. Я нажал кнопку с единичкой, и на ладонь вывалился крохотный пластмассовый треугольничек с выдавленным на нем «1». Значит, это было нечто вроде устройства, печатающего или отливающего деньги, в пределах суммы, обозначенной в окошках, – число уменьшилось на единицу.

Я оделся и уже собирался выйти, но тут вспомнил об Адапте. Я позвонил туда и объяснил, что не смог найти их человека в Терминале.

– Мы уже беспокоились о вас, – отозвался женский голос, – но сегодня с утра узнали, что вы поселились в «Алькароне»…

Они знали, где я нахожусь. Почему же они не разыскали меня в порту? Несомненно, нарочно: рассчитывали, что, заблудившись, я пойму, как неуместен был мой «бунт» на Луне.

– У вас великолепно поставлена информация, – ответил я с изысканной вежливостью. – Пока что я отправляюсь осматривать город. Позвоню вам позже.

Я вышел из комнаты; серебряные движущиеся коридоры плыли здесь целиком, вместе со стенами – для меня это было новостью. Я отправился вниз по эскалатору; на каждом этаже мелькали бары, один был совершенно зеленый, словно погруженный в воду, каждый этаж имел свой цвет – серебро, золото, – все это начинало понемногу надоедать. Всего лишь за день! Странно, что им это нравилось. Впрочем… я вспомнил ночной вид на Терминал.

Нужно немного привести себя в порядок, с таким решением я вышел на улицу.

День был пасмурный, но облака светлые, высокие, и солнце временами пробивалось сквозь них. Только теперь с бульвара, где в два ряда стояли огромные пальмы с розовыми, как языки, листьями, я увидел панораму города. Дома располагались отдельными островками, кое-где в небо вонзались иглы небоскребов, словно взметнувшиеся на невероятную высоту и окаменевшие в полете струи. Они вздымались не меньше чем на километр. Я знал – кто-то мне говорил еще на Луне, – что их теперь уже не строят, что мода на них скончалась естественной смертью именно после постройки этих гигантов. Они высились памятниками быстро угасшей архитектурной эпохи – ведь, кроме высоты, изуродованной худосочностью, они ничем не радовали глаз. Темно-коричнево-золотые, бело-черные в поперечную полоску или серебряные – словно трубы, которые не то поддерживают, не то ловят облака; выступавшие на фоне неба посадочные площадки на трубчатых опорах напоминали этажерки.

Несравненно красивее были новые дома. В них не было окон, и это позволяло целиком расписывать стены. Весь город казался одним гигантским вернисажем, на котором соперничали мастера цвета и формы. Не скажу, что мне нравилось все, что украшало эти двадцати– и тридцатиэтажные сооружения, но, учитывая мой почти стопятидесятилетний возраст, меня, пожалуй, нельзя было обвинить в излишнем консерватизме. Больше всего мне понравились здания с висячими садами, часто пальмовыми. Полосы буйной зелени этих садов-оранжерей как бы рассекали на части фасады домов, их прозрачные стены создавали впечатление легкости. Верхние этажи словно покоились на воздушных подушках.

По бульвару мимо мясистых пальм, которые мне как-то особенно не понравились, неслись два потока черных машин. Я уже знал, что они называются глидерами. Над домами появились летающие машины, но не похожие ни на самолеты, ни на геликоптеры. Больше всего они походили на заточенные с двух концов карандаши.

Поток пешеходов на тротуарах был куда реже, чем в мое время. Движение вообще было в значительной мере разгружено, особенно пешеходное, может быть, благодаря увеличению количества горизонтов; ведь под тем городом, который я сейчас видел, простирались его следующие, более глубокие, подземные этажи, с улицами, площадями, магазинами; Инфор на углу как раз сказал мне, что покупки лучше всего производить на уровне Сереан. То ли этот Инфор был какой-то гениальный, то ли я уже научился немного лучше изъясняться, во всяком случае, я заполучил здесь в собственность пластиковую книжечку с четырьмя раскладывающимися страницами – схемами городских коммуникаций. Если нужно было куда-нибудь попасть, достаточно было коснуться названий улицы, уровня, площади – и на карте сразу же вспыхивал план всех необходимых маршрутов. Можно было также отправиться на глидере. Или на расте. Наконец пешком; поэтому карт было всего четыре. Но я уже на собственном опыте знал, что пешеходные маршруты (даже по движущимся тротуарам и эскалаторам) отнимали слишком много времени.

Сереан, по-видимому, был третьим по счету горизонтом. И снова меня поразил вид города: выйдя из тоннеля, я оказался не на подземной магистрали, а на улице под ясным небом, в полном свете полуденного солнца. Посреди площади росли огромные пинии, вдали голубели полосатые небоскребы, а дальше, через площадь, за бассейном, в котором дети взбивали воду, разъезжая на пестрых аквапедах, возвышался разрезанный поясами зелени белый многоэтажный дом, на крыше которого сверкал, как стекло, какой-то странный колпак. Жаль, некого было спросить, каким чудом я вместо подземелья оказался вновь под открытым небом! Но тут вдруг желудок напомнил, что я еще не завтракал; совсем забыв, что завтрак должны были принести в номер, я вышел из отеля, не дождавшись обещанного. А может, робот из приемной что-нибудь перепутал?

Итак, к Инфору; теперь я уже ничего не предпринимал, не расспросив сначала толком, что и как; через Инфор можно было даже заказать глидер, но об этом я еще не решался просить, потому что не знал, как в него садиться и вообще что с ним делать; впрочем, это было не к спеху.

В ресторане, едва лишь взглянув в меню, я понял, что для меня это китайская грамота, и решительно приказал принести завтрак, обычный завтрак.

– Озот, кресс или герма?

Будь официант человеком, я попросил бы его принести что-нибудь по собственному выбору, но это был робот. Ему было все равно.

– А кофе у вас есть? – опасливо спросил я.

– Есть. Кросс, озот или герма?

– Кофе и это… ну, то, что больше всего подходит к кофе… этот, как его…

– Озот, – сказал он и отошел.

Удача!

Не иначе как все это было у него заранее приготовлено, потому что он тотчас же вернулся, неся такой заставленный поднос, что я заподозрил было какой-то подвох или насмешку. Но, взглянув на поднос, отчетливо ощутил, что, кроме вчерашнего бонса и бокала пресловутого брита, у меня ничего не было во рту с самого приезда.

Все блюда казались совершенно незнакомыми, кроме кофе, напоминающего отлично приготовленную смолу. Сливки в крохотных голубых крапинках наверняка не имели никакого отношения к корове. Жаль, не было никого, чтобы подсмотреть, как со всем этим управляться, – время завтрака, по-видимому, миновало, потому что я был здесь один. Серповидные тарелочки с дымящейся массой, из которой торчали вроде бы кончики спичек, посреди как будто печеное яблоко; понятно, это оказалось не яблоко и не спички; а то, что я принял за овсяные хлопья, вдруг начало разрастаться, когда я его коснулся ложечкой.

Я был безумно голоден и проглотил все, без хлеба (которого не было и в помине). Моя хлебная ностальгия, носившая скорее философический оттенок, появилась лишь потом, почти одновременно с роботом, который остановился в некотором отдалении.

– Сколько? – спросил я.

– Благодарю, ничего, – ответил он.

Пожалуй, он походил все-таки больше на прибор, чем на человека. Единственный, круглый, кристаллический глаз. Что-то шевелилось внутри него, но я не отважился заглядывать ему в брюхо. Даже чаевые некому было дать! Неизвестно, поймет ли он, если я попрошу газету. А может, газет уже и не существует. Я решил сам отправиться на поиски. Но сразу же наткнулся на Бюро Путешествий, и меня словно осенило. Я вошел.

Под изумрудными арками огромного серебристого зала (всем этим обилием расцветок я уже был сыт по горло) было почти пусто. Матовые стекла, гигантские цветные фотографии каньона Колорадо, кратера Архимеда, ущелий Деймоса, Палм-Бич, Флориды – все это было сделано так, что ощущалась глубина, даже волны катились, как будто это не фотографии, а окна, распахнутые в открытые просторы. Я подошел к окошку с табличкой ЗЕМЛЯ.

Там, разумеется, сидел робот. На сей раз золотого цвета. Точнее, позолоченный.

– Чем могу быть полезен? – спросил он. Голос был глубокий. Закрыв глаза, можно было бы поклясться, что говорит крепкий, темноволосый мужчина.

– Мне бы хотелось чего-нибудь примитивного, – сказал я. – Я только что вернулся из длительного путешествия. Чрезмерного комфорта я не требую. Спокойное место, вода, деревья, могут быть горы. Чтобы было примитивно и по старинке. Как лет сто назад. Нет ли чего-нибудь в этом роде?

– Раз вы заказываете, у нас должно быть. Скалистые горы. Форт Плумм, Майорка, Антильские острова.

– Поближе, – сказал я. – Так… в радиусе до тысячи километров. А?

– Клавестра.

– Где это?

Я заметил, что с роботами мне легче разговаривать: они ничему не удивляются. Они не умеют. Это было мудро придумано.

– Старинный горняцкий поселок вблизи Тихого океана. Рудник, неразрабатываемый вот уже четыреста лет. Увлекательные путешествия подземными эскалаторами. Удобное сообщение ульдерами и глидерами. Дома отдыха с медицинским персоналом, сдаются виллы с садом, купальным бассейном, климатической стабилизацией. Местный филиал нашего бюро организует всевозможные развлечения, экскурсии, игры, дружеские встречи. На месте – реал, мут и стереон.

– Да, это, пожалуй, для меня, – сказал я, – вилла с садом. И чтобы была вода. Бассейн, не так ли?

– Разумеется. Бассейн с трамплином, искусственные озера с подводными пещерами, прекрасно оборудованный район для аквалангистов, подводные феерии…

– Ладно, феерии мы оставим в покое. Сколько стоит?

– Сто двадцать итов ежемесячно. Но если вместе еще с кем-нибудь, то всего сорок.

– Вместе?

– Виллы очень просторны. От двенадцати до восемнадцати помещений – автоматическое обслуживание, приготовление еды на месте, питание стандартное или экзотическое, на выбор…

– М-да. Пожалуй, действительно… хорошо. Моя фамилия Брегг. Я согласен. Как это называется? Клавестра? Платить сейчас же?

– Как угодно.

Я протянул ему кальстер.

Оказалось – я этого не знал, – что только я могу его включать, но робот, разумеется, нисколько не удивился моему невежеству. Эти роботы начинали мне нравиться все больше. Он показал, как сделать, чтобы изнутри выпадал только один жетон с необходимой цифрой. Ровно на столько же уменьшалось число в окошечках наверху, показывающее состояние счета.

– Когда я могу выехать?

– Когда пожелаете. В любую минуту.

– Ах да, а с кем я буду делить эту виллу?

– Марджеры. Он и она.

– Кто они такие?

– Могу сообщить только, что это молодожены.

– Хм. Я им не помешаю?

– Нет, поскольку половина виллы сдается. Весь второй этаж будет принадлежать исключительно вам.

– Ну хорошо. А как я туда попаду?

– Лучше всего ульдером.

– Как это сделать?

– Я закажу вам ульдер на тот день и час, который вы укажете.

– Я позвоню из отеля. Это возможно?

– Как вам будет угодно. Плата насчитывается с той минуты, как вы войдете в виллу.

В моей голове начинал неясно вырисовываться некий план. Накуплю книжек и всякой спортивной всячины. Первым делом – книги. И еще нужно подписаться на специальные журналы. Социология, физика. Они, наверно, сделали кучу дел за эти сто лет. Ах да, нужно еще купить какой-нибудь костюм.

И снова что-то спутало мои карты. Повернув за угол, я вдруг, не веря собственным глазам, увидел автомобиль. Настоящий автомобиль. Ну, может быть, не совсем такой, какие я помнил, – кузов, казалось, состоял из одних только острых углов. Но это был самый настоящий автомобиль, с надувными шинами, дверцами, рулем, и за ним стояли другие автомобили. Все за большой витриной; на ней огромными буквами – АНТИКВАРИАТ. Я вошел. Хозяин – или продавец – человек, не робот. «Жаль», – подумал я.

– Нельзя ли купить автомобиль?

– Разумеется. Какой вам угодно?

– Сколько они стоят?

– От четырехсот до восьмисот итов.

«Солидно!» – подумал я. Ну что ж, за древности приходится раскошеливаться.

– А на нем можно ездить?

– О, конечно. Не всюду, правда, есть запрещенные места, но в общем вполне возможно.

– А как с горючим? – осторожно спросил я, не имея ни малейшего понятия, что там было под капотом.

– О, это не доставит вам хлопот. Один заряд обеспечит вас на все время жизни машины. С учетом парастатов, разумеется.

– Отлично, – сказал я. – Я бы хотел что-нибудь мощное, прочное. Не очень большое, но быстрое.

– Тогда я посоветовал бы вам вот этот Джиабиль или вон ту модель…

Он провел меня в глубину большого зала вдоль машин, сверкавших, как новенькие.

– Конечно, – продолжал продавец, – с глидерами они тягаться не могут, но, с другой стороны, автомобиль ведь сегодня уже не средство сообщения.

«А что же?» – хотел я спросить, но промолчал.

– Хорошо… Сколько стоит вот эта машина? – И указал на светло-голубой лимузин с глубоко сидящими серебряными фарами.

– Четыреста восемьдесят итов.

– Но он нужен мне в Клавестре, – продолжал я. – Я снял там виллу. Точный адрес вам может сообщить Бюро Путешествий, тут, за углом…

– Отлично, все в порядке. Можно послать с ульдером: это бесплатно.

– Вот как? Я тоже еду туда на ульдере.

– Вам достаточно сообщить нам дату, мы доставим машину к вашему ульдеру, это будет проще всего. Разве что вы хотели бы…

– Нет, нет. Пусть будет так, как вы предлагаете.

Я заплатил за машину – с кальстером я уже обращался почти умело – и вышел из антиквариата, наполненного запахом лака и резины. Благословенный аромат!

С одеждой все сразу пошло из рук вон плохо. Не было почти ничего привычного. Зато выяснилось наконец назначение загадочных сифонов, тех, в ванном шкафчике с надписью: «Купальные халаты». Не только такой халат, но и костюмы, чулки, свитеры, белье – все делалось из выдувного пластика. Понятно, женщинам это должно было нравиться – манипулируя несколькими сифонами, можно было всякий раз создавать себе новый наряд, даже на единственный случай; сифоны выделяли жидкость, которая тут же застывала в виде ткани с гладкой или шершавой фактурой: бархата, меха или упругой с металлическим отливом. Конечно, не все женщины занимались этим сами, были специальные школы пластования (вот чем занималась Наис). Но в общем вся эта технология породила моду «в обтяжку», которая мне не очень-то подходила. Сама процедура одевания с помощью сифонов тоже показалась мне чересчур хлопотной. Были и готовые вещи, но и эти меня не устраивали; даже самым большим недоставало чуть ли не четырех номеров до моих размеров. В конце концов я решился прибегнуть к помощи сифонов – видно было, что моя рубашка не долго протянет. Можно было, конечно, доставить остатки вещей с «Прометея», но там у меня тоже не было вечерних белоснежных рубах – в окрестностях планетной системы Фомальгаут они не так уж необходимы. В общем, я остановился на нескольких парах рабочих брюк для работы в саду, лишь они имели относительно широкие штанины, которые можно было попробовать надставить; за все вместе я выложил один ит – ровно столько стоили эти штанишки. Остальное шло даром. Я велел прислать вещи в отель и уже просто из любопытства дал себя уговорить заглянуть в салон мод. Меня принял субъект, выглядевший как свободный художник, оглядел меня, согласился, что мне идут просторные вещи; я заметил, что он не был от меня в восторге. Я от него тоже. Кончилось все это тем, что он сделал мне тут же несколько свитеров. Я стоял подняв руки, а он вертелся вокруг меня, оперируя сразу четырьмя флаконами. Жидкость, белая, как пена, на воздухе моментально застывала. Таким образом были созданы четыре свитера самых разных цветов, один с полоской на груди, красное на черном; самой трудной, как я заметил, была отделка воротника и манжет. Тут действительно требовалось мастерство.

Обогатившись этими впечатлениями, которые вдобавок ничего мне не стоили, я оказался на улице в самый разгар дня. Глидеров стало как будто меньше, зато над крышами появилось множество сигарообразных машин. Толпы плыли по эскалаторам на нижние этажи, все спешили, только у меня было времени хоть отбавляй. Часок погрелся на солнышке, сидя под рододендроном со следами жесткой шелухи там, где отмерли листья, потом вернулся в отель. В холле мне вручили аппаратик для бритья; занявшись этой процедурой в ванной, я вдруг заметил, что мне приходится немного наклоняться к зеркалу, хотя я помнил, что накануне мог рассмотреть себя в нем не наклоняясь. Разница была ничтожная, но еще раньше, снимая рубаху, я заметил нечто странное: она стала короче. Ну, так, словно села. Теперь я внимательно присмотрелся к ней. Воротничок и рукава совершенно не изменились. Я положил ее на стол. Она была точно такая же, как раньше, но, когда я ее натянул на себя, края оказались чуть ниже пояса. Это не она, это я изменился. Я вырос.

Мысль абсурдная, и все-таки она обеспокоила меня. Я вызвал внутренний Инфор и попросил сообщить мне адрес врача – специалиста по космической медицине. В Адапте я предпочитал не появляться как можно дольше. После непродолжительного молчания – казалось, автомат задумался – я услышал адрес. Доктор жил на той же улице, несколькими кварталами дальше. Я отправился к нему. Робот провел меня в большую затемненную комнату. Кроме меня, здесь не было никого.

Минуту спустя вошел врач. Он выглядел так, как будто сошел с семейной фотографии в кабинете моего отца. Маленький, но не худой, с седой бородкой, в золотых очках – первые очки, которые я увидел на человеческом лице с момента возвращения. Его звали доктор Жуффон.

– Эл Брегг? – спросил он. – Это вы?

– Я.

Он долго молчал, разглядывая меня.

– Что вас беспокоит?

– По существу, ничего, доктор, только… – Я рассказал ему о своих странных наблюдениях.

Он молча открыл передо мной дверь. Мы вошли в небольшой кабинет.

– Разденьтесь, пожалуйста.

– Совсем? – спросил я, оставшись в брюках.

– Да.

Он осмотрел меня.

– Теперь таких мужчин нет, – пробормотал он, будто говорил сам с собой.

Прикладывая к груди холодный стетоскоп, выслушал сердце. «И через тысячу лет будет так же», – подумал я, и эта мысль доставила мне крохотное удовлетворение. Он измерил мой рост и велел лечь. Внимательно посмотрел на шрам под правой ключицей, но не сказал ничего. Осмотр длился почти час.

Рефлексы, емкость легких, электрокардиограмма – ничего не было забыто. Когда я оделся, он присел за маленький черный столик. Скрипнул выдвинутый ящик, в котором он что-то искал. После всей этой мебели, которая начинала вертеться при виде человека, как припадочная, этот старенький столик пришелся мне как-то особенно по душе.

– Сколько вам лет?

Я объяснил ему, как обстоят дела.

– У вас организм тридцатилетнего мужчины, – сказал он. – Вы гибернезировались?

– Да.

– Долго?

– Год.

– Зачем?

– Мы возвращались на ускорении. Пришлось лечь в воду. Амортизация, понимаете, ну а в воде трудно пролежать целый год, бодрствуя…

– Понятно. Я полагал, что вы гибернезировались дольше. Этот год можете спокойнейшим образом вычесть. Не сорок, а только тридцать девять лет.

– А… рост?

– Это чепуха, Брегг. Сколько у вас было?

– Ускорение? Два g.

– Ну вот, видите! Вы думали, что растете, а? Нет. Не растете. Это просто межпозвоночные диски. Знаете, что это такое?

– Да, это такие хрящи в позвоночнике…

– Вот именно. Они разжимаются сейчас, когда вы освободились из-под этого пресса. Какой у вас рост?

– Когда мы улетали – сто девяносто семь.

– А потом?

– Не знаю. Не измерял; не до этого было, понимаете…

– Сейчас в вас два метра два.

– Хорошенькое дело, – пробормотал я, – и долго еще так протянется?

– Нет. Вероятно, уже все… Как вы себя чувствуете?

– Хорошо.

– Все кажется легким, да?

– Теперь уже меньше. В Адапте, на Луне, мне дали какие-то пилюли для уменьшения напряжения мышц.

– Вас дегравитировали?

– Да. Первые три дня. Говорили, что это недостаточно после стольких лет, но, с другой стороны, не хотели держать нас после всего этого взаперти…

– Как самочувствие?

– Ну… – начал я неуверенно, – временами… я себе кажусь неандертальцем, которого привезли в город…

– Что вы собираетесь делать?

Я сказал ему о вилле.

– Это, может быть, и не так уж плохо, – сказал он, – но…

– Адапт был бы лучше?

– Я этого не сказал. Вы… а знаете ли, что я вас помню?

– Это невозможно! Ведь вы же не могли…

– Нет. Но я слышал о вас от своего отца. Мне тогда было двенадцать лет.

– О, так это было, очевидно, уже много лет спустя после нашего отлета, – вырвалось у меня, – и нас еще помнили? Странно.

– Не думаю. Странно скорее то, что вас забыли. Ведь вы же знали, как будет выглядеть возвращение, хоть и не могли, конечно, все это себе представить?

– Знал.

– Кто вас ко мне направил?

– Никто. Вернее, Инфор в отеле. А что?

– Занятно, – сказал он. – Дело в том, что я не врач, собственно.

– Как!

– Я не практикую уже сорок лет! Занимаюсь историей космической медицины, потому что это уже история, Брегг, и, кроме как в Адапте, работы для специалистов уже нет.

– Простите, я не знал.

– Чепуха. Скорее я должен вас благодарить. Вы – живой аргумент против утверждений школы Милльмана, считающей, что увеличенная тяжесть вредно влияет на организм. У вас даже нет расширения левого предсердия, ни следа эмфиземы… и великолепное сердце. Но ведь вы это сами знаете?

– Знаю.

– Как врачу, мне нечего добавить, Брегг, но, видите ли… – Он был в нерешительности.

– Да?

– Как вы ориентируетесь в нашей… нынешней жизни?

– Туманно.

– Вы седой, Брегг.

– Разве это имеет какое-нибудь значение?

– Да. Седина означает старость. Никто сейчас не седеет, Брегг, до восьмидесяти, да и после это довольно редкий случай.

Я понял, что это правда: я почти совсем не видел стариков.

– Почему?

– Есть соответствующие препараты, лекарства, останавливающие процесс поседения. К тому же можно восстановить первоначальный цвет волос, хотя это утомительная процедура.

– Ну хорошо… – сказал я. – Но зачем вы мне это говорите?

Я видел, что он никак не решается.

– Женщины, Брегг, – коротко ответил он.

Я вздрогнул.

– Вы хотите сказать, что я выгляжу как… старик?

– Как старик – нет, скорее как атлет… но вы ведь не разгуливаете нагишом. Особенно когда сидите, вы выглядите… то есть случайный прохожий примет вас за омолодившегося старика. После восстановительной операции, подсадки гормонов и тому подобного.

– Ну что ж… – сказал я. Не знаю, почему я чувствовал себя так мерзко под его спокойным взглядом. Он снял очки и положил их на стол. Его голубые глаза чуточку слезились.

– Вы многого не понимаете, Брегг. Если бы вы собирались до конца жизни посвятить себя самоотверженной работе, ваше «ну что ж» было бы, возможно, уместным, но… то общество, в которое вы возвратились, не пылает энтузиазмом к тому, за что вы отдали больше, чем жизнь.

– Не нужно таких слов, доктор.

– Я говорю так, потому что так думаю. Отдать жизнь, что ж? Люди делали это испокон веков… но отдать всех друзей, родных, знакомых, женщин – ведь вы же пожертвовали всем этим, Брегг!

– Доктор…

Это слово с трудом прошло сквозь гортань. Я оперся локтем о старый стол.

– И, кроме горсточки спецов, это не интересует никого, Брегг. Вы это знаете?

– Да. Мне сказали об этом на Луне, в Адапте… только… они выразили это… мягче.

Мы замолчали.

– Общество, в которое вы возвратились, стабилизировалось. Оно живет спокойно. Понимаете? Романтика раннего периода космонавтики кончилась. Это напоминает историю Колумба. Его путешествие было чем-то необычным, но кто интересовался капитанами парусников спустя двести лет? О вашем возвращении поместили две строчки в реале.

– Доктор, но это ведь не имеет никакого значения, – сказал я. Его сочувствие начинало меня раздражать еще больше, чем равнодушие других. Но этого я не мог ему сказать.

– Имеет, Брегг, хотя вы не хотите согласиться с этим. Если бы на вашем месте был кто-нибудь другой, я бы промолчал, но вы имеете право знать правду. Вы одиноки. Человек не может жить одиноко. Ваши интересы, все то, с чем вы вернулись, – это островок в море безразличия. Сомневаюсь, многие ли захотят слушать то, что вы могли бы рассказать. Я бы захотел, но мне восемьдесят девять лет…

– Мне нечего рассказывать, – желчно ответил я. – Во всяком случае, ничего сенсационного. Мы не открыли никакой галактической цивилизации, кроме того, я был всего лишь пилотом. Я вел корабль. Кто-то должен был это сделать.

– Вот как? – тихо сказал он, поднимая седые брови. Внешне я был спокоен, но мною овладело бешенство.

– Так! И тысячу раз так! А это равнодушие, сейчас – если уж вы хотите знать – задевает меня только из-за тех, кто не вернулся…

– Кто не вернулся? – спросил он совершенно спокойно.

Я успокоился.

– Многие. Ардер, Вентури, Эннессон. Зачем вам, доктор…

– Я спрашиваю не из праздного любопытства. Это была – поверьте, я тоже не люблю громких слов, – это была как бы моя собственная молодость. Из-за вас я посвятил себя своей профессии. Мы с вами равны своей бесполезностью. Вы, разумеется, можете с этим не соглашаться. Я не буду настаивать. Но мне хотелось бы знать. Что произошло с Ардером?

– Точно неизвестно, – ответил я. Мне вдруг все стало безразлично. Почему бы в конце концов не рассказать? Я уставился на потрескавшийся черный лак столика. Никогда не думал, что это так будет выглядеть.

– Мы вели два зонда над Арктуром. Я потерял с ним связь. Не мог его отыскать. Это его радио замолчало, не мое. Когда у меня кончился кислород, я вернулся.

– Вы ждали?

– Да. В общем я кружился вокруг Арктура шесть дней. Если говорить точно, сто пятьдесят шесть часов.

– Один?

– Да. Мне не повезло, на Арктуре появились новые пятна, и я полностью потерял связь с «Прометеем». Со своим кораблем. Магнитные бури. Без радио нельзя вернуться. Я имею в виду Ардера. В этих зондах локатор сопряжен с радио. Он не мог вернуться без меня и не вернулся. Гимма вызывал меня. Он был прав, потому что я потом рассчитал – просто так, чтобы убить время, – какова была вероятность, что я найду Ардера с помощью радара, – я уже не помню точно, но это было что-то вроде одного к триллиону. Надеюсь, он сделал то же, что Арне Эннессон.

– Что сделал Арне Эннессон?

– Потерял фокусировку пучка. Начала падать тяга. Он еще мог удержаться на орбите, ну, скажем, сутки, идя по спирали, и в конце концов свалился бы на Арктур, поэтому он предпочел сразу войти в протуберанец. Сгорел почти на моих глазах.

– Сколько всего было пилотов, кроме вас?

– На «Прометее» пять.

– Сколько вернулось?

– Олаф Стааве и я. Я знаю, о чем вы думаете, доктор, – что это героизм. Я тоже так думал когда-то, когда читал книги о таких людях. Это неправда. Слышите, что я вам говорю? Если бы я мог, я бросил бы этого Ардера и вернулся сразу, но я не мог. Он тоже не смог бы. Ни один не смог бы. Гимма тоже.

– Почему вы так на этом… настаиваете? – спросил он тихо.

– Потому что есть разница между героизмом и необходимостью. Я сделал то, что сделал бы каждый. Доктор, чтобы это понять, нужно побывать там. Человек – это такая крохотная капелька. Какая-нибудь расфокусировка тяги или размагничение полей – начинается вибрация, и мгновенно свертывается кровь. Поймите, я говорю о дефектах, не о внешних причинах, вроде метеоров. Достаточно ничтожной дряни, какого-нибудь перегоревшего проводничка в аппаратуре связи, и готово. Если бы в этих условиях еще и люди подводили, то экспедиции были бы просто самоубийством, понимаете? – Я прикрыл глаза. – Доктор, неужели сейчас не летают? Как это могло случиться?

– Вы бы полетели?

– Нет.

– Почему?

– Я скажу вам. Никто из нас не полетел бы, если бы знал, как там будет. Этого никто не знает. Никто из тех, кто там не побывал. Мы были горсточкой смертельно испуганных, впавших в отчаяние животных.

– Это не вяжется с тем, что вы только что говорили.

– Не вяжется. Но так было. Мы боялись. Когда я ждал Ардера, доктор, и кружил вокруг этого солнца, я навыдумывал для себя всяких людей и разговаривал с ними, говорил за них и за себя, и под конец поверил, что они рядом со мной. Каждый спасался как умел. Вы подумайте, доктор. Я сижу тут, перед вами, я нанял себе виллу, купил старый автомобиль, я хочу учиться, читать, плавать, но все, что было, – во мне. Оно во мне, это пространство, эта тишина, и то, как Вентури звал на помощь, а я, вместо того чтобы спасать его, дал полный назад.

– Почему?

– Я вел «Прометей». У Вентури забарахлил реактор. Он мог разнести нас всех. Он не разлетелся, не разнес бы.

Может, мы сумели бы его вытянуть, но я не имел права рисковать. Тогда, с Ардером, было наоборот. Я хотел его спасать, а Гимма меня вызывал, потому что боялся, что мы оба погибнем.

– Брегг, скажите… чего вы ждали от нас? От Земли?

– Понятия не имею. Я никогда об этом не думал. Мы говорили об этом, как говорят о загробной жизни, как о рае, но представить себе этого не мог никто. Довольно, доктор. Я не хочу больше говорить об этом. Я хотел спросить вас об одном. Что такое эта… бетризация?