Текст книги "Несчастный случай"

Станислав Лем
Несчастный случай

[1]1
  Wypadek, 1965. © Перевод. Е. Вайсброт, 1993


[Закрыть]

Анел не вернулся в четыре, но этого как будто никто и не заметил. Около пяти уже начинало темнеть, и Пиркс, не столько обеспокоенный, сколько удивленный, хотел спросить Крулля, что это значит, но сдержался – он не был руководителем группы, и подобные вопросы, вполне законные и абсолютно невинные, могли вызвать нарастающую лавину взаимных придирок. Он прекрасно знал, как это происходит: подобное повторялось не раз, особенно когда коллектив был с бору по сосенке. Три человека абсолютно разных профессий в сердце гор, на никому не нужной планете, выполняющие задание, которое, пожалуй, все, включая его самого, считали бессмысленным. Их привезли на маленьком старом гравистате, которому предстояло остаться здесь навсегда, – все равно он годился только на слом; вместе с ними доставили разборный алюминиевый дом, немного приборов и радиостанцию столь преклонного возраста, что от нее было больше хлопот, чем проку; за семь недель им предстояло завершить «общую рекогносцировку», словно это было возможно. Пиркс никогда бы не стал этим заниматься, понимая, что речь идет лишь о расширении района исследований, производимых разведывательной группой, да еще об одной циферке в отчетах, которыми пичкали информационные машины на базе. Это, вероятно, могло иметь некоторое значение при распределении средств, людей и мощностей на следующий год. И ради того, чтобы на лентах памяти появилась трансформированная в дырочки цифра, они без малого пятьдесят дней сидели на пустом месте, которое при других обстоятельствах, может, и было бы привлекательным, хотя бы с точки зрения альпинизма. Однако наслаждаться альпинизмом было, разумеется, строжайше запрещено, и самое большее, что мог сделать Пиркс, это во время сейсмических и триангуляционных измерений рисовать в своем воображении трассы восхождений.

У планеты даже не было собственного имени, и в каталогах она числилась как Йота дробь 116, дробь 47 проксимы Водолея. Она походила на Землю больше, чем любая из всех, какие Пиркс когда-либо видел: маленькое желтое солнце, соленый океан, свекольно-зеленый от трудолюбивых водорослей, насыщающих атмосферу кислородом, да огромный трехлапый континент, покрытый первобытной растительностью. Планета прекрасно подходила бы для колонизации, если бы не ее солнце типа G новооткрытой разновидности VII, неустойчивое, с неравномерным излучением; ну а коль скоро астрофизики наложили вето, то, если даже очередная вспышка Новой ожидалась лишь через сто миллионов лет, все планы освоения этой земли обетованной приходилось перечеркнуть.

Пиркс порой каялся, что поддался уговорам и принял участие в экспедиции, но это было не очень искреннее раскаяние. Так или иначе, ему пришлось бы торчать на базе три месяца: потому что попасть в Солнечную систему раньше было невозможно. Его ждали подземные климатизированные сады базы и отупляющие телевизионные передачи с развлечениями по меньшей мере десятилетней давности, поэтому он охотно откликнулся на предложение начальника, который, со своей стороны, радовался, что может удружить Круллю, – ни одного свободного человека не было, а посылать в экспедицию только двоих инструкция запрещала. Таким образом, Пиркс свалился космографу на голову как манна небесная. Впрочем, Крулль не проявил восторга ни сразу, ни потом; вначале Пиркс даже думал, что тот расценивает его поступок как «барский каприз», коль он из командира корабля согласился стать рядовым разведчиком; казалось, что Крулль чувствовал скрытую обиду. Однако это не была обида, просто, прожив полжизни – ему уже перевалило за сорок, – Крулль стал желчным, словно его кормили одной полынью. А поскольку в изолированном от мира коллективе ничего нельзя скрыть и люди со всеми своими достоинствами и недостатками становятся прозрачными как стекло, Пиркс быстро понял, откуда в характере Крулля, вообще-то выдержанного, даже твердого человека, эта задиристость – ведь за плечами Пиркса было больше десяти лет внеземной службы. Просто Крулль стал не тем, кем хотел, а тем, кем вынужден был стать, поскольку для взлелеянной в мечтах работы не годился. А в том, что когда-то он хотел стать не космографом, а интеллектроником, Пиркс убедился, видя, как категорично высказывается Крулль в беседах с Массеной, стоит разговору перейти на интеллектронные темы; Крулль говорил «интеллектральные» – как требовал профессиональный жаргон.

Массене, к сожалению, недоставало терпимости, а может, ему просто плевать было на мотивы, которыми руководствовался Крулль; во всяком случае, если тот настаивал на каком-либо ошибочном решении, Массена не ограничивался простым отрицанием его правоты, а, взяв в руки карандаш, укладывал Крулля на обе лопатки с помощью безукоризненных математических расчетов и добивал с таким удовольствием, словно для него важнее было доказать не собственную правоту, а то, что Крулль – самоуверенный осел. Но это было не так. Крулль был не самоуверенным, а просто человеком с повышенной чувствительностью, как всякий, честолюбие которого несоизмеримо со способностями.

Пиркс, бывший невольным свидетелем одного из таких разговоров – впрочем, трудно было этого избежать, поскольку они втроем жили на сорока квадратных метрах, а звукоизоляция перегородок была сплошной фикцией, – знал, чем это кончится. И точно, Крулль, который не смел показать Массене, как сильно подействовало на него поражение, всю неприязнь перенес на Пиркса, впрочем, в весьма своеобразной форме: перестал с ним разговаривать, кроме случаев, когда это было необходимо.

Тогда он сошелся с Массеной – с этим черноволосым и светлоглазым холериком и впрямь можно было подружиться, – но Пирксу всегда было нелегко с холериками, в глубине души он им не очень-то доверял. С Массеной вечно что-то случалось: он требовал, чтобы ему посмотрели в горло, обещал перемену погоды, потому что кости ломит (никаких перемен не происходило, но он все равно продолжал их предсказывать), утверждал, что страдает бессонницей, и каждый вечер демонстративно искал таблетки, которые почти никогда не глотал, – просто на всякий случай клал их рядом с постелью, а утром клялся Пирксу, который, допоздна засиживаясь над книжкой, прекрасно слышал его храп, что всю ночь глаз не сомкнул, и, сдается, сам в это верил. Но помимо этого он был отличным специалистом и блестящим математиком с организаторскими способностями, которому поручали текущее программирование автоматической разведки. Одну из таких программ он взял с собой для разработки «в свободную минуту», а Крулль страдал, видя, что Массена очень быстро и хорошо делает свое дело и у него действительно остается много времени; поэтому не было оснований для претензий, что-де он не исполняет своих обязанностей как следует. Массена подходил им еще и потому, что, как это ни парадоксально, в их планетологической микроэкспедиции не было ни одного настоящего планетолога – ведь и Крулль не был планетологом. Удивительно все-таки, до чего неудачно могут сложиться взаимоотношения трех достаточно нормальных людей в такой скалистой пустыне, какую представляло собой Южное нагорье Йоты!

Был в этом коллективе и еще один член – уже упоминавшийся Анел, или Автомат Нелинейный, одна из новейших моделей с высоким уровнем самостоятельности, изготовлявшихся на Земле для исследовательской работы именно в таких условиях. Массена вошел в группу в качестве кибернетика – это была лишь дань устаревшей традиции, правила предусматривали, что при автомате должен быть кто-то, способный в случае необходимости его отремонтировать. Так продолжалось уже добрый десяток лет – как известно, правила меняются не слишком часто, – но Анел, о чем не раз говорил сам Массена, в случае необходимости мог «отремонтировать» самого кибернетика, и не только по причине своей абсолютной безотказности, но и потому, что обладал элементарными познаниями в медицине. Пиркс давно приметил, что человек подчас легче познается в его отношении к роботам, чем к людям. Его поколение жило в мире, неотъемлемую часть которого наряду с космическими кораблями составляли автоматы, но мир автоматов был окутан неким налетом иррационализма. Некоторым легче было полюбить обычную машину, скажем, собственный автомобиль, чем машину мыслящую. Период широкого экспериментаторства конструкторов уже подходил к концу – по крайней мере казалось, что это так. Создавали автоматы только двух типов: универсальные и узкого назначения. Лишь небольшой группе универсальных придавали формы, похожие на человеческое тело, да и то потому, что из всех опробованных конструкций заимствованная у природы оказалась самой безотказной, особенно в тяжелых условиях иных планет.

Нельзя сказать, чтобы инженеры очень обрадовались, когда их детища начали проявлять самостоятельность, которая помимо воли наводила на мысль о духовной жизни. В принципе считалось, что автоматы мыслят, но «не имеют индивидуальности». Действительно, никто не слышал об автомате, который бы впадал в ярость, воодушевлялся, смеялся или плакал; они были в высшей степени уравновешенными, как того и желали конструкторы. Однако их мозги создавались не на монтажном конвейере, а путем постепенного выращивания монокристаллов, при котором всегда бывает не поддающийся управлению статистический разброс, – даже микроскопические смещения молекул вызывали такие конечные отклонения, что в принципе не существовало двух совершенно одинаковых автоматов. Итак, все-таки индивидуальности? Нет, отвечал кибернетик, результат вероятностного процесса; так же думал и Пиркс, и, пожалуй, каждый, кто часто общался с роботами и целыми годами мог наблюдать за их молчаливой, всегда целенаправленной, всегда логичной деятельностью. Конечно, они походили друг на друга гораздо больше, чем люди, но все же у каждого был свой норов, пристрастия, а встречались и такие, которые, исполняя приказы, организовывали что-то вроде «молчаливого сопротивления», – если это длилось долго, дело кончалось капитальным ремонтом.

У Пиркса, и наверняка не у него одного, в отношении этих своеобразных машин, так точно и подчас так творчески выполнявших задания, была не совсем чиста совесть. Может, это началось, еще когда он командовал «Кориоланом». Во всяком случае, то, что человек создал мыслящий орган вне собственного тела и сделал его зависящим от себя, Пиркс считал не вполне нормальным. Он, конечно, не мог сказать, откуда берется это легкое беспокойство, какое-то ощущение невыполненного долга, что ли, смутная мысль, что решение принято неправильно или попросту, грубо говоря, совершена пакость. Было какое-то изощренное коварство в холодном спокойствии, с каким человек запихивал добытые о себе знания в бездушные машины, присматривая за тем, чтобы не повысился уровень их одушевленности и они не стали конкурентами своего творца в познании прелестей мира. В приложении к сметливым конструкторам максима Гете «In der Beschränkung zeigt sich erst der Meister»[2]2
  «Лишь в ограничении познается мастер» (нем.).


[Закрыть] приобретала неожиданный смысл похвалы, переходившей в язвительный укор, ибо не себя решили они ограничить, но дело рук своих. Разумеется, Пиркс никогда не решался высказать вслух подобную мысль, потому что сознавал, как она смешно прозвучит; автоматы не были обездоленными, не были они и объектом безудержной эксплуатации, все проще и в то же время хуже – с моральной точки зрения сложнее для критики; их возможности ограничили раньше, чем они появились в чертежах.

…В тот день, накануне отлета, работы, собственно, были уже окончены. Однако, когда пересчитали ленты, на которых фиксировались результаты экспедиции, оказалось, что одной недостает. Просмотрели машинную память, перерыли все захоронки и ящики, причем Крулль дважды советовал Пирксу осмотреть собственные вещи – от этого совета разило ехидством, потому что Пиркс вообще не имел никакого отношения к пропавшей ленте, да и не стал бы прятать ее в чемодан. У Пиркса язык зачесался – так ему захотелось ответить; тем более что до сих пор он обычно отмалчивался и старался находить любые оправдания вызывающему, даже оскорбительному поведению Крулля. Но он сдержался и на этот раз, заметив только, что, если необходимо повторить наблюдения, он охотно сделает это сам, взяв Анела в помощники.

Однако Крулль решил, что Анел обойдется без Пиркса; поэтому они навьючили на робота аппарат, кассеты с фотопленкой и, вложив в поясные футляры реактивные патроны, послали Анела к вершинам горного массива.

Робот вышел в восемь утра – Массена вслух высказал уверенность, что он управится с делами до обеда. Однако прошло два, три, четыре часа, наконец сгустились сумерки, но Анел не возвращался.

Пиркс сидел в углу и при свете лампы читал изрядно потрепанную книгу, которую взял на Базе у какого-то пилота, но почти ничего не понимал. Сидеть было не очень удобно. Рифленая алюминиевая стенка давила на спину, надувная подушка спустила, и он чувствовал, как сквозь прорезиненную ткань в тело врезаются острые гайки. Однако он не изменял положения – неудобная поза удивительно гармонировала с растущей в нем злостью. Ни Крулль, ни Массена до сих пор, казалось, не замечали отсутствия робота. Крулль, который отнюдь не был шутником и даже не пытался острить, непонятно почему с первого же дня упорно величал Анела Ангелом или даже Железным Ангелом, иначе к нему не обращался, и такая, по сути, мелочь уже столько раз раздражала Пиркса, что за одно это он невзлюбил космографа. У Массены отношение к роботу было профессиональное: все интеллектроники знают или, во всяком случае, делают вид, будто знают, какие молекулярные процессы и токи вызывают те или иные реакции или ответы автомата, и поэтому отвергают любые предположения об их разумности как абсолютную чушь. Тем не менее к Анелу он относился так же, как хороший механик к своему дизелю: не позволял перегружать, любил за исполнительность и заботился о нем, как мог.

В шесть терпение Пиркса лопнуло, у него занемела нога, и он стал потягиваться так, что трещали кости, шевелить ступней и сгибать ногу в колене, чтобы ускорить кровообращение, а потом принялся расхаживать из угла в угол, прекрасно зная, что это лучший способ досадить Круллю, погруженному в проверку вычислений.

– Могли бы и потише! – сказал наконец Крулль, обращаясь к ним обоим, словно не видел, что ходит один Пиркс, а Массена, надев наушники и развалившись в пневматическом кресле, с увлечением слушает какую-то передачу. Пиркс открыл дверь – его обдало могучим потоком западного ветра – и, когда глаза немного привыкли к темноте, прислонился спиной к гудящей под напором ветра стене из листового алюминия и уставился в сторону, откуда должен был появиться Анел. Он видел только редкие звезды, дрожавшие в воздухе, порывы ветра холодным потоком обрушивались ему на голову, спутывали волосы, а ноздри и легкие прямо-таки распирало от ветра – скорость была метров сорок в секунду. Он постоял, а когда продрог, вернулся в дом, где Массена, зевая, снимал с головы наушники и расчесывал пятерней волосы. Крулль, сморщенный, сухой, терпеливо складывал бумаги в папки, постукивая по столу пачкой листов, чтобы подравнять их.

– Нет его! – сказал Пиркс и сам удивился, как это прозвучало – почти как вызов. Крулль и Массена, видимо, заметили, каким тоном это было сказано, потому что Массена быстро взглянул на Пиркса и бросил:

– Это ничего, дойдет, хоть и темно. Вернется на инфракрасном…

Пиркс посмотрел на него, но ничего не ответил. Проходя мимо Крулля, он поднял с кресла брошенную книжку и, усевшись в своем углу, притворился, что читает. Ветер усиливался. Звуки за окном нарастали, переходили в вой. Что-то мягко шлепнулось о стену – ветка? – и опять потянулись минуты молчания. Массена, явно ожидавший, что всегда уступчивый Пиркс возьмется готовить ужин, наконец встал и начал вскрывать банки саморазогревающихся консервов, каждый раз внимательно читая надписи на этикетках, словно надеялся найти среди запасов какое-нибудь неизвестное до сих пор лакомство. Пирксу есть не хотелось. Точнее, он был голоден, но ему не хотелось двигаться с места. Постепенно его начало охватывать недоброе, холодное бешенство, он ополчился бог весть почему на обоих товарищей, которые вообще-то были не худшими из возможных.

Считал ли он, что с Анелом что-то приключилось? Что робот, скажем, подвергся нападению «таинственных жителей» планеты, в которых не верит никто, кроме сказочников? Если б был хоть один шанс на сто тысяч, что планету населяют какие-то существа, они наверняка не сидели бы так, погрязнув в мелких делишках, а немедленно предприняли все возможные шаги, предусмотренные правилами в пунктах втором, пятом, шестом и седьмом восемнадцатого параграфа, а также третьим и четвертым разделами правил специального поведения. Но такого шанса не было; не было вообще никаких шансов. Скорее взорвется солнце Йоты. Да, это гораздо вероятнее. Так что же могло случиться с Анелом?

Пиркс ощущал, как непрочно спокойствие в этом доме, содрогающемся под порывами ветра. Не один Пиркс делал вид, что читает и не хочет ужинать. Остальные тоже включились в игру, сначала незаметную, но все более явную по мере того, как уходило время.

По линии технического обслуживания Анел подчинялся Массене как интеллектронику, Крулль же, будучи начальником группы, командовал им как членом экспедиции. Так что виноватым мог оказаться любой из них. Может, Массена чего-то недосмотрел, а может, Крулль неточно указал Анелу трассу? В конце концов выяснить это было не так трудно, и не из-за этого росло и нагнеталось напряжение.

Крулль с самого начала помыкал роботом, награждал его презрительными кличками и гонял по мелочам, от чего остальные члены группы воздерживались хотя бы потому, что универсальный робот – не лакей. И делал он это, видимо, затем, чтобы, унижая Анела, досадить Массене, прямо задирать которого не решался.

Теперь шла борьба нервов – первый, кто проявит беспокойство о судьбе Анела, как бы признает себя побежденным. Пиркс чувствовал, что и он оказался втянутым в молчаливое соревнование, столь дурацкое и одновременно столь напряженное. Он подумал, с чего бы он начал на месте руководителя. Наверно, с немногого – в такую ночь нельзя отправляться на поиски. Так или иначе, оставалось ждать утра, а сейчас разве что попытаться установить радиосвязь, причем с минимальными шансами на успех, – радиус связи на ультракоротких волнах в сильно пересеченной горной местности был невелик.

До сих пор они никогда не посылали Анела одного, хотя инструкция этого не запрещала, но в ней была масса ограничительных параграфов с бесчисленными оговорками. А впрочем, черт с ними, с параграфами! Пиркс считал, что Массена, вместо того чтобы раздраженно выковыривать из банки остатки пригоревшего мяса, мог бы все-таки попытаться вызвать робота по радио. Он раздумывал, что было бы, если б он сделал это сам. С Анелом наверняка что-то случилось. Может ли робот сломать ногу? Никогда ни о чем подобном Пирксу слышать не приходилось.

Он встал, подошел к столу и, чувствуя на себе деланно-равнодушные взгляды товарищей, стал внимательно изучать карту, на которой Крулль собственноручно вычертил маршрут Анела. Не выглядит ли это так, будто он контролирует руководителя? Пиркс быстро поднял голову, встретил взгляд Крулля, который явно хотел что-то сказать и уже раскрыл было рот. Но под холодным взглядом Пиркса он только кашлянул и, сгорбившись, стал дальше сортировать бумаги. Видимо, Пиркс, сам того не сознавая, здорово подействовал на него своим взглядом, – в такие минуты в нем просыпалось что-то, от чего на борту ракеты его слушались, уважали, но отчасти и побаивались.

Он отложил карту. Трасса доходила до большой скалистой стены с тремя словно подмытыми потоком утесами и дальше огибала их. Мог ли робот не выполнить задание? Это было невероятно.

«Но ведь можно повредить ногу, даже попав в маленькую трещину!» – подумал Пиркс. Нет, это глупо. Робот, такой, как Анел, может упасть хоть с сорокаметровой высоты. И не из таких положений они выходят целыми и невредимыми. Металл, из которого они сделаны, покрепче хрупких человеческих костей. Так что же случилось, черт побери?

Он выпрямился и с высоты своего роста взглянул сначала на Массену, который, оттопырив губу, дул, остужая слишком горячий чай, потом на Крулля и наконец, демонстративно отвернувшись, пошел в крохотную спальню, где, пожалуй, с излишней резкостью выдернул из стены складную кровать и привычно, в четыре приема скинув одежду, забрался в спальный мешок. Он знал, что ему вряд ли удастся заснуть, но сидеть с товарищами было невмоготу. Вовсе не исключено, что, оставшись с ними, он бы сказал, что думает, и зря – так и сяк завтра они расстанутся; с того момента, как они войдут в корабль, оперативная группа Йоты прекратит существование.

Ему уже начало мерещиться разное – серебристые ручейки стекали из-под век, пушистые светлячки манили ко сну; он перевернул подушку на прохладную сторону – и вдруг словно воочию увидел перед собой Анела, каким он ему запомнился за несколько минут до выхода. Массена как раз прилаживал к нему ракетные патроны, которые позволяли, как бы наперекор гравитации, несколько минут продержаться в воздухе; это устройство применяли все, разумеется, при обстоятельствах, учитываемых предусмотрительными инструкциями. Странная это была сцена – всегда странно смотреть, как человек помогает роботу. Обычно бывает как раз наоборот. Однако Анел не мог дотянуться рукой до футляров, укрепленных под торчащим словно горб, набитым до отказа рюкзаком. Он нес груз, которого хватило бы двум людям. На деле в этом не было ничего дурного – в конце концов он был просто машиной и в случае необходимости микроскопическая стронциевая батарея, заменявшая ему сердце, давала мощность в шестнадцать лошадиных сил. Однако сейчас, в предсонном дурмане, Пирксу все это, вместе взятое, не очень понравилось; он всей душой был на стороне молчаливого Анела и склонялся к мысли, что тот, подобно ему самому, вовсе не так уж спокоен по натуре, а только прикидывается спокойным, делая вид, что все идет нормально. Прежде чем окончательно погрузиться в сон, Пиркс подумал еще кое о чем. Это были самые потаенные мечты, каким только может предаваться человек, – наверно, потому, что после пробуждения обычно не помнит о них, – то, что завтра он не будет помнить ничего, оправдывает сегодня все. Пиркс вообразил сказочную, мифическую ситуацию, которая – он знал это не хуже других – была совершенно немыслимой: бунт роботов. И, ощущая в глубине души уверенность, что тогда он непременно оказался бы на их стороне, мгновенно заснул, как бы очистившись.

Проснулся он рано, неизвестно почему, и первой его мыслью было: ветер прекратился. Потом он вспомнил об Анеле и своих видениях перед сном; его немного смутило, что такое вообще могло прийти ему в голову. Еще некоторое время он лежал, пока не пришел к успокоительной мысли, что эти сумеречные, зыбкие образы приходили не наяву, хотя в отличие от сна, который от нас независим, не обошлись без малой, почти подсознательной его помощи. Подобные психологические изыскания были Пирксу чужды, он подумал, что зря забивает ими голову, слегка приподнялся на локте и прислушался: абсолютная тишина. Отодвинул штору иллюминатора над головой. Сквозь мутное стекло виднелся предрассветный туман. И только тут Пиркс понял, что придется идти в горы. Вскочил с кровати, чтобы заглянуть в общую комнату. Робота не было, те двое уже встали. За завтраком Крулль мимоходом, так, словно это было решено еще вчера, заметил, что выйти придется немедленно, так как вечером прибудет «Ампер», а сборка дома и упаковка вещей займут самое меньшее часа полтора. Он нарочно не уточнил, идут они из-за отсутствия данных или из-за Анела.

Пиркс молча ел за троих. Его товарищи допивали кофе, а он уже встал и, покопавшись в своем мешке, переложил в рюкзак моток белого нейлонового шнура, альпеншток и крючья. Подумав, добавил альпинистские ботинки – на всякий случай.

Они вышли, когда только начало рассветать. На бесцветном небе уже не было видно звезд. Тяжелая фиолетово-серая дымка на скалах, лицах, в самом воздухе была неподвижна и морозна, горы на севере черной массой застыли в темноте, а южный хребет, тот, который был ближе, стоял словно высвеченная сверху маска с искристой оранжевой полосой над вершинами. Этот отсвет, далекий и призрачный, делал видимыми клубы пара, вырывающиеся из ртов трех человек. Хотя атмосфера была разреженнее, чем на Земле, дышалось легко. Остановились на краю равнины. Островки травы, темнеющие в сумраке уходящей ночи, остались позади. Перед ними лежала ледниковая морена, груды камней, казалось, просвечивали сквозь колеблющуюся воду. Еще несколько сотен метров вверх – и появился ветер; он налетал короткими порывами. Люди шли, легко перескакивая через небольшие камни и поднимаясь на крупные; иногда каменная плита сухо стучала о другую, порой кусочек камня выскальзывал из-под ботинка и скатывался по склону под аккомпанемент разлетающихся отголосков, словно внизу кто-то просыпался. Порой поскрипывал наплечный ремень, звякали подковки на ботинках; эти скупые звуки придавали походу видимость согласия и четкости, будто двигалась спаянная единым стремлением альпинистская группа. Пиркс шел вторым, за Массеной. Было еще слишком темно, чтобы как следует разглядеть рельеф далеких склонов. Пиркс напряженно вглядывался вдаль. Поскользнулся на валуне раз, другой, третий – неудачно ставил ногу, – но все продолжал вглядываться, словно хотел отключиться не только от тех, кто его окружал, но и от самого себя, от своих мыслей. Он вовсе не думал об Анеле, а только механически шарил взглядом по нагромождению древних скал, застывших в полном безразличии, в котором лишь человеческое воображение могло усмотреть угрозу и вызов.

На этой планете отчетливо различались времена года. Экспедиция началась в конце лета, а теперь горная осень, вся в пурпуре и желтизне, уже угасала в долинах, но, словно не замечая листьев, мчащихся в пенных горных потоках, солнце было еще теплое, и в безоблачные дни на этом плоскогорье даже припекало. Только густеющие туманы напоминали о приближении морозов и снега. Но тогда на планете уже никого не останется; эта белая каменная пустыня, которую представил себе Пиркс, внезапно показалась ему особенно желанной.

Казалось, невозможно уловить, как отступает тьма, однако с каждой минутой мрак рассеивался и вырисовывались новые детали. Небо совсем побледнело – еще не день, но уже не ночь, ничего похожего на зарю; словно все это чистое, спокойно начинающееся утро было заключено в шар из охлажденного стекла. Поднявшись выше, они попали в полосу молочно-белого тумана, цепляющегося гибкими щупальцами за грунт, а когда туман остался позади, Пиркс увидел еще не освещенную солнцем, но уже различимую цель пути. Это был скалистый столб, примыкающий к основной горной цепи, а над ним, на несколько сотен метров выше, чернела двуглавая вершина, самая высокая из всех. На верху булавообразного столба Анелу предстояло сделать последние замеры. Путь в обе стороны был легким – никаких неожиданностей, расщелин, ничего, кроме однообразной серой осыпи, кое-где пересеченной полосами плесени зеленовато-желтого цвета.

Пиркс, по-прежнему легко перепрыгивая с одного гулкого валуна на другой, вглядывался в стену, совершенно черную на фоне неба, и, может, затем, чтобы отогнать иные мысли, воображал себе, что совершает обычное земное восхождение. И тотчас увидел скалы другими глазами; действительно, можно было подумать, что цель экспедиции – покорение вершины, коль идут они прямо к хребту, тяжело выступающему из массы гравия. Гравий подходил к стене, закрывая ее на треть, затем шло нагромождение плит, вбитых одна в другую, а уже оттуда огромная плоскость устремлялась вверх; она словно замерла, взметнувшись в небо; в каких-нибудь ста метрах над плитами стену перерезала другая горная порода – это выходил на поверхность диабаз; красноватый, светлее гранита, он неровной полосой наискось пересекал весь обрыв.

Некоторое время вершина приковывала взгляд Пиркса своей патетической линией, но стоило им приблизиться, как с пиком произошло то, что обычно происходит с горой: перспектива исчезла, распавшись на отдельные, заслоняющие друг друга участки; основание утратило прежнюю покатость, выдвинулись отроги, и взору открылись бесконечные террасы, полки, кончающиеся тупиками расщелины, хаос старых трещин, а над этим нагромождением блестела вершина со странно мягким контуром, позолоченная первыми лучами солнца; наконец и она исчезла, заслоненная ближними пиками; Пиркс уже не мог оторвать глаз от колосса – да, даже на Земле эта стена была бы достойна внимания и усилий, особенно из-за отчетливо видного диабазового пласта. От него до вершины, залитой солнечным светом, путь казался коротким и легким, однако известную сложность представляли козырьки, особенно самый большой, блестевший от влаги или льда, скорее черный, чем красный, словно свернувшаяся кровь.

Пиркс дал волю фантазии. Ведь это могла быть не безымянная вершина под чужим солнцем, а гора, которую не раз штурмовали и при этом терпели поражения, гора, покоряющая альпиниста присущим только ей своеобразием, – подобное чувство возникает, когда видишь хорошо знакомое лицо, на котором каждая морщина и каждый шрам имеют свою историю. Небольшие, едва различимые змейки трещин, темные нитки полок, мелкие щербины – каждая из них могла стать отметиной, которую достигаешь во время очередного штурма, местом длительных остановок, молчаливых раздумий, бурных натисков и мрачных отступлений, поражений, понесенных несмотря на то, что все тактические и технические ухищрения были использованы, – гора, настолько слившаяся с человеческими судьбами, что каждый альпинист, которого она отвергла, возвращался бы к ней снова и снова, с тем же неистощимым запасом надежды и веры в победу, и при новом штурме примерял бы к гладкой скалистой поверхности выношенный в памяти маршрут. У этой горы могла бы быть богатая история: окольные обходы, различные варианты покорения, хроника успехов и жертв, фотографии с пунктиром трасс и крестиками, отмечающими самые высокие из достигнутых мест; Пиркс ухитрился представить себе это с величайшей легкостью, более того, ему казалось странным, что все не так.

Массена шел первым, слегка сутулясь. Постепенно разлившийся дневной свет не оставил больше никаких иллюзий насчет «легких мест» стены – обманчивое ощущение легкости и безопасности порождалось голубоватой дымкой, так мирно обволакивающей каждый участок блестящей скалы. День, ясный и чистый, уже добрался до путешественников, от их ног тянулись длинные, колеблющиеся тени. От каменной стены к осыпи вели две большие расщелины, еще полные ночи; застывший поток гравия вздымался там и неожиданно исчезал, поглощенный кромешной тьмой.