Текст книги "Три короба правды, или Дочь уксусника"

– А я хотел вождем краснокожих стать. Нос уже красный, а вот дальше дело не идет.

– Вот и вы надо мной издеваетесь и не верите. Из-за этой дурацкой истории никто мне теперь не верит, а между тем в участке страшные дела творятся.

– Да какие ж в этом захолустье дела могут твориться? Пристав заборы у дач валит, деревья в садах обгрызает заместо зайцев?

– Вы знаете, кого содержит пристав в сарае за нужником?

– Политических? – забеспокоился Артемий Иванович.

– Собак! Лаек. Чистые звери. Слышите, на дворе воют? Мимо не ходи – разорвут! Мне их каждый день рыбой кормить положено.

– И что же эти псы? Их спускают на арестованных? – Голос Артемия Ивановича дрогнул.

– Дело в том, что пристав наш прежде при наказном атамане Забайкальского казачества в Чите для особых поручений служил, и большим докой стал по части медведей. Все шкуры, которыми у него полы в квартире на втором этаже выстланы, собственной охоты. Он меня иногда берет с собою на медведя с рогатиной – ну, я вам скажу, он и молодец! Так вот, как его сюда из Рождественской части перевели, он тут, в Медвежьем Стане, облавы стал устраивать для высшего общества, вот уже четвертую зиму. Бывает, к нему и министры, и послы иностранные приезжают.

– Ой, – сказал Артемий Иванович. – Это что же, он прям при послах с городовыми обывателей из домов вытаскивает и паспорта проверяет?

– Нет же! – нетерпеливо прервал его Нефедьев. – Медведей с берлоги поднимает, а послы с министрами стреляют. Это от участка верст семь по Большой Охтинской дороге, сразу за мостом через Охту. Мы оттуда только что елку притаранили приставу, будь она неладна.

– Это, конечно, страшно далеко, но я в этом ничего страшного не вижу. Министрам с послами это дозволяется, и даже одобряется в некоторых случаях.

– Вы слушайте дальше. Есть у нашего пристава братец родной, гвардейский капитан. С Иваном Александровичем была у них всегда какая-то неприязнь, – оно и понятно, гвардейскому офицеру зазорно с нами, полицейскими, водиться, – как вдруг полтора месяца назад завелись у них какие-то общие дела, и стал он к нам в участок едва ли не каждую неделю наезжать. И вот на Введение приехала к нам целая компания во главе с самим капитаном. Все гвардейцы, все с аксельбантами, и с ними бразильский посол и несколько штатских.

Артемий Иванович насторожился.

– С Охтинской пожарной команды прибыл на тройках приятель нашего пристава брандмейстер Резванов Федосей Иванович, да не просто так, а с пожарной трубой. Уехали они в Медвежий Стан, залили там берлогу с медведем водою, да скоренько обратно вернулись.

– Что ты мне тут несешь?! – фыркнул Артемий Иванович.

– Вот и мне всё время так говорят. Вот ей-же-Богу, не вру! – Городовой перекрестился. – Уже четыре года мы с другими городовыми по осени берлоги медвежьи метим да зимой обкладчиками состоим при приставе, а такого я еще не видал, чтоб на медведя с трубой пожарной ходили! Да только странности на этом не кончились. Вернулись они к участку, и засели в «Акрополе» на углу с Пороховским, рядом с домом, где Макаров с кухаркой нашей Настасьей живет, и приказали подать им на всех только четверть водки. И это гвардейцы-то! К нам тут приезжал германский посол Швейниц с конногвардейцами, цыган в этот трактир привозили, лошадей шампанским поили! А эти втишка сидят в комнате и чего-то шушукаются!

– Ну, мало ли, о чем можно шушукаться! Мы вот тоже тут с тобою шушукаемся.

– Так мы оба как раз по секретной части состоим. А им-то чего таиться? И не только от меня, но и от пристава нашего. Они по первости к себе пристава-то с женой пригласили, а тот меня взял с собою шубу ихнюю с шинелью подержать – вешать их в трактире брезговали, – а когда их высокоблагородие с мадамой обратно в участок ушли, я остался, чтобы через замочную скважину послушать. Они, словно карбонарии какие-то, секретные списки доверенных лиц составляли! А еще я узнал, что они себя Свято-Владимирской доброхотной лигой называют!

– Может они благотворительностью собираются заниматься. Втайне от ведомства императрицы Марии.

– Да какой же благотворительностью, когда тому, кто эти списки писал, велели все уличающие в заговоре бумаги в случае ареста съесть!

– Уф, – сказал Артемий Иванович. – На трезвую голову и не разберешься.

– А я вам сейчас бутылочку принесу, в честь праздника. А вы мне ваш адресок оставьте-с, я вам рапорты тайные буду присылать, ежели что.

– Адресок захотел! А если тебя пытать будут? Человекус ты ненадежный, с потрохами выдашь. Ты мне лучше до востребования пиши.

– На фамилию, или на предъявителя чего?

– На предъявителя, – Артемий Иванович вынул портмоне, сунул туда нос и разразил отборной бранью. – Сволочи! Сорок рублей моих забрали! Ну ладно, отольются кошке мышкины слезки!

И мышка почесала хвост пятерней.

– Дай три рубля, – сказала она. – Ты номер перепишешь, а я по ним получу.

– Не могу-с, – сказал Нефедьев. – Самому нужно.

– Ну уж рупь одолжи. Как тебя отсюда выпустят – отдам.

– Эх-хе-хе, – тяжело вздохнул Нефедьев и полез в кошелек. – Только обо мне завтра не забудьте!

* * *

Двери из сеней в гостиную распахнулись, и дети с визгами бросились к нарядной елке. Пристав удовлетворенно хмыкнул, когда дочка, совершенно забыв про мамашу и сияя от счастья, достала из коробки красивую фарфоровую куклу в розовом платье, за которой он специально посылал в город Нефедьева.

– Зачем мне этот глобус, – ныл рядом с ней кадетик, старший сын капитана. – Я же барабан просил!

– Ничего, ничего, Женечка, – утешала его капитанша. – Глобус тоже полезная вещь, круглая. На ней всякие страны разные нарисованы.

«Стоил рублей пять наверное, – подумал капитан. – А мне взаймы не дал. Ведь по-родственному просил…»

– А Бразилия на ней нарисована? – внезапно спросила Ольга Иосифовна и взяла у кадета глобус из рук.

Она крутанула шар, и перед ней замелькали рыжеватые континенты и бледно-голубые моря, пока, наконец, он не остановился к ней боком с надписью «Великий океан».

«Если с бразильцем выгорит, 300 рублей получу», – вспомнил капитан.

– Айн момент, Олечка, – сказал он. – Вот она, Бразилия.

И заговорщически подмигнул ей, отчего лицо приставши перекосило от ненависти.

– Дядя Саша, а где тут Румыния, в которой вас ядром по мягкому месту шлепнуло? – с папиными интонациями спросил сын судейского.

– Дети мои! – поспешила привлечь общее внимание генерал-майорша. – Пусть мои невестки и внуки со внучками остаются пока в гостиной у елки, а мы вернемся в столовую, где я должна объявить вам нечто важное. Иван, позови Макарова тоже. Посидит у дверей на стуле.

«Интересно, сколько мне за службу полковник Секеринский заплатит? – рассуждал капитан, пристроившись, пока суть да дело, к графину с водкой. – За прошлый месяц двадцать рублей выдал, да еще с разговорами. Что ж мне, самому заговоры выдумывать? Эх, надо было сразу после войны не на рабинович-апостоловских капиталах жениться, а к Березовскому пристраиваться, пока в пайщики звал… Вон как теперь процветает! Комиссионер военно-учебных заведений, собственный склад книг имеет, каталог издает… А я помню, как он умолял за 30 копеек помочь ему мишень начертить…»

Тем временем пристав сходил за делопроизводителем, и Мария Ивановна открыла собрание.

– Итак, деточки мои неблагодарные, – сказала она, – хочу я сообщить вам, что два дня назад мы с госпожой Ефимовой по рукам ударили и заключили купчую на дом мой в Гатчино на Бульварной улице.

– Это где ж вы теперь, мамаша, проживать собираетесь? – озабоченно спросил судейский.

– Там же, где и жила. Просто за десять лет, что прошли с тех пор, как стало Гатчино царской резиденцией, стоимость этого дома утроилась, и пришло время обратить его в капитал, ибо ходят у нас в Гатчино слухи, что такая благодать долго не продлится и Государь весьма нездоров.

Все присутствующие осенили себя крестным знамением.

– Таким образом, продала я дом за десять тысяч рублей, что составляет с грядущими процентами единственное наследство семьи Сеньчуковых. И каковые положены мною в банк и будут включены в мое завещание.

– Ну, так огласите же скорее завещание. Уж поздно, по домам ехать пора.

– Вы, маменька, проживете еще сто лет, – сказала Вера.

– В аккурат до тысяча девятьсот девяносто второго года, маменька, – сказал судейский. – Так что это нам еще вас в духовной поминать придется.

«Братец живет непростительно хорошей жизнью, – думал о своем капитан, не особо прислушиваясь к разговору. – Ходит себе в зипуне да в своих мягких китайских сапогах с обмотками, ни тебе забот о парадных мундирах всех сроков, ни разорительных визитов к Нордштрему… А стол-то какой! Все с рынка, и все задаром! У «Данона» нет такой спаржи на Рождество! Попы сами в гости ходят, только что красненькую не приносят… Понятно, что доходы на Рождество здесь не те, что прежде в Рождественской части были, так у меня и таких нету. Скугаревский вот вместо наградных драндулей обещал, значит, так и будет – эта оглобля упрямая… Рассчитывал на сорок, на пятьдесят – получу двадцать… Хорошо хоть, у этого фальшивого француза 40 рублей изъял … А если Государя взаправду убьют либо сам помрет – мамаша-то зря дом продавать не станет, – так в гвардии непременно новую форму введут, опять все мундиры шить придется, да с галунами или еще какими фижмами… Ах, Скугаревский, гад, напоил – сапогов-то я дома не переодел! Чем бы их смазать, чтоб не задубели? Сапоги-то американской лакированной кожи! Девятнадцать рублей! Как раз все наградные и уйдут. И еще рупь с горя напиться. За что я на войне кровь проливал?

Он вспомнил турецкое ядро, и вправду уже на излете стукнувшее его по заднице.

«И почему все и всю жизнь у меня через зад? Даже орден боевой и тот через зад заработал! Уж лучше бы в голову стукнуло, не мучился бы так!»

– Нельзя ли, маменька, сколько-нибудь вперед? – спросил капитан, осушив очередную рюмку.

– Да ты что ж, белены объелся? Неблагодарный! Я же еще жива!

Судейский улыбнулся и сказал ехидно сестре:

– Как это у г-на Достоевского, Верочка? «Неблагодарный сын! Ты растерзал мои внутренности!» – «Да чем же я, маменька, растерзал ваши внутренности?» – «Растерзал! Растерзал! Он еще и оправдывается! Mes entrailles, mes entrailles!»

– А ты, Сергей, не ехидничай, – возвысила голос генерал-майорша. – Вмиг наследства лишу!

«Господи, какие они все мелочные и убогие… – подумал капитан и налил себе водки. – Монархия в опасности, жалование нищенское, меня самого того и гляди убьют, а они делят незнаемо что… Процентов с этого капитала на каждого по сорок рублей в год, на них даже шинель новую не купишь. Мамаша и вправду всех еще пережить может, ей-то что – за ошибки в сенных ведомостях драндулей на навешивают, письма смертельно опасные не похищают…»

Ему вспомнился разговор, произошедший сегодня с тестем, генерал-майором в отставке Рабинович-Апостолом. «Казна, знаете ли-с, не бездонный карман, – заявил ему тесть после присущих светлому празднику поздравлений. – Приходится себя ограничивать. К тому же времена справочных цен ушли в прошлое-с. Вы в минувшем месяце брали, и еще раз летом после лагерей, и весной два раза, да с того Рождества за вами долг, а внучку мне так и не родили.» На жалкие оправдания капитана, что такое со многими бывает, тесть ответил просто и круто: «Что-с? Со многими бывает, но все, представьте себе, отдают-с.»

Стук в дверь прервал поток его мыслей. Открыл Макаров, сидевший у дверей на табурете.

– Что там, Алексей? – спросил пристав.

– Говорят, что арестант буйства чинит, «Марсельезу» по-французски запел.

– При твоем отце, Иван, в Рождество арестантам непременно угощение полагалось. Калачи какие-нибудь или еще что.

– Калачей ему! – передразнил маменьку капитан, которого совсем развезло от трех или четырех выпитых подряд рюмок. – Драндулей ему надо рождественских, а не калачей, да в харю! Пойду, дам.

– Сиди, Александр, – осадила его мать. – Ты уже пьян безмерно. Я сейчас сама спущусь и угощу его. А вернусь – объявлю свою волю.

– Тоже нам государыня выискалась! – проворчал про себя судейский.

«Может, тот мерзавец в кутузке и не собирался красть у меня письмо бразильца? – подумал капитан, когда Марья Ивановна ушла кормить арестанта. – Может, он случайно на меня лестницу в темноте опрокинул, а я письмо и обронил? Так, видать, и было. Иначе почему у него на портсигаре дарственная надпись от товарищей по Якутской ссылке? Политический, да из Парижа… Нет, письмо ему было не нужно. Ему был нужен я. Откуда же они узнали, что я в Лиге состою? Завтра сдам мерзавца Его Высочеству. Может, награду какую получу. Хотя бы рублей пятьдесят. Лишь бы только не орден. Год назад я получил Анну 2 степени, теперь по порядку должен Владимира четвертой… В следующем году мне дадут его за выслугу, стало быть без взноса. А если сейчас вне очереди, сорок рублей вынь да положь, да еще сам крест двадцать рублей…»

– Ох, Вера, не случайно вам всякие страсти нагадались! – объявила Мария Ивановна, вернувшись с дочерью обратно. – Мне городовой арестантскую открыл, а арестант уже песен не поет, сидит тихо. Я к окошку подошла, калач арестанту протягиваю, а у него в темноте не лицо, а чисто свиное рыло! Я ему «С Рождеством Христовым» говорю, а он мне: «Хрю, хрю», схватил калач и убежал.

Она перекрестилась.

– Не знаю я такого слова «хрю-хрю» по-французски, – заметил судейский. – Может «фру-фру»? Что же ты, Вера, не рассказала, что вы с матушкой себе нагадали?

– Жениха она себе нагадала, какого-то чиновника в мундире Межевого ведомства.

– И чего ж тут страшного? – спросил пристав. – Приличная партия.

– Так он не просто в мундире был, а с рогами на голове!

– Вполне обычное явление в супружестве, – пожал плечами судейский. – Не теряйся, Верунчик!

– А еще у него из-под полы мундира торчал ослиный хвост! – сказала Марья Ивановна. – И говорил он Верочке, что ждет новая беда всю нашу семью!

– Бог с вами, матушка, с вашими суевериями, – махнул рукой Сергей. – Переходите лучше к делу, а то братец уже на стуле едва держится.

За дверями раздался шум, и донесся голос старшего сына судейского: «Маша, Женя, идите сюда! Сейчас дядя Саша харей в бланманже упадет… Вот сюда, Женечка, смотри, глазом прямо в скважину. Видишь своего папеньку?»

– Ну что ж, дети мои, я долго думала, и вот вам мое слово, – громко объявила генерал-майорша. – Я знаю, что более всего нуждается из вас Александр, ибо служба гвардейская дорога, да еще адъютантом при штабе Гвардейского корпуса. Требуется прилично содержать себя, да двое детей, из которых один в кадетском корпусе.

– Сс-сс-семьдесят рублей, матушка, му-ммундир ему, – сказал капитан. – Каждый год растет-с, мм-маленький ублюдок.

– Я понимаю, что нужны всегда мундиры первого срока, и шитье золотое да серебряное, а не мишурное. И лошадь, и корма для нее… А жалование-то, поди, все на букеты полковым дамам уходит…

– Ну, м-маман, мы все-таки не в кавалергардах, у нас в Семеновском кое-что от жалования остается… – добродушно сказал капитан, уже мысленно произведя калькуляцию и высчитав ежемесячную прибавку к жалованию от наследуемой суммы, а также составив список первоочередных покупок.

– Однако Александр женился на дочери интендантского генерала из выкрестов, об Иване и говорить нечего, а Сергей и вовсе в адвокатуру хочет, где на адвокатах просто клейма ставить негде! Не хочу я, чтобы моими деньгами жидовские капиталы приумножались!

– Существеннейшее прибавление к еврейским капиталам, матушка, – ухмыльнулся судейский. – Господину Ротшильду как раз не хватало ваших десяти тысяч до миллиарду доложить.

– А посему, – перебила генеральша младшего сына, – все десять тысяч с процентами на день моей смерти я завещаю Вере, так как ей замуж надо выходить и приданое для того надо иметь.

– Драздвуйте, а мне? – подал голос со своего табурета Макаров.

– Ах, Лешка, совсем про тебя забыла со злости, – простодушно всплеснула руками Марья Ивановна. – Тебе я отказываю 300 рублей.

– Да чтоб вы сдохли, мамаша! – выговорил ошеломленный капитан.

– Тебе-то теперь что с того? – хмыкнул младший брат. – Тебе все равно ничего не достанется.

26 декабря 1892 года, суббота

В доме Полюстровского участка, в этом пригородном храме незыблемых самодержавных основ, с самого раннего утра царил подлинно русских дух: смесь запахов сырых валенок и кожаной амуниции, махорочного дыма, рождественской елки на втором этаже и кислого запаха давленых клопов из кутузки, в который из щели под дверью казармы, где оглушительно храпели упившиеся вчера до положения риз городовые, подмешивалась мощная струя перегара, а из открытой кухонной двери тянуло квашеной капустой.

В огромном чугуне, кипевшим на кухонной плите, варился нечищеный картофель. Рядом на гигантской медной сковороде тушилась капуста на весь Полюстровский участок. В углу рядом с окном возвышалась составленная из грязных фарфоровых тарелок Вавилонская башня, с которой кухарка Настасья снимала по одной тарелке и яростно швыряла в грязную воду в старом свином корыте.

Внезапно в стенку, отделяющую кухню от арестантской, раздался сильный стук.

«Кто ж это там? – удивилась кухарка. – Вроде вчера арестанта в дальнее отделение посадили, оттуда до стенки кухни не дотянешься.»

Кухарка накинула шаль, обдернула подоткнутый подол и выскочила в коридор. Вернулась Настасья вместе с приставом. Пристав был в заблеванном парадном мундире и с опухшим лицом. В руке он нес, держа за ногу, большую куклу, которая волоклась фарфоровой башкой по полу.

– Настасья, где тут у нас огурцы? – спросил он, подошел к бочонку, взял ковш для воды и зачерпнул рассолу. – Какой дурак запер меня в кутузке? Узнаю – убью!

– Так вас, Иван Александрович, еще с вечера туда занесло? – удивилась Настасья. – То-то мы всю ночь вас по всему участку разыскивали и нигде найти не могли. А Нефедьев вас даже из нужника косовищем доставал…

– Что за черт! Я еще и в нужник упал?

– Вы же знаете, Иван Александрович, Нефедьева! Ему чего только не померещится!

– А Ольга где?

– Она, как Марья Ивановна ко сну с Верой отошли, в спальне вашей на ключ заперлась и более не выходила.

– Хорошо же я вчера укушался после мамашиного кунштюка с завещанием, – сказал Сеньчуков. – Ничего не помню. А это что?

Пристав показал куклу в заплеванном розовом платье.

– Это вы дочке под елку положили.

Сеньчуков опустил куклу головою вниз в корыто с посудой и энергично прополоскал ее.

– Извини, Настасья, – сказал он и зашвырнул куклу на дрова у печки. – Вскипяти мне воды, умыться надо. Где Нефедьев?

– Спит, где ж еще!

– Разбуди его, дай стакан с водой подержать. Если руки не трясутся, пусть наверх приходит меня побрить.

Сеньчуков выбрался из кухни и, шатаясь, спустился во двор, направляясь в нужник. Метель яростно набросилась на новую жертву, норовя свалить пристава с ног. Вернувшись в участок, он спросил:

– Братец уехал?

– Как же, уехал! Семейство его да судейский уехали, а он с вами сперва наверху пил, а потом полночи по участку шастал, всех встречных за грудки хватал и кричал: «Березовский, возьми меня, отдамся без слов!» А потом куда-то завалился…

– Арестант все еще в кутузке?

– А что, нету?! Может его случайно с вами поменяли?

– Нет… Там он, помню, мы с ним и Нефедьевым две бутылки выжрали… Француз, француз, а пьет по-русски, не хуже нас. А Нефедьев тоже трезвенником прикидывался! Скажи ему, пусть француза отпустит. И даст ему чего-нибудь пожрать, а то замерзнет по пути в город, хлопот потом не оберешься.

Настасья растолкала Нефедьева и сообщила ему указания пристава. Стакана в руке тот удержать не сумел, но арестанта отпер.

– Я ж говорил, что вас отпустят, – объявил он Артемию Ивановичу, поворачивая ключ в замке. – Пристав даже велел вас накормить, прежде чем под зад коленом. Так что ступайте на кухню. И не забудьте про меня в Департаменте сообщить все, как есть, на вас последняя надежда.

Артемий Иванович проследовал на кухню и заглянул в дверь.

– Хозяйка, пусти косточки погреть, совсем я в вашей кутузке закоченел.

– Что ж, погрейся там, у порога, – сердито сказала Настасья. – Сейчас капусты дам. Разве мы нехристи какие, чтобы в светлый праздник Рождества человека крещеного на метель голодного выставлять. А вот с пяти утра в праздник у плиты держать – это по-христиански!

– А пристав-то сам где? – спросил Артемий Иванович, садясь на табурет.

– Иван Александрович к себе в кабинет пошел отдыхать. Ты не знаешь, как он в кутузке оказался?

– Так он ко мне ночью с бутылкой пришел. С двумя. Нефедьев ему дверь ко мне открыл, да так с нами и остался сидеть. Видать, он-то нас с приставом и евоной куклой и запер. А пристав у вас душа-человек. На охоту звал. На медведя. Мы, говорит, его на рогатину возьмем!

– Как же тебя угораздило в праздник в участок загреметь, да еще к нам в Полюстрово? – спросила Настасья, ставя перед Артемием Ивановичем глиняную миску с капустой. – Тебя уже и жена, небось, по всему городу разыскивает?

– Нету у меня жены, – с вызовом сказал тот. – Сватался я двадцать лет назад в Петергофе к одной барышне, так не пожелали оне за меня замуж, побрезговали. Я же тогда скромным учителем рисования в городском училище был, а оне с самим полицмейстером спутавшись были… Это сейчас я все могу, кого хошь в бараний рог скручу. Бабы на шею так и вешаются, только мне их не надо.

Кухарка выронила тарелку и та разлетелась на куски, ударившись об пол.

– А ведь чуяло вчера мое сердце, что что-то в тебе не так… Пристав говорил, что по-французски только можешь, а ты вон как по-нашему шпарил.

Настасья устало опустила руки и повернулась к Артемию Ивановичу.

– Вот так-то, Настасья, жизнь складывается! – сказал Артемий Иванович. – Ты тогда еще не Макаровой, а Нестеровой была. Помнишь, как я тебе предложение делал у выгребной ямы?

– Всю жизнь ты мне тогда испортил…

– А что, Настасья, правду пристав сказал, что тот оболтус, что меня переводить вчера приходил, и есть твой сынок от полицмейстера? Дивное чадо у тебя уродилось, Настасья, просто зависть берет.

– И что же вы, променяли свое учительство на иной промысел, фантазии свои бросили дурацкие? – Настасья вытерла руки о фартук и подошла к Артемию Ивановичу поближе. – А ведь был розовый, что молочный поросенок…

– Жизнь у меня не розовая, вот и сам не розовый. Ну, а ты как живешь?

– Я как живу? Да вон свиньи в хлеву лучше меня живут.

Кухарка мотнула головой в сторону свинарника, где мордатый свин выламывал грязным пятаком загородку.

– Не приведи Господь надорвусь. Сынок, кровинушка родная, только и напишет в своей бумаге: «Переработавши, издохла»! А все твоя блажь! И мне жизнь попортил, да и себе, гляжу, счастья не прибавил…

– Я ведь, Настасья, все о тебе вспоминал… Ха!

Настасья пристально смотрела на Артемия Ивановича, пытаясь найти в его лице хоть что-нибудь от того розовощекого херувимчика, признававшегося некогда ей в любви между покойницкой и выгребной ямой петергофской полицейский части. Куда делись нежный пушок на щеках и длинные ресницы на застенчиво моргавших глазах? Пушок превратился в грязную всклокоченную бороду, а невинные мальчишеские глаза превратились в опухшие наглые зенки, косившие мимо нее на сковородку с капустой.

– И чего же ты к нам в Полюстрово на праздник приперся? Кому на этот раз жизнь хочешь испортить?

– Да уж не по твою душу, Настасья, не беспокойся… И даже не к вашему приставу. Интересует меня тут один капитан гвардейский.

– Побила тебя жизнь, Артемий Иванович, да только дурь прежнюю из головы не вышибла. Неужто ты ему за тот случай на кладбище мстить собрался? Так он не твоего полета птица! Он гвардейский офицер!

– В нашем ведомстве все птицы одним голосом кукарекают, – обиделся Артемий Иванович. – Какого б полету они не были.

Настасья вся как-то сжалась при этих словах и больше уже не выглядела столь сурово.

– А Иван Александрович не пострадает?

– Если не замешан. Злоупотреблений-то у вас по кухонной части не наблюдается? Дай-ка пробу сниму.

– Да как же замешан? Вчера вот ихняя маменька всех детей своих с семействами здесь собирала, завещание свое оглашала. Моему Алешке 300 рублев назначила.

– Богато. По способностям. А что, капитан уже уехал?

– Здесь еще. Где-то дрыхнет.

– Это хорошо, мы так все и предполагали. Ты что, капусту не на сале тушила, что ли?

– На конопляном масле.

– А вон же сало в холстинке на окне лежит!

– Так то для Ивана Александровича.

– Ну ладно, это не возбраняется… Ты мне тогда лично отрежь кусочек, с хлебом… Скажи мне, Настасья, а какие у вашей приставши могут быть дела с ее деверем в городе? Почему она одна по городу ездит и какие-то тайные встречи с капитаном в «Пассаже» устраивает?

– Не может быть! – всплеснула руками кухарка. – Ну и поганка! Иудино семя! Да и Александр Александрович не лучше! Вот я все Ивану Александровичу расскажу!

– Я тебе велю не болтать! – прикрикнул на нее Артемий Иванович. – Только попробуй! Все дело испортишь! Мы твою хозяйку и капитана сами на чистую воду выведем, не поздоровится. Дело тут политическое, а не для болтливой прислуги.

– Пора бы вам, Артемий Иванович, уходить, – испуганно сказала Настасья. – Неровен час, капитан пробудится, да опять вам, как тогда на кладбище, рожу набьет. И городовые просыпаются… Они с утра после вчерашнего дурные будут… Могут вам неприятность сделать…

– А все-таки жаль, Настасья, что не получилось у нас тогда с тобою счастья, – сказал Артемий Иванович, вставая и надевая шапку. – Всю жизнь, кхе, жалел об этом.

* * *

Утром Ольга Сеньчукова встала в совершенно подавленном состоянии. В комнате, где она спала, было холодно и пахло мышами и сеном, которым был устелен для тепла пол. Смутный зимний рассвет брезжил за окном. Мало того, что ее угнетали и сама обстановка полицейского участка, и обилие родственников ее мужа, так еще ночью ей приснился тот англичанин, который привез ее в участок. И не просто приснился, а так приснился, что днем и вспомнить было стыдно.

Сперва ей приснилось, что она сидит под рождественской елкой и ждет подарка. Играла прелестная музыка, которую она слышала две недели назад на премьере в Мариинском театре. И тут неожиданно явился тот самый англичанин и объявил ей, что он ее крестный Дроссельмейер. Она очень удивилась, потому что ее крестным был не Дроссельмейер, а одесский полицмейстер подполковник Яков Иванович Бунин. При этом на англичанине было только два предмета туалета – черный шелковый цилиндр на голове и глобус на причинном месте. Он спрашивал, не знает ли кто, где находится Бразилия. Она знала, где находится Бразилия, и стала вертеть глобус, чтобы показать, а крестный извивался от этого и хихикал. Затем он подарил ей уродливую деревянную куклу и удалился, удовлетворенный ее ответом.

Она залезла в буфет, хотя знала, что папа Иосиф не разрешает брать оттуда орехи, наколола щелкунчиком огромную кучу орехов. Но не успела она съесть и одного орешка, как из дырки в полу вылез отвратительный Мышиный Король, в котором она без труда узнала Петра Николаевича Дурново.

– Разве мы не предупреждали тебя, – сказал король, – чтобы ты не колола так много орехов?! Ты забыла, кого ты смеешь обманывать! Я вижу насквозь всю твою конспирацию и злой умысел!

– Но я же не дверью их колю, у меня теперь есть Щелкунчик…

– Все равно ты жестоко поплатишься за это.

Потом была битва Щелкунчика с Мышиным Королем, и англичанин ходил со своим глобусом и опять всех спрашивал про Бразилию. Потом Щелкунчик убил Короля, а англичанин сказал ей:

– Пойдемте со мной в Лондон, Ольга Иосифовна. Там я составлю ваше счастье.

Она скинула одежду и под приторно-сладостные звуки цветочно-леденцовой музыки пошла за ним, причем ее удивило, что у него на голых ягодицах написано: «Тут Лондон». Совсем не в такой Лондон она мечтала попасть. К тому же она предчувствовала, что глобус может чертовски помешать ее счастью.

А в конце, совсем некстати, приснился ей вдруг ее папаша, Иосиф Минус, который подошел к лежавшей без движения серой мыши, снял свой изрядно потертый и порыжевший котелок и спросил:

– А вы не можете дать мне право жительства? Я умею делать уксус.

– Подумаешь! – презрительно сказала голосом Его Превосходительства мышь. – Я и сам умею делать уксус.

И наделала целую лужу уксуса.

Сеньчукова поняла, что теперь ее судьба определена бесповоротно, и сразу же успокоилась. Только смутные видения англичанина с вертящимся глобусом, танцевавшего какой-то замысловатый танец под звуки «Щелкунчика», вызвал у нее смутные сожаления о тихой лондонской гавани, где она могла бы найти покой, если бы ее жизнь постигло кораблекрушение.

Она вызвала горничную и через полчаса явилась в столовую одетой. Здесь уже сидели генерал-майорша с Верой и пили кофе из медного кофейника.

– Ольга, ты не знаешь, куда могла деться из моего саквояжа бутылка коньяка?

– Вас интересует, не я ли ее высосала? Не я. Я ушла спать, а оба ваших сынка еще остались за столом пить.

Поджав надменно губы, приставша проследовала через столовую в детскую, откуда доносился плач дочери.

– В чем дела, Маша? – спросила она у плачущей навзрыд девочки.

– Где моя кукла? – завизжала та. – Кто украл мою куклу?

– Что ты так визжишь? – раздался за спиной у Ольги голос пристава. – Вот твоя кукла.

– А почему она мокрая?

– А потому что она ходила купаться в рассоле после вашего семейного праздника! – закричал кто-то в сенях веселым басом.

Девочка встрепенулась, и слезы разом высохли у нее на глазах.

– Ну-ка, выходи, проказница! Дядя Федосей тебе подарки привез! – В детскую мимо Сеньчуковой и пристава, стоявшего в одной нательной сорочке и мятых штанах, протиснулся веселый усатый дядька в мундире брандмейстера. – Держи вот, Нусскнакер, новомодная штучка.

Брандмейстер сунул девочке куклу-щелкунчика, в синем мундирном фраке, с непомерно большой головой в треуголке и с тяжелой американской нижней челюстью.

– А это индейский вождь. Торговец на Охтинском рынке сказал, что перья натуральные, от индейского петуха.

– Я умею такие рисовать, – сказала Маша, немного смущаясь, и показала пальцем на рисунок химическим карандашом, сделанный прямо на бумажных обоях.

– Индейскый вошь Болшая Писка, – прочитал брандмейстер подпись под рисунком и вытер лоб платком. – Действительно большая… Сама рисовала, или помог кто?

– Витя помогал…

– Витя – это кто? – спросил у пристава брандмейстер.

– Это старший сын моего брата-судейского, – ответил тот.

– Ты этому-то Вите ухи надери, Иван Александрович. Экий пакостник!

Из столовой раздался раздраженный и хриплый голос капитана:

– Я не брал ваш коньяк, мамаша.

Капитан приковылял откуда-то снизу, злой на весь свет за свои безнадежно испорченные сапоги, которые он не то, что намазать, даже с ног стащить вчера забыл.