Текст книги "Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней"

Глава 3

Меня разбудило солнце, светившее прямо в лицо. Было жарко. Мама еще спала. В животе бурчало от голода, и я стал думать, где бы найти что-нибудь съедобное. Только я решил внимательно осмотреться вокруг, как замер от страха. С края ямы, в которой мы спали, на меня смотрел мужчина. Я видел только его голову в синей конфедератке.

Я так испугался, что напрочь лишился голоса. Единственное, на что меня хватило, так это толкнуть плечом мать. Она мгновенно проснулась, увидела мужское лицо, и я почувствовал, как она сжалась от страха.

Тут человек вскочил на ноги и, наведя на нас винтовку, закричал по-русски:

– Руки вверх!

Мы подняли руки. Лида все еще спала.

Дрожащим голосом мать сказала:

– Стефан, растолкай ее.

Мужчина явно растерялся, увидев перед собой женщину, всю в синяках и ссадинах, и маленьких детей, грязных и одетых в лохмотья. Он опустил винтовку.

– Я решил, что вы большевики, – сказал он по-польски.

Мы опустили руки. Лида так и не проснулась.

– Кто вы? – спросила мать.

– Солдат.

– Какой армии?

– Армия генерала Халлера. Я поляк, из Америки.

– Мы тоже поляки, – пропищал я, – причем голодные.

– Это я понял. А откуда вы идете?

– Мы убежали из Сапезанки. Там большевики, – объяснила мать. – Мы пробираемся в основном по ночам.

Солдат вынул что-то из кармана и протянул мне:

– На, попробуй. Это шоколад из Америки.

Я осмотрел маленькие коричневые прямоугольники со всех сторон.

– Любишь шоколад? – спросил солдат.

– Не знаю. Никогда раньше не видел.

– Ну так попробуй.

Я последовал его совету. Как вкусно! Мы съели весь шоколад, и грязь на моем лице стала коричневого цвета. А вот руки были чистыми: я облизал все десять пальцев и ладони. Жаль, что у меня всего десять пальцев. Вот бы иметь по десять пальцев на каждой руке!

За несколько дней, проведенных вместе, мать все узнала об армии Халлера. Генерал Юзеф Халлер сформировал армию из поляков-эмигрантов. Они приехали, чтобы помочь польской армии противостоять большевистскому вторжению.

Именно тогда я впервые встретил Томаша. В то время он был лейтенантом и очень помог нам. Мать сказала, что он из нашей деревни, но мы не помнили его. Юнгой он уплыл в Америку, устроился там, а теперь вернулся в Польшу вместе с другими добровольцами. У него всегда были полные карманы шоколада. Он был хорошим человеком и прекрасно относился к нашей матери.

Томаш достал для нас лошадь, телегу, одеяла, а еще раздобыл (о чудо!) консервы, печенье и даже примус. Он объяснил матери, по какой дороге безопаснее ехать на запад, и несколько миль проехал вместе с нами. Мы были ему очень благодарны!

Мы ехали в Газеловку. Какое это было счастье! После двухлетних скитаний, забыв, что значит спать в чистой постели и есть из тарелки, мы наконец-то возвращались домой. Вечно голодные и замерзшие, мы ели только тогда, когда удавалось что-то найти. Мы жили словно дикие животные, на которых постоянно ведется охота. У нас развились животные инстинкты. Мы стремились выжить даже тогда, когда, казалось, не было никакого смысла цепляться за жизнь и когда шансы на выживание практически равнялись нулю.

Все наши чувства сосредоточились в любви и преданности друг к другу, о которых мы никогда не говорили вслух, и... в ненависти. А вот ненависти было в избытке, и о ней мы говорили много и ожесточенно. Эта ненависть родилась из любви каждого поляка к своей родине. Ни пропаганда, ни образование, ни воспитание не влияют на патриотические чувства поляков: они рождаются патриотами. Именно благодаря патриотизму у поляков появилось желание жить, несмотря на все несчастья, и стремление убивать, чтобы выжить.

Осознание этого пришло, конечно, много позже, уже в зрелые годы. А пока я возвращался домой, и слово «дом» ассоциировалось у меня с продуктовым изобилием и мягкой, теплой постелью.

Даже при том, что теперь мы ехали на телеге, запряженной лошадью, нам потребовалось несколько недель, чтобы добраться до Газеловки. По сравнению с нашим двухлетним странствием на восток пешком это путешествие казалось необыкновенно приятным, несмотря на то что мы ехали по опустошенной войной стране, редко ночевали под крышей и по-прежнему испытывали чувство голода. Зато нам не приходилось прятаться от вражеских солдат. Нет, война с большевиками продолжалась, но мы ее оставили позади, и, хотя воспоминания о Сапезанке время от времени посещали нас, мы все больше думали о будущем.

Жарким летним днем 1919 года мы въехали на холм, с которого можно было увидеть нашу деревню. Мы остановились под тремя старыми липами, в ветвях которых гудели тысячи пчел. Заслонив глаза от солнца, всматривались в лежащую перед нами долину.

– Дети, смотрите, все как прежде. Ничего не изменилось, – воскликнула мать.

Долго мы простояли в тишине, пока Антек не нарушил ее вопросом:

– А где церковь? Я ее не вижу.

– Сожжена. Разве ты не помнишь? – ответила мать.

– А дома?

– Сожжены. Ты что, забыл?!

– И усадьба?

– Усадьба осталась. По крайней мере, ее стены. А теперь вперед, дети!

Мы скатились с холма в облаках пыли, переехали вброд речку и выбрались на другой берег, не встретив ни единой живой души. В деревню въехали, так никого и не встретив, хотя из двух полуразрушенных домов поднимались струйки дыма. Проехали по аллее, обсаженной тополями, объехали пруд и остановились у крыльца.

– Вот мы и дома, дети, – в волнении произнесла мать.

Не много осталось от нашего дома. Перед нами был только его остов. В пожаре выстояли кирпичные стены да часть крыши. Двери, окна и полы сгорели, а может, их использовали как топливо. В углах комнат в кучах щебня и пепла росли сорняки. Надворные постройки были не в лучшем состоянии.

– Дом разрушен. Но это единственный дом, который у нас есть. Дети, мы остаемся.

Мы остались и выстояли, хотя были моменты, когда мать теряла силы от перенапряжения. Приходилось опять начинать жизнь на пустом месте.

Земля была, но на ней росли только сорняки, и не хватало рук, чтобы обработать ее. Мы нашли плуги и бороны, но из рабочего скота у нас была только одна лошадь, на которой мы приехали домой. Не было ни семян для посева, ни картошки для посадки, ни удобрений.

Крестьяне в нашей деревне были в таком же положении. Пережившие вторжение вражеских армий, они возвращались в деревню со всех концов страны и сталкивались с теми же проблемами. Они ждали помощи от нас. Но чем мы могли им помочь?

Теперь мы не зависели от погоды: две комнаты были приведены в состояние, пригодное для нормальной жизни. И конечно, мы позаботились о лошади, сделав ей некое подобие стойла. Никто из нас никогда не занимался столярным или плотницким делом, но «необходимость – лучший учитель», как говорит польская поговорка, и мы познали ее на собственном опыте.

Мать опять вернулась к гаданию, получая в качестве платы несколько яиц, хлеб и курицу. Хлеб мы съели, а яйца подложили под курицу, и она вывела цыплят. Вид желтых пушистых комочков, копошащихся во дворе, привел всех в отличное настроение. Они были для нас признаком возрождающейся жизни.

– Если бы мы смогли достать зерно для посева, – размышляла мать, – то в следующем году у нас был бы хлеб. Ох, хоть бы отец поскорее вернулся домой...

Но отец не возвращался. В ответ на многочисленные запросы мы наконец получили официальное письмо. В нем говорилось:

«С прискорбием сообщаем, что, по установленным данным, Антон Газел из Газеловки Краковского уезда казнен немцами на Силезском фронте как один из организаторов подразделений независимой польской армии, сформированных после разгрома австрийской армии. Он похоронен в общей могиле, о точном местонахождении которой вам будет сообщено позже».

Я не помнил отца, но плакал, потому что видел, что плачут остальные. Отца забрали в армию, когда я еще лежал в колыбели. Я плакал, потому что мы надеялись на его возвращение, считая, что все сразу изменится к лучшему, стоит нашему отцу вернуться домой. Теперь я понял, что он никогда не вернется, и я буду одним из тех, кого называют «военные сироты». Я ненавидел эти слова, и на это были свои причины.

Я плакал еще и потому, что мать, перечитав несколько раз письмо и плача вместе с нами, занялась делами, словно ничего не случилось. Но неожиданно она разрыдалась и бросилась в истерике на кровать. Мы замолчали; мы уже просто не могли плакать. Мать пришла в себя только поздно вечером. Она позвала нас и, глядя воспаленными глазами, сказала:

– Послушайте, дети. Если бы отец вернулся, все стало бы намного проще. Но теперь нам придется все делать самим, чтобы не умереть от голода в собственном доме. Мы будем жить. Мы будем жить, с Божией помощью мы будем жить! И когда-нибудь мы отомстим, если не это поколение, то следующее. Вы должны помнить об этом! Я никогда не буду учить вас милосердию, дети, никогда!

Наступили голодные годы. С 1919-го по 1921 год мы существовали в основном благодаря нашему с Антеком умению заманивать в ловушку и убивать дичь. Но не всегда нам сопутствовала удача. Олени стали очень пугливы, куропатки исчезли, как, впрочем, и зайцы, которых раньше в наших местах водилось несметное количество. Мы опять голодали. У нас была земля, но не было сельскохозяйственных орудий и домашних животных.

В конце 1921 года в деревне появился Томаш. Он часто навещал нас в ту зиму, а весной женился на нашей матери.

После этого наши дела заметно улучшились. Томаш, провернув какие-то операции, в которых мы ничего не понимали, получил деньги из Америки, где он жил до войны. Благодаря этому мы наняли рабочих, купили несколько коров и лошадей. Газеловка ожила. Мама, которую в течение нескольких лет мы видели только уставшей и озабоченной, стала чаще улыбаться."

Антек уехал учиться в Краков, а мы с Лидой ездили верхом на нашей старой лошади в местную школу, расположенную в нескольких километрах от Газеловки.

Я не отличался прилежностью. Мне гораздо больше, чем сидеть за партой, нравилось гулять по лесу, наблюдать за животными и птицами, брести по их следам, проверять гнезда, свитые на деревьях. Я влезал на самые высокие деревья, удобно устраивался в развилке ветвей и мог часами мечтать, следя за плывущими облаками, пока какая-нибудь птица, недовольная моим присутствием рядом с ее гнездом, не начинала выражать свое отношение к незваному гостю резкими криками.

В 1924 году мать, Лида и я поплыли в Америку, куда несколькими месяцами раньше отправился Томаш. Дело в том, что все деньги Томаш израсходовал на восстановление нашего имения, а сделать надо было еще очень много. Требовались средства. Поэтому Томаш, который все еще оставался американским гражданином, решил вернуться в Америку, заняться подрядной работой и за несколько лет заработать деньги, в которых так все нуждались. Мы уехали, поручив хозяйство брату Томаша. Антек остался в Кракове на попечении тети.

Мы вернулись в Польшу в 1926 году. Антек уже учился в университете, а мы с Лидой стали ходить в среднюю школу.

Мать, несмотря на мой отчаянный протест, хотела, чтобы я стал священником, и два года мне пришлось учиться в богословской школе. Но потом я взбунтовался, пошел добровольцем в армию и был направлен на офицерские курсы войск связи в учебный центр, расположенный в Згеже, недалеко от Варшавы. По окончании курсов меня направили в небольшое подразделение, базировавшееся в Станиславе, на юго-востоке Польши. Подразделение занималось перехватом и расшифровкой советских сообщений и определяло местонахождение советских передвижных передатчиков.

Я прослужил уже почти год, когда меня вызвал командир и спросил, не соглашусь ли я пробраться на советскую территорию, чтобы добыть информацию о новых типах передатчиков. Я согласился.

– Отлично. Сначала отправишься в Скалу, в нашу часть, где получишь четкие инструкции и познакомишься с одним из наших «подпольщиков», который будет твоим проводником и советчиком. Он знает свое дело. Твоя задача – добыть данные, а его – доставить тебя туда и обратно.

Я прибыл в Скалу вечером, где меня встретил одетый в гражданскую одежду мужчина с лошадью, запряженной санями. Мы дважды объехали город, прежде чем двинуться на юг. Спустя час мы подъехали к пограничному посту. Дневальный накормил меня обедом, а затем отвел в комнату, где я мог отдыхать до утра.

Я долго не засыпал, прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Вот прошла смена патрулей. Зазвенели тарелки и чашки. Зазвонил телефон, откуда-то неподалеку раздались звуки «морзянки».

Как я себя чувствовал? Не то чтобы боялся, нет, скорее опасался. Я не испытывал особого восторга по поводу предстоящего мероприятия, и дело было даже не в патриотизме или чувстве долга. Я был один. Узнает ли о моем поступке мать, если... если я не вернусь? И как скоро она узнает о гибели своего сына? Заплачет ли она? А кто еще? Янка? Она не заплачет. Почему она никогда не пишет мне? Я тоже не буду. Так ей и надо...

Проснувшись, я обнаружил рядом с кроватью полный комплект лыжных принадлежностей. Вероятно, я крепко спал, поскольку не слышал, когда все это принесли.

Я завтракал, когда в комнату вошли армейский капитан и мужчина в штатском. Я встал по стойке «смирно». Капитан внимательно оглядел меня с ног до головы.

– Ты часто ходил на лыжах в последнее время? – поинтересовался он.

– Только если выпадал свободный день, пан капитан.

– Ты здоров?

– Да, пан капитан, я никогда...

– Хорошо, хорошо. Садись, – прервал он меня. – Сколько тебе лет?

Конечно, он уже получил всю информацию обо мне и прекрасно знал, сколько мне лет.

– Двадцать, пан капитан.

Он строго посмотрел на меня. Затем, обращаясь к штатскому, сказал, указывая на меня.

– Это младший офицер Газел. Он пойдет с вами.

– До нашего возвращения будешь называть меня Йозеф, – обменявшись со мной рукопожатиями, сказал штатский.

Затем Йозеф коротко рассказал о предстоящей операции.

– Их группа проводит зимние маневры приблизительно в двадцати километрах по ту сторону границы. Густо заросшая территория, лес. Вот здесь, – он указал место на карте, – проходит железная дорога. Если все будет проходить как прошлой зимой, то по окончании маневров они должны погрузиться в поезд на запасном пути. Сейчас они находятся тут, – он вновь указал место на карте, – и мы должны перехватить их прежде, чем они уедут. У нас примерно два дня, чтобы перейти на ту сторону между тремя и четырьмя часами утра. Здесь все должно быть нормально. Идет снег, и он скроет наши следы.

Дневальный принес рюкзак и белый комбинезон.

Йозеф говорил коротко и ясно, не тратя лишних слов:

– Комбинезон нужен для маскировки. Теперь посмотри, что в рюкзаке. Продукты и кое-что из одежды. Не бери ничего лишнего. Нам придется быстро перемещаться. Если на тебе будет лишний груз, ты вспотеешь, а лежа на снегу, можешь замерзнуть и начнешь кашлять. Это недопустимо.

Я внимательно обследовал содержимое рюкзака: твердая колбаса, свиной жир, кусок свинины, около фунта сахара, фляжка с ромом и охотничий нож. И все?!

– Какое возьмем оружие? – спросил я.

– Никакого. От него много шума. Ты обязательно воспользуешься им – слишком большой соблазн. Нам следует соблюдать тишину. При необходимости используй нож.

– Да, конечно, – с неуверенностью в голосе отозвался я.

В этот момент капитан вынул из кармана маленький кожаный кошелек и протянул мне.

– Повесь на шею и не забудь вернуть мне по возвращении. В нем несколько золотых колец с бриллиантами.

Вероятно, у меня был очень удивленный вид, поскольку Йозеф поспешил объяснить:

– Это на случай, если тебя поймают. Они решат, что ты обычный контрабандист.

Затем Йозеф посоветовал мне опробовать лыжи, примерить комбинезон и отдохнуть.

– Попытайся заснуть. Придется не спать двое суток, – объяснил Йозеф. – Мы будем все время в пути. Много не ешь, это вредно перед дорогой.

Йозеф разбудил меня после полуночи. Он был в лыжном костюме, поверх которого был надет белый комбинезон. Мы позавтракали. Перед выходом Йозеф дал мне последние указания:

– Держись рядом или позади меня. Никаких разговоров. Делай то же, что я. Если разойдемся, оставайся на том месте, где мы виделись последний раз. Не кричи. Не издавай никаких звуков. Стой молча. Если я не вернусь в течение часа, поворачивай обратно и следуй по компасу на запад. Сам вперед не иди. Ничего не получится.

Мы выехали на лыжах в сопровождении пограничного патруля. Шли в полном молчании. Падал густой снег, было ветрено, и я чувствовал, как лыжи разрезают сугробы. Никто не произносил ни слова, и лишь иногда раздавался свистящий звук от случайного соприкосновения лыж. И хотя Йозеф был от меня всего лишь на расстоянии длины лыж, я видел только очертания его фигуры на фоне снега.

Мы въехали в лес и остановились. Приблизился еще один патруль. Обменялся с сопровождавшим нас патрулем информацией. Мы были примерно в сотне метров от границы, от вырубки леса.

– Никакой инициативы, – напомнил Йозеф, – следуй за мной.

Не попрощавшись с патрулями, мы сняли лыжи, немного углубились в лес, остановились под деревом и прислушались. Затем еще немного прошли и опять остановились, прислушиваясь. И так до тех пор, пока не подошли к открытому пространству – вырубке.

За нами была черная стена леса. Мы залегли в снег, слившись с его белизной, и стали ждать русский патруль. Он прошел довольно шумно вскоре после нашего прихода, и я уже приготовился встать, но Йозеф удержал меня. За первым патрулем примерно на расстоянии сотни метров шел второй, причем в абсолютной тишине. Вот теперь мы смогли встать и продолжить путь. Пройдя несколько сотен метров, мы сделали остановку.

– Я думал, они ходят с собаками, – прошептал я.

– Мы отравили всех собак, которые у них были. А быстро вырастить и обучить собак у них нет ни времени, ни возможности.

Мы продвигались вперед с лыжами в руках, поскольку в густом лесу от них не было никакого толку. Я шел не разбирая дороги, цепляясь за ветки и ударяясь о стволы деревьев. Временами приходилось хвататься друг за друга, чтобы не потеряться в темноте.

Так мы шли несколько часов. По-прежнему валил густой снег. А когда рассвело, я услышал лай собак и увидел маленькую деревушку. Мы остановились на опушке леса и в течение часа наблюдали за обстановкой, а потом подошли к одному из домов. Йозеф мгновенно успокоил собаку, которая при виде нас зашлась в лае. Со скрипом открылась дверь, высунулась рука и жестом пригласила нас войти. Лыжи у нас забрали и куда-то спрятали. Дали горячего чая и хлеба с маслом. Потом меня провели на чердак и показали место, где можно отдохнуть.

– Я приду позже, – сказал Йозеф.

Когда он пришел и зарылся в сено рядом со мной, собираясь поспать, я не выдержал и спросил:

– Почему он делает это? – имея в виду хозяина дома.

– Он белорус. Борется с большевиками. Ненавидит их. Ему платят, как и мне.

– Я думал...

– Нет, – прервал меня Йозеф. – Мне платят. Я профессионал. Это моя работа.

Я молча обдумывал сказанное.

– Тебе это кажется странным? – спросил Йозеф.

– Да, я считал, что вы делаете это...

– Ради удовольствия? Ради благодарности? Ради медалей?

В его голосе явно слышалась насмешка.

– Так вы делаете это только ради денег?

– Они хорошо платят. У меня семья, вернее, то, что от нее осталось.

– А что случилось с вашей семьей?

– Убили. Большевистская конница.

– Простите.

Йозеф зевнул и зарылся поглубже в сено.

– Когда мы выходим? – спросил я.

– Пока переждем. Хозяин говорит, что они сами придут сюда.

Часть большевистской армии, принимавшая участие в маневрах, пришла в деревню. В полдень меня разбудил поднятый русскими шум: раздавались приказы, смех и брань. Я услышал, как несколько человек вошли в дом и занялись приготовлением пищи, переговариваясь с хозяином. Издалека до меня доносился лошадиный топот, грохот телег, лязг металла.

Мне стало не по себе, но присутствие рядом невозмутимого Йозефа придавало уверенности. Был напряженный момент, когда я не смог сдержаться, как ни пытался, и чихнул. Но этот звук потонул в шуме голосов, и никто не полез обследовать чердак.

Через несколько часов мы услышали условный сигнал, и Йозеф спустился вниз. Вернувшись, он сообщил, что, как и ожидал, советские солдаты будут садиться в поезд на запасном пути в нескольких километрах отсюда, вероятнее всего, завтра. Вся тяжелая техника находится в деревне, но радиостанции, скорее всего, здесь нет. Обычно она располагается в штабе, который вряд ли пока будет двигаться с места.

– Как мы проберемся туда? Нас наверняка заметят, – разволновался я.

– С наступлением темноты вернемся в лес. Пройдем в обход и наутро выйдем к запасному пути, но с другой стороны. Там будем дожидаться удобного случая. Он может наступить... а может и нет.

Когда совсем стемнело, мы вышли из дома и углубились в лес. Сквозь лесную чащу мы пробирались с лыжами на плече, утопая по пояс в снегу, но, когда деревья расступались, надевали лыжи. Один раз мы сделали привал. Сели на поваленное дерево и перекусили хлебом и колбасой. От большого глотка из фляжки, завершившего трапезу, спасительное тепло растеклось по жилам.

Ориентируясь по компасу, мы все же не смогли точно определить наше местонахождение, поэтому нам пришлось осторожно проползти вдоль железнодорожного пути, чтобы найти нужное место. Утро только занималось, когда мы, абсолютно измотанные, выбрались на опушку леса в двухстах метрах от станционных построек и увидели на запасных путях несколько грузовых платформ и крытых товарных вагонов.

Мы спрятались под молодые ели, стоявшие так близко друг к другу, что лежащий на них снег образовал своего рода навес и земля под ними осталась сухой. Возмущенный нашим вторжением заяц выскочил из облюбованного укрытия и поскакал в поисках нового места для отдыха. Тишину нарушало только шипение локомотива, шепот ветра, перебирающего верхушки деревьев, и шуршание снежных хлопьев, падающих с ветвей.

Нам были хорошо видны уходящие влево рельсы и лесная просека, как раз напротив нас, достаточно широкая, чтобы по ней мог проехать грузовик.

Справа у станционных построек стояли конные повозки, сани, четыре полевые пушки и передвижная кухня, над которой вился дымок. Когда стало светлее, я смог разглядеть вырисовывавшуюся на фоне неба телескопическую мачту передвижной радиостанции и расходящиеся от нее антенны, образующие подобие зонтика. Мы не видели охрану, но полагали, что она где-то рядом со станцией; солдаты наверняка непрерывно караулили этот объект. Мы могли незаметно пересечь пути и подобраться к палатке с радиостанцией, но проблема заключалась в том, что станция работала. Было непонятно, как получить то, ради чего мы проделали весь этот путь. Не могли же мы вернуться с пустыми руками!

День тянулся мучительно долго. Мы закоченели. Пока один из нас вел наблюдение, другой разминал ноги и растирал лицо и уши. Мы съели почти весь паек и допили ром.

В полдень на станции началось оживление. Пушки вручную стали затаскивать по деревянным сходням на открытые товарные платформы; за ними последовали повозки. И только с наступлением сумерек опустилась мачта и солдаты стали сматывать антенны. Палатку, в которой располагалась радиостанция, свернули и станцию втащили в крытый товарный вагон.

Мы напряженно наблюдали за происходящим.

– Если они останутся на ночь, – прошептал Йозеф, – у нас появится шанс.

Быстро темнело. Подошел локомотив, заработали сцепщики вагонов.

– Похоже, они собираются уехать сегодня вечером. Нам надо действовать очень быстро. У тебя есть фонарь? – спросил Йозеф.

– Да.

– Рискнем?

– Д-да.

– Видишь, где пути поворачивают направо, вот там? – Для убедительности он указал рукой.

– Да.

– Видишь, поезд постепенно становится все длиннее, и они все дальше отходят от станции? Машинист из окна следит за сцепкой и ему некогда смотреть по сторонам. Ты сможешь быстро запрыгнуть в вагон и взять то, что надо, и выскочить? – быстро проговорил Йозеф.

На первый взгляд все казалось достаточно просто. Было уже темно, и только фонари стрелочников и яркий свет паровозной топки разрывали тьму. Мы оставили рюкзаки в укрытии под елями и поползли к тому месту, где рельсы изгибались вправо. Добравшись, сели передохнуть.

У меня учащенно билось сердце и кровь стучала в висках. Трясущимися руками я засунул охотничий нож в карман, где уже лежали фонарик, блокнот и карандаш. Я весь дрожал, но не от холода. Нужный вагон приблизился.

– Давай, – услышал я шепот Йозефа, и он подтолкнул меня вперед, – и помни – никаких следов! Жду тебя здесь.

Я впрыгнул в открытую дверь вагона, закрыл ее и включил фонарик. Поезд остановился, а затем двинулся обратно к станции. Я нашел четыре гайки-барашка на крышке передатчика, отвинтил их, снял панель, стал делать эскиз, подсвечивая себе, и тут обнаружил, что на внутренней стороне панели, которую я только что снял, имеется схема и инструкция. Я принялся поспешно копировать... скорее... еще скорее...

Тут поезд остановился у станционных построек, и я услышал русскую речь. Казалось, прошли часы, прежде чем состав опять пришел в движение. Я продолжил свое занятие. Через несколько минут все было готово. Я установил панель на место, закрутил гайки и спрятал блокнот в карман.

Я ждал, когда вагон подъедет к нужному месту и я смогу выпрыгнуть. Тут поезд остановился, дверь резко отодвинулась, в нее влетели какие-то инструменты, а следом запрыгнул человек в форме. Поезд тронулся.

Он не сразу заметил меня. Пока он сидел на полу, свесив ноги наружу, он и не подозревал о моем существовании, но когда включил фонарик, чтобы собрать брошенные инструменты, луч выхватил мои ноги. Луч полз все выше и добрался до моего лица.

– Ты кто такой? – удивленно спросил русский.

В ответ я направил на него свой фонарик и увидел руку, схватившуюся за кобуру.

Я пнул его ногой в тяжелом лыжном ботинке, и он упал навзничь. Поезд начал входить в поворот. Русский неожиданно сел. Схватив тяжелый ключ, я ударил его по голове его же инструментом. Он покачнулся и вывалился наружу. Я выпрыгнул из вагона. Поезд опять двигался к станции.

В этот момент я ничего не соображал. Йозеф был на месте.

– Он умер? – услышал я вопрос.

– Не знаю. Думаю, что умер.

– Лучше убедиться. Жди здесь, – сказал Йозеф и, согнувшись, побежал к лежащему человеку.

Состав возвращался. Йозеф подтащил неподвижное тело, уложил его на рельсах и вернулся ко мне. Поезд переехал тело и вновь вернулся к станции, а мы скрылись в лесу.

– Они решат, что с ним произошел несчастный случай, – заметил Йозеф пока мы доставали спрятанные рюкзаки. – А теперь давай двигаться обратно.

Всю ночь мы шли по снегу и к рассвету дошли до границы. Только днем нам удалось пересечь границу, поскольку мы сбились с пути и долго не могли найти место, заранее оговоренное с нашими пограничниками.

Я был сильно измотан, однако мне не дали отдохнуть до тех пор, пока я не показал записи капитану и не ответил на все его вопросы.