Текст книги "Боттичелли"

Астрологи прогнозировали на 1469 год большие перемены, но вряд ли к лучшему. Мелкие неурядицы во флорентийских владениях в расчет не брались – они всегда были и, видимо, будут, пока мир стоит. Беды грозили с другой стороны: Подагрику оставалось жить недолго, об этом в городе знали все. Его смерть могла изменить многое – к Пьеро уже привыкли, никто его не трогал, и он никому хлопот не доставлял. Конечно, его поругивали за плохое управление, но во Флоренции и не могло быть иначе. Медичи к этому относился спокойно: в меру своих способностей и здоровья он обеспечивал, следуя совету Козимо, мир и спокойствие, и город не утратил ни своего богатства, ни влияния; Милан и Венеция не раз прибегали к его посредничеству, а о более мелких соседях не стоило и говорить.

Время его правления, возможно, так бы и закончилось бесцветно, если бы он не задумал женить своего старшего сына Лоренцо на римской аристократке Клариссе Орсини. Чем руководствовался умирающий Пьеро, делая свой выбор, для флорентийцев осталось тайной, но, приняв его, он нарушил традицию семейства Медичи родниться только с согражданами. К титулам во Флоренции никогда не питали почтения, а здесь ко всему прочему невесту брали из Рима, из семьи Орсини, пользующейся там немалым влиянием. Не стоят ли за этим хитроумные папские планы, не кроется ли тут измена? К Риму во Флоренции всегда относились с подозрением – побаивались, но смотрели свысока. Попрошайки с берегов Тибра, любящие пускать пыль в глаза, не останавливающиеся перед любым коварством – такими были римляне в глазах флорентийцев. Вдруг они совьют гнездо в их городе – ведь ясно, что за семейством Орсини, будто тараканы, учуявшие поживу, потянутся другие, и тогда их уже не изведешь.

И опять поползли слухи и сплетни, в том числе стародавние – о тяге Медичи к почестям, о их любви к титулам и склонности к тиранству. Масла в огонь подливали и льстецы, окружавшие молодого Лоренцо и вздумавшие доказывать, что в его жилах течет голубая кровь, хотя до сих пор не было сомнений, что родоначальником семейства был простой лекарь. Если верить россказням усердных в лести поэтов и любителей копошиться в полуистлевших актах, на самом деле предок Медичи – славный рыцарь Аверардо, прибывший в свите Карла Великого во Флоренцию, когда в ее окрестностях буйствовал страшный великан, который громил все вокруг древесным стволом с привязанными к нему шестью стальными шарами. Аверардо вызвался сразиться с монстром, чтобы освободить город, и одержал победу. В бою великан ударил по щиту рыцаря своим оружием, и на нем осталось шесть вмятин. Вот откуда герб Медичи – золотые шары на красном поле, и это вовсе не пилюли в лавке аптекаря, и не монеты на вывеске менялы, как утверждали злопыхатели. В легенде все было пригнано к месту: и якобы благородное происхождение Медичи, и спасение ими города, а главное то, что выдуманный Аверардо очень походил на библейского Давида, издавна почитаемого во Флоренции.

Доброхоты, конечно, доносили Пьеро обо всем, что творилось в городе, и ворчание сограждан вызывало у него тревогу – не за себя, ему уже многое было безразлично, а за Лоренцо. Как бы ни выгодно было породниться с Орсини, потеря доверия горожан в его планы не входила. Боязнь этого вошла в плоть и кровь всех Медичи. Старый Козимо перед смертью наставлял его: богатство без власти и влияния – ничто. Завет деда Пьеро передал и Лоренцо. Как могло повернуться в дальнейшем, предугадать никто не брался, но пока это от него зависело, Пьеро бросился спасать положение. Семейное торжество он превратил в городское, государственное. Если Подагрик что и усвоил из древней истории, так это умение римских императоров ублажать свой народ церемониями, празднествами и зрелищами.

К приезду его будущей невестки готовился весь город – предстоял праздник, которого еще не бывало во Флоренции. Пьеро не жалел денег: пусть сограждане видят, что главная его забота – доставить им радость. В программе было все – и торжественный въезд Клариссы на белой лошади, и пышное бракосочетание в соборе, и бал-маскарад, и небывалый пир на площадях города. Все, кто принимал когда-либо участие в организации карнавалов, торжественных шествий и встреч знатных гостей, были вовлечены в подготовку празднества, которая заняла несколько месяцев. Много денег уплатил Пьеро из своей кассы, не трогая государственной казны, чтобы завоевать для Лоренцо любовь народа.

На живописцев был особый спрос – им предстояло украсить путь, по которому будет проезжать невеста со свитой, декорировать собор, придать праздничный вид площадям, выдумать оригинальные костюмы для сотен кавалеров и дам. Поэты напрягали всю свою фантазию, чтобы поразить римлян небывалыми доселе эпиграммами, а их выдумки тоже должны были воплотить художники. Здесь было все: Венеры и Марс, амуры и наяды, гроты и горы – все, что понавыдумывали древние и что сейчас вновь было извлечено на свет божий. Не обошли и Сандро – ему пришлось размалевывать штандарты и полотнища, которым надлежало свешиваться с балконов и из окон, расписывать триумфальные арки. Даже те, у кого были имена погромче, чем у него, не гнушались такой работой, к тому же Медичи щедро платил за каждый пустяк: все понимали, что это плата не за мастерство, а за преданность.

В отличие от отца и Липпи, Сандро не был страстным поклонником Медичи, его память не обременяли воспоминания о славных делах Козимо. Его мечтой было не возвращение золотого века, якобы существовавшего при «Отце отечества», а приобретение известности – а как этого достичь, не имея поддержки щедрого и влиятельного покровителя? Среди молодежи, с которой Сандро водил дружбу, почтения к Подагрику не было, да и о Лоренцо говорили снисходительно: конечно, у него есть достоинства, но крепко держать город в руках он вряд ли сможет, в чем, кстати, и сам признавался. Ему больше по душе вести праздную жизнь, чем копаться в городских дрязгах. Если кто и достоин внимания, так это Томмазо Содерини; он-то и приберет власть к рукам, как только умрет Подагрик, и Верхний город подомнет под себя Нижний. Вот тогда Томмазо сочтется за своего брата, изгнанного из Флоренции вместе со сторонниками Пацци.

Сандро не слишком сокрушался по этому поводу. Подагрик ничего не смыслил в живописи, да и Лоренцо, несмотря на его общепризнанный отменный вкус, особого интереса к ней не проявлял. Вот стихи он писал, некоторые из них даже стали песнями. Чтил философов, собирал разные безделушки, но носиться с живописцами, как Козимо с Липпи, явно не собирался. Стало быть, никакой пользы Сандро от него не было, поэтому возможная смена власти в городе его мало беспокоила.

В июне Кларисса прибыла во Флоренцию. Пьеро встретил ее у стен города и присутствовал на бракосочетании в соборе, но на свадебном пиршестве не появился. Слухи подтверждались: жизнь уходила из его измученного болезнями тела. В тратториях и на площадях, где пили за его счет, ему желали выздоровления, а его дому благополучия, в душе сомневаясь и в том, и в другом. Имя Томмазо все чаще произносилось в застольных беседах, и многие уже бросились искать его благосклонности. Сандро тоже удостоился чести быть представленным ему. Говорить он был мастер и обратил на себя внимание Содерини. Не бог весть что, но все-таки приятно, когда будущий правитель знает тебя в лицо.

Как ни странно, но и строгий Мариано уверовал в Содерини. По крайней мере, на него можно положиться, у него достаточно опыта, чтобы править Флоренцией. А если она достанется юному Лоренцо, тогда городу и впрямь грозят беды. Больше всего Филипепи боялся распрей и неурядиц; в молодости он нахлебался их досыта, и теперь ему хотелось покоя. Он окончательно решил расстаться с мастерской, купить дом на виа Нуова – уже присмотрел и почти сговорился с владельцем, – и дожить жизнь, избавившись от всех хлопот.

Как большинство флорентийцев, вдоволь нагрешив в юности, Мариано с годами все больше обращался к Богу и проникался убеждением, что раньше все было не только строже, но и лучше. Виноваты, конечно, они, старики, обеспечившие детям беззаботную жизнь и потакавшие их прихотям, как он Сандро. О тех, кто побогаче, как Медичи, и говорить не приходится. Отсюда разврат и непочтение ко всему, даже к вере – появились разные философы, которые даже Евангелие толкуют на свой лад. А поэтов, которых Мариано больше знал понаслышке, ибо как истинный флорентиец чтил только Данте, было бы полезнее и вовсе истребить – самое ядовитое племя, самого Господа называют Юпитером и забивают головы добропорядочных христиан музами, грациями, нимфами и прочей нечистью. Нет, после того как он узнал, что Лоренцо не только ведет разгульную жизнь, но еще вдобавок и поэт, он слова в его защиту не скажет! Если его призовут на площадь Синьории, он первым отдаст свой голос за Содерини. Но пока никого никуда не звали.

Подагрик упорно цеплялся за жизнь. Конец лета и осень прошли в тревожном ожидании: вот-вот что-то должно случиться. Но развязка все оттягивалась. Город лихорадило, и когда во Флоренцию пришла весть, что 9 октября в Сполето внезапно скончался Филиппо Липпи, даже живописцы пропустили ее мимо ушей – и их обуяла высокая политика. Возможно, лишь скорбь Сандро была искренней: фра Филиппо, несмотря на их разногласия, оставался для него любимым наставником. Многое приходило на память, но особенно то, что в свою последнюю поездку в Сполето Липпи отправлялся с большой неохотой. Сколько раз, наезжая во Флоренцию, он клялся бросить эти проклятые фрески и восклицал, что его ноги не будет в городе, где не уважают его и не ценят его искусство.

В чем была причина этого недовольства – так никто и не выяснил. Излив очередную порцию злости, Липпи снова отправлялся в Сполето, как бы подтверждая слова, сказанные Верроккьо: истинный живописец никогда не бросит свое творение, не доведя его до конца, оно для него, что ребенок для матери. Как всякая скоропостижная смерть, кончина фра Филиппо вскоре стала обрастать домыслами: якобы он начал в споре с приором монастыря богохульствовать и Господь покарал этого грешника и развратника. Однако большинство придерживалось более земной версии – Липпи был отравлен. Вопрос только: кем? Не было большой тайной, что и в Сполето бывший монах вел далеко не постную жизнь; говорили, что там он умудрился соблазнить какую-то знатную даму и ее родственники спровадили его на тот свет. Другие же придерживались иного мнения: ничего подобного, это старый Бути наконец-то свел счеты с обидчиком, отомстив ему за поруганную честь дочери Лукреции.

Но как бы там ни было, фра Филиппо не стало, и Сандро оказался перед необходимостью выполнить данное им некогда обещание – позаботиться о судьбе Филиппино, помочь ему овладеть живописью и вывести в мастера. Клятвы давать легко, но выполнять не так просто: прежде всего потому, что сам он еще ходил в подмастерьях, а следовательно, не имел права набирать учеников. То, что у него была мастерская, которую он открыл в доме отца, ничего не значило – просто цеховые власти, благоволя старому Филипепи, пока смотрели сквозь пальцы на это вопиющее нарушение правил. Сандро с трепетом ожидал появления во Флоренции сына Липпи, но тот явно не спешил. Как потом выяснилось, он остался в Сполето и вместе с учеником Липпи фра Диаманте завершал начатое отцом. Кроме того, Сандро стало известно, что в свои двенадцать лет Филиппино уже изрядно преуспел в живописи, далеко обогнав своих сверстников, так что учить его будет непросто.

Жизнь тем временем шла своим чередом, и наступил день, которого одни ожидали с тревогой, другие с туманными надеждами: 8 декабря скончался Пьеро Подагрик. Усопшему были возданы все положенные почести, и Флоренция затихла в ожидании: когда же ударит колокол на площади Синьории, созывая граждан на парламент? Но ничего не случилось, все обошлось на редкость мирно; с удивлением флорентийцы узнали, что Томмазо Содерини, которого считали непримиримым противником Медичи, собрал представителей шестисот влиятельных семейств и неожиданно предложил им просить Лоренцо взять на себя защиту интересов города. Такого оборота никто не предвидел, поэтому возражений не последовало: о других кандидатах заранее не подумали. Томмазо действовал без промедления; в тот же день во главе представительной депутации флорентийских граждан он посетил дом на виа Ларга и сообщил его новому хозяину о «решении города». Позже Лоренцо писал: «На второй день после смерти моего отца, хотя я и был очень молод, то есть мне был всего лишь 21 год, в наш дом пришли наиболее знатные люди города и государства, чтобы выразить сочувствие по поводу нашей потери и просить меня взять на себя заботу о городе и государстве, как это делали мой дед и отец. Я согласился, но с большой неохотой, поскольку, принимая во внимание мой возраст, задача защищать наших друзей и наши владения была тяжела и опасна, но богатым, которые не правят, во Флоренции приходится очень плохо».

Далеко не все флорентийцы были довольны таким решением, однако страсти поутихли. Вряд ли те, кто до этого хулил Лоренцо, изменили свое мнение, но теперь им было благоразумнее придержать язык. На смену им пришли льстецы, благодаря которым у молодого Медичи недостатков с каждым днем становилось меньше, а достоинств больше. Слушая некоторых, можно было подумать, что Лоренцо с самого рождения избран Богом, чтобы править Флоренцией. Иные упрекали его в склонности к тиранству, но «это же безумие, – восклицал Маттео Пальмьери в своей аптеке, – когда сапожник начет разъяснять, как следует применять гражданские законы, управлять республикой и вести войны!». Лоренцо с юных лет готовился к правлению: он присутствовал на всех приемах иностранных послов, он представлял больного отца на разных торжествах в других государствах, причем нигде не осрамился и не уронил чести республики. Да, он молод, но больше иных старцев знает, что творится в Италии, и достаточно умен, чтобы вести флорентийский корабль по этому неспокойному морю.

Но для таких, как Маттео, главным было даже не это, а то, что Лоренцо блистал своей ученостью. Он знал в совершенстве латынь и греческий, любил книги, мог свободно беседовать с политиками и теологами, историками и философами, да к тому же сам был поэтом и новеллистом. Но это уже не было заслугой Подагрика: мудрый Козимо еще при своей жизни избрал в наставники внуку грека Аргирокуполо и итальянца Марсилио Фичино, людей выдающейся учености. Поэтому следовало ожидать, что Лоренцо продолжит дело «Отца отечества» и золотой век во Флоренции все-таки возродится.

В принципе, Сандро было все равно, вернется или нет золотой век. Если его что-либо и волновало, так это разговоры среди живописцев о равнодушии Лоренцо к их ремеслу. Хотя если он, как и его дед, будет в изобилии строить и украшать здания, работа найдется и для художников. Но сколько времени этого придется ждать?

Однако перемены в жизни Сандро начались быстро и неожиданно для него. Томмазо Содерини, который, как казалось, был всецело занят упрочением правления Лоренцо, вспомнил о молодом живописце. Умудренный житейским опытом глава купеческой гильдии понимал: чтобы владеть таким городом, как Флоренция, мало иметь деньги и способности – нужно еще быть воспетым пером и кистью. Так поступали многие князья, так действовал и «мудрый яко змий» Козимо, водя дружбу с архитекторами и живописцами, даря виллы философам и раздавая нищенствующим поэтам деньги для учебы в университете. Они-то и сделали его «Отцом отечества». Для простого люда, не особенно разбирающегося в героических одах и поэмах, но приученного церковью понимать язык живописи, кисть, вероятно, предпочтительнее пера. По здравому размышлению, Сандро вполне подходил для того, чтобы стать придворным живописцем Медичи. Побеседовав с ним, Томмазо уловил плохо скрываемое стремление стать первым, а такие люди, по его мнению, подобны воску, из которого умелые руки политика могут вылепить желаемое. Убедить Лоренцо приручить ученика Липпи, пользовавшегося когда-то покровительством Козимо, видимо, не составит труда.

Содерини не особенно разбирался в тонкостях живописи, но о Сандро уже говорили в городе как о подающем большие надежды художнике – его многочисленные Мадонны сделали свое дело. Это еще больше укрепило Томмазо в его намерении, и он начал действовать. Прежде всего, было желательно добиться для Сандро звания мастера. Какой-либо официальный заказ, означающий признание властями таланта живописца, значительно облегчал решение этой задачи. Здесь Томмазо мог посодействовать ему: купеческая гильдия решила украсить большой зал Торгового суда, где среди прочего предстояло изобразить четыре добродетели, столь ценимые флорентийскими купцами – Мудрость, Умеренность, Справедливость и Силу.

Это был почетный, хорошо оплачиваемый заказ. Исполнив его, можно было сразу подавать прошение о приеме в компанию святого Луки. Было, однако, серьезное препятствие: заказ этот уже отдали Пьетро Поллайоло. Но разве это могло остановить Томмазо? Он и помыслить не мог, что какой-то живописец рискнет восстать против его воли. До сих пор его гильдия вершила все дела в городе, а в ней он был первым человеком. Ведь даже когда решался вопрос о Лоренцо, почти никто не посмел перечить ему, а врагов у Медичи среди собравшихся шестисот нобилей было немало. А тут какой-то Пьетро заупрямился – со всей решимостью заявил, что не намерен уступать, ведь договор уже подписан. Флорентийцы всегда считали делом чести держать данное ими слово. Неужели нравы пали так низко, что теперь уже ничто не свято? Впрочем, и Томмазо имел все основания жаловаться на падение нравов. Ишь распустились: каждый богомаз заявляет о своих правах! Однако младший Поллайоло нашел поддержку не только среди коллег-художников. Спор разгорался; к нему подключились и те, кто не имел никакого отношения к живописи. Речь ведь шла о принципе. Стоит только раз отступиться от правила, по которому договоры должны соблюдаться, и лавину уже не остановишь. Так Сандро, сам того не желая, оказался втянутым в конфликт, который, принимая во внимание темперамент флорентийцев, мог кончиться для него плачевно. Он уже готов был отступиться, но и Томмазо, и Пьетро закусили удила.

Но при всем своем всесилии Содерини все-таки не мог не прислушиваться к голосу народа, а в этом споре флорентийцы явно были не на его стороне. Им представился благоприятный повод доказать «жирным» свою силу, и они не преминули воспользоваться им. Томмазо пришлось отступить – после долгих переговоров с Пьетро он договорился с ним, что живописцы разделят заказ поровну. Боттичелли не получил бы и этого, если бы Антонио не уговорил брата проявить сговорчивость: ведь он имеет дело с самим Содерини, не стоит портить с ним отношения.

Казалось, теперь все были довольно. Томмазо вручил Сандро и Пьетро гравюры с изображением Сивилл, которые художники должны были использовать при написании своих аллегорий. Тем не менее Сандро понимал, что его положение не столь уж блестяще. Хотя он и был знаком со стилем, в котором работали братья Поллайоло, ему приходилось лишь догадываться, как Пьетро будет рисовать свои картины, – отныне вход в мастерскую соперника был для него закрыт. Конечно, можно было бы пойти на поклон, помириться, урегулировать ссору, но гордость ему не позволяла. Поэтому над доставшейся ему «Силой» он должен был работать, не видя, что же создает его соперник.

Но, пожалуй, не это было главным, что омрачало сейчас его жизнь: главным стало то, что прежние дружеские отношения с братьями-живописцами были бесповоротно разрушены. Хотя у него и в мыслях не было отнимать у Пьетро заказ, но кто теперь этому поверит? В глазах у всех он оставался виновником затеянной ссоры. Более того, он восстановил против себя почти всех флорентийских живописцев, вставших на сторону младшего Поллайоло, а стало быть, его вступление в компанию святого Луки отодвигалось на неопределенное время. Быть же вне ее, полагаться лишь на свои собственные силы становилось все труднее; цехи и гильдии для того и создаются, чтобы отстаивать интересы и права своих членов, помогать им в трудных ситуациях. А здесь, как ни верти, он пошел против правил компании. Оставалось одно: работой доказать свое мастерство. Задача почти неразрешимая, ибо после случившегося ничего, кроме хулы, от своих будущих коллег он услышать не надеялся.

Ко всему прочему, теперь он не мог рассчитывать и на поддержку своего покровителя. Мир во Флоренции продолжался недолго. Весна 1470 года разрушила хрупкое спокойствие: зашевелились изгнанные противники Медичи. Бернардо Нарди, выступивший четыре года тому назад вместе с Никколо Содерини и Нерони против Подагрика, поднял восстание в Прато. Это было почти под боком – над Флоренцией нависла серьезная угроза, ибо повстанцам было достаточно одного-двух дней, чтобы появиться под ее стенами. А в городе у них было немало сторонников. Томмазо Содерини понимал, в каком опасном и двусмысленном положении он оказался. В начавшейся междоусобице он мог потерять не только состояние, но и жизнь. Дошли вести и о том, что Нерони собрал большое войско, чтобы поддержать Нарди, а потом вместе с ним идти на Флоренцию. Те, кто еще совсем недавно поддерживали Томмазо, на всякий случай отошли в сторону. И Сандро, поддавшись общим настроениям, счел за благо отказаться в пользу Пьетро от написания второй из своих аллегорий.

Он явно поторопился. Вскоре пришло сообщение от подесты (городского головы) Прато: он собственными силами разгромил восставших еще до прихода флорентийского войска. Теперь подеста спрашивал, что делать с попавшими в его руки заговорщиками. Лоренцо рекомендовал их повесить, и более сорока человек было предано смерти. И хотя в это время жестокостью мало кого можно было удивить, флорентийцы осудили действия своего правителя. Говорили о том, что распоряжение Лоренцо было вызвано страхом, впитанным им еще в детстве, когда семья Медичи была постоянно вынуждена опасаться того, что в ее дом вломятся многочисленные враги. Но большинство придерживалось иного мнения, и, может быть, они были правы: Лоренцо руководил не страх за свою жизнь, а желание внушить его другим. Так поступали все тираны, и юный Лоренцо, начитавшись исторических хроник, взял из них не то, как древние отстаивали республику, а то, как враги демократии губили ее.

Выступление сторонников Содерини внесло охлаждение в отношения между Лоренцо и Томмазо. Похоже было, что Медичи усомнился в его преданности. Теперь Сандро был почти рад, что отказался продолжать работу для Торгового суда – не хватало еще попасть между двух жерновов! Для борьбы и интриг он не был создан и хотел только, чтобы его оставили в покое. Но «Силу» он все-таки закончил и сдал заказчику. Героиня картины восседала на резном троне с высокими подлокотниками, выписанном не менее тщательно, чем сама фигура – здесь сказывалось влияние Верроккьо с его суховатой точностью. Внутреннее напряжение Силы, нервность ее тонких рук, сжимающих меч, отражали уроки Антонио Поллайоло, а простоватое румяное лицо напоминало Мадонн Липпи. Даже золотых дел мастер Антонио виден в искусной отделке оружия синей эмалью, в передаче игры света на металле. Но нежно-печальная улыбка, изящный полуоборот тела, едва заметная отрешенность выражения – все это принадлежало Сандро и только ему.

Когда все четыре добродетели выставили в зале суда, стало ясно, что его аллегория выпадает из общего ряда. Не так чтобы очень, но все-таки она отличалась от работ младшего Поллайоло. И дело было не только в том, что живописцы писали свои работы, не общаясь друг с другом – просто Сандро в своем мастерстве обогнал Пьетро. Он стремился к этому и доказал, что в честной борьбе превзошел своего соперника. Можно было не кривя душой восторгаться этой величественной женщиной, восседающей на троне, ее гордо поднятой головой, прихотливой игрой света и тени. От фигуры исходили достоинство и уверенность в себе. Гравюры Сивилл, откровенно говоря, были здесь ни при чем: Сандро не следовал им так покорно, как это сделал Пьетро.

Но случилось то, что и следовало ожидать. Флорентийские живописцы не были на его стороне и не сказали о картине ни одного доброго слова. Пропорции явно не соблюдены – разве это Сила! Это же просто флорентийская девка, взгромоздившаяся на чужой трон! Почему эта идиотка держит скипетр на коленях? Это ведь все-таки не шутовская погремушка! И это были не самые худшие упреки, которые дошли до ушей Сандро. Зато коллеги сверх всякой меры хвалили аллегории Поллайоло. Ко всему прочему был пущен слух, что своей картиной Сандро стремился выслужиться перед Лоренцо, увековечив таким образом его победу в Прато. Если и так, в этом не было ничего предосудительного: не он один поступал таким образом. Но Сандро, сам того не желая, нарушил корпоративную этику и теперь расплачивался за это. О приеме в компанию святого Луки пока что нечего было и мечтать.

Больше всех был опечален Мариано: такого поворота событий он не ожидал. Даже если его сын и прославил Лоренцо, то разве тем самым он совершил преступление? Ведь покровителей ищут все, без этого ремесленнику не прожить, будь он даже семи пядей во лбу. И что же это за коллеги, которые готовы перегрызть горло более удачливому собрату? Такого у них, кожевников, никогда не случалось. Всякое бывало, но в трудный час каждый мог рассчитывать на помощь и поддержку коллег. Делать, однако, нечего, нужно пережидать несчастливую полосу.

Как бы то ни было, старшины купеческой гильдии и приглашенные ими граждане, которые, по общему признанию, знали толк в живописи, высказались за то, чтобы принять и оплатить работу Сандро: выполнена она добротно, все требования соблюдены. Впервые он получил такие деньги. Но важнее золотых флоринов для него было приглашение братьев Медичи посетить их дом на виа Ларга. Двери палаццо правителей Флоренции, в принципе, были открыты для всех, но далеко не все удостаивались чести быть приглашенными во внутренние покои, в которых, как говорили в городе, собраны сказочные сокровища.

Во Флоренции не существовало живописца, который бы не мечтал увидеть знаменитые «доски Брунеллески». Не так давно умерший архитектор считался первооткрывателем линейной перспективы. «Доски» – две картины, одна из которых изображала площадь Синьории с дворцом и лоджией, а вторая – собор Сан-Джованни, служили для демонстрации его открытия. В них были отверстия, и если смотреть сквозь них на отражение «досок» в зеркале, то создавалась полная иллюзия реальности. Кроме того, Сандро надеялся, что ему покажут и работы его учителя Липпи. Да мало ли чего можно увидеть, будучи гостем Медичи!

Ему действительно показали «доски», – причем он был удивлен тем, что им не нашлось лучшего места, чем комната прислуги, – и картины фра Филиппо, и «Рождество» Гоццолли, и даже несколько старинных рукописей с миниатюрами. Слов нет, здесь было собрано все, что могло радовать глаз. Иначе и быть не могло: изысканный вкус хозяев был хорошо известен в городе, и ему безуспешно пытались подражать многие. Их потуги окружить себя подобием роскоши теперь казались Сандро жалкими, ибо эта роскошь походила на ту, в которую он сейчас окунулся, как Мадонна третьеразрядного живописца на творение Липпи. За знаменитый стол Медичи, за которым собирались политики, философы и поэты, он на сей раз не был приглашен, так что не мог подтвердить, что у богатейших людей Флоренции в обычные дни подают самую простую пищу и дешевое вино, от которых отвернулся бы любой купец. Расположение Лоренцо и его брата Джулиано к молодому живописцу пока не простиралось столь далеко.

Они ограничились кратким разговором с ним о разных мелочах; так разговаривают с людьми, уступающими по уму и положению. Видя обоих братьев рядом, Сандро удивился прихоти природы, произведшей от одного корня столь несхожие ростки. Здесь он не был одинок в своих наблюдениях: это несходство поражало многих. В Лоренцо не было ничего от классической красоты: жидкие иссиня-черные волосы, тонкая верхняя губа, нависающий над ней ястребиный нос и темно-оливковое лицо. Он постоянно щурил глаза, ибо был близорук и при этом начисто лишен обоняния, от чего, пожалуй, страдал больше, чем из-за плохого зрения. Голос у него был неприятным, визгливым, режущим слух. Во всяком случае, он нисколько не походил на сына Солнца, то есть Аполлона, как назвал его однажды Фичино.

Полную противоположность брату являл Джулиано. По словам Полициано, «он был высокого роста, плотного телосложения с широкой и выдающейся вперед грудью; имел руки сильные и мускулистые, с крепкими суставами, поджарый живот, сильные бедра, немного полноватые икры ног, живые глаза черного цвета, острое зрение. Огромная копна черных длинных волос откидывалась со лба на затылок. Он был сведущ во всадническом деле и стрельбе, искусен в прыжках и гимнастике, просто обожал охоту». Но когда речь заходила о других достоинствах, то здесь Лоренцо во всем превосходил брата. Пусть природа обделила его красивой внешностью, одарив ею Джулиано, но взамен дала тактичность Козимо, осторожность Пьеро, ум Платона, стихотворный талант Петрарки. Древнегреческий мудрец будто о нем сказал: он походит на сосуд в форме сатира – снаружи безобразие, внутри благовоние.

Младший Медичи, похоже, не переоценивал своих способностей. Хотя он тоже писал стихи, умел красиво говорить, был учтивым и человечным, но политика ему претила. Как рассказывали люди, хорошо знавшие братьев, Лоренцо, согласно воле отца, предлагал Джулиано разделить с ним власть, но тот наотрез отказался: его-де больше влекут к себе радости Флоренции, а не ее заботы. С него довольно и того, что к нему тянется молодежь, а не умудренные опытом старцы, что он пользуется успехом у дам, а не у сенаторов, что его стихи читают в кругу избранных, а не распевают всякий раз на карнавалах.

Мир нынешних владельцев палаццо на виа Ларга мало походил на тот, что окружал Сандро с детства. В нем было нечто манящее и вместе с тем внушающее страх – как бы не впасть в соблазн, не совершить непростительный грех. Наверное, то же чувствовал Адам, когда Ева протянула ему яблоко с древа познания. Сегодня этот мир не оттолкнул его, но и не подпустил близко. У кого просить совета, что делать дальше? Обращаться к отцу вряд ли имело смысл: если он станет рассуждать как ремесленник, то можно только радоваться, что такие влиятельные люди обратили на него внимание; стало быть, будут покровительствовать ему – огородят от невзгод и обеспечат заказами. Чего еще желать? Так сказал бы Мариано, будь он помоложе. Но сейчас, предавшись благочестивым размышлениям, он станет рассуждать: подобает ли христианину, готовящемуся предстать перед Всевышним, толкать отпрыска в омут пороков, где он наверняка погубит свою душу? Ведь за это с него, как с отца, сурово спросится.