Текст книги "Наследство тетушки Энн (сборник)"

II

Опасения Эдмунда оказались напрасными. Мрачная репутация дома ему совсем не повредила, даже напротив, сослужила добрую службу. Окрестным сорванцам было интересно поглазеть на храброго господина, решившегося в одиночку бросить вызов силам тьмы. Право, лучшего дома для школы ему было не найти во всем Ист-энде. На ярмарке мальчишкам не раз доводилось видеть самого высокого человека в мире или, скажем, самого толстого, но самого смелого – никогда, и они шли к Эдмунду, не предполагая, что задержатся здесь надолго, и даже более того, зачастят сюда каждый день. Слух о том, что дом с привидениями вновь обрел хозяина, разнесся на весь приход, а заодно на два соседних. Артур не удержался от соблазна и тоже направил сюда стопы.

Он уважал храбрость и слыл самым отчаянным воришкой в шайке Жареного Каштана. Жареный был разборчив в приятельствах, его рукопожатие и то не каждому удавалось заслужить, но особое положение Артура в притоне предопределила сама судьба. Жареный был его приемным отцом. Он купил его морозной зимней ночью у нищенки. Опухшая, извалянная в грязи, разящая мочой и перегаром, она хотела джина и всем предлагала за бутылку своего двухмесячного сына. А что она должна была делать, если горит душа, а выпить не на что? В конце концов, празднование сочельника еще никто не отменял. Она увязывалась за прохожими, но тщетно, и нищенка, разозлившись, едва не швырнула надоевшую ношу в снег, и тут ей повезло. Мимо пробегал оборванный рыжеволосый подросток. Он нес за пазухой запечатанную бутыль. Никогда в жизни не получавший подарков, он решил, что свершилось чудо, – бережно взял малыша и прижал к сердцу, а тот, почувствовав душевное тепло, перестал плакать и устремил на него внимательный, испытующий взгляд.

Когда Жареный Каштан уходил из Сент-Клерэлли, в спину ему доносилось хмельное пение – беспутная мамаша, не теряя времени даром, принялась обмывать выгодную сделку.

Жареный Каштан, вместо выпивки, принес в воровскую берлогу сверток с голодным младенцем.

– Что это?

– Подарок.

– Хорош подарок, а где джин для хозяина? – здоровенный красномордый парень по кличке Кабан ринулся к нему. – Отнеси его и положи, где взял, – и он потянулся было к ребенку, но Каштан со злостью толкнул его в плечо.

– А ну, убери руки! Не смей его трогать! И вы все, вас это тоже касается! Его зовут Артур.

– Тоже мне Мерлин нашелся. Уноси отсюда этого типа подобру-поздорову, пока мы вам обоим не намяли бока.

– Не хочу.

– А мы не хотим слушать ночами его ор!

– Тогда я уйду с ним.

– Вот испугал! Валяй, таких, как ты, везде заждались!

– Оставьте их, – хрипло приказал хозяин.

Он счел появление ребенка добрым знаком. Хозяин догадывался, что дела его плохи, – едва ли он дотянет до весны – и принял Артура как наследника.

Жареному Каштану неоднократно советовали положить малыша на порог церковно-приходского приюта, но он не согласился. Сам подкидыш, выброшенный на темную лондонскую улицу, он знал не понаслышке, каковы эти заведения. Там дети умирали от голода, холода и жестокого обращения. Он смутно помнил обшарпанные стены огромной полупустой комнаты с выбитым окном и непрерывный детский плачь, перемежающийся с площадной руганью нянек. Грубые, злые, они костерили грудных младенцев последними словами, разворовывали все, что можно было унести, и были вечно пьяны. Жареного Каштана они несколько раз роняли на каменный пол, то ли с похмелья, то ли умышленно, так как деньги, положенные на его содержание, промотали на год вперед, и если бы он погиб, было бы очень удобно, но он остался жив, и его жизненной силы хватило бы на десятерых. Там же он получил ожог, которому обязан был своим звучным прозвищем. Нянька стояла на стуле и заправляла подвесную лампу, а он, двухлеткой, подполз к ней и, задрав голову, молча наблюдал за ее действиями. Она его не заметила. Она вообще ничего не замечала и с трудом держалась на ногах. Неверная рука дрогнула, и в лицо ребенку брызнуло кипящее масло. На его правой щеке по сей день красовался шрам, по форме напоминающий лист каштанового дерева. Скольких его товарищей отнесли на городское кладбище, никто не знает, а он ухитрился вырасти до спичечной фабрики, куда попадали все чудом уцелевшие обитатели приюта, и большинство там и оставалось на веки вечные, но Жареный сумел оттуда сбежать. Даже его челюсть, вобравшая в себя фосфор, не отмерла, как у других, а лишь тускло светилась в темноте. Нет, этого чудесного малыша ему послало само провидение, и он его никому не отдаст.

– Ну хорошо, пристрой его к Пэмми-святоше, – настаивал уставший от бессонных ночей Кабан. – Она возьмет, у нее недавно ребенок умер.

Жареный Каштан терпеть не мог пьющих баб, но эта была еще хуже. «Личиком гладкая, да делами гадкая», Пэмми обладала низменной душой и привлекательной наружностью и умела себе преподнести. Она прекрасно смотрелась с ребенком на руках и рожала ради денег. Побираться она предпочитала на паперти и зарабатывала столько, что ей завидовали даже карманники, – в ее жестянку мелочь сыпалась дождем. Скорбная красавица с запавшими глазами, качающая младенца на ступенях храма (ах, как трогательно), а когда дети вырастали и переставали соответствовать этой приторной живой картинке, Пэмми безжалостно продавала их для работ в угольных шахтах.

– Он не достанется Пэмми! – говорил Жареный Каштан со злостью. – Он будет отменным вором. Да, мой славный? Да, мой золотой?

И малыш доверчиво улыбался беззубой розовой улыбкой, радуясь любви и ласке. Жареный оказался на редкость заботливым отцом. Он даже сам не предполагал, до чего он домовитый и дельный. Он щедро платил недавно разрешившимся женщинам за то, чтобы они сцеживали для него грудное молоко, и сам выкармливал Артура из бутылочки, так что его малыш всегда был сыт и счастлив. Жареный переложил на мотив колыбельной пару воровских песен, и жители трущоб с удивлением озирались на юного оборванца, который бродил по улицам, прижимая к груди кулек живописных тряпок, и с нежностью мурлыкал: «Кто в Сент-Джайлсе родятся, пусть висят и не плодятся… Да, мой, славный? Да, мой золотой?» Он не видел в этом ничего зловещего. Хозяин тоже любил отпустить шуточку по поводу чаши Святого Джайлса, мысль о которой ни у кого здесь не вызывала страха. А какой прок бояться того, чего все равно не миновать? Когда Артур немного подрос, Жареный забавлял его Ньюгейтским псом. Он оттопыривал большой палец, указательный сгибал, делая ладонь горизонтально, и на стене как по волшебству появлялся серый собачий профиль. Артур был его рождественским чудом, первым и единственным, каких на самом деле не бывает, и Жареный хотел дать ему все, чего не получил сам.

Непостижимо, но дети умирают не только в приютах, не только в грязных подворотнях, но и в белоснежных кружевных детских, на руках опрятных, улыбчивых нянюшек, в том числе и обладательниц блестящих рекомендательных писем, а Артур выжил. Почему? Быть может, потому что в них не было того, что было в Жареном Каштане, – несгибаемой мощи, любви, преданности, к тому же вынянчить Артура ему велело его сердце.

Артур стал его сыном, учеником, другом, и даже более того – принцем. Прежний хозяин, умирая, назначил своим преемником Жареного Каштана, оставив ему стены притона, шайку отборного ворья от пяти и старше, проверенную, надежную сеть скупщиков краденого и кое-какие знакомства в полиции, но говорить об этом вслух было не принято. Шайка постоянно пополнялась свежей кровью, причем его жулики были самыми воспитанными в Лондоне. По крайней мере, новоприбывших беспризорников здесь отмывали от многослойной грязи в большом корыте, а их кишащие паразитами лохмотья бросали в огонь. Жареный не хотел, чтобы по его принцу скакали блохи. С тех пор, как у него появился Артур, он научился варить вкусную овсяную кашу, стирать, даже орудовать иглой и портняжными ножницами. Он подгонял купленные на барахолке вещи, чтобы они были Артуру по костям. Вор и мошенник, Жареный Каштан старался передать сыну все, что умел сам, и парень из него получился хитрый, ловкий и сообразительный. Артур исправно вносил долю в общий котел. Да он и не мог себе позволить прийти с пустыми руками, видя, как отец им гордится. Воровать было трудно и опасно и требовало сноровки. Будучи мастером своего темного ремесла, Артур знал себе цену. Он незаметно наблюдал за домами, выясняя, когда хозяева уходят на службу, а хозяйки – за покупками, проверял задние калитки – заперты ли они, – а в случае, если его ловили за шиворот, умел пустить фальшивую слезу и без сучка без задоринки рассказать легенду, что больная матушка велела ему одолжить бульона у миссис Смитсон, но он ошибся адресом. Артур искусно прикидывался сыном бедной богобоязненной вдовы и в этом образе крал товар прямо с прилавков. Войдя в школу, он огляделся по сторонам и, следуя привычке, первым делом засунул за пазуху грифель. В просторной светлой комнате рядами стояли столы и скамьи, на стене висела непонятного назначения черная доска, а со второго этажа доносился стук молотка. Тут на лестнице послышались шаги, и появился хозяин, молодой джентльмен с ясным добрым взглядом и высоким честным лбом. Судя по всему, известность ему нравилась: он не рассердился на Артура за то, что тот без приглашения заявился к нему, а как будто даже обрадовался.

– Здравствуйте, сэр, – вежливо промолвил Артур и незаметно попятился к дверям, – я так, на минутку. Прослышал о вас и, признаться, не поверил, а оказалось – правда.

– Откуда ты узнал про меня? Тебе священник сказал?

Артур замялся. Священники редко попадали в его круг. Чаще его круг попадал на исповедь к тюремному ординарию, да и то перед виселицей, и встречи с ним никто особо не жаждал.

– Ну нет, почему же обязательно священник? Сейчас все вокруг только о вас и говорят, восхищаются, как вы на это решились.

Эдмунд посчитал, что Артур имеет в виду устройство школы, и ему стало очень приятно.

– Пожалуй, мне пора.

– Так быстро? Лучше помоги мне. Я развешиваю стеллажи в библиотеке, а через час начнутся уроки. Ты умеешь читать?

– Нет, сэр.

– Не беда, научишься. Для того ты сюда и пришел.

Его уверенный тон озадачил Артура, и он подумал, что самое время дать деру, но не успел – недаром дом слыл заколдованным. Чары подействовали на него: он задержался здесь гораздо дольше, чем намеревался, и так же, как другие мальчишки, стал приходить сюда каждый день.

* * *

Школа мистера Гринвуда была особенной. В ней никто не томился – скорей бы домой, – да у многих ее учеников и дома-то никакого не было. Для кого-то это была единственная возможность согреться у камина и выпить чаю, кто-то прибегал сюда после тяжелой работы, кто-то – после многочасовых скитаний в поисках таковой, кто-то вообще с улицы и на улицу же уходил, когда уроки заканчивались, и почти всем остро не хватало заботы и душевного тепла. Некоторые мальчишки были такие грязные и вшивые, что Эдмунд понял, – если не принять меры, школа в любой момент может превратиться в рассадник тифа. Этих детей скудно кормили и совсем не лечили, и Эдмунд сам не заметил, как на подоконнике у него скопился целый арсенал мазей и пилюль. Он научился отличать лишай от чесотки и ставить бандаж на фурункулы. Он посыпал дустом головы, капал в носы, давал порошки от колик в животе. Многие дети были серьезно больны, почти все – истощены, и Эдмунд даже терялся, что им сейчас нужнее – школа или лазарет? Он готов был положить доктору жалованье и неоднократно давал объявление в газете, но найти того, кто согласился бы здесь работать, пока не получалось. В такие места не идут ради хлеба насущного – только по зову сердца. Кварталами Сент-Эндрю либо пренебрегали, либо опасались их обитателей. Артур заметно отличался от этих несчастных, заброшенных детей. Одевался он бедно, но опрятно, не сверкал дырками, и пуговиц на его куртке всегда было достаточно. Не многие мальчишки Ист-энда могли сказать о себе то же самое, даже живущие в семьях. Артур помогал Эдмунду приводить в порядок бездомных малышей, и впечатление было такое, как будто ему это не впервой. Вполне понятно, ведь и к его отцу попадали такие же доходяги с улицы, а не воспитанники элитных школ. Здесь они получали тарелку похлебки, место у теплого очага и доброе слово, нередко первое в жизни, и становились частью их воровской семьи. Притон Жареного Каштана можно было назвать образцовым. Это был не притон, а какой-то пансион, и новоприбывшим здесь выводили вшей и приучали мыть шею и уши. Что касается нравственного здоровья, то Эдмунд оказался в тупике. Он так вдохновенно внушал ученикам, что воровать нехорошо, пока кто-то из них не спросил:

– А что же делать, когда очень хочется есть?

Действительно, что делать? К семи-восьми годам беспризорные дети выходят из возраста «милых крошек» и более не вызывают сочувствия, скорее – раздражение и досаду, и чтобы выжить, им необходимо научиться грабить и воровать. Эдмунд понял: без доверия и поддержки взрослых ему не обойтись. Сначала он повел себя чересчур независимо, но теперь должен смирить гордыню и постараться расположить их к себе. В одиночку он не сможет помочь этим детям, но достигнуть взаимопонимания можно только в общении. А где лучше всего общаться? Конечно, в джентльмен-клубе. Всем известно: когда уходят золотые студенческие деньки, джентльмен-клуб становится главной отдушиной и отрадой. «А то, что нравится господам, наверняка понравится и работягам из прихода Сент-Эндрю», – подумал Эдмунд, и не ошибся. Отныне его школа по вечерам принадлежала взрослым, превращаясь в клуб, где обсуждались свежие новости, шелестели газетные страницы и все желающие могли научиться читать и писать. Мужской клуб мистера Гринвуда быстро обрел популярность, и у него появились друзья и единомышленники из числа грамотных обитателей прихода и тех, кто хотел бы освоить грамоту. Эдмунд никого ни к чему не призывал, понимая, что хуже нет играть на спонтанных чувствах. Он просто рассказывал о детях, поверяя новым своим знакомым их невеселые истории. Ни один из них не оказался на улице из врожденной праздности и любви к бродяжничеству. Все были жертвами обстоятельств, все натерпелись немало жестокости и несправедливости, и сам факт, что они по доброй воле ходят в школу, не верный ли признак того, что им хочется вернуться к трудовой, честной жизни? Первым предложил свою помощь жестянщик Бейнз. Он взял к себе в мастерскую Робби – сироту, сбежавшего из работного дома. Элфа и Кортни принял на обучение перчаточник, а вскоре еще несколько беспризорных мальчишек занялись делом и обрели крышу над головой, да и для живущих с родителями это тоже было полезно. Ходить в школу позволяли не всем, но с их отцами и патронами Эдмунду нередко удавалось найти общий язык. Даже те, кто поначалу приняли его враждебно, со временем прониклись уважением и доверием и сами отправили к нему ребят. Старания Эдмунда не пропали втуне. Так однажды на пороге школы появился хозяин трубочистов, худой и сутулый, словно Люцифер из рождественской мистерии, в окружении чумазых чертенят, – он привел учиться всю свою бригаду. Отец Фрэнка Сарджента прежде отваживал его от школы кочергой, но потом сменил гнев на милость и стал отпускать сюда каждый день, а сам публично заявил, что чтение газет ему необходимо теперь, как джин, и это дорогого стоило. Уильям Никсон жил у родственников, у которых и без него было семеро по лавкам.

Он с раннего утра до поздней ночи бродил по городу, продавая клейкую бумагу для ловли мух, и очень боялся, что его отдадут в приют. Школа была для него единственной радостью, и дядя разрешил ему бывать здесь два раза в неделю, на большее он пока не согласился. Ну что же, лучше мало, чем никак. А вот сапожник Чиверз охотно послал сюда своих бойких подмастерьев и щепетильно следил за их успехами. Ему нравилось во время отдыха слушать умные разговоры, а не истории из жизни грабителей, после которых никогда не знаешь, проснешься ли поутру. Даже аптекарь, скептически настроенный еврей с Вебстер-роуд, отважился привести к Эдмунду опрятных, послушных сыновей, и не пожалел. Завсегдатаем и самым преданным ревнителем мужского клуба стал караульный, дядюшка Харрисон. Его воспоминания, от которых на улице все отмахивались, здесь неожиданно возымели успех. Старый вояка, искалеченный в сражениях, горестный и покинутый, как будто выброшенный за ненадобностью, обрел второе дыхание, ощутил прилив сил и бодрости и даже изъявил желание взять себе на воспитание кого-нибудь из сорванцов. Эдмунд усомнился, что эта миссия, требующая нечеловеческих усилий, окажется ему по плечу, и серьезно спросил:

– А кто же тогда будет сторожить школу? Нет-нет, вы делаете другое дело, очень важное, в котором вас некому заменить.

Мистер Харрисон, поразмыслив, с ним согласился и с тех пор ходил вокруг школы кругами, пугая злоумышленников трещоткой, и даже подумывал, не перенести ли сюда свою будку Свеча, горящая маячком в комнате Эдмунда, светила ему в самое сердце. Когда он видел ее отблеск в окне второго этажа и убеждался, что там все хорошо, ему тоже делалось спокойно и умиротворенно. Нет, что ни говори, а джентльмен-клуб – величайшее достижение цивилизации! Только отец Артура так сюда и не пришел. Эдмунд был уверен, что познакомится с ним с одним из первых, но в его клуб он вступать не торопился, и Артур по-прежнему оставался для него загадкой. Он вполне мог быть сыном ремесленника, скорее всего, хозяина какой-нибудь небольшой мастерской – в нем чувствовалась уверенность в себе и привычка покровительствовать. Он сошел бы также за сына почтальона, потому что прекрасно ориентировался в лондонских переулках. Порой он напоминал мальчишку-посыльного. У него была довольно правильная речь, и он умел себя вести. Эдмунд попробовал было поговорить о нем с учениками, но ребята из прихода Сент-Эндрю его не знали, а сам Артур был немногословен и о своей жизни вне школьных стен ничего не рассказывал.

III

Ребята учились читать по слогам, старательно выводили на аспидной доске буквы, решали примеры. Раз в неделю Эдмунд раздавал им акварельные краски, приятно пахнущие медом и сладкие на вкус, но предназначавшиеся не на десерт, а для урока рисования. Не сказать, чтобы уличная братия была в этой области совсем несведущей. Кое-кому даже случалось порой добраться до Кокспер-стрит, где день-деньской толклись безработные художники, которые писали масляные портреты или же прямо на брусчатке рисовали морские баталии и шаржи на известных людей. Колоритные бородачи со спутанными волосами, ниспадающими из-под фетровых беретов, они непрестанно прикладывались к фляжкам с джином, протягивали к уличному костру озябшие руки, а порой согревались в жарком споре, выясняя, кто из них достиг в искусстве наибольших высот. Иногда мальчишкам удавалось выпросить у них цветные мелки и тоже попробовать себя.

Лучшие работы своих учеников Эдмунд прикреплял на специальный щит, где они висели на всеобщем обозрении до следующей среды, и их авторы ужасно важничали. Однажды Эдмунд задал своим ученикам тему: нарисовать родной город. Он сам постигал его с нуля, узнавал как будто заново и хотел понять, каким видят его мальчишки. Что для них Лондон? Ледяные потоки дождевой воды и бесплотные тени, толпящиеся у ночлежек, или тучные стада, гонимые к рынку ранним субботним утром, или устремленные ввысь фабричные трубы? А может быть, жизнерадостная какофония негритянского оркестра или тихая печаль одинокой бродячей скрипки? Нет, на стриженых лужайках Кенсингтона, где Эдмунд ребенком играл в волан, не понять и тысячной доли Лондона. Настоящее его сердце билось здесь, в кварталах, куда не ступала нога джентльмена, а с истинной леди непременно приключился бы нервный припадок. Его неистовая сила пульсировала в уличной толчее, в ремесленных мастерских, пабах и трактирах и на верфях, где рождались корабли. Здесь жили люди, чьими руками дубилась кожа, валялась шерсть и ткались английские шелка. Эдмунд знал: обитателям бедных кварталов Англия обязана своим могуществом. Это они варили и знаменитое пиво, и сахар, строили кареты, даже роскошные наряды – гордость светских дам – шились полуголодными неимущими девицами. Сыроварни, маслодельни, мастерские по производству замков, и лучшее в мире сукно, и самые прочные корабельные канаты, и тонкое кружево – все было родом не с Ганновер-сквер, а отсюда. Впрочем, и сама Ганновер-сквер возводилась их же руками, и то, что Эдмунд пришел сюда, была не господская милость, а лишь робкая попытка выразить благодарность. Так как же чувствуют пульс трудового Лондона его юные друзья? Боб-трубочист нарисовал Майский праздник – единственный день, когда для таких, как он, устраивался пир. Участники шествия ему особенно удались. Их черные фигурки были полны жизни, и казалось, того гляди закричат: «Уип! Уип!» Аллен Диггори неровно дышал к лошадям, и главными людьми в Лондоне для него были извозчики и форейторы, поэтому он запрудил всю улицу экипажами, подводами, фурами и телегами. На рисунке Тома Митчелла буйствовала яркими красками Смитфилдская ярмарка: канатоходцы, глотатели огня, акробаты и жонглеры и самый высокий в мире человек. Робби, в поте лица постигающий ремесло жестянщика, заполонил лист разнообразными кастрюльками и чайниками, а Элф – одной большой перчаткой. Артур тоже любил свой город и хотел сделать учителю приятное, а потому нарисовал виселицу. Получилось хорошо и очень похоже – да и как иначе? – точно такая была выколота у Жареного Каштана на предплечье. Родное изображение он помнил с тех пор, как тот кормил его с ложки овсянкой, а потом нежно убаюкивал. Артур думал, что мистер Гринвуд восхитится и обрадуется и отберет его работу на вернисаж, а он вместо этого ужаснулся и сказал, будто бы то, что нарисовал Артур, страшно. Тот ответил любимой отцовской фразой:

– А чего ее бояться, если все на ней окажемся, каждый в свой черед?

Такой фатализм привел Эдмунда в замешательство. Поразмыслив, он решил, что, по всей видимости, на впечатлительного ребенка плохо подействовало созерцание публичной казни. Артур был смышленым, любознательным, он схватывал все буквально на лету, но Эдмунда удивляло в нем другое. В каждом классе есть парень, который сообразительнее и шустрее других. Ему легко даются знания, но это еще не значит, что из него выйдет толк. Привыкнув считаться лучшим, не прилагая к тому особых усилий и ожидая от будущего слишком многого, такие юноши часто не справляются с превратностями судьбы, одинаково безжалостной и к первым и к последним ученикам. Артур же был особенный. Едва освоив что-либо сам, будь то правило по грамматике или способ умножения, он принимался объяснять это другим, причем как-то повзрослому деловито и толково. Эдмунд давно понял – роль наставника ему хорошо знакома – и немудрено, что Артур сделался его правой рукой. В частной школе, которую закончил Эдмунд, директор проявлял склонность к несбыточным мечтам и, витая в облаках, тоже хотел видеть в старшеклассниках бессменных помощников воспитателей и добрых покровителей малышей. Любо-дорого было смотреть, как благообразные юноши ведут в церковь или на прогулку их трогательную вереницу, но все умильное тем и заканчивалось. Оставшись с ними один на один, пятнадцатилетние лбы превращались в грубых тиранов, самодурствовали, требовали оказывать себе всевозможные почести, в результате дети не видели от них ничего, кроме ругани и колотушек, и Эдмунд вынужден был с горечью признать, что вел себя ничуть не лучше прочих безобразников. Должно быть, поэтому, став учителем, он решил не повторять ошибок старика Ричардсона и никогда не привлекать зловредных подростков к заботе о малышах, но Артур привлек себя сам и был неизменно доброжелателен и терпелив. Однажды Эдмунд сказал ему:

– Ты добр к малышам, и они к тебе тянутся. Ты можешь занимательно и доходчиво растолковать любой материал. Знаешь, из тебя бы вышел хороший учитель.

Артур смущенно улыбнулся. Положение наставника было ему знакомо. Жареный Каштан поручал ему новичков, и он объяснял им, как надо правильно лезть в чужой карман. Артур подвешивал себе за спину холщовый мешочек, и те должны были вынимать из него деньги и вещи так, чтобы он ничего не почувствовал. Это был лишь один из множества приемов обучения воровству, и Артур их постоянно усовершенствовал. Он устраивал даже что-то наподобие состязаний в ловкости, и победитель получал от него на кружку пива. В шайке все знали, что желторотики, слушающиеся его советов, никогда не попадаются, и он едва не похвастал этим, но тут же схватил себя за язык.

Со временем у Эдмунда появились кое-какие соображения насчет Артура, и он все чаще настаивал на встрече с его отцом. Артур отнекивался, ускользая как угорь от прямого ответа, и Эдмунд недоумевал, в чем причина такого поведения. И как-то ненароком ему вспомнился одноклассник, Сидней Лейбурн, парень красивый и спортивный. Он ни разу не пригласил своего отца на соревнования, хотя тот жил в часе езды от школы и страстно любил футбол. Причину тому Эдмунд понял уже потом, после выпуска, когда случайно встретился с мистером Лейбурном в бильярдной Бата – тот прихрамывал, и Сидней, очевидно, стеснялся отцовского недуга. В конце концов Эдмунд решил спросить Артура напрямик:

– Почему ты не хочешь представить нас друг другу? Может быть, твой отец не такой как все, то есть – болен, поэтому ты, – и он запнулся, почувствовав, что говорит что-то не то.

Артур знал: отец у него самый лучший. Лист каштана, выжженный на его щеке, – эта горестная отметина, знак сложной судьбы и пережитых лишений, и обличение в равнодушии и жестокости тех, кто призван излучать свет милосердия, но никак не изъян, – и когда Артур смотрел на него, его сердце щемило от жалости и нежности.

– Мой отец хорош собой и у него достаточно рук и ног, – сказал он тихо и твердо, – но даже будь он горбатым карликом, я первый плюну в рожу тому, кто стыдится своего отца. Как вы могли обо мне такое подумать?

– Что же, он прекрасно тебя воспитал, только чего тебе от него скрывать? Я познакомился уже с отцами Митчелла, Диггори и Палмера, и никому из них это не повредило. Фрэнка Сарджента теперь отпускают сюда каждый день. Я не понимаю тебя: ты стыдишься моей школы так, будто это воровской притон.

Артур не стыдился ни школы, ни воровского притона, но знал, что встреча мистера Гринвуда с отцом приведет к непоправимой трагедии. Как добропорядочный горожанин, мистер Гринвуд сдаст его властям, или раньше того отец перережет учителю горло. Вопрос лишь в том, кто кого опередит. И как Артуру дальше жить, если он загубит одного из дорогих ему людей? Отец ненавидел цилиндры и респектабельность, а мистер Гринвуд утверждал, что воровать нехорошо, и каждый был по-своему прав. Они жили как будто бы в разных мирах, пребывающих в состоянии непримиримой вражды, а значит правил тут нет, и Артур понимал, что и пощады не будет Да, мистер Гринвуд устраивал беспризорных мальчишек учениками в мастерские, но это было совсем другое, ведь о них никто не заботился, их никто никогда не любил. Он стал их первым наставником, и чтобы начать новую жизнь, им не надо было никого предавать.

* * *

Вначале февраля наконец-то объявили дату казни вора и грабителя Джеффа Шэйди. Событие это всколыхнуло весь город. По такому случаю не грех было отменить занятия, но мальчишки с удивлением узнали, что мистер Гринвуд не собирается туда идти. Наверное, он просто не знает, как там будет весело, – веселее, чем на Смитфилдской ярмарке. Хозяин трубочистов даже обещал бесплатно провести его в потайное место на крыше, откуда особенно хорошо видно, но он все равно отказался. Мистер Гринвуд сообщил, что как раз в этот день собирался пойти в музей (другого времени не нашел), и что всех приглашает с собой. Ребята спросили, нельзя ли поход в музей отложить или наоборот приблизить, но учитель вместо ответа пытался убедить их, будто бы музей интересней повешения. В это трудно было поверить, и мальчишки стали его уговаривать все же пойти к Ньюгейту: кто знает, может быть, ему там очень понравится, и он сам признает, что был неправ. Народ неспроста заметил: лучше одни раз увидеть, чем сто раз услышать. Эдмунд же надеялся оградить своих учеников от жестокого зрелища, непригодного для детских глаз. Он провел с мальчишками проникновенную беседу, доказывал им, что это грех – веселиться, когда другому плохо, неважно, будь то преступник или праведник, и вообразил даже, будто бы их убедил, не подозревая, что с ним соглашались лишь из уважения и в знак признательности. Артур оказался в весьма щекотливом положении. Он был один в школе, кто знал этого вора лично. Весь притон туда обязательно пойдет, причем поднимется ни свет ни заря, чтобы занять удобную позицию. Был у этого мероприятия и чисто коммерческий смысл: в давке очень удобно чистить карманы. Учитель же старался завлечь их музеем, обещал, что там будет много всяческих диковин, в том числе скелет динозавра, и у Артура засосало под ложечкой от любопытства.

– Ну как, ты куда завтра? – спросил его Боб-трубочист.

– В музей.

– Ну и зря.

– Но там же скелет динозавра.

– Скелет динозавра из музея никуда не убежит, а старину Шэйди вешают первый и последний раз.

– Тоже верно, – подумал Артур.

Очевидно, решение его четко пропечаталось на физиономии, потому что, когда он направился к выходу, учитель остановил его и, пристально посмотрев в глаза, спросил:

– Артур, ты завтра придешь?

– Да, сэр, – неуверенно произнес Артур, а про себя подумал: в конце концов, потом совру, что заболел.

– Слово джентльмена?

– Да, сэр, – сказал Артур и связал себя по рукам и ногам.

Теперь у него выбора не было. Артур не верил, что ему удастся мирно отпроситься у отца, а потому сбежал затемно, встретил восход дремлющим на школьном крыльце, и его стремление к познаниям немало обрадовало Эдмунда. Впрочем, на сегодня это был единственный повод для радости. Ребят пришло только пятеро – помимо Артура – Элф, Кортни, Уильям Никсон и Робби, ученик жестянщика.

– Ну вот, теперь мы знаем, сколько у нас в школе джентльменов, – печально вздохнул Эдмунд.

В направлении Ньюгейта уже валила возбужденная, накаченная джином толпа, они же, как дураки, пошли совсем в другую сторону. Робби откололся от них по дороге: соблазн оказался сильнее его. В музее было и вправду ужасно интересно – так интересно, что мальчишки даже забыли, какое захватывающее зрелище они пропустили, и к тому же наособицу просторно: кроме них там присутствовал лишь горестно нахохленный смотритель. Сегодня музей принадлежал только Эдмунду и его ученикам, между тем как весь Лондон собрался на площади у Ньюгейта. Никогда еще Эдмунд не испытывал такого воодушевления. Его красноречие и артистизм, и обширные знания, почерпнутые из научных журналов и книг (многочасовые радения в библиотеке Мертона не прошли для него даром), и умение выделить из них то, чем можно увлечь десятилетних озорников и непосед, – все это слилось воедино, дабы послужить главной цели. Эдмунд хотел доказать, что музей интересней публичных казней, а выдержать такую конкуренцию было непросто, если учесть еще и популярность Джеффа Шэйди. Он старался изо всех сил, понимая, что узнать результат своих трудов сможет, к сожалению, лишь когда приговорят к смерти очередного преступника.