Текст книги "Море смерти, берег любви"

После этого случая мы решили, что никого не боимся. Просто бояться – это ниже нашего достоинства. К тому же вместе мы – сила. И вот тогда-то Копелян, Савоськин и я основали Шестую штурмовую бригаду. Подобно древним братствам, мы скрепили основание нашей бригады присягой. Первым нашим вождем, фюрером, был избран Игорь Копелян. Символом нашего объединения стала свастика. Мы носили ее на рукаве, вскидывали руку в нацистском приветствии и дружно кричали «Хайль!», ни на минуту не задумываясь о той подоплёке, которую несет с собой вся эта дешевая атрибутика. Для нас было главным, чтобы в жизни все было красиво, как в кино. Мы вступили в игру, окончания которой не мог предугадать никто. Для нас это была только игра.

Глава вторая

Через неделю после случайной встречи с Артуром, как и было запланировано, наша компания собиралась в «Красном петухе».

Сам хозяин, Колька Ломакин, встречал нас у входа в ресторан с приветливо распростертыми объятиями. Я с трудом узнал в этом дородном джентльмене с четко обозначившейся вертикальной морщиной между бровями того мечтательного, немного застенчивого парня, красневшего при любом крепком слове. Теперь Коля носил усы, компенсируя этим волосяным покровом недостаток растительности на голове, – небольшая аккуратная лысина уже перебралась со лба на затылок, грозя вскоре слиться с шеей, а серые четкие складки около рта говорили о тяготах его ресторанного бизнеса.

Приветливый метрдотель усадил меня за большой круглый стол в самом центре зала (это слегка напомнило мне наши сборища на чердаке). Вечер только начался. Гостей было еще мало. То и дело к дверям подкатывали блестящие длинные машины, и я с трудом узнавал в респектабельных господах, блещущих золотыми запонками и бриллиантовыми перстнями, бывших членов бригады, некогда пивших вкруговую коктейль из самого дешевого вина и самого разбавленного пива в нашем районе.

Все были в сборе. Дым стоял коромыслом. Звенели бокалы, вился сигаретный дымок, заманчиво благоухали кушания на столе. Мне что-то рассказывали, о чем-то спрашивали, что-то объясняли – и я слушал, обводя глазами одиннадцать самых классных в мире парней. Такими знакомствами в сфере бизнеса любой мог бы гордиться. Судите сами.

Ну, Коля Ломакин – гостеприимный хозяин «Красного петуха», – конечно же в полном порядке, об этом говорили уютная обстановка сводчатого зала с подсвечниками под старину, изысканные яства, от которых ломился стол, ненавязчивая мелодия джаза и активное порхание официантов вокруг нас. Про Артура Божко я даже не говорю – по его буржуйскому виду и так все ясно.

Наш бессменный начальник контрразведки Сашка Абалкин, пройдя через многие перипетии реорганизационных махинаций, стал директором маленького, но очень удаленького банка, что позволяло ему, не очень-то высовываясь на опасную поверхность, проводить свои дни в благословенном труде на благо собственного кармана.

Когда в ресторанный зал вползли три огромных шкафа с выдающимися челюстями характерного бандитского вида, а после них, сияя желтизной огромных нательных крестов, вкатились два колобка, я не поверил собственным глазам. Ба! Кто бы мог подумать – Юра и Шура, братья Палей собственной персоной в сопровождении преданных телохранителей! Артур уже предупредительно шепнул мне, что с близнецами об их бизнесе говорить не стоит – опасно. Братья подвизались в одной ОПГ (организованной преступной группировке, как пишут в газетах) и были там на очень видных ролях. Что ж, каждый выбирает свой путь к благосостоянию, и я не могу сказать, что путь близнецов был намного длиннее или намного опаснее, чем, например, путь Абалкина.

Славка Гофман, прозванный Славкой Маленьким, стал директором фирмы «East food ltd.», которая поставляла продукты питания из Европы, – ну вы понимаете, мясо от бешеной английской коровки и всё такое… Славик так и не смог растолстеть на своем бизнесе, оставаясь таким же щуплым и маленьким, как и раньше. Почти все его предки, русские немцы, давно уже перебрались в благополучную Германию, а он всё еще коптил унылое московское небо, продавая направо и налево сыр, говядину и перезрелые куриные окорочка.

Больше всех, откровенно сказать, меня удивил Игорь Копелян. Наш черноглазый и кудрявый Игорёк, нежный, чувствительный и страшно интеллектуальный, стал священником!

Когда, сидя боком к вращающейся двери, я углом глаза заметил, что в зал входит скромно одетый, с длинными черными кудрями мужчина, которого вел под руку сияющий Ломакин, я немного удивился: чего здесь надо этому странному типу в сером растянутом свитере и потертых брюках с пузырями на коленях? Не ошибся ли он, часом, адресом?

– А, Игорек! – обнимая вошедшего, весело крикнул Славка Маленький и, ехидно подначивая, осведомился: – Что же ты сегодня не в своей парадной рясе?

– Пастырское облачение не для светских заведений, сын мой, – прогудел Копелян, скромно опуская глаза долу, приглушая живой блеск угольно-черных глаз. – Оно предназначено для служения в храме.

– Игорь! – Я был поражен.

Копелян оказался настоятелем недавно открывшейся в селе Троепольском церкви Благовещения Божьей Матери и главой богатого подмосковного прихода. Теперь он звался отцом Амвросием. Нет, по-моему, я всегда чувствовал в нем какую-то склонность к общению с потусторонними силами! Просто теперь он отдался ей целиком и полностью. Он был женат, но теперь овдовел и не распространялся об этой стороне своей жизни.

Принципиально длинноволосый Ринат Максютов, естественно, стал художником, впрочем, он им всегда был. После беглых приветствий Ринат сунул мне в ладонь приглашение на персональную выставку в одной из самых престижных галерей Москвы. К тридцати годам его тонкое кареглазое лицо сделалось еще тоньше и еще желтее, а сам он стал еще суше и как-то болезненнее. Он только-только начал входить в моду как концептуальный художник, и его произведения уже украшали стены некоторых столичных банков, а пара-тройка лубочных картинок с пышными русскими Венерами на ностальгическом фоне берёзок и церковных луковок уже отправились красоваться на стенах новых русских вилл на Средиземноморье.

Антошка Загорский – технический гигант и гениальный математик с задатками Эйнштейна – стал именно тем, кем от него, в конце концов, и ожидали, – скромным программистом на жестком окладе в одной из компьютерных фирм. Впрочем, ему большего, кажется, и не нужно было. Он всегда был поглощен чем-то таким интеллектуально-техническим, в бригаду попал по чистому недоразумению, да так и остался в ней, привлеченный теплой атмосферой, близостью к мотоциклетным моторам и возможностью тихо пить пиво на уютном сухом чердаке.

Славка Бешеный (Толенков) из тонкошеего подростка с вороватыми глазами превратился в накачанного амбала с борцовским разворотом плеч, перебитым носом и пудовыми кулаками, на фоне которых его голова казалась ненужным маленьким аксессуаром. Он служил телохранителем у Сашки Абалкина и, судя по всему, разучился говорить вовсе, только мрачно сопел, враждебно взирая на мир глубоко вдавленными в череп глазками.

– И сегодня охраняешь своего шефа от друзей? – поинтересовался я у Славика.

– Сегодня не мое дежурство, – мрачно пробасил он и уткнулся в тарелку – наверное, смутился: мол, ему давно уже перевалило за четвертак, а он всё еще на побегушках у собственного приятеля.

Эдик Савоськин, один из патриархов нашей бригады, оказался удачливым владельцем небольшого автосервиса и при этом – примерным семьянином. Толстый, тихий, неповоротливый и немногословный, он целыми днями со своими напарниками копался в моторах, а по воскресеньям варил кашку для своих троих детей. Судя по его виду, Эдик был вполне счастливым отцом семейства. Он стал еще толще, еще застенчивее, чем десяток лет тому назад, и весь вечер смущенно прятал под столом свои руки с траурной каёмкой ногтей.

Вечер разгорался. Взрывы хохота становились все громче, содержимое бокалов опустошалось все быстрее. Мы уже выпили за встречу, за каждого из присутствующих в отдельности, за то, чтобы наша дружба не распадалась никогда… После громкого тоста на сцену выбежали красавицы, одетые только в перья на голове и воздушные шарики. Выстроившись, как солдаты на плацу, они принялись так бурно махать ногами, что я опасался, как бы одна из золоченых туфелек не оказалась в моем салате (Salad d’endive et de celebri, если верить меню, – не знаю, что это такое). Артур не врал, буфера у них были что надо – по два кило чистого силикона на душу. Оставалось лишь добыть телефон одной из красоток после представления… Официанты, как мухи, все быстрее вились вокруг нашего столика, направляемые одним движением бровей сурового хозяина, сигаретный дым сгущался в воздухе, оркестр играл всё резче и громче.

Действительность уже казалась мне разукрашенной розовым цветом, а друзья – самыми расчудесными мужиками на всем белом свете, когда дверь в ресторан, тихо вращаясь, вытолкнула в зал тонкую женскую фигурку в серебристом облегающем платье.

Бокал с шампанским застыл около моего рта. Что-то в этой женщине показалось мне смутно знакомым, навевающим странные, тревожные воспоминания. Я толкнул локтем Артура Божко и кивнул:

– Кто это?

Артур близоруко прищурился, глядя на вошедшую, и тут же расплылся в слащавой пьяной улыбке:

– А, ма-де-му-а-зель! Что ж вы пожаловали в нашу мужскую компанию? – Он с трудом вывалился из-за стола и приник слюнявым ртом к узкой оголенной руке. – Ребята, нас посетила п-прекраснейшая из всех земных и небесных фей! П-пусть она осветит своим присутствием пьяную оргию в этом чудесном вертепе!

Женщина холодно улыбалась, глядя на него и мимо него.

– Ты?.. – Раскрасневшийся Абалкин грозно нахмурил брови и пытался встать, но покачнулся, задел бокал, и хрусталь брызнул во все стороны солнечным звуком. – Что тебе нужно?..

С блуждающей улыбкой женщина медленно подошла к столу, оглядела красные лица всех собравшихся, улыбнулась еще высокомернее и спокойно опустилась на стул, который тут же предложил ей соткавшийся из воздуха официант. Пронзительный взгляд прозрачных серых глаз на долю секунды остановился на мне и тут же скользнул мимо. Мне показалось, что среди запахов пищи, винных испарений и сигаретного дыма в густом чадном воздухе кабака пахнуло лесом, прелью, свежим запахом – не то ландыша, не то черёмухи.

Я ее узнал. Это была Инга.

Она стала еще красивее, чем была. Стройная аристократическая фигура, королевская осанка, завораживающий пронзительный взгляд – все это невольно притягивало взор. Ее серебристое платье ниспадало шуршащими складками, и я вспомнил странную картинку, нарисованную давным-давно Ринатом: парящий в небе демон с таким же пристальным взглядом, блуждающей потусторонней улыбкой, в воздушном, с глубокими складками одеянии. За десять лет она изменилась полностью и в то же время почти совсем не изменилась. «Красивая, – только и успел подумать я, едва освободившись от наваждения. – Зачем она здесь?»

Как бы почувствовав мой вопрос, Ринат наклонился ко мне и шепнул:

– Ты знаешь, Абалкин ведь был женат на ней. Недавно разошлись… Наверное, пришла выкинуть перед муженьком очередной фортель…

Я смотрел на нее во все глаза. Черт подери, когда возвращаешься оттуда, где женщины курят пачками «Беломор», ходят в телогрейках, стуча негнущимися кирзачами, и ругаются матом виртуознее любого алкоголика, появление особы в вечернем платье с открытыми плечами способно вызвать ступор не только у меня.

Она заметила на себе мой взгляд. Повернула голову… В ушах сверкнули маленькие каплевидные камни… Улыбнулась… Опустила глаза… Подняла глаза… Протянула мне тонкую прохладную руку со звенящими браслетами, которую я сжал своей красной заскорузлой лапищей, и обронила, смотря прямо в глаза расширенными зрачками прозрачных глаз:

– Здравствуй, Сергей.

Я ошеломлённо молчал…

Чтобы понять, кем была для нас Инга, надо совершить небольшой экскурс в историю Шестой штурмовой бригады…

Через год после основания в ней уже состояло двенадцать человек. Далее расширяться не имело смысла. Во-первых, тайна, поделенная на двенадцать, уже перестает быть тайной и ее притягательность пропадает – что за удовольствие состоять в легальном обществе типа ДОСААФ, посещать собрания и подчиняться принципам демократического централизма? Кроме того, нашему расширению положил конец последний звонок в школе. Постепенно все мы разбрелись кто куда, кого забрили в армию, кто отправился в институт…

Итак, нас было двенадцать. Тот самый заброшенный чердак стал штабом Шестой бригады, главной Ставкой «четвертого рейха». Мы украсили его картинами, постелили вытертый ковер, найденный на свалке, поставили канцелярский стол, украшенный алым бархатом из Ленинской комнаты. Коты и кошки отныне не допускались в родные пенаты и были вынуждены слоняться по крыше и угрожающе мяукать на нас сверху. Над столом висел герб бригады – ласково улыбающийся череп в обрамлении берцовых и прочих костей (вместо традиционных колосьев), под ним расправил крылья черный орел, держащий в лапах свастику. Герб разработал наш художник, Ринат Максютов. Тогда он рисовал исключительно картины в патологоанатомическом духе, они украшали нашу Ставку – поперечные балки и стропила крыши приятно разнообразили своим округлым видом желтоватые черепа, ласково улыбавшиеся зубастыми челюстями, изящные хрупкие скелеты протягивали с картин тонкие дрожащие руки, жалобно моля о дружбе. Все эти ужасы сдабривались умеренным количеством двуглавых орлов и знамёнами с золотой бахромой, сшитыми из черного сатина по рупь сорок за метр. Но все это был только внешний, довольно примитивный антураж…

Основной материальной ценностью нашей организации был объявлен заржавленный «шмайссер» образца 1939 года, вытащенный из смоленского болота. Его притащил Артур Божко откуда-то из Смоленской губернии, из своей родовой деревни. Он стащил его у полоумного деревенского деда, вез в столицу на электричке, бережно завернув в старые полотенца. Дед десяток лет назад поднял автомат с илистого дна заросшего ряской лесного озера и долго пытался приспособить для охоты, но в один прекрасный день, спрятав его на сеновале, потом просто не смог отыскать – Артур тайно увез реликвию в столицу.

К «шмайссеру» прилагались два десятка патронов разного калибра, собранных по полуобвалившимся землянкам в лесах, где проходила линия обороны, погнутая каска немецкого солдата с круглым пулевым отверстием, проржавевшая походная фляжка для воды, винт от немецкого «мессера», почти сгнивший в земле, и ветхий мундир итальянской армии времен Второй мировой – его купили по сходной цене на «блошином» рынке, польстившись на вполне почтенный возраст и моральную близость к немецкой форме. Все эти исторические реликвии составляли «золотой фонд» бригады. Мы приводили на чердак своих приятелей и млели, когда они благоговейно разглядывали наши экспонаты, волнуясь от близости к настоящей, а не показной истории.

Всё, что мало-мальски имело отношение к Третьему рейху, трепетно собиралось и хранилось, как некая драгоценность. В особой папке лежали вырезки из газет со статьями о фильме «Семнадцать мгновений весны», фотографии Тихонова, Табакова, Броневого в форме немецких офицеров. Друг к другу мы обращались только по званию. Например, после исторического изгнания Касьяна с чердака я звался не иначе как «группенфюрер СС Мюллер» или, по-дружески, просто «герр Мюллер». Игорь Копелян стал гауляйтером Москвы, близнецы Юрка и Шурка – рейхсфюрерами, Славка Гофман – оберштурмбаннфюрером, и только тихоня и молчальник, скромняга Загорский был всего лишь простым оберлейтенантом – он с прохладцей относился к любым званиям.

Естественно, такие важные господа, как гауляйтер Москвы или рейхсфюрер, не могли передвигаться пёхом, и постепенно бригада обзавелась железными конями, моторизировалась, приобрела солидность и вес благодаря тому, что носилась по району шумной, ревущей, пахнущей бензином стаей. Этот запах, запах бензина, запах силы, свободы и ветра манил нас сильнее любых, даже самых дорогих французских духов, чьим ароматом привлекали нас длинноногие сверстницы, – что нам было до них, наши железные друзья благоухали куда лучше! От их бензинового запаха нервы пели, как туго натянутые струны, дрожали коленки от желания сорваться с места и пулей полететь по узким улицам, распугивая обывателей.

Для парадных выходов у членов бригады была особая форма, срисованная по памяти с героев знаменитого фильма. Ее шила для нас сеструха Артура Божко, Ленка, которая в то время училась в швейной путяге и остро нуждалась в пошивочной практике и деньгах. Эта форма нам обошлась очень недешево, она включала в себя черный строгий мундир со всеми положенными нашивками и эмблемами, широчайшие галифе и фуражку с высокой тульей. Мы надевали ее по особо торжественным случаям, но в основном она мирно пылилась в шкафу, и родители пребывали в младенческом неведении, полагая, что это костюмы для школьной самодеятельности.

Наши сверстники, не принятые в бригаду, в минуты досуга довольствовались «ершом» или «отвёрткой» или чем-нибудь столь же банальным и напивались вдрызг в подвалах и подъездах. Мы же занимались этим исключительно в благородной обстановке, на чердаке. Конечно, в частной жизни члены бригады не брезговали традиционными веселящими напитками, но для торжественных заседаний готовили «настоящий немецкий шнапс» – отвратительное пойло на основе банальнейшего самогона. Мы сами стряпали его, смешивая портвейн, водку и пиво в самых невероятных пропорциях, наивно думая, что именно таким должен быть напиток настоящих мужчин. После этой адской смеси на следующий день жутко раскалывалась голова – так приходилось расплачиваться за тягу к коктейлям.

А в общем-то всё было весело и довольно безобидно. Ну, собирались по вечерам на чердаке, ну, носились на мотоциклах, ну, хранили старый немецкий автомат, ну, дрались иногда, если в том была необходимость, ну, наряжались пару раз в форму – так мы же никому не мешали. Пришло время, и мы выросли из подростковых одёжек и сами собой вылечились от детской болезни.

Ничто не вечно под луной – началом конца бригады стало появление среди нашей до этого исключительно мужской компании некоей женской персоны. Говорят, чтобы пустить корабль ко дну, достаточно поместить на него одну из представительниц прекрасного пола (верность этого положения мы проверили на собственной шкуре). Это блестяще удалось Абалкину, который в то время был фюрером Шестой бригады, пользовался неограниченной властью и поэтому получил исключительное право приводить на наши заседания кого угодно, по своему усмотрению. Беда заключалась в том, что именно в этот момент Сашка безоглядно и безрассудно влюбился.

Она появилась на нашем чердаке одним прекрасным апрельским вечером, когда в воздухе распространялось томное благоухание тополей и запах ожившей от спячки земли бередил чувствительные ноздри. От нее пахло не то черёмухой, не то ландышами, и чем-то пронзительно свежим и бесконечно манящим повеяло в затхлом воздухе нашего чердака.

Она была тонкой и молчаливой, с трепетным взглядом серых глаз и тревожно дрожащими розовыми губами. Светлый пух коротких волос делал ее похожей на одуванчик.

– Инга, – смущенно представилась она, и тихий голос потерялся в нашем настороженном молчании.

– Ребята, Инга хочет посмотреть, чем мы здесь занимаемся, – краснея, пробормотал Сашка Абалкин. Он понимал, что идет против нас всех. Зачем посвящать какую-то девицу в наши дела? Да будь она хоть сама Мэрилин Монро…

Наши близнецы, Шура и Юра Палей, многозначительно переглянулись: всё ясно, Сашка решил покрасоваться перед своей пассией. Ну покатал бы ее на мопеде – и дело с концом, так нет, притащил девчонку сюда. Не место здесь всяким бабам. Конечно, он сейчас наш атаман, и никто не имеет права выступить против его решения…

Каждый из нас один месяц в году имел право вкусить всю пряную остроту власти и мог притащить в нашу компанию кого угодно, хоть самого дьявола… Но все дело в том, что посещение гостем Ставки всегда означало его принятие в бригаду, а мы давным-давно договорились, что женской ноги никогда не будет на нашем чердаке… Но тогда все как один промолчали – не выяснять же отношения при посторонних… Точнее, при посторонней.

Именно тогда, кажется, нам впервые показалась наша затея глупой и детской, ритуалы и звания – надуманными и, попросту говоря, идиотскими, а все в целом – скучным и неестественным. Хотя сама Инга скромно молчала, сидя в кругу, и, как все, медленно тянула «шнапс», но ее пронзительные глаза то и дело останавливались поочередно на каждом из нас, храня в глубине презрительную усмешку. Мы почему-то чувствовали себя великовозрастными дуралеями.

Постепенно компания стала собираться все реже и реже. Навалились выпускные экзамены, кое-кого забрили в армию… Мы как-то внезапно повзрослели и отдалились друг от друга, хотя отношения между нами были все еще очень теплые. Так Шестая бригада практически прекратила свое существование.

Последним выбранным фюрером бригады был я. И, чувствуя на себе ответственность за судьбу нашего объединения, я долго еще пытался сцементировать мужскую дружбу, разрушенную временем и какой-то бабой. Дружить-то мы в общем-то не переставали, но собирались все реже и реже, отдавая предпочтение уютным барам и кафе, где пили уже, естественно, не самопальный «шнапс», а чистый ликёр «Малибу», джин «Бифитер» или, на худой конец, обычную «Столичную» с соленым огурчиком.

А потом и вовсе все разбежались кто куда.

Вечер в ресторане «Красный петух» подходил к концу. Машины разъезжались одна за другой. Мы прощались на крыльце, многократно лобызая друг друга и давая клятвенные обещания встречаться хотя бы раз в месяц и вообще не забывать друзей. Самое утомительное в такого рода попойках – не головная боль на следующее утро, а вот эти пьяные слезы и слюни, если ты, конечно, еще в состоянии их замечать.

Раздетый, я вышел под дождь и механически курил одну сигарету за другой, жадно вбирая грудью влажный апрельский воздух, полный запахов перепревшей листвы. В этом году весна не баловала нас теплом, но смутное брожение природы чувствовалось даже в центре города.

Ломакин стоял на крыльце, с однообразной усталой улыбкой провожая гостей. Славка Гофман (Маленький) уже мирно дрых на заднем сиденье такси, куда его погрузили после безуспешных попыток добудиться.

Один из близнецов, Юра Палей, подошел ко мне и по-свойски хлопнул по плечу, приветливо обнажая в улыбке желтоватые зубы:

– Вот что, Серый, ты, как я погляжу, сейчас без работы и без капусты… Верно?

– Да что-то вроде того. – У меня действительно не было особенных занятий, кроме мании изводить по ночам невероятное количество бумаги. – Но ты не переживай, денег на выпивку мне пока хватает.

– Ну смотри… Если хочешь, мы с Шуркой тебя устроим кое-куда, нам свой человек позарез нужен… Работа не пыльная, но, не скрою, иногда постреливают… Но ты ж понимаешь, кто не рискует, тот…

– Ничего не пьет, – пошутил я и сжал в ладони визитку с выбитыми золотом витиеватыми буквами. – Спасибо, я подумаю.

– Думай, – донеслось из окна джипа удачливых близнецов, и бронированный «шевроле», прошуршав шинами по мокрому асфальту, мгновенно растворился в зыбкой темноте переулков.

Прощание продолжалось, грозя затянуться до рассвета…

– Пока, Серёга. Жду тебя на выставке в «Gallery-art». – Ринат тряхнул мою руку и загрузился в одно такси с почти трезвым Савоськиным. – И свою подругу прихвати, если она у тебя есть!

– Будет! – пообещал я и махнул им вслед.

Абалкин протянул мне мягкую холеную руку:

– Ну бывай, Серый. Звони… Я, конечно, не господь бог и даже не его скромный служитель, как наш Копелян, но тоже кое-что могу… Если тебе что нужно, звони, я всегда рад.

Он направился к своей машине, где нетерпеливый шофер давно прогревал мотор. На Сашкином сером пиджаке уже расплывались первые капли весеннего дождя. Распахнув дверцу машины, он вдруг резко остановился, как будто вспомнил что-то важное, вернулся и, дыша на меня смешанным запахом перегара и изысканного французского одеколона, горячо зашептал:

– Слушай, Серёга, что я тебе скажу… Хочу предупредить по-дружески. Ты не думай, что я ревную или что там… Короче, я видел, она положила на тебя глаз. Я это сразу заметил. Я наизусть знаю все ее повадки.

– Ты о чем? – Я сделал вид, что не понял.

– Брось, Серёга, ты прекрасно знаешь, о чем это я… Тебя здесь слишком долго не было и вообще… Ну, короче, ты с ней поосторожнее… Она, знаешь ли, не из тех, кто… Ну, короче, не буду тебе в уши петь, ты мужик взрослый, сам все увидишь, но я тебе скажу… На собственной шкуре испытал… Короче, будь осторожнее, Серёга… Ты сам понимаешь, десять лет – не хухры-мухры… Ну, давай…

Он, как мешок, тяжело плюхнулся на заднее сиденье машины и небрежно бросил шоферу: «Домой». Дверца пухлого, словно щеки шестимесячного дитяти, «вольвешника» захлопнулась, сквозь тонированное стекло невозможно было различить Сашкино лицо. Машина, взвизгнув колесами, скрылась в дождевом мареве, подмигнув мне габаритными огнями. Больше Сашки Абалкина я никогда не видел.

Я остался стоять на крыльце под неоновой вывеской с бегущими огнями и какой-то оранжевой курицей, которая раз в пять секунд судорожно дергала ощипанными крыльями. Мне было жарко. Дождь немного холодил лицо, застревая в бороде серебряной взвесью.

Я думал о ней. Перед моими глазами стояла, не уходила серебристая фигура и сияло высокомерной улыбкой лицо, как будто скопированное с давно потерянного рисунка.

Швейцар с легким поклоном распахнул двери. Она вышла в чем-то пушисто-меховом, небрежно накинутом на плечи. Мне показалось, она знала, что я буду ее ждать, – по губам скользнула легкая усмешка и быстро спряталась где-то в сияющей темноте глаз.

– Проводи меня, – скорее приказала, чем попросила она.

Я промолчал. А что я мог сказать, если она сразу же узнала обо мне гораздо больше, чем знал о себе я сам, и больше, чем я сам мог себе признаться!

Подъехала машина, такая же серебристая, как ее хозяйка, даже подшофе я узнал благородные очертания «порше».

Мы молча сели в автомобиль. Машина мягко тронулась, и вдоль окна поплыли расплывавшиеся в тумане фонари. На первом же светофоре я почувствовал, что руки мои самопроизвольно тонут в мягком душистом меху, а губы жадно ищут влагу прохладного рта…

Конечно же все невнятные пьяные предостережения Сашки Абалкина мигом вылетели у меня из головы, которая сладко кружилась от пронзительно тонкого запаха ландыша. Я ничего не знал и не хотел ничего знать. Я хотел только ее…

Она мягко отстранилась от меня и, нащупав узкой прохладной рукой мою горячую ладонь, еле слышно прошептала, заглядывая прямо в душу своими бездонными глазами:

– Никогда не верь, если будут говорить обо мне плохо… Слышишь, никогда!

За окном мелькали пригородные посёлки, дачные домики, заколоченные на зиму, черные хвойные леса, берёзы, истекавшие прозрачным соком… «Дворники» ездили по стеклу, размазывая капли дождя, то и дело мелькали фонари, расплывавшиеся в туманном мареве как огромные светящиеся кляксы.

Машина застыла на железнодорожном переезде. Шлагбаум был опущен, тревожно мигал красный сигнал…

Голова у меня всё больше и больше кружилась от запаха ландыша, я гладил бархатистую нежность плеч, а ненасытными губами жадно пил дыхание нежного рта. Я ничего не знал и не хотел ничего знать. В мире существовала только она…