Текст книги "Мистер Мерседес"

Он сидит за компьютерным столом в кабинете-клетушке, барабанит пальцами, думает. Вдруг ему в голову приходит мысль, что по вечерам он эту комнату практически не использует. Если просыпается в два часа ночи и не может заснуть – тогда другое дело. Приходит сюда и где-то с час раскладывает пасьянсы, прежде чем вернуться в постель. С семи вечера до полуночи он обычно в старом кресле, смотрит старые фильмы, которые показывают по Эй-эм-си и Ти-си-эм, и набивает живот жирным и сладким.

Он вновь берет телефон, набирает номер справочной и спрашивает у робота на другом конце, знает ли тот номер телефона Джанель Паттерсон. Особых надежд Ходжес не питает: теперь сестра миссис Трелони – разведенная обладательница дома стоимостью семь миллионов, так что практически наверняка сменила прежний номер на другой, который в списках не значится.

Но робот выкашливает номер. Ходжес так удивлен, что ему приходится искать ручку, а потом нажимать кнопку «2» для повтора. Он снова барабанит пальцами, обдумывая, как подступиться к Джанель Паттерсон. Возможно, проку от этого не будет, но именно таким стал бы его следующий шаг, служи он в полиции. Поскольку он в ней не служит, требуется найти убедительный повод.

И он изумлен радостью, которую ощущает, столкнувшись с необходимостью решить эту проблему.

5

Брейди заранее звонит в «Пиццерию Сэмми» и по пути домой забирает маленькую пиццу с пепперони и грибами. Если бы надеялся, что мать съест пару кусков, взял бы пиццу побольше, но знает: это вряд ли.

«Может, будь эта пицца с пепперони и водкой, – думает он. – Если бы они продавали такую, я бы пропустил среднюю и сразу заказал большую».

Дома в Норт-Сайде в основном типовые. Их построили между Кореей и Вьетнамом, а это означает, что выглядят они одинаково и все постепенно превращаются в говно. Перед большинством на лужайках, заросших ползучими сорняками, валяются пластмассовые игрушки, хотя почти стемнело. Хартсфилды живут в доме 49 по Элм-стрит, улице Вязов, хотя никаких вязов здесь нет и скорее всего никогда не было. Просто в этой части города – раньше ее знали как Северное поле – улицам давали названия в честь деревьев.

Брейди паркуется впритык к ржавеющей материной «хонде», которой требуется новая выхлопная система, новые тормозные колодки и новые свечи. Не говоря уж о наклейке инспектора технического контроля.

Пусть сама об этом заботится, думает он. Но она палец о палец не ударит. Придется заботиться ему. И он позаботится. Как заботится обо всем остальном.

Как позаботился о Фрэнки, думает он. Давно, когда подвал был подвалом, а не командным пунктом.

Брейди и Дебора Энн Хартсфилд не говорят о Фрэнки.

Дверь заперта. Хотя бы этому он ее научил, пусть, Бог свидетель, было непросто. Она относится к тем людям, которые думают, что слово «ладно» решает все жизненные проблемы. Говоришь ей: Поставь пакет молока обратно в холодильник, после того как налила себе стакан. И она соглашается. А когда приходишь домой – пакет стоит на столешнице, и молоко прокисло. Говоришь ей: Пожалуйста, постирай белье, чтобы завтра я мог надеть чистую униформу продавца мороженого, – и она снова соглашается. А когда вечером заглядываешь в комнату-прачечную – все по-прежнему в корзине.

Его приветствуют голоса из телика. Что-то насчет проверки иммунитета, то есть она смотрит реалити-шоу «Последний герой». Он пытался объяснить ей, что все это лажа, обман. Она отвечает: да, конечно, так и есть, – но все равно смотрит.

– Я дома, мама!

– Привет, милый! – Язык лишь слегка заплетается, и это хороший признак, учитывая, который час. «Будь я ее печенью, – думает Брейди, – выпрыгнул бы ночью через открытый храпящий рот и удрал бы куда подальше».

Тем не менее, входя в гостиную, он ощущает, как внутри что-то трепещет от предвкушения, а это он ненавидит. Она сидит на диване в белом шелковом халате, который он подарил ей на Рождество, и он видит еще кусочек белого между распахнувшимися на бедрах полами. Ее нижнее белье. Он отказывается использовать слово «трусики» применительно к матери, оно слишком сексуальное, но слово это все равно копошится в глубинах сознания: змея, прячущаяся в ядовитом сумахе. И он видит маленькие круглые тени ее сосков. Все это не должно его возбуждать: ей под пятьдесят, она начинает расплываться в талии, она, в конце концов, его мать – но…

Но.

– Я принес пиццу, – говорит он, поднимая коробку, и мысленно отвечает за нее: «Я уже поела».

– Я уже поела, – произносит она. Вероятно, так оно и есть. Несколько листочков салата и чуть-чуть йогурта. Так она бережет то, что осталось от ее фигуры.

– Это твоя любимая, – говорит он, думая: «Съешь ее сам, милый».

– Съешь ее сам, дорогой. – Она поднимает стакан и делает маленький глоток, как и положено даме. Пить залпом она начнет позже, когда он ляжет в кровать и она решит, что он уже заснул. – Возьми себе колу и посиди со мной. – Она похлопывает по дивану. Полы халата раскрываются чуть шире. Белый халат, белые трусики.

«Нижнее белье, – напоминает он себе. – Нижнее белье, только так, она моя мать, она мама, а когда речь о моей маме – только нижнее белье».

Она видит, куда он смотрит, и улыбается. Не поправляет халат.

– В этом году они выживают на Фиджи. – Она хмурится. – Я думаю, это Фиджи. Во всяком случае, один из этих островов. Иди сюда, давай посмотрим вместе.

– Нет, пожалуй, я пойду вниз и немного поработаю.

– Какой проект на этот раз, милый?

– Новый вид маршрутизатора. – Она не отличит маршрутизатор от видеорегистратора, поэтому он ничем не рискует.

– Когда-нибудь одно из твоих изобретений сделает нас богатыми, – говорит она. – Я знаю. И тогда – прощай, магазин электроники. Прощай, фургон мороженого. – Смотрит на него широко раскрытыми глазами, лишь чуть затуманенными водкой. Он не знает, сколько она выпивает в обычный день – ему не удается подсчитать бутылки, поскольку пустые она прячет, – но понятно, что пьянеет она все быстрее.

– Спасибо, – отвечает он. Испытывает удовольствие, пусть ему этого и не хочется. Испытывает кое-что еще, чего ему совсем не хочется.

– Поцелуй свою мамочку, красавчик.

Он подходит к дивану, прилагая усилия, чтобы не заглянуть в разрез халата, и стараясь игнорировать ощущения пониже пряжки ремня. Она отворачивается в сторону, а когда он наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку, поворачивает голову обратно и прижимает полураскрытые влажные губы к его рту. Он улавливает запах спиртного и аромат ее духов. Она всегда душится за ушами. Душится и в других местах.

Она кладет ладонь ему на загривок и пальцами ерошит волосы, отчего по спине бегут мурашки. Прикасается кончиком языка к его верхней губе, только на мгновение – было и уже нет, – потом отстраняется и смотрит на него широко раскрытыми глазами старлетки.

– Мой красавчик, – выдыхает она совсем как героиня какого-нибудь пустопорожнего романтического фильма, где мужчины размахивают мечами, а женщины носят платья с низким вырезом, из которого чуть ли не вываливаются их буфера.

Он торопливо отстраняется. Она улыбается ему, потом вновь смотрит в телевизор: симпатичные молодые люди в купальниках и плавках бегут по берегу. Он открывает коробку с пиццей – руки слегка дрожат, – вынимает один кусок и кладет в ее пустую салатную миску.

– Съешь, – говорит он. – Пицца свяжет спиртное. Хотя бы какую-то часть.

– Не груби мамочке, – отвечает она беззлобно и безо всякой обиды. Рассеянно запахивает халат, уже с головой уйдя в мир выживающих, стремясь понять, кого выгонят с острова на этой неделе. – И не забудь про мой автомобиль, Брейди. Ему нужна наклейка инспектора.

– Ему нужна не только наклейка. – С этими словами он уходит на кухню. Берет из холодильника колу, открывает дверь в подвал. Какое-то время стоит в темноте, потом произносит одно слово: «Контроль». Внизу вспыхивают флуоресцентные лампы (он установил их сам, когда полностью отремонтировал подвал).

У подножия лестницы он думает о Фрэнки. Он почти всегда это делает, когда стоит на том месте, где умер Фрэнки. Он не думал о нем только в тот период, когда готовил наезд у Городского центра. В те недели все постороннее ушло из головы, и какое же он испытывал облегчение.

«Брейди», – сказал Фрэнки. Его последнее слово на планете Земля. Стоны и бульканье в горле не в счет.

Он ставит коробку с пиццей и колу на верстак, который занимает середину подвала, потом идет в маленький туалет и снимает брюки. Он не может есть, не может работать над новым проектом (и это точно не маршрутизатор), не может думать, не покончив с одним более срочным делом.

В своем письме жирному экс-копу он заявил, что, врезавшись на автомобиле в толпу безработных у Городского центра, так сексуально возбудился, что надел кондом. А потом добавил, что мастурбировал, вновь и вновь переживая случившееся. Будь это правдой, у слова «аутоэротизм» появилось бы новое значение, но он солгал. В том письме было много лжи, и каждая ложь преследовала цель еще сильнее завести Ходжеса. Его фальшивые секс-фантазии не являлись чем-то особенным.

Если на то пошло, интереса к девушкам он не испытывает, и девушки это чувствуют. Вероятно, по этой причине он так славно ладит с Фредди Линклэттер из «Дисконт электроникс», лесбиянкой и коллегой по киберпатрулю. Насколько известно Брейди, она скорее всего думает, что он – гей. Однако он вовсе не гей. Он по большей части загадка для самого себя сам – фронт окклюзии[22]22
  Фронт окклюзии – сложный фронт, который образовывается в результате смыкания холодного и теплого фронтов циклона.


[Закрыть], – но одно он знает наверняка: он не асексуален, во всяком случае, не полностью. Он и его мать разделяют великий секрет, о котором нельзя думать без абсолютной на то необходимости. Когда она возникает, приходится с ней разобраться и вновь спрятать ее в дальний ящик.

«Мама, я вижу твои трусики», – думает он и как можно скорее заканчивает с насущным делом. В аптечке есть вазелин, но он его не использует. Хочет, чтобы продирало.

6

Вернувшись в просторный подвал, Брейди произносит еще одно слово, на этот раз – хаос.

К дальней стене командного пункта, примерно в трех футах над полом, крепится длинная полка. На ней в ряд стоят семь раскрытых ноутбуков с темными экранами. Перед полкой – стул на колесиках, позволяющий Брейди перемещаться от одного компьютера к другому. Произнесенное волшебное слово оживляет их все. На каждом экране появляется число 20, потом 19, потом 18. Если позволить обратному отсчету дойти до нуля, запустится программа самоуничтожения, которая сотрет всю информацию, хранящуюся на жестких дисках, и заменит белибердой.

– Тьма, – говорит Брейди, и числа исчезают, уступая место обычным заставкам. У Брейди это кадры «Дикой банды», его любимого фильма.

Он пытался использовать апокалипсис и Армагеддон, по его мнению, куда более подходящие стартовые слова, в которых звенит ожидающий человечество конец, но у программы распознавания речевых команд возникли с ними проблемы, а ему меньше всего хочется восстанавливать файлы из-за глупого сбоя. Одно– и двусложные слова гораздо безопаснее. Впрочем, на жестких дисках шести из семи компьютеров ничего важного нет. Только Номер три содержит, по терминологии жирного экс-копа, «инкриминирующую информацию», но Брейди нравится смотреть на впечатляющую демонстрацию компьютерной мощи, на все эти освещенные экраны. С ними подвал действительно выглядит командным пунктом.

Брейди считает себя как созидателем, так и разрушителем, но знает, что пока ему не удалось создать ничего такого, что заставило бы ахнуть весь мир, и его не оставляет мысль, что в будущем ситуация не улучшится. То есть созидатель он, по правде сказать, второсортный.

Взять, к примеру, «Роллу». Идея сверкнула в голове одним вечером, когда он пылесосил гостиную (как и стирку, это занятие его мать считает ниже своего достоинства). Он нарисовал устройство, напоминающее скамейку для ног, только на колесиках, с моторчиком и всасывающим шлангом на днище. Простая компьютерная программа, предположил Брейди, позволила бы «Ролле» передвигаться по комнате, всасывая пыль. При столкновении с препятствием «Ролла» сам по себе изменял бы направление движения.

И он уже начал собирать прототип, когда увидел аналог его «Роллы», деловито кружащий в витрине одного из самых дорогих магазинов бытовой техники в центре города. Даже название было похоже: «Румба». Кто-то опередил его, и этот кто-то, вероятно, теперь зарабатывал миллионы. Несправедливо, конечно, но кому пожалуешься? Жизнь – паршивая ярмарка с хреновыми призами.

Он оснастил все телевизоры в доме самодельными декодерами, а это означало, что теперь Брейди с матерью могли смотреть бесплатно не только базовый пакет каналов кабельного телевидения, но и все платные (включая несколько экзотических, таких как «Аль-Джазира») – и «Тайм Уорнер», «Комкаст» или «ИКСФИНИТИ» ничего не могли с этим поделать. Он перенастроил DVD-плеер, и теперь на нем можно просматривать диски, предназначенные не только для продажи в Штатах, но и для всего остального мира. Не такая сложная задача: несколько команд, в быстрой последовательности отданных с пульта дистанционного управления, плюс шестизначный идентификационный код. В теории звучит отлично, но используется ли на практике? В доме сорок девять по Элм-стрит – точно нет. Мама смотрит только то, что скармливают ей большими ложками четыре ведущие телекомпании, а Брейди постоянно занят: на двух работах или в командном пункте, где у него настоящая работа.

Ломаные декодеры – это замечательно, но они запрещены законом. Насколько ему известно, возня с DVD – тоже. Не говоря уже про его манипуляции с «Редбокс» и «Нетфликс». Все его лучшие идеи нарушают закон. Что Изделие один, что Изделие два.

Изделие один лежало на пассажирском сиденье «мерседеса» миссис Трелони, когда Брейди уехал от Городского центра туманным апрельским утром, и кровь капала с погнутой радиаторной решетки и стекала с лобового стекла. Идея пришла ему в голову тремя годами раньше, после того как он решил разом убить кучу народа – совершить террористический бросок, – но еще не придумал, каким образом, когда или где это сделать. Тогда его переполняли идеи, он не находил себе места, спал мало и плохо. В те дни его не покидало ощущение, будто он только что выпил термос черного кофе, сдобренного амфетаминами.

Изделие один представляло собой усовершенствованный пульт дистанционного управления от телевизора, с микрочипом в качестве мозгов и аккумулятором для увеличения радиуса действия… хотя тот все равно оставался небольшим. Направив Изделие на светофор с двадцати – тридцати ярдов, ты мог одним нажатием изменить красный свет на желтый, двумя – красный на мигающий желтый, тремя – красный на зеленый.

Брейди Изделие один нравилось, и он использовал его несколько раз (всегда сидя в своем старом «субару», потому что припаркованный фургон мороженого выглядел бы подозрительно) на загруженных перекрестках, пока все не закончилось столкновением двух автомобилей. Конечно, они только чуть помяли бамперы, но Брейди получил огромное удовольствие, наблюдая, как двое мужчин ругались, пытаясь решить, кто прав, а кто виноват. В какой-то момент он даже подумал, что в ход пойдут кулаки.

Изделие два появилось чуть позже, но именно Изделие один укрепило желание Брейди добиться поставленной цели, потому что кардинальным образом увеличивало его шансы уйти от возможной погони. Расстояние от Городского центра до заброшенного склада, за которым он намеревался оставить «мерседес» миссис Трелони, составляло ровно 1,9 мили. На выбранном им маршруте имелось восемь светофоров, и благодаря своему замечательному гаджету он мог о них не тревожиться. Но в то утро – Господи Иисусе, кто бы знал? – светофоры встречали его зеленым светом. Брейди понимал, что это каким-то образом связано с ранним часом, однако все равно пришел в ярость.

«А если бы я не взял с собой Изделие один, – думает Брейди, направляясь к чулану в дальнем конце подвала, – как минимум четыре светофора светились бы красным. Так устроена моя жизнь».

Изделие два – единственный из его гаджетов, который позволил заработать деньги. Не слишком большие, но, как известно, не в деньгах счастье. А кроме того, без Изделия два не было бы «мерседеса». А без «мерседеса» – бойни у Городского центра.

Старое доброе Изделие два.

Дверь чулана заперта на большой висячий замок. Брейди открывает его ключом из связки, которая всегда при нем. Свет внутри – тоже флуоресцентные лампы – уже горит. Чулан маленький, и простые дощатые полки еще уменьшают его размеры. На одной полке – девять коробок из-под обуви. В каждой – по фунтовому блоку самодельного пластита. Брейди испытывал ее в заброшенном гравийном карьере в сельской глубинке. И остался доволен результатом.

«Окажись я в Афганистане, – думает он, – в головном платке и в балахоне до пят, сделал бы неплохую карьеру, взрывая армейские бронетранспортеры».

На другой полке, тоже в коробке из-под обуви, – пять мобильников. Они одноразовые, торговцы наркотиками Лоутауна называют такие сгоралками. Сегодняшний проект Брейди – эти телефоны, которые можно купить в любом магазине. Их нужно доработать, чтобы один звонок прошел сразу на все пять, вызвав искру, необходимую для детонации бум-пластита, который сейчас лежит в коробках из-под обуви. Он еще не готов к использованию взрывчатки, но какая-то его часть уже мечтает об этом. Он написал жирному экс-копу, что не собирается повторять свой шедевр, но это еще одна ложь. Многое зависит от жирного экс-копа. Если коп сделает то, что хочет Брейди, – как миссис Трелони сделала то, чего хотел Брейди, – он не сомневается, что желание использовать взрывчатку уйдет хотя бы на время.

Если нет… Что ж…

Он берет коробку с мобильниками, направляется к двери чулана, останавливается, оборачивается. Еще на одной полке лежит стеганая походная жилетка от «Л. Л. Бина». Если бы Брейди действительно собирался в лес, ему подошел бы размер M – телосложение у него хрупкое, – но размер этой жилетки – XL. На груди жилетки – скалящийся смайлик в черных очках. В ней лежат еще четыре фунтовых блока пластита, два – в наружных карманах, два – во внутренних. Жилетка выглядит раздутой, потому что набита металлическими шариками (как Веселый ударник Ходжеса). Брейди разрезал подкладку, чтобы засыпать их. Даже подумал, а не попросить ли мамулю зашить разрезы, и от души посмеялся, после чего заклеил их изолентой.

Моя личная жилетка смертника, с удовлетворением думает он.

Он ею не воспользуется… Вероятно, не воспользуется… Но идея эта определенно его привлекает. Ее реализация положит конец всему. Никакого тебе «Дисконт электроникс», никаких вызовов киберпатруля, чтобы вычищать арахисовое масло или крошки из компьютеров старых идиотов, никакого фургона с мороженым. Никаких ползающих змей в глубинах сознания. Или ниже пряжки ремня.

Он представляет себе, как идет на рок-концерт. Знает, что в июне намечено выступление Спрингстина в «Лейкфронт-арене». А как насчет парада Четвертого июля по Лейк-авеню, главной магистрали города? Или, может, наилучший вариант – первый день Летнего фестиваля искусств и Уличной ярмарки, которые ежегодно открываются в первую субботу августа?

Все верно, но идею нужно тщательно проработать ради достижения максимального эффекта, думает Брейди, раскладывая на верстаке одноразовые мобильники и вынимая из них сим-карты. А кроме того, жилетка смертника, как ни крути, – сценарий Последнего дня. Возможно, он никогда не будет реализован. Тем не менее хорошо иметь такую жилетку под рукой.

Прежде чем подняться наверх, он садится перед Номером три, проверяет «Синий зонт». Ничего от жирного экс-копа.

Пока ничего.

7

Ходжес нажимает кнопку вызова домофона, стоя у кондоминиума миссис Уэртон в десять часов следующего утра; на нем костюм, который он надел во второй или третий раз после выхода на пенсию. И это приятно – снова быть в костюме, хотя он узковат в талии и жмет в подмышках. Человек в костюме ощущает себя работающим человеком.

– Да? – доносится из динамика женский голос.

– Билл Ходжес, мэм. Мы разговаривали вчера вечером.

– Да, разговаривали, и вы точны как часы. Квартира девятнадцать си, детектив Ходжес.

Он собирается возразить насчет детектива, но жужжит открывающийся замок, поэтому обходится без объяснений. И вообще во время вчерашнего телефонного разговора он сказал, что уже на пенсии.

Джанель Паттерсон ждет его у открытой двери, точно так же, как ее сестра в день бойни у Городского центра, когда Ходжес и Пит Хантли пришли, чтобы допросить миссис Ти в первый раз. Две женщины достаточно похожи, чтобы вызвать у Ходжеса сильное чувство déjà vu. Но, направляясь по короткому коридору от лифта к двери в квартиру (стараясь идти, а не переваливаться), он видит, что различия перевешивают сходство. У Паттерсон те же светло-синие глаза и высокие скулы, но в отличие от тонких и вечно поджатых губ Оливии Трелони, свидетельствующих о внутренней напряженности и раздражении, полные губы Джанель Паттерсон всегда готовы разойтись в улыбке. Или одарить поцелуем. Они сверкают влажным блеском. Их хочется съесть. И никаких вырезов-«лодочек». На даме водолазка, плотно облегающая идеальные полукружия грудей. Они небольшие, ее груди, но, как говаривал отец Ходжеса, все, что не вмещается в руку мужчины, уже лишнее. Это творение природы или результат послеразводной коррекции? Ходжес склоняется ко второму. Благодаря сестре Джанель Паттерсон может позволить себе самых лучших пластических хирургов.

Она крепко, по-деловому пожимает руку Ходжеса.

– Спасибо, что пришли. – Как будто он здесь по ее просьбе.

– Я рад, что вы смогли меня принять. – Он вслед за ней входит в квартиру.

В гостиной его встречает все тот же фантастический вид на озеро. Он прекрасно его помнит, хотя здесь миссис Ти допрашивали лишь однажды. Все остальные допросы проходили в большом доме в Шугар-Хайтс или в полицейском участке. Он помнит, как во время одного из визитов в полицейский участок у нее случилась истерика. «Все винят меня», – сказала она. А вскоре, через считанные недели, – самоубийство.

– Хотите кофе, детектив? У меня ямайский.

Ходжес взял за правило не пить кофе до полудня, потому что он вызывает сильную изжогу, от которой не помогает зантак. Но тут соглашается.

Он сидит в одном из шезлонгов у широкого окна гостиной и ждет ее возвращения из кухни. День теплый и ясный, на озере яхты, будто фигуристки, вычерчивают дорожки и дуги. Ходжес встает, чтобы помочь вернувшейся с серебряным подносом хозяйке, но Джанель с улыбкой качает головой и ставит поднос на низкий столик, легко согнув колени. Почти как в реверансе.

Ходжес тщательно продумывал подводные камни и повороты предстоящего разговора, но подготовка оказалась излишней. Словно приходишь к даме, до мельчайших деталей спланировав соблазнение, а твой объект страсти открывает дверь в коротенькой ночнушке и туфлях на шпильках.

– Я хочу найти того, кто довел мою сестру до самоубийства, – говорит она, наливая кофе в толстые фарфоровые кружки, – но до сих пор не знала, как это сделать. Ваш звонок для меня – что манна небесная. После нашего разговора я поняла, что именно вас мне и не хватало.

От изумления Ходжес лишается дара речи.

Она протягивает ему кружку.

– Если хотите сливки, наливайте сами. Я в ответе только за кофе.

– Черный меня устроит.

Она улыбается. То ли у нее идеальные зубы, то ли первоклассный дантист.

– Мужчина моей мечты.

Он пьет маленькими глоточками, чтобы выиграть время, но кофе восхитительный. Наконец откашливается.

– Как я упомянул во время нашего вчерашнего телефонного разговора, миссис Паттерсон, я больше не полицейский детектив. С двенадцатого ноября прошлого года – обычный гражданин, частное лицо. Давайте сразу расставим все по местам.

Она смотрит на него поверх ободка кружки. Ходжес задается вопросом, оставляет ли блеск для губ отпечаток на фарфоре, или современные технологии с этим справились? Задаваться подобными вопросами – бред, но перед ним красивая женщина, а он теперь редко выходит из дома.

– По мне, – говорит миссис Паттерсон, – из сказанного вами значение имеют только два слова. Одно – «частный», второе – «детектив». Я хочу знать, кто влез в ее жизнь, кто играл с ней, пока не довел до самоубийства. Они хотят поймать человека, который использовал ее автомобиль, чтобы убить этих людей, это да, но на мою сестру, извините за вульгарность, им насрать.

Ходжес, конечно, на пенсии, но верит в закон.

– Это совсем не так.

– Я понимаю, почему вы это говорите, детектив…

– Мистер, пожалуйста. Просто мистер Ходжес. Или Билл, если хотите.

– Тогда Билл. И это правда. Существует связь между этими убийствами и самоубийством моей сестры, поскольку то письмо написал ей человек, который использовал ее автомобиль. И есть кое-что еще. Эти разговоры «Под синим зонтом».

«Не гони лошадей, – предупреждает себя Ходжес. – А не то все испортишь».

– О каком письме мы говорим, миссис Паттерсон?

– Джейни. Если вы Билл, то я Джейни. Я вам его покажу.

Она поднимается и выходит из гостиной. Сердце Ходжеса бьется сильно – гораздо сильнее, чем при разборке с троллями под эстакадой, – но он отмечает, что сзади Джейни Паттерсон выглядит ничуть не хуже, чем спереди.

«Не гони лошадей, – повторяет он мысленно и вновь пьет кофе маленькими глотками. – Ты не Филип Марлоу». Его кружка наполовину пуста, но никакой изжоги. Даже намека. Действительно чудесный кофе.

Она возвращается с двумя листами бумаги, которые держит за края. На ее лице написано отвращение.

– Я их нашла, когда просматривала бумаги на столе Оливии. Со мной был ее адвокат, мистер Шрон – она назначила его исполнителем завещания, поэтому он не мог не присутствовать, – но он вышел на кухню, чтобы налить себе стакан воды. И этого письма не видел. Я его спрятала. – Она говорит буднично – никакого стыда, никаких вызывающих интонаций. – Сразу поняла, что это такое. Из-за вот этого. Тот парень оставил такой же на руле ее автомобиля. Как я понимаю, это можно назвать его визитной карточкой.

Джейни постукивает пальцем по смайлику в черных очках на первой странице письма. Ходжес уже его заметил. Заметил и шрифт, который ранее идентифицировал по своему письму как «американский машинописный».

– Когда вы его нашли?

Она задумывается, мысленно возвращаясь в прошлое.

– Я приезжала на похороны в конце ноября. После оглашения завещания узнала, что являюсь единственной наследницей Олли. Спросила мистера Шрона, можем ли мы отложить составление списка активов и имущества Олли до января, потому что мне нужно вернуться в Лос-Анджелес по неотложному делу. – Она смотрит на Ходжеса спокойно, но в синих глазах сверкают искорки. – Вернуться мне требовалось, чтобы развестись с мужем, еще раз извините за вульгарность, распутным говнюком-кокаинщиком.

У Ходжеса нет желания отвлекаться на личные дела собеседницы.

– Вы вернулись в Шугар-Хайтс в январе?

– Да.

– И тогда нашли письмо?

– Да.

– Полиция его видела? – Он знает ответ, январь закончился четыре месяца назад, но вопрос необходимо задать.

– Нет.

– Почему?

– Я уже вам сказала! Потому что я им не доверяю. – Искорки выплескиваются из ее глаз, и она начинает плакать.

8

Она просит разрешения покинуть его на какое-то время. Ходжес, конечно же, ее отпускает. Она уходит, чтобы взять себя в руки и поправить макияж. Он берет письмо, читает, по ходу маленькими глотками продолжает пить кофе, который действительно выше всяких похвал. А если бы к нему еще пару булочек…

Дорогая Оливия Трелони!

Я надеюсь, Вы прочитаете это письмо до конца, прежде чем выбросите в мусорное ведро или сожжете. Я знаю, что не заслуживаю Вашего внимания, но все равно умоляю прочесть письмо. Видите ли, я – тот человек, который украл Ваш «мерседес» и, сидя за рулем, задавил всех этих людей. Теперь я горю, как может гореть мое письмо, если Вы поднесете к нему спичку или зажигалку, только от стыда, угрызений совести и печали.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, дайте мне шанс все объяснить! Мне никогда не получить Вашего прощения, это я тоже знаю и не ожидаю ничего такого, но мне будет достаточно, если Вы хотя бы сможете меня понять! Вы дадите мне этот шанс? Пожалуйста! Для широкой общественности я – монстр, для телевизионных новостей – еще одна кровавая история, помогающая привлечь рекламодателей, для полиции – еще один преступник, которого они хотят поймать и посадить в тюрьму, но я еще и человеческое существо, такое же, как и Вы. Вот моя история.

Я рос в атмосфере психологического и сексуального насилия. Начало положил мой отчим, и знаете, что произошло после того, как моя мать узнала об этом? Она присоединилась к веселью! Вы перестали читать? Я бы не удивился, это отвратительно, но надеюсь на обратное, потому что мне необходимо излить душу. Я, возможно, в скором времени покину «страну живых», но видите ли, я не могу уйти, не рассказав кому-нибудь, ПОЧЕМУ я сделал то, что сделал. Я и сам не очень-то это понимаю, но, возможно, Вы, как «сторонний наблюдатель», поймете.

Мистер Смайлик.

Сексуальное насилие продолжалось, пока мой отчим не умер от инфаркта. Мне только исполнилось 12. Моя мать пригрозила, что вину возложат на меня, если я кому-нибудь расскажу о прошлом. А если покажу шрамы от сигаретных ожогов на руках, ногах и гениталиях, то она скажет, что все это я сделал сам. Я был ребенком и думал, что она говорит правду. Она также сказала, что ее отправят в тюрьму, а меня – в приют, если люди все-таки мне поверят (на этот раз скорее всего не солгала).

Я держал рот на замке. Иногда «знакомый черт лучше незнакомого».

Я всегда был маленького росточка и очень тощий, потому что слишком нервничал, чтобы есть, а когда ел, меня часто рвало (булимия). Из-за этого меня постоянно избивали в школе. У меня также развился синдром навязчивых движений. Скажем, я теребил одежду и дергал себя за волосы, иногда вырывал их целыми пучками. Надо мной, конечно же, смеялись не только дети, но и учителя.

Джейни Паттерсон вернулась и вновь сидит напротив, пьет кофе, но сейчас Ходжес ее не замечает. Он думает о четырех или пяти допросах миссис Ти, которые они провели с Питом. Он вспоминает, как она всегда поправляла платье у выреза. Или одергивала юбку. Или прикасалась к уголкам вечно поджатых губ, словно хотела сбросить крошки помады. Или накручивала прядь волос на палец и подергивала.

Он возвращается к письму.

Я не был злым ребенком, миссис Трелони, клянусь Вам! Никогда не мучил животных, не бил маленьких. Я напоминал мышонка, который пытается проскочить детство без насмешек и унижений, но безуспешно.

Я хотел поступить в колледж, только не вышло. Видите ли, я закончил тем, что ухаживаю за женщиной, которая участвовала в насилии надо мной. Смешно, правда? Маму хватил удар из-за ее пьянства. Да, она еще и алкоголичка или была ею, когда могла дойти до магазина за бутылкой. Она и сейчас может ходить, но чуть-чуть. Мне приходится доводить ее до туалета и подтирать после того, как она «сделает свои дела». Я целый день вкалываю на низко-оплачиваемой работе (вероятно, мне еще везет, что я работаю при таком состоянии экономики), а потом прихожу домой и забочусь о ней, потому что при моем доходе могу нанимать приходящую домработницу лишь на несколько часов в неделю. Это плохая и глупая жизнь. У меня нет друзей, нет возможности чего-то добиться там, где я работаю. Общество – улий, а я – одинокий трутень.