Текст книги "Головня"

Пса кормит бабка Вера. Близко походить боится, положит еду в кастрюлю и толкает ухватом. Пёс недоверчиво подходит к кастрюле, обнюхивает, внимательно смотрит на женщину и принимается есть. Кастрюля на цепочке, целый день пёс катает её да грызет, всё норовит себе в конуру затащить. У бабки болят ноги. Ходить далеко – коровник стоит за деревней, полкилометра от домов. Хозяин пса на неделю привозит корму, и редкую неделю бабка в отказ не идёт, а надоело.

– Колеи глубокие, грязищу с сапог стрясти не могу, да что я, проклятая?

Хозяин Немчинов имеет привычку жалобно конфузиться, дескать, беднее его нет на свете человека. Себя он не считает жадным, его оскорбляет всеобщая человеческая жадность: со всеми исправно рассчитывается, платит, так нет же, всем мало! Всё так и давят из него копеечку. Сезон открывается на бруснику – платит за килограмм 25–30 рублей, маленько прибавляет, прибавляет, ближе к сентябрю уже платит 60 рублей за килограмм – всё равно мало! Клюкву белой не берёт, подавай ему зрелую, налитую! Редкий сборщик не упрекнёт: сам бы попробовал собирать! Сам бы попробовал в воде по колено день постоять! Немчинов прикрывается упорной непонятливостью, и ничего в мире не может её разрушить. «А чего не собирать? Сел на кочку и собирай. А вы не пробовали сами закупать ягоды у других? Или бы сами в Москву со своими ягодами съездили? А вы знаете, сколько и кому надо дать в лапу, чтоб ваша торговля была не убыточной?» Немчинов, опытный деляга, знает, что народ нынче пошёл грамотный, в интернете «шарят» многие, ведает народ, что килограмм в Москве уже тянет рублей триста, это какой навар?! С годами жадность в нём так разрослась, что даже бабке Вере за кормление собаки старается платить по самому минимуму. Руками по карманам шарит, кадык пальцами скребёт, еле-еле десяточку к зарплате накинет, бабка опять с кастрюлей ходит.

В холодильнике двадцать тонн клюквы и брусники. Эти тонны ждут, когда покупатель поднимет закупочную планку. Не каждый день осенью рай Христов: то дожди, то пронизывающий ветер, – а сколько километров эти ягодки на спинах сборщиков проехали, прежде чем лечь на решетки холодильника? Ягоды сдаёт тот, у которого эти ягоды – весь его годовой заработок. На болото люди уходят дня на три-четыре, спят у костра, собирают да прислушиваются: не идёт ли трактор? В Медвежьем Починке всего два колёсных трактора, старых, битых, собранных с миру по нитке. Мужики их берегут. Что ягоды, а умри человек, на себе его нести за двенадцать километров на погост? У нынешнего буржуя Немчинова, которого все зовут Кочём, два новеньких грузовика, иномарка, новый МТЗ с ведущим передним мостом, так это у Коча!

Невозмутимый покой высокой октавой повис нал деревней; замер старый мир, весь исходя грустневшим ожиданием скорых морозов, и тишина, гулкая от пустых полей, беспечная, сжавшаяся, потерявшая власть над былым теплом, качала холодок с небесно-земного шва.

Украли три тонны ягод.

Пришла бабка Вера кормить пса, пёс мечется вокруг, припадает к земле, скулит, лает. Бабка кастрюлю поставила, скорее к центральной двери коровника.

Батюшки-светы: запор вырван с мясом.

Дала знать хозяину Немчинову.

Немчинов живёт в райцентре, за тридцать километров от Медвежьего Починка. Налетел, в коровник сбегал, схватил крепкую палку и давай бить пса. Пёс хотел бы бежать, да цепь держала его. Собака визжала от боли, хватала зубами палку, но человек вырывал её из пасти и снова бил.

Бабка Вера встала на защиту собаки:

– А чем она виновата?! Чем? Давай тебя на цепь посадим, я пойду грабить, ты покидаешься на стену, да и только!

Кинул хозяин палку, матом кроет всю Россию, все законы.

Забился пёс в конуру, дрожит от боли и ярости.

Немчинов вызвал полицию.

Ходили полицейские вместе с Немчиновым по Медвежьему Починку, спрашивали народ, нет ли у кого подозрений, не видали ли чужих машин и т. п. Увы, никто ничего не видел, не слышал, а подозревать – великий грех. Коровник стоит на отшибе – подъезжай да грузи. Потом, какое народу дело, кто подъехал, кто грузит, может, сам Коч грузит?

Больших усилий стоило Немчинову не кинуться с кулаками на первого попавшегося под руку жителя Медвежьего Починка. Что-то противно-гадкое он видел в лицах людей, ему казалось, что они все злорадствуют сейчас, рады, что его ограбили и жалеют, что мало унесли.

– Все довольны, все смеёмся?!

– Господь с тобой, Николай Михайлович! Кто же рад чужому горю?

– Все! Все рады! Ты, ты, ты!!!

За всех ответ держала бабка Вера:

– На земле, милок, есть нечто прочное и возвышенное, чем деньги. Это стыд, это совесть. Такие, как ты, ограбили нас вчистую, мы ведь вас, воров да депутатов, на вилы не садим. А надо бы!

Следователь так и сяк пытал Немчинова: кому тот отгружал этой осенью ягоды, с кем договоры имел, да точно ли три тонны не хватает, да, может, сам чего напутал в своей бухгалтерии?

– Ты кончай это дело! Не надо мне твоих тонких намёков на толстые обстоятельства, ты ищи, ищи, не разводи турусы на колёсах, – горячился Немчинов.

Ягод не нашли. Коч отощал лицом, стал нервным. Обращался он к Пельменю, к Пришивной Голове, те через шоферов, сборщиков металлолома по помойкам, любителей выпить за чужой счет сети бросали, увы, пришли сети пустыми.

– Не обеднеешь, – сказал Пришивная Голова. – Не ты первый, не ты последний. Третьего году меня на десять ульёв обнесли. Ну и что? Потыкался туда – сюда, менты копытом землю рыли, фигу с маслом нашли. Примерную наводку один мужик дал, да за руку не пойман, какой вор? Э-э, брось. Купи хорошего волкодава. Вон есть кавказские сторожевые, восемьдесят кило весом. Такая псина схватит за горло и «маму» выговорить не успеешь.

3

Характера у Васи Грузила на отчаянные броски хватало. С первым крепким морозом он поехал в город Пермь. Пернатые снежинки провожали в дальнюю дорогу. Самодовольно оглянулся на гараж – в гараже новенькая «Газель» не позволяла сказать что-нибудь гадкое в её адрес.

Вызнал по интернету, что есть в Перми отменные мастера по бересте, по лыку, на заказ сплетут самолёт и пассажиров в салон натолкают. А что до солонок, чайных сервизов, пестерей, туесков – это им как два пальца об асфальт. Особенно славится мастер Кириллов. На выложенном фото – старичок-боровичок, седая копна волос перевязана тончайшим берестяным пояском, к окладистой серебристой бороде можно допускать только девственниц. Пускай Коч, Пельмень да Пришивная Голова ржут, а бизнесмен Грузилов купит на торгах лесную делянку гектаров эдак пять на первое время, березняк заготовит, бересту обдерёт, мастеров по деревням отыщет, и процесс пошёл, как любил говорить экс-президент Горбачев Миша.

Рядом с ним в самолёте сидела краснощекая молодая женщина. Вася Грузило торжествовал. Большие жесткие усы слетели с верхней губы, начали порхать, нагнетая на лицо женщины трепетную струйку воздуха. Первый час полёта он подражал неизвестному мастеру Кириллову. Второй час считал выручку от продажи в Пекине первой партии лаптей: юань надо перевести в доллары, доллары в рубли, учесть инфляцию и прочие издержки. К концу третьего часа пал обессиленной головой на грудь соседки и захрапел, услаждая пространство ядреной мощью переработанного сырья.

Коч новую собаку заводить не стал. Стал держать верного пса в коровнике, возле холодильника. И цепь с него снял. Бабка Вера наотрез было отказалась ходить на скотный двор, мне, говорит, жизнь дороже чужих ягод.

– Нет, нет, нет! Налетят молодчики, пальнут из ружья, а мне это нужно?

Хозяин жалобно конфузится. Ему хочется кричать, а он натянул на лицо маску невозмутимости.

– Баб Вера, кроме тебя нет у меня надежнее человека.

– Нет!

– Сотню накину.

– На сотню нынче две буханки хлеба дадут. Что мне твоя сотня, пшик, да и только.

– Две… Три сотни.

– Ладно. Четыре прибавь.

В сторону Китая ушло семь тонн ягод. Закупщик – очень вежливый азиат с раскосыми глазами, вертелся как змея под вилами, торговался за каждую копейку, всё ссылался на дальность перевозки. Мало того, в каждую решетку совал дозиметр, данные заносил в планшет. У нас, сказал, превышение нормы радиации в продуктах – уголовно наказуемое деяние. Пожелал, чтобы продавец отметил на его карте болото, с которого браны ягоды. Хотелось ему всучить Немчинову мороженую рыбу, вскормленную отходами в зловонных озерах Китая, но Немчинов наотрез отказался от рыбы.

– Да у нас её, этой рыбы, прорва! Ешь – не хочу!

– Вы хотите есть, господа, только львиная доля вашего улова идёт в Южную Азию, – поправил азиат.

– С Дальнего Востока – да, а с севера, с Белого моря – треска, с Баренцова моря-сельдь, пикша, камбала… У нас много рыбы!

– На ваших прилавках лежит выращенный в садках Норвегии по закрытой технологии высококалорийный лосось, вредный для здоровья. Я видел в Мурманске ваш рыболовный флот. Суда старые, ржавые, – возразил азиат.

Тут приезжает в райцентр солидный молодой человек на резвом иноходце, цена которому миллиона четыре, ищет Немчинова Николая Михайловича.

Через Пельменя выходит на Коча, своим глазам не верит:

– Вы не тот Немчинов. У того Немчинова большие усы, во, как ухват бабкин, сам он такой… У нас в колхозе молотобойцем работал молдаванин, он на того молдаванина похож.

– Какой молдаванин? Какой колхоз? Что вы несёте? Я Немчинов! Во всём районе одна такая фамилия. Вы по какому вопросу, собственно говоря?

– По ягодному. Прошлый раз мы с Немчиновым… с тем Немчиновым… быстро утрясли вопрос, я платил наличкой за три тонны… Что с вами, уважаемый?

У Коча затряслись руки, заклокотало в горле, глаза сверкнули огнём.

– То был мой брат, – поджимая дрожащую губу, сказал Коч.

– Что же вы так… Брат так брат. Он удачно продал, я удачно купил, всё по совести, по обоюдному согласию… Или что-то не так?

– Всё так, всё так.

Коч толкнул в Москву десять тонн клюквы разом. Сделку обмыли в местном ресторанчике, разошлись миром. Немчинов обещался закупить у населения на следующий год столько ягод, сколько москвич запросит. Купец обещался закупочные цены поднять с учетом инфляции. Подпивший москвич хотел беседовать с населением на патриотические темы, мол, негоже ягоды, гачу, иван-чай за бесценок поставлять в Китай, надо развивать свои отрасли, свою экономику. Хватил кулаком по мраморной столешнице, подбежала испуганная официантка. Коч официантку успокоил, купцу посоветовал не бузить. Здешние стражи порядка его не знают, чихни он погромче – упекут в кутузку и карманы выхолостят. Народ собирал ягоды и будет собирать, куда ему деться, нищему народу.

– У Москвы большой рупор, вы там пропагандируйте через депутатов, через прессу, телевидение, а простому люду что Китай, что Москва. Лишь бы платили.

– Не согласен, Николай Михайлович! Разве бараны наш народ?

Ходил Коч утром в гостиницу, встречался с проспавшимся москвичом.

– Сейчас пойду в вашу районную администрацию. Ну не дело, господа, не дело, Николай Михайлович, наши природные богатства за бесценок отдавать Китаю. Вот чага. Посшибали её в один год, разве на другой год её будет ещё больше? Чага растёт десятилетиями! Или иван-чай…

Ходил москвич к районному главе или нет, про то Коч не знает.

Вернулся из поездки Вася Грузило.

У Пельменя готова сауна. Пельмень и Пришивная Голова в курсе, что Вася Грузило «обнёс» Коча. Интересно всем, как воры в темноте сумели затарить ягоды в мешки и на чём увезли. Полицейские только что следы от колес не лизали, отпечатки протекторов снимали, брали пробы воздуха в коровнике на угарный газ.

Вася Грузило пришёл на пикник с липовыми лаптями. Всех одарил и Федюню не забыл. Сегодня он суетился так, что в его поведении можно было усмотреть признаки заискивания и подхалимажа. Всех заставлял померить лапти, узнать, не ошибся ли в размерах. За Пельменем ходил по комнате, вытянув голову, как идёт охотничья собака, нюхавшая дичь, покорно и затаясь в себе.

– Спасибо, – говорит, – други мои верные, наставили на путь истинный.

В парилке пропарились, сидят, пиво английское потягивают. Вася Грузило бухтит про Пермь, про мастера Кириллова, про мастерскую, про вырезанных из стволов вековых сосен русских витязей; и всякий корешок то чёрт, то водяной, кто пляшет, кто на дудке играет. Страсть этот уральский мастер-колдун любит сказы Бажова, любит дышащий покоем и счастьем лес, птичек, зверушек. В его коллекции блестящие золотом кузнечики сухо стучат во ржи, толстые бабочки с густо напудренными белыми крыльями летают под потолком, да чего только нет. Поражает красотой и чистотой выплетённый из бересты портрет трижды Героя Советского Союза Александра Покрышкина. Много поделок смотрят на людей с печалью. Губит человек природу. Полезно, бывает, оглянуться в исковерканный тобой мир, всё существо на какой-то миг замрёт от нетерпеливой и жадной любви к земле, и слеза пробьёт самую толстую броню сердца. Слушал-слушал Коч тамошние вести и вызывает оратора на откровенный разговор:

– Подковался ты неплохо. Надолго зарядки хватит?

– Хотелось бы…

– Всем хочется быть ангелами, да жизнь нас делает людоедами. Давай-ка, Вася, колись, в ноги пади, винись, прощения у всех нас попроси. Разойдёмся миром. Что-то разжалобил ты меня.

Вася Грузило раздул нос – был сильно обижен и удивлен: с каких таких пирогов ему в ноги падать? Какого прощения просить?

– Да вы что, ребята? Разыгрываете? Какие косяки?

– Вернёшь ровно столько, сколько в Москве халявой сшиб. Плюс пятьдесят процентов моральный ущерб, – заявляет Коч.

– Поддерживаю, – как школьник поднимает одну руку Пришивная Голова и в кулак другой покашливает.

– За, – говорит Пельмень. – Вернешь, или… а Бажов тебе не защита.

Замер с полотенцем в руках Федюня. Перед парилкой хозяин намекнул, что, возможно, понадобится его силушка, воздать вору должное сполна.

– Кабанов рвёшь шутя, неужели воришке морду не начистишь?

Вася Грузило деликатно сделал вид, будто не понял, в чём его обвиняют. Поправляет на поясе махровое полотенце, на Федюню бросает косые взгляды.

– Свидетели есть? – тихо спрашивает своих судей.

– А то! Всё есть, Грузило, стыда у тебя нет. Ты кого обнёс, мастер Данила? На кого батон катишь, гнида голодная? Ты кому мои ягоды всучил, молотобоец колхозный?! – закричал Коч утробным, дрогнувшим от волнения голосом.

– Федюня, начинай, – дал отмашку Пельмень, вставая с кресла с бутылкой пива.

Федюня закатал рукава рубахи, плюнул в горсть, быком пошёл на Васю Грузила.

– Муму, говоришь?

Движимый инстинктом спасения, кинулся Вася Грузило к двери и растянулся на полу, запнувшись о выставленную ногу Пришивной Головы.

Первая попытка – вырвать ненавистные усы – не удалась. Голого да потного трудно схватить, смять, лучше глушить издали. Со второй попытки голова Васи Грузила закачалась лохматым капустным кочаном на толстой кочерыжке. Федюня метил врезать по богатому внутреннему содержанию.

Не подвёл работник хозяина, испортил лик новоявленного бизнесмена берестяного промысла, попинал под рёбра.

Сознался Вася Грузило. Его разбитые губы всю хулу отнесли в офис подбившего на воровство презренного беса – бес превратно истолковал ему Христовы заповеди.

– Итак, работала группа лиц по предварительному сговору? – спрашивает ехидно Пришивная Голова. – Бес за главаря, прочие на подхвате?

Голого Васю Грузила вытолкали вон, следом кинули одежду и его дарственные лапти.

– Чтобы утром твоя «Газель» паслась в моём загоне! – кричал с крыльца вслед Коч.

Осрамлённый Вася Грузило, валясь и поднимаясь, бежал как швед под Полтавой.

– Обует он китайцев в лапти, – язвительно бубнил себе под нос Коч. Плюнул, глянул в отравленное стужей небо. Ветер из-за дровяника жёг намертво. – Скорее они нас обуют!

Головня

Девочки, любовь горячую носите под платком.

Я носила под косыночкой – раздуло ветерком.

(поэма)

Удивительно мудро и тонко всё устроено на нашей земле. Покушение на сотворённый мир неосуществимо. Это как взять штурмом Солнце. Человеческий разум медленными шажками, с железной последовательностью пытается понять миропорядок, и если по логике страстей ему удаётся в чём-то преуспеть, он бунтует в избытке чувств, ему кажется, что напитался прометеевой ясностью суждений, на самом деле это обман, бесплодная иллюстрация возвращения мысли в измененной форме. Однажды Бальзак, этот великий зодчий «Человеческой эпопеи», закончил диспут о страшной судьбе мира словами: «А теперь займёмся более серьёзными вещами». Он любил мир женщин; почему бы нам, к примеру, откинув прочь поэзию форм и красок, не подсмотреть в замочную скважину борьбу анонимной безличности, постоянный духовный конфликт, происходящий в женском сердце между величественным интеллектом и превосходящей его реальностью? Женское сердце никогда не понять, – сказано задолго до нас, а всё же, попробуем, не обедняя реальность, подчеркнуть величие женщины ни гордыней, ни властью, ни выкованной волей, а силой земной любви.

Жила в райских кущах прапрабабка Ева, замечательная женщина, тихая, кроткая, радушная, высокого роста, полная и белокурая. Без кощунства заметим, что материал у Господа на создание первой женщины не был лимитирован стандартами. Ни с кем не ругалась, подавала надежды стать политическим лидером, жить бы ей так до пенсии, ан нет, давай Адама подбивать рвать запретные яблоки. Увы, теперь никто не скажет, отчего да почему разгорелся в груди Евы пожар любви. Райские кущи переполнены соловьиными руладами, этим трепетным колдовским щелканьем, проникающим в самые затаённые уголки души. А дальше можно ограничиться избитой фразой старинных романистов: «Перо бессильно описать дальнейшее». Мешковатый Адам туда глянул, сюда забежал – нет сторожа, и давай яблоню трясти. Можно, конечно, свалить вину на иронически хихикающего змия-искусителя, дескать, вверг праздношатающуюся Еву в грех – белье стирать не надо, пища готовая, гарнитур повседневный, чего от скуки лежать в пыли и опахивать себя ею, когда можно дефилировать перед светом хорошенькими прелестями? В раю не росла крапива, можно было смело прогуливаться, не опасаясь жгучих дебрей. И тяжелые осенние дожди не портили настроение. О роли змия, как посредника между мужчиной и женщиной, можно написать при желании докторскую диссертацию. Бог не проклинает Адама и Еву за совершенный грех, Бог проклинает змия-искусителя. Какие большие надежды Ева возлагала на сына своего Каина: что тот, войдя в пору, разобьёт голову змию, и они с Адамом снова будут гулять в божьем саду, да жаль, Каин, он же Приобретённый от Господа человек, не оправдал чаяний матери! Нечто подобное происходило у ацтеков на заре времён.

В раю Тамоанчан произрастало дерево, на котором было много запретных цветков. Стоило сорвать один цветок, и обитатели рая были вышвырнуты вон. У нас более прозаическая тема. То, что любовные костры будут гореть до тех пор, пока род людской цивилизованно множится, – с этим доводом все смирились. А вот надо ли иному костру гореть, испепеляя другие костры, даже спичку подносить к некоторым кострам надо ли, есть ли в наличии противопожарные средства, – это риторический вопрос. У иных людей пожирающий их огонь настолько силён, что обжигает сердца окружающих. Прочь злое намерение оклеймить женский род презрением! Много родится на земле девчат, невинных и чистых, как мысль небожителей, по каким-то законам чистые наслаждения для них остаются неизвестными. Быстротечное время провеет мимо них много душевной свежести. Одни будут изнывать под бременем душевной лени, другие будут влюбляться и страдать; всё в мире шатко, не надо загадывать будущее судьбы своего сердца. Пытались некоторые теоретики осмыслить сам момент возгорания сердечных бацилл, с ума сходили, след ног целовали, в скиты запирались от соблазнов, но… зря лапти рвали. Вспомним хотя бы несчастного Петрарку, дон Кихота, и хватит; что толку простирать руки и ловить тень, сонную мечту, зачем вырывать из груди стенанье, к чему сокрушаться в скорбной сладости плача, искать черты прекраснейшей Елены на челе плутоватых цыганок? Есть женщина – будут страдания; любовь к женщине острее крюка, коим укрощают диких слонов, говорили в древней Индии. Как ни странно, только в зрелые годы грешные женщины, хватившие, как говорят в народе, «лева», с огорчением замечают, что живут они уже долго без суетной прихоти, а ведь когда-то взнуздывали аргамаков!

Сверстницы молодости на тихих тарантасах давно обогнали их на стезе семейной жизни, а им достались мужчины дурные, глупые, тщеславные, случайные, брошенные, запойные, нрава буйного. И много женщин остаётся у разбитого корыта. Почему, почему так?

Вам приходилось смотреть зимой на дно ключевой речки? Познавательно это: в глубине бурлит тугой фонтанчик, поднимает и поднимает гальку и песок, то чуть ослабляя нажим, то усиливая, а над полыньей струится сеточка пара: речка дышит. Можно бы сердце женщины сравнить с живым ключом, развить свойственные поэтике изощренные метафоры, символы и аллегории, но это будет уходом от истины.

Много неясного по этой теме. После нас вряд ли произойдёт нечто важное, да и зачем, по большому счету, лезть туда, куда природа нас не пускает? Это ж неподъёмный груз! И горе тому, кто вместо неразъёмной жали и потаённой радости увидит изъян или даже изъяны в творении Божьих промыслов! Да он, этот первооткрыватель, сгорит на собственных углях, и кол ему в могилу! Зачем жить мужской части человечества, если жить без тайн, открытий, попыток что-то разведать, подраться за любовь?

Автору этих строк как-то довелось быть невольным свидетелем маленькой сцены. Поздняя осень, темновато, бледный луч, дрожащий на небосклоне, предвещает зимнюю утреннюю зарю. Мужчина и женщина носят кирпичи из склада на тракторный прицеп. Им надо спешить, тракторист, убежавший за какой-то надобностью в ремонтную мастерскую, вот-вот вернётся. Председатель колхоза разрешил им взять двести кирпичей на печку. Мужчина лет на пятнадцать старше женщины – кашляющий, хватающийся за грудь старикашка. Когда-то ради этой соблазнительной хищницы он оставил пятерых детей на попечение своей матери. Вот он, торчком сунув в кузов ношу – два кирпича – прислонился к дверному косяку, дышит так, как дышит выброшенная на берег рыба. «Не могу, не могу… сжало грудь, воздуху не хватает…» – лепечет он. Женщина подходит к нему, улыбается, отирает своей рукой ему щеки, глядит с нежным, протяжным упрёком и тихо качает головой. «И тебе не стыдно?» – спрашивает старикашку голосом нежного сострадания. Старикашка приосанился, как-то с удивлением смотрит на женщину, а та говорит, как мёд льёт: «На ночь двух баб подавай молодых, а двести кирпичей – в тягость?» И воскрес старикашка, и дышать ему стало легче, и стал перебирать ногами в старых латаных валенках, как конь, заслышав зов боевой трубы, и веско заявляет, оглядываясь на меня: «Чем грешен, тем каюсь!» И пополз, жалкий червяк, в склад за кирпичами. При постороннем мужике ему дали высший супружеский балл! Это в его-то годы, при его-то здоровье!

Мужская часть человечества терпела, терпит и будет терпеть их прихоти, ибо закалённые сердца не так поражаются страданиями, как сердца, избалованные пустыми трелями. Страсть много всяких ребусов, загадок без ответов, неясного и противоречивого подсунула нам природа с этими женщинами. Хотя и с мужчинами проблем немало. Взять хотя бы дикие мужские инстинкты, присущий мужчинам атавизм, желание обязательно умереть царём или испытать себя за праздничным столом четырьмя стадиями животного коловращения…

Женский мир состоит из наивной убежденности, генной наследственности, среды обитая и той тонюсенькой грани, что отделяет девочку от женщины. Попытки рассмотреть каждую позицию в отдельности ни к чему позитивному не приведут. Это как вытащить растение из горшка и изучать каждый корешок, отряхивая почву. Женский мир – это безмерный Космос, он всегда был, будет вечно живым кредитным билетом, с огнём загорающимся и с огнём потухающим.

Нас учат: только лишь крестный ход и достоин, и свят, но у милости предстоящих лет в наличии одни скользкие тропки. Вопрос – вдох, ответ – выдох, сплошная нормативная лексика. Лицевая сторона медали всегда на виду, ею любуются, на неё дышат и её протирают, на неё гадают, а теневая, часто не рассматриваемая на свет, живёт своей, как бы ночной жизнью.

Мужчина усадил женщину верхом на зверя, так сказано в Апокалипсисе. Что им двигало? Отчего лицо раскраснелось, как дверца печи, хотя лицом он стоял как раз против света? Усадил, невольно потянув жребий добровольного рабства. Скорее всего, делал он это обдуманно, брал на руки умную женщину легкого поведения, веселую щебетунью. Женщину с ликом суровой воительницы или с кроткой душой ангела, или с сердцем трепещущего от страха жаворонка он садить не стал бы. Посади, а всадница ни тпру ни ну? Долго соображает: ужалить зверя шпорами, чтоб он взвился к небесам от боли, или раздразнить владыку до желания немедленного обладания ею? Посадил – пускай зверь везёт, а сам пошёл пешим. Так и топает по сей день, изредка меняя изношенные до дыр носки, любуясь своей богиней и проклиная минутный порыв.

И, конечно, ревнует к каждому встречному.

Любая женская история как просёлочная дорога. Расстояние сглаживает рытвины, изгибы, лишь замечаешь их ногами и удивляешься, отчего позади было гладко, а здесь – ухаб?

«Тайна сия велика есть», – говорили древние о женщине. Поди, угадай: где истинно золотые россыпи чувств, а где ловкая подделка. Кому подражать, с кем благоразумно промолчать, а кого оделить презрительной усмешкой?

В четырнадцать лет Лида осталась без матери. Радость жизни обратилась в отчаяние. И отец, директор средней сельской школы, предался меланхолии. «Меня охватывает такая тоска, что в пору выть», – говорил Лиде. «Папка, а помнишь, мама говорила, что небесные знамения дают нам силу жить дальше, так вечер является залогом утра», – пробовала поддержать отца дочь. «Где же ты видишь небесные знамения?» «А северное сияние?» «Ну, сияние… всё объяснимо». Через два месяца к великому удивлению дочери привёл якобы на постой библиотекаршу. Иной девушке постой дороже посиделок. Сердце Лиды наполнилось жгучими ревнивыми подозрениями: как, а где год, который надо хранить верность умершей матери? Смекнула, что это не легкий флирт, робкая и трогательная любовь, отец ищет сочувствия и утешения. На лице отца читалось горе, она даже стала бояться его строгого взгляда. Сказать прямо, библиотекарша походила на монашку из разграбленного монастыря: некрасивая, высокорослая, костлявая, глаза потухшие, она как бы силилась передать всем окружающим чувства, волновавшие её, но не могла подобрать подходящих слов. Ну не было в лице её лучистой радости, что была у покойной матери! Отец вроде выказывал «страдалице», как окрестила про себя библиотекаршу Лида, внимание, философствуя о превратностях судьбы, да слова большей частью были изношенные, как запоздалые, сказанные вдогонку для умершей жены. И по хозяйству «тянула» на троечку. Лиде казалось, что несчастнее её нет никого на свете. Как-то, плача в одиночестве, ей внезапно в голову пришла испугавшая её мысль, заставившая вздрогнуть, точно от холода: это библиотекарша, эта ведьма убила её мать, чтоб занять место в их доме! Она пугливо огляделась кругом, облегченно вздохнула, не узрев ничего подозрительного, подумала: «Надо выжить её от нас! Отравить! Мы с отцом проживём одни». Но в следующее мгновение ужаснулась своим мыслям: «Господи! Зачем?!»

Жить да поживать, и вдруг заговорили все, что библиотекарша «в интересном положении». Лида почувствовала себя униженной и оскорбленной. Привыкшая тешить себя невинными фантазиями, она не могла смириться, и день готовилась к разговору с отцом, и два, потом решилась, прямо спросила: «Ты ранен в голову?» «Да. Такова жизнь. Прими, как свершившийся факт», – ответил отец с таким отчаянием в голосе, что Лида почувствовала к нему жалось. Но при этом странно, восторженно-напряженно потянулся всем телом, испытывая некую лёгкость. С дерзостью смотрела она на отца, презрительно поджимая губки. «И тебе не совестно?» «Совестно. Ты ещё ничего не понимаешь… Ты скоро улетишь, я останусь один, а так… Дурак и радость обратит в горе, а разумный…» «Что разумный?» «Утешится.» «Ну и утешайся!»

Этот короткий разговор задел больную струну сердца отца. Чем он виноват, что решил соединить жизнь с другой женщиной? И не дочери судить, правильно он поступил или нет. «Глупая, холодная девчонка!» – обругал про себя дочь.

Нет матери, некому оберегать Лиду от тысяч пагубных соблазнов. Бывало, слушает она слова материнские, как пьёт из неиссякаемого родника советы, струны незримые трогают душу, а мачеха – отец официально оформил брак – как жить радостно просто не знала. Мать не представляла иной силы, способной потянуть дитя к солнцу и свету, как окрылить душу его жаждой жизни. Она любила природу, рыбалку, грибы. Жизнь Лиды становилась всё тягостнее. Ей сделалось как-то всё равно, безразлично. Брезгливо глядела на мачеху, когда та примеривала на себе какое нибудь платье её матери. Голубое, усыпанное блёстками, в котором мать встречала Новый год, вырвала из рук и закричала:

– Свои заводи! Ты их завела, завела?! Приживалка.

Мачеха молча сносила мелкие подлости Лиды. Сидит как-то мачеха в кухне, перед ней кастрюля с мукой. Сидит и муку жуёт, мнёт, на пальцах тянет, на свет смотрит, принюхивается.

– Шаньги печёшь? – язвительно спрашивает Лида.

На беззлобном лице мачехи печальная улыбка.

– Всё к тебе воротится. И худое, и хорошее, – говорит мачеха.

Что-то мучительно-сладостное стиснуло сердце и тут же отпустило: мамино место заняла?!

Ко всему прибавился большой минус: в дни тягостного осеннего ненастья мачеха родила мальчика. Отец совсем стал чужим. Первые дни был взволнован, но молчал, улыбка скользила где-то под усами: он был горд, что породил сына. Счастливый, он долго не мог успокоиться. Но всё проходит, схлынула радость, и потянулись дни серые, унылые. Малыш удушающее кашлял ночами, мешал всем спать. Его лечили, над ним тряслись, ближе к весне, когда у воробья в каждом копыте пиво, дитя пошло на поправку. Мачеха перестала уделять отцу, ведению общего хозяйства даже минимума внимания, ворковала возле кроватки сутками, противно вытягивая длинный хрящеватый нос. Отец наступал на Лиду, мол, умирать всем голодной смертью, или кто-то в этом доме сварит горшок щей? На его лицо набегала тень, когда взгляд перебегал с фотокарточки крупноглазой спокойной жены, висевшей на стене, на дерзкую, непокорную дочь: нет, ничего общего с Катей. Лида назло отцу ничего не хотела готовить, питалась всухомятку, а отцу отвечала с порывистостью: «Прикажи своей Горгоне». «Зачем, зачем ты так, дочка? Будь ты к ней добрее. Думаешь, я не вижу твоей ядовитой усмешки? Всё вижу. Она смотрит на твои выходки с таким видом, словно просит снисхождения у Бога за твою глупость». «Вот, вот, пускай она чаще просит Бога!» – с торопливой страстностью говорила Лида. «Чем же она виновата перед тобой?» – в тёмных глазах отца заискрился недобрый огонёк. «А всем!»