Текст книги "История Лизи"

Глава 2
Лизи и безумец
(Темнота любит его)

1

Наутро Лизи сидела, поджав ноги, в архивной комнате Скотта и просматривала кипы и стопки журналов, списки выпускников, бюллетени кафедры английского языка и литературы, университетские «журналы», которые лежали вдоль южной стены. До прихода в рабочие апартаменты думала, что беглого просмотра вполне хватит для того, чтобы избавиться от тех жестких тисков, в которых эти еще не увиденные фотографии держали ее воображение. А попав сюда, поняла, что надежда эта напрасна. И ей не требовался маленький блокнот Аманды с вписанными в него числами. Он лежал на полу, никому не нужный, пока Лизи не сунула его в задний карман джинсов. Не нравился ей вид этого блокнота, принадлежащего человеку с не совсем здоровой психикой.

Вновь она оглядела длинную стопку книг и журналов, приваленных к южной стене, – пыльную книгозмею высотой в четыре фута, а длиной в добрые тридцать. Если бы не Аманда, она упаковала бы все в коробки из винного магазина, не заглянув ни в один журнал и гадая, зачем Скотт хранил в своих рабочих апартаментах так много мусора.

Мои мозги устроены как-то иначе, сказала она себе. Пожалуй, я не мыслитель.

Может, и нет, но ты всегда отличалась феноменальной памятью.

Голос Скотта, с его обаятельной насмешливостью, перед которой невозможно устоять. Но, по правде говоря, ей гораздо лучше удавалось все забывать. Ему тоже, и на то у обоих были свои причины. И однако, будто в доказательство его правоты, Лизи услышала обрывок разговора двух призраков. Один голос, Скотта, она узнала. Во втором слышался легкий южный акцент. Возможно, показной легкий южный акцент.

– …Тони запишет все это для (Как там его? Чего-то там… Да, в общем, без разницы). Вы бы хотели получить эхсемпляр, мистер Лэндон?

– …Гм-м-м? Конечно, будьте уверены!

Бормочущие голоса вокруг них. Скотт едва услышал слова о том, что Тони что-то там запишет, но он обладал свойственным политикам даром открываться тем, кто пришел увидеть его, когда он выступал публично. Скотт больше слушал гул окружающей толпы и уже думал о том, что вот-вот произойдет включение, приятный такой момент, когда электричество от него устремляется к собравшимся, чтобы потом вернуться обратно, с удвоенной, даже утроенной мощностью. Он любил этот поток, но Лизи точно знала, что больше всего ему нравилось то мгновение, когда штепсель втыкался в розетку. Тем не менее он не стал экономить время на ответ.

– …Вы можете прислать фотографии, статьи или рецензии из газеты кампуса, отчеты кафедры и так далее. Пожалуйста. Я хочу увидеть все. «Кабинет Лэндона, отделение БДП[9]9
  БДП – бесплатная доставка почты (в сельской местности).


[Закрыть] № 2, Шугар-Топ-Хилл-роуд, Касл-Рок, штат Мэн». Лизи знает почтовый индекс. Я его вечно забываю.

Ничего о ней, просто «Лизи знает почтовый индекс». Как бы Анда завизжала, услышав такое! Но Лизи хотела, чтобы о ней забывали в таких поездках, чтобы она была и ее как бы не было. Ей нравилось наблюдать.

«Как тому парню в порнофильме?» – однажды спросил ее Скотт – и увидел узкую, как новорожденный месяц, улыбку, которая показывала, что он подошел к опасной черте. «Примерно так, дорогой», – ответила она.

Он всегда представлял ее сразу по приезде куда-либо и потом повторял ее имя снова и снова, другим людям, но это редко срабатывало. Вне своей сферы деятельности ученые, как ни странно, выказывали полное отсутствие любопытства. Большинство радовались приезду автора «Дочери Коустера» (Национальная книжная премия) и «Реликвий» (Пулитцеровская). К тому же на протяжении почти десяти лет Скотта превозносили чуть ли не как божество. Другие, конечно, но отчасти он обрел нимб и в собственных глазах (Лизи, само собой, видела в нем обычного человека; она приносила ему новый рулон туалетной бумаги, если прежний заканчивался, когда он сидел на толчке). Никто, естественно, не подключал электричество к сцене, когда он стоял на ней с микрофоном в руке, но даже Лизи чувствовала связь, которая возникала между ним и аудиторией. Эти вольты. Они словно питали людей и имели слишком малое отношение к его писательству. Может, и вовсе никакого отношения. И были напрямую связаны с его личностью. Звучит безумно, но так оно и было. И вроде бы эти вольты не сильно меняли его самого, не причиняли вреда, по крайней мере до…

Ее взгляд перестал бродить, остановился на книге в переплете с вытесненными золотыми буквами на корешке: «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988».

1988-й, год романа о рок-музыканте. Романа, который Скотт так и не написал.

1988-й, год безумца.

– Тони запишет все…

– Нет, – остановила себя Лизи. – Неправильно. Он не сказал Тони, он сказал…

– Тонех…

Да, вот это правильно, он сказал Тонех, он сказал…

– Тонех, он за-ахпишет все это…

– …он запишет все это для «У-Тенн восемьдесят восьмого года», – произнесла Лизи без всякого акцента. – Он сказал…

– …и вышлет «Эхспресс-почтой».

И она могла поклясться, что этот ярый поклонник Теннеси Уильямса едва не сказал «Кспресс». Это был тот самый голос, все точно, с легким южным акцентом. Дэшмор? Дэшмен? Дэш там присутствовало, все так, и этот тип мчался вперед[10]10
  Одно из значений английского глагола «dash» – мчаться.


[Закрыть], как гонщик-звезда, но звали его иначе. Звали его…

– Дэшмайл! – сообщила Лизи пустым комнатам и сжала кулаки. Смотрела на книгу с золотыми буквами на корешке, словно та могла мгновенно исчезнуть, стоило Лизи лишь отвести взгляд. – Этого маленького гадкого южанина звали Дэшмайл, и ОН УДРАЛ КАК ЗАЯЦ.

Скотт отверг бы и предложенную «Экспресс-почту», и «Федерал экспресс», полагая, что все это – лишние расходы. Насчет корреспонденции спешки никакой не было: когда придет, тогда он ее и получит. Когда дело касалось его романов, он как раз задержек с рецензиями не любил, предпочитал как можно быстрее их увидеть, а вот для статей о его публичных выступлениях обычная почта очень даже годилась. Поскольку «Кабинет» был его личным адресом, Лизи осознала, что она и не могла видеть всю эту корреспонденцию. А как только журналы оказывались здесь… эти просторные, хорошо освещенные комнаты были творческой игровой площадкой Скотта – не ее, клубом одного мальчика, где он писал свои истории, слушал свою музыку так громко, как ему того хотелось, в специальной комнате со звукоизолирующими стенами, которую он называл «Моя палата для буйных». На двери в рабочие апартаменты не висела табличка «НЕ ВХОДИТЬ», Лизи часто бывала там при жизни мужа, и Скотт всегда радовался ее приходу, но потребовалась Аманда, чтобы понять, что именно пряталось в животе книгозмеи, спящей у южной стены. Вспыльчивая Аманда, подозрительная Аманда, психически неуравновешенная Аманда, которая в какой-то момент пришла к выводу, что ее дом сгорит дотла, если она не будет класть в печку три кленовых полешка, не больше и не меньше. Аманда, которая трижды поворачивалась через левое плечо на крыльце, перед тем как вернуться в дом, если что-то там забывала. Посмотрите на все это (или послушайте, как она считает возвратно-поступательные движения руки, когда чистит зубы) и вы тут же внесете Аманду в список чокнутых старушек, а кто-то еще и выпишет ей золофт или прозак. Но без помощи Анды смогла бы маленькая Лизи понять, что в рабочих апартаментах хранятся сотни фотографий ее покойного мужа, дожидающиеся, когда кто-нибудь на них глянет? Сотни воспоминаний, которые могли ожить. И в большинстве своем они были бы куда более приятными, чем связанное с Дэшмайлом, этим трусливым южанином…

– Прекрати, – пробормотала она. – Сейчас же прекрати, Лиза Дебушер Лэндон, расслабься и выброси из головы.

Но, вероятно, к этому она еще не была готова, потому что встала, пересекла комнату и опустилась на колени перед книгами. Правая рука вытянулась перед ней, словно по воле какого-то мага, и пальцы сжались на томе с надписью «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988» на корешке. Сердце учащенно билось, но не от волнения, а от страха. Разум мог сказать сердцу, что все это произошло восемнадцать лет назад, но в сфере эмоций сердце вело свой отсчет. Волосы у безумца были такими светлыми, что казались белыми. Этот безумец готовился к защите диплома, то есть в чем-то ума ему вполне хватало. На следующий день после выстрелов (когда состояние Скотта изменилось с критического на стабильно тяжелое), она спросила мужа, сказал ли этот выпускник-безумец, почему он это сделал, и Скотт прошептал в ответ, что не знает, могут ли безумцы что-либо делать по какой-то причине. Сделать что-то ради чего-то – это героический акт, акт воли, а у безумцев с волей не очень… или она думает иначе?

– Я не знаю, Скотт. Я над этим подумаю.

Не собираясь думать. Не испытывая никакого желания думать об этом без крайней на то необходимости. Что касается Лизи, она с радостью позволила бы этому блондинистому психу с маленьким револьвером присоединиться ко всему тому, что она успешно забыла после того, как встретилась со Скоттом.

– Жарко, там было жарко?

Лежащий на больничной койке, бледный, еще слишком бледный, но уже с начавшим возвращаться привычным цветом лица. Рассеянный взгляд, разговор ни о чем. И Лизи Нынешняя, Лизи Одинокая, вдова Лэндон, задрожала всем телом.

– Он не помнил, – прошептала она.

Она почти не сомневалась, что не помнил. Ничего не помнил о том, как упал на мостовую, и они оба думали, что ему уже никогда не подняться. О том, что умирал, и эти мгновения могли стать последними в их совместной жизни, а ведь еще хотелось так много сказать друг другу. Невролог, которому она, набравшись храбрости, задала свои вопросы, ответил, что такая забывчивость в порядке вещей. Люди, приходя в себя после травматического события, часто обнаруживают, что этот период на пленке их памяти засвечен. Иногда отдельные фрагменты и образы всплывают на поверхность через годы и даже десятилетия. Эту особенность человеческого разума невролог назвал защитным механизмом.

Лизи такое объяснение показалось логичным.

Из больницы она сразу вернулась в мотель, в котором они остановились. Номер им дали не очень, окна во двор, с видом на дощатый забор, звуковой фон – лай сотен собак, но она давно уже не обращала внимания на подобные мелочи. И уж конечно, ей не хотелось иметь ничего общего с кампусом, где стреляли в ее мужа. Как только она сбросила с ног туфли и улеглась на двуспальную кровать, в голову пришла мысль: Темнота любит его.

Это правда?

Как она могла ответить на этот вопрос, если даже не знала, о чем речь?

Ты знаешь. Премией отца был поцелуй.

Лизи так быстро повернула голову на подушке, словно получила оплеуху от невидимой руки. Молчи об этом!

Нет ответа… нет ответа… а потом застенчиво: Темнота любит его. Он танцует с ней, как влюбленный, и луна поднимается над пурпурным холмом, а то, что было сладким, пахнет кислым. Пахнет как отрава.

Она повернула голову в другую сторону. И за пределами комнаты мотеля собаки (судя по всему, там собрались все гребаные собаки Нашвилла) продолжали лаять, когда солнце опускалось в оранжевой августовской дымке, пробивая брешь для вступления ночи в свои права. В детстве мать сказала ей, что темноты нечего бояться, и она верила, что это правда. Темноту она всегда встречала весело, даже если ночь озаряли вспышки молний и раздирал гром. Если самая старшая ее сестра, Анда, пряталась под одеяло, то маленькая Лизи сидела на кровати, сосала большой палец и требовала, чтобы кто-нибудь принес фонарик и прочитал ей сказку. Однажды она поделилась этими воспоминаниями со Скоттом, а он взял ее за руки и сказал: «Тогда ты будешь моим светом. Будь моим светом, Лизи». И она пыталась, но…

– Я блуждал в темноте, – пробормотала Лизи, сидя в его покинутых рабочих апартаментах с ежегодником «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988» в руках. – Ты так говорил, Скотт? Говорил, не правда ли?

– Я блуждал в темноте, и ты меня нашла. Ты меня спасла.

Возможно, в Нашвилле так оно и было. Но не в конце.

– Ты всегда спасала меня, Лизи. Ты помнишь первую ночь, которую я провел в твоей квартире?

Сидя на полу, теперь уже с книгой на коленях, Лизи улыбнулась. Разумеется, она помнила. И лучше всего – как перебрала мятной водки, отчего потом болел желудок. И у него сперва возникли проблемы с эрекцией (сначала член не вставал, потом не стоял), но в конце концов все пришло в норму. Сначала она полагала, что причина в выпивке. И лишь потом он признался, что до нее у него ни с кем не получалось; она стала его первой, стала его единственной, и все истории, которые он рассказывал ей или кому-то еще о его безумной юношеской сексуальной жизни, о связях, что с мужчинами, что с женщинами, были ложью. А Лизи? Лизи видела в нем незаконченный проект, над которым следовало поработать до того, как ложиться в постель. Настроить посудомоечную машину так, чтобы она не сильно шумела: поставить кастрюльку из жаропрочного стекла отмокать; отсасывать молодому модному писателю, пока его орган не станет упругим и крепким, как репка.

– Когда все закончилось, и ты заснула, я лежал и слушал тиканье твоих часов на прикроватном столике, вой ветра за окном и понимал, что я действительно дома, что кровать, в которой рядом лежишь ты, и есть дом, и что-то, которое подбиралось все ближе в темноте, внезапно ушло. Не могло оставаться. Его прогнали. Оно знало, как вернуться, я в этом уверен, но не могло оставаться, и вот тут я наконец-то смог заснуть. Мое сердце переполняла признательность. Я думаю, впервые я действительно испытывал признательность. Я лежал рядом с тобой, и слезы скатывались с моих щек на подушку. Я любил тебя тогда, и я люблю тебя теперь, и я любил тебя каждую секунду между тогда и теперь. И мне без разницы, понимаешь ли ты меня. Понимание сильно переоценивают, но никто в достаточной степени не чувствует себя в безопасности. А я никогда не забывал, какую ощутил безопасность, когда та тварь ушла из темноты.

– Премией отца был поцелуй.

Теперь эту фразу Лизи произнесла вслух, и пусть в рабочих апартаментах было тепло, по ее телу пробежала дрожь. Она все еще не знала, что означает эта фраза, вроде бы достаточно хорошо помнила, когда Скотт сказал ей, что премией отца был поцелуй, что она стала его первой и никто в достаточной степени не чувствует себя в безопасности: перед тем, как они поженились, она дала ему всю безопасность, какую только могла дать, но этого оказалось недостаточно. В конце концов тварь Скотта таки вернулась к нему, тварь, которую он иногда видел в зеркалах и стаканах для воды, тварь с огромным пегим боком. Длинный мальчик.

Лизи со страхом оглядела комнату, задавшись вопросом, а наблюдает ли сейчас эта тварь за ней.

2

Лизи открыла «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988». Корешок треснул, как револьверный выстрел. От неожиданности она вскрикнула и выронила книгу. Потом рассмеялась (искренне, пусть в смехе и чувствовалась дрожь): «Лизи, ты чокнутая».

На этот раз из книги выпал сложенный газетный листок, пожелтевший и ломкий на ощупь. Развернув листок, она увидела фотографию крайне низкого качества с подписью под ней. Фотография запечатлела молодого человека лет двадцати трех, который выглядел гораздо моложе благодаря изумлению, написанному на лице. В правой руке он держал серебряную лопатку с короткой ручкой. На лопатке были выгравированы слова, которые на фотографии не читались, но Лизи их помнила: «НАЧАЛО, БИБЛИОТЕКА ШИПМАНА».

Молодой человек… ну… таращился на эту лопатку, и Лизи знала, не только по выражению лица, но и по неуклюжести его долговязой фигуры, что он понятия не имеет, а что, собственно, у него в руке. Это мог быть артиллерийский снаряд, японское карликовое дерево, счетчик Гейгера или китайская фарфоровая свинка-копилка с прорезью на спине для монеток; это мог быть искусственный член, амулет, свидетельствующий об истинности любви, или шляпа в форме колпака из шкуры койота. Это мог быть пенис поэта Пиндара. Нет, нет, этот молодой человек точно не понимал, что видел перед собой. Лизи могла поспорить, что он не отдавал себе отчета и в том, что за его левую руку ухватился мужчина, также застывший в море точек плохого разрешения, словно пришедший на бал-маскарад в костюме дорожного копа: без оружия, но с портупеей через грудь и, как сказал бы Скотт, смеясь и округляя глаза, с «та-а-кой большущей бляхой». И губы мужчины разошлись в большущей улыбке, улыбке облегчения («Слава тебе, Господи»), которая говорила: Сынок, тебе больше никогда не придется покупать выпивку в любом баре, где я окажусь, если у меня будет в кармане хоть один доллар. А на заднем плане Лизи видела Дэшмайла, маленького гадкого южанина, который убежал. Роджера Т. Дэшмайла, вспомнилось ей, и большое «Т» означало «трус».

Она, Лизи Лэндон, видит счастливого копа из службы обеспечения безопасности кампуса, пожимающего руку молодому человеку, который все еще в шоке? Нет, но… возможно…

А чего гадать… нужно просто посмотреть… тебе нужна картинка реальной жизни, равноценная таким сказочным образам, как Алиса, падающая в кроличью нору, или жаба в цилиндре, управляющая автомобилем[11]11
  Жаба в цилиндре, управляющая автомобилем, – аллюзия на сказочную повесть английского писателя Кеннета Грэма «Ветер в ивах», в англоязычных странах популярностью не уступающую «Алисе».


[Закрыть]? Тогда взгляни, что изображено в правом нижнем углу фотографии.

Лизи наклонилась так низко, что ее нос уперся в пожелтевшую фотографию из «Нашвилл америкэн». В широком центральном ящике стола Скотта лежала лупа. Лизи видела ее там много раз, аккурат между самой старой в мире нераспечатанной пачкой сигарет «Герберт Тейритон» и самой старой в мире книжкой непогашенных зеленых купонов на скидки универмага «Сперри-и-Хэтчисон». Она могла бы взять лупу, но решила, что обойдется. Не требовалось ей увеличительное стекло, чтобы подтвердить то, что она и так видела: половину туфли из мягкой коричневой кожи. Точнее, часть туфли из кордовской кожи, на среднем каблуке. Она прекрасно помнила эти туфли. Какие они были удобные. И она определенно надевала их в тот день. Она не видела счастливого копа или ошеломленного молодого человека (Тони, теперь она в этом не сомневалась, того самого «Тонех, он за-ахпишет все это»), не заметила и Дэшмайла, этого южанина-трусишку, который тут же сделал ноги. Все эти люди разом перестали для нее существовать, все до единого. К тому моменту она полностью сосредоточилась на одном человеке, на Скотте. Конечно, он находился всего в каких-нибудь десяти футах, но она знала: если не доберется до него тотчас же, толпа вокруг не пропустит ее… а если ее не будет рядом, толпа может его убить. Убить своей любовью и озабоченностью. И он, должно быть, умирал. Если умирал, она хотела быть там, когда он отдаст концы. В момент его Ухода, как сказали бы ровесники ее отца и матери.

– Я была уверена, что он умрет, – сказала она молчаливой, залитой солнечным светом комнате, пыльной туше книгозмеи.

Вот она и побежала к упавшему мужу, а фотограф отдела новостей (он приехал в кампус лишь для того, чтобы сделать общую фотографию лучших людей колледжа да знаменитого заезжего писателя, а они собрались здесь, чтобы использовать эту серебряную лопатку, совершить ритуал Начала строительства, отбросить первую лопату земли из котлована под фундамент новой библиотеки) сделал очень даже динамичную фотографию. Фотографию на первую полосу газет, может, даже для зала славы фотографии, из тех, что за завтраком заставляют застыть руку с ложкой овсянки между тарелкой и ртом, роняя капли на частные объявления, вроде фотографии Освальда с руками, прижатыми к животу, и открытым в предсмертном крике ртом – застывшее мгновение, которое никогда не забывается. Только одна Лизи могла осознать, что на фотографию попала и жена писателя. Точнее, часть ее туфли на среднем каблуке.

Надпись под фотографией гласила:

Капитан С. Хеффернэн из службы безопасности кампуса У-Тенн поздравляет Тони Эддингтона, который за несколько секунд до того, как была сделана эта фотография, спас жизнь гостю университета, знаменитому писателю Скотту Лэндону. «Он – настоящий герой, – сказал капитан Хеффернэн. – Никто другой просто не успел бы прийти на помощь». (Подробности на стр. 4).

По левую сторону фотографии кто-то написал довольно-таки длинное послание. Почерк Лизи не узнала. По правой были две строчки, написанные пружинистым почерком Скотта, первая с более крупными буквами, чем вторая… и маленькая стрелка, господи, указывающая на туфлю! Она знала, что означает эта стрелка: он понял, что изображено в правом нижнем узлу фотографии. В сочетании с историей его жены (назовите ее «Лизи и безумец», захватывающий рассказ о настоящем приключении) он понял все. Разъярился? Нет. Поскольку знал, что его жена не разъярится. Знал, она подумает, что это забавно, просто смешно, но почему тогда она на грани слез? Никогда раньше за всю свою жизнь она не была так удивлена, поставлена в тупик, сокрушена собственными эмоциями, как в несколько последних дней.

Лизи уронила газетную вырезку на книгу, боясь, что внезапный поток слез растворит ее точно так же, как слюна растворяет попавшую в рот сахарную вату. Она прижала ладони к глазам, подождала. Когда не осталось сомнений в том, что слезы не потекут, вновь подняла вырезку и прочитала написанные Скоттом строки:

Нужно показать Лизи! Как она будет СМЕЯТЬСЯ

Но поймет ли? (Наши изыскания говорят – «да»)

Он поставил большой, на обе строчки, восклицательный знак, вместо точки изобразил мордашку, «лыбу-улыбу», радостный символ 1970-х годов, как бы говоря: удачного тебе дня. И Лизи его поняла. Через восемнадцать лет, но что с того? Память относительна.

Очень дзен[12]12
  То есть в соответствии с понятиями дзенбуддизма.


[Закрыть], кузнечик, мог бы сказать Скотт.

– Дзен, шмен. Я вот думаю, что поделывает сейчас Тони, вот о чем я думаю. Спаситель знаменитого Скотта Лэндона. – Она рассмеялась, и слезы, которые ей ранее удавалось сдерживать, потекли по щекам.

Теперь она повернула фотографию и прочитала вторую, более длинную запись:

18.8.88

Дорогой Скотт (если позволите)!

Я подумал, что вам будет интересно увидеть эту фотографию С. Антония («Тони») Эддингтона III, молодого студента-выпускника, который спас вам жизнь. У-Тенн, разумеется, по достоинству отметит его заслуги; мы также подумали, что и вы захотите связаться с ним. Его адрес: Колдвью-авеню, 748, Нашвилл-Норд, Нашвилл, Теннесси, 37235. Мистер Эддингтон, «бедный, но гордый», происходит из прекрасной семьи южного Теннесси и отличный студенческий поэт. Вы, разумеется, захотите его поблагодарить (и, возможно, вознаградить), как сочтете нужным.

С уважением, сэр,

Роджер Т. Дэшмайл,

ассистент профессора кафедры английского языка

и литературы, университет Теннесси, Нашвилл.

Лизи прочитала записку раз, второй («Ты однажды, дважды, трижды леди, и я тебя люблю», – пропел бы в этот момент Скотт), все еще улыбаясь, но теперь в улыбке почувствовалось сначала удивление, а потом и осознание смысла прочитанного. Роджер Дэшмайл, возможно, не знал, что в действительности произошло, как и коп кампуса. А сие означало, что только два человека во всем огромном мире знали правду о том дне: Лизи Лэндон и Тони Эддингтон, тот самый парень, который должен был записать «все это» для ежегодника «Обзор событий». Вполне возможно, что даже сам «Тонех» так и не понял, что же произошло после того, как серебряная лопатка вонзилась в землю и отбросила первую порцию грунта. Может, у него случился вызванный страхом провал в памяти. Обратите внимание: он действительно мог верить, что спас Скотта Лэндона от смерти.

Нет. Она так не думала. Подумала она о другом: эта вырезка и записка Дэшмайла были мелкой местью Скотту за… за что?

За то, что он был всего лишь вежлив?

За то, что смотрел на Monsieur de Literature[13]13
  Mсье Литература (фр.).


[Закрыть] Дэшмайла и не видел его?

За то, что был богатым, фонтанирующим идеями сукиным сыном, который собирался получить пятнадцать тысяч долларов за один день непыльной работы: сказать несколько теплых слов да отбросить лопату земли? Предварительно взрыхленной земли.

За все это. И за многое другое. Дэшмайл, по мнению Лизи, верил, что в более справедливом, более честном мире их позиции поменялись бы; там на нем, Роджере Дэшмайле, фокусировался бы интеллектуальный интерес, его бы обожали студенты, тогда как Скотт Лэндон (не упоминая уже про маленькую мышку-жену, ради которой никто бы и не пернул, даже если бы от этого зависела ее жизнь) был бы среди тех, кто гнет спину на виноградниках кампуса, всегда ищет расположения власть имущих, держит нос по ветру кафедральной политики, пресмыкается ради повышения жалованья.

– Как бы то ни было, он не любил Скотта, и это – его месть, – сообщила Лизи пустым, залитым солнечным светом комнатам над длинным амбаром. – Это… вырезка, отравленная пером.

Она подумала над только что сказанным и закатилась смехом, прижав ладони к ровному участку груди под ключицами.

Успокоившись, Лизи начала пролистывать «Обзор событий», пока не нашла интересующую ее заметку: «САМЫЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ПИСАТЕЛЬ АМЕРИКИ ВОПЛОЩАЕТ В РЕАЛЬНОСТЬ ДАВНЮЮ БИБЛИОТЕЧНУЮ МЕЧТУ». Написал заметку Антоний Эддингтон, известный в узких кругах как Тонех. И, читая заметку, Лизи обнаружила, что все-таки способна на злость. Даже на ярость. Потому что в заметке не упоминалось, чем закончилось торжество, или, если уж на то пошло, героизм автора заметки. Лишь из последних строчек внимательный читатель мог понять: что-то прошло не так, как намечалось: «Речь мистера Лэндона после церемонии Начала строительства и его встречу со студентами, где он собирался читать свои произведения, отменили из-за неожиданно возникших проблем, но мы надеемся в скором будущем снова увидеть в нашем кампусе этого гиганта американской литературы. Возможно, на церемонии открытия библиотеки Шипмана в 1991-м!»

Напоминание, что это университетский «Обзор событий», прости, Господи, дорогая, в переплете, книга, которая рассылается богатым выпускникам, несколько охладило злость Лизи; неужели она думала, что ежегодник «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988» позволил бы приглашенному писателю замарать кровью свои страницы? И сколько тогда долларов поступит в университетскую сокровищницу? Помог и тот факт, что сам Скотт находил все это забавным… но не очень. Скотта, в конце концов, здесь не было, он не мог обнять ее, поцеловать в щеку, отвлечь, мягко пощипывая сосок и говоря, что для всего есть свое время: время сеять и время собирать урожай; время одеваться и, соответственно, время раздеваться, да-да, и время это как раз и подошло…

Скотт, черт бы его побрал, ушел. И…

– И он пролил кровь за вас, люди, – пробормотала Лизи негодующим голосом, почти что с интонациями Анды. – Он едва не умер за вас, люди. Просто чудо, невероятное чудо, что не умер.

И Скотт заговорил с ней снова, как говорил раньше. Она знала, что это всего лишь внутренний чревовещатель, говорящий его голосом (который любил Скотта больше или лучше помнил?), но чувствовала совсем другое. Чувствовала, что говорит он.

Ты была моим чудом, сказал Скотт. Моим невероятным чудом. Не только в тот день, всегда. Ты была той, кто отгонял от меня темноту, Лизи. Ты светилась.

– Полагаю, иногда ты действительно так думал. – Голос Лизи звучал рассеянно.

– Жарко?

Да. Тогда было жарко. Но не только жарко. Было…

– Влажно, – озвучила свою мысль Лизи. – Душно. И у меня было дурное предчувствие.

Сидя перед книгозмеей, с ежегодником «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988» на коленях, мысленным взором Лизи вдруг ясно и четко увидела бабушку Ди, которая во дворе их дома кормила кур.

– Дурное предчувствие появилось у меня в ванной. Потому что я разбила…

3

Она продолжает думать о стакане, этом паршивом разбитом стакане. Когда она думает о стакане, уходят мысли о том, как же ей хочется выбраться из этой удушающей жары.

Лизи стоит позади и чуть справа от Скотта, скромно сцепив руки перед собой, наблюдая, как он балансирует на одной ноге, поставив другую на дурацкую маленькую лопатку, наполовину ушедшую в рыхлую землю, которую подготовили аккурат к этому событию. День до безумия жаркий, до безумия влажный, до безумия душный, а внушительная толпа, которая собралась вокруг, все только усугубляет. В отличие от участников церемонии зевакам не обязательно облачаться в парадную одежду, и пусть их джинсы, шорты, велосипедки – не лучший выбор для этого жарко-влажно-душного дня, Лизи завидует им, стоя в первом ряду толпы, окутанная послеполуденным жаром летнего дня в Теннесси. Утомительно стоять даже в самой легкой одежде, и она волнуется, что скоро на светло-коричневом льняном топике, надетом поверх синего, из искусственного шелка бюстгальтера, под мышками появятся темные круги. У нее отличный бюстгальтер для жаркой погоды, и все равно он так сильно врезается в кожу под грудями. Счастливых тебе дней, крошка.

Скотт тем временем продолжает балансировать на одной ноге, его волосы, сзади слишком длинные (ему давно пора их стричь, он знает, что смотрит в зеркало и видит рок-звезду, но она, глядя на него, видит улыбающегося бродягу из песни Вуди Гатри), колышутся под редкими порывами ветра. Он потакает фотографу, который крутится вокруг него, не сдвигается с места, позирует. Чертовски долго позирует. Слева от Скотта молодой парень, которого зовут Тони Эддингтон. Он должен что-то написать об этом выдающемся событии в какую-то из газетенок кампуса, справа – их сопровождающий, представитель кафедры английского языка и литературы, звать его Роджер Дэшмайл. Дэшмайл – из тех мужчин, которые выглядят старше своих лет, и не потому, что потеряли слишком много волос или отъели слишком большой живот. Причина в том, что они стараются придать себе ну очень серьезный вид. Даже их шутки напоминали Лизи чтение текста страхового полиса. И ухудшало ситуацию то обстоятельство, что Дэшмайл не любил ее мужа. Лизи почувствовала это сразу (особого дара для этого не требовалось, потому что большинству мужчин ее муж нравился), и вот этим отношением Дэшмайла к Скотту она и объясняла свою тревогу. А тревога была, и еще какая. Она пыталась убедить себя, что причина исключительно в повышенной влажности и облаках, которые собирались на западе, предвещая грозу, может, даже торнадо, ближе к вечеру. Но барометр не показывал низкого атмосферного давления, когда она поднялась с постели без четверти семь. Уже стояло прекрасное летнее утро, и только что поднявшееся солнце подсвечивало триллион крошечных капелек росы на траве, которая росла между их домом и рабочими апартаментами Скотта. На небе не было ни облачка, и старый папаша Дейв Дебушер сказал бы, что «это действительно чертовски хороший день». И однако в тот самый момент, когда ее ноги коснулись дубовых половиц в спальне, а мысли обратились к поездке в Нашвилл (в аэропорт Портленда они собирались выехать в восемь утра, самолет компании «Дельта» вылетал в девять сорок), сердце наполнилось ужасом, а немотивированный страх принялся глодать ее пустой с утра желудок. Эти ощущения она восприняла с удивлением и смятением, потому что любила путешествовать, особенно со Скоттом: они уютно устраивались рядом, он – со своей открытой книгой, она – со своей. Иногда он ей что-нибудь читал, бывало и наоборот, она что-то читала ему. Иногда она чувствовала его взгляд и поднимала голову, чтобы найти его глаза. Он так серьезно разглядывал ее. Словно она по-прежнему оставалась для него загадкой. Да, иной раз случалась болтанка, но ей это тоже нравилось. Напоминало аттракционы на ярмарке в Топшэме, куда родители возили ее и сестер, когда они еще были маленькими, «Безумные чашки» и «Дикую мышь». Скотта болтанка тоже не смущала. Она помнила один поистине сумасшедший подлет к Денверу (сильный ветер, гром и молнии, и маленький винтокрылый самолетик авиакомпании «Мертвая голова», один во всем долбаном небе), и Скотт, который буквально прыгал в кресле, словно мальчишка, которому приспичило в туалет, с ухмылкой от уха до уха. Нет, Скотта пугали другие полеты, на земле, те, что он иной раз совершал глубокой ночью. Бывало, он говорил (спокойно, даже с улыбкой) о том, что мог видеть на экране выключенного телевизора. Или на дне широкого стакана, если наклонить его под нужным углом. Она ужасно пугалась, когда он начинал об этом говорить. Потому что это было безумие и потому что она где-то знала, о чем он говорил, пусть даже и не хотела этого знать.