Текст книги "Подозрительные предметы"

XI

Саймон Андерсон ходит очень аккуратно, ровно, будто держа на голове кувшин и стараясь его не расплескать. Спину он держит прямо, а руки по швам. Саймон – фотограф, и всё его тело напоминает крепкий штатив.

Он живёт в Москве уже лет пятнадцать, но до сих пор сохраняет британскую сдержанность и аккуратность, которые на родине в нём сильны не были – но здесь включились с новой силой, прокравшись даже в его походку: он перемещается по улицам, будто бы просачиваясь между прохожими.

Своей строгой походкой он вошёл в ресторан; тревожное оживление официантов само привело его к месту назначения – столу, за которым сидел его знакомый, бизнесмен Першиков. Надо было сделать фотографию.

Саймон привык не удивляться и приучил себя никак не проявлять свои эмоции – так существовать комфортнее. Но теперь его брови вздёрнулись на прежде незнакомую высоту: человек, назначивший ему встречу, лежал лицом в тарелке с едой. Подал голос стоявший рядом с ним официант-среднеазиат:

– Мы вызвали скорую, но это просто формальность. Я врач по образованию, и я с уверенностью могу сказать, что он мёртв. Это ваш друг?

Саймон кивнул, быстро достал фотоаппарат и сделал несколько снимков. Тот из них, что вышел удачнее, определённо, обойдёт весь мир – пока этого не снял кто-то ещё, пора спешить.

На выходе англичанин столкнулся с сумасшедшей женщиной, упакованной в серый плащ и покачивающей чёрным полиэтиленовым пакетом: она орала что-то несвязное, озираясь по сторонам. Саймон прислушался, но разобрать ничего не мог – всё-таки, он иностранец. А тут она к нему и повернулась:

– Бусурман! Сразу видно, что бусурман! По-нашему то небось не понимаешь! Ну давай я тебе по-вашему всё объясню:

Эшкерме бекерме пульгасари ахтисаари бастурма чихиртма! Шейпинг лизинг шопинг краудфандинг! Месьё, же не манж па сис жур, э же сюи трист, муйто тристе эт дэсоле! О, рус! Що, кво вадис, паненко? Йосивара? Дебрецен? Клагенфурт унд Оберхаузен? Йа-йа, ферштейн, готс тиснад. Лос шантрапас де Шантеклер но пасаран, нэва-нэва! Ци-донь чи ха донь цао ши ши ши. Йоги брахмапутра бхагават-гита суд-пралад-тхиманойунг бра-ца-ла. Умца-дрица-дри-цаца! Вери гут штандартен пюльдистааре! Де ла гранде небойша ист ш-хагн дохан а’бль тухир-дма. Шандеволе гурген-цоллерн?

– Простите, я пойду, – Саймон отстранил от себя уже вцепившуюся ему в руку кликушу.

– А, так ты и по-нашему можешь! Ну тогда вот послушай:

Есть на Руси один холм (где-то между Тверью, Смоленском и Калугой), на котором со стародавних времён сидят три девицы. Кто и за что их туда посадил, никто уж и не помнит, но есть такая версия, что засели они туда самовольно, и с тех пор сидят.

Три – на одном холме. Смотрят в разные стороны. И плачут. От каждой – по ручейку. Чуют они, что беда где-то рядом творится – ещё хлеще заплачут. Чуют, что где-то радость – растрогаются, и тоже давай рыдать сильнее. А когда ничего не происходит, они плачут тише – но такие перебои случаются редко.

У одной из них волосы чёрные-чёрные да манящие карие глаза. Слёзы, капающие из её глаз, текут всё больше на запад – и зовётся этот ручеёк с некоторых пор Днепром. У той, что рыжая, с задорными зелёными глазами – слёзы текут на юг, образуя реку Дон. Ну а та, у которой светлые волосы и холодные синие глаза, источает всем известную Волгу.

Так и оплетают нашу Русь слёзы в три ручья. Стоит жизни наладиться и поскучнеть, реки мелеют и повсюду начинается засуха, что приносит голод, ссоры, бунты и ещё больше горя – засуха и проходит, и всё снова своим чередом. Ну и про слёзы радости не забудем – без них совсем бы высох русский чернозём.

Этак завелось с таких давних времён, что нет таких старожилов, чтобы помнили тех старожилов, которые слышали что-то о таких старожилах, что знали бы старинные предания о том, как этот порядок завёлся. Чёрт бы с ним, завёлся и завёлся. От самих дев на холме тоже ничего не добьёшься – молчат как рыба об лёд; да и не ходит к ним давно никто, дел невпроворот. У них и у самих дело важное.

Нет, были, конечно, знатоки: один требовал, чтобы хотя бы одна из них в противоположную сторону обратилась, чтобы можно было доставлять воду в отдалённые уголки страны. Но сколько ни пытались, ни на вершок их не сдвинули. Да и плюнули на них.

Был, впрочем, один инцидент. Пришла к ним троим одна сельская девчонка – блаженная вроде, или что-то вроде того. И давай вокруг них ужом виться: а чё это вы тут сидите? а не пора ли домой, красны девицы? Те не отвечают.

Девчонка села на соседний холм и кричит им оттудова: «А мне так тоже не слабо! Спорим?» – и давай слезу давить. Давила-давила, но хватило лишь на небольшую струйку, да и текла она куда-то не туда: в самые непроходимые леса.

Тут-то девчонка и прониклась уважением к трём девицам. Сказала им: «Давайте я буду с вами тут сидеть. Я защищу вас от любых горестей и принесу все удары на себя. Вы только отдавайте мне долю своих слёз, сиречь своих горестей и радостей». А девчонка, говорю, непростая была, блаженная или что-то вроде того. Ну, блаженная в хорошем смысле.

Уж не знаю, сколько она там их уговаривала, но как-то удалось ей до них достучаться. И разрешили они ей часть их горя и радости себе забирать, чтобы самим полегче всё это давалось. В обмен на это она их от всего на свете оберегала и защищала, но вдобавок немножечко ими и командовала.

Говорил народ, что она ими помыкает, и вообще горе куда-то сливает, а себе только радость оставляет, но куда уж там реку вспять повернуть, а холм-то, на котором она сидит, с годами в ельнике затерялся. Да и с тремя-то девицами холм давно никто не видел, только и знают все, что есть эти три ручья.

Звали девчонку Москвою, и была она блаженная или что-то вроде того.

Пока кликуша зашлась в этом увлекательном рассказе, Саймон аккуратно достал камеру и несколько раз сфотографировал её. Это была не такая страшная женщина, как показалось сначала – было ей, пожалуй, лет сорок пять, и не сойди она с ума, она была бы красива. Отвлекшись на свои мысли, Саймон не заметил, как женщина перешла на какой-то совершенно другой рассказ. Она громко перекрикивалась сама с собой, изображая два совершенно разных мужских голоса – причём так похоже, что закрой Саймон глаза, он и воспринял бы это за спор двух молодых людей:

– …Векторы чего? Вес? Скорость? Длина? В математике таких понятий не существует! Никогда их нахуй не было.

– Существует понятие числа, которое в математике…

– Число это абстракция!

– Можешь ты просто, не перебивая…

– Число!

– Дай мне сказать!

– Одиннадцать – это абстракция?

– Дай мне сказать! Можно я скажу?

– Одиннадцать – это абстракция?

– Одиннадцать – это абстракция.

– Это – математика!

– Один гектар – это не абстракция? Это чистая не-абстракция! Вот один гектар существует, а одиннадцать просто – не существует!

– Одиннадцать – это математика, а один гектар – это физика…

– Ээээ…

– БЛЯДЬ, ДА ДАЙ ТЫ МНЕ ДОГОВОРИТЬ-ТО, НУ Ё-МОЁ! Ты реально себя неприлично просто ведёшь, и не даёшь мне сказать…

– Это не настолько примитивная хуйня! Математика – это абстракция от и до, как только математика начинает прилагаться к чему-то, она становится физикой, блядь!

– Блин, чувак, изначально доминировала физика, а не математика! Любой греческий учёный занимался физикой, а не математикой! Это очевидно! Это известно всем! Физика это непосредственный источник математики. Появление математики обусловлено потребностями людей. А чем ещё? Потребности в осуществлении физических, блядь, задач обусловили появление самой математики – ЭТО ОЧЕВИДНАЯ ХУЙНЯ! Не было бы никакой математики, если бы не нужно было мерять землю! Не нужно было бы считать деньги!

– Учёные посчитали физические параметры, и появилась математика… ТАК НЕ БЫВАЕТ НАХУЙ!

– Любое явление, происходящее в математике, связано с физикой! Теория относительности! Она изменила в том числе и математику тоже! Создание новых условий – математических переменных…

– Какие математические переменные появились вследствие теории относительности? Назови, блядь, математическую переменную, которая появилась вследствие теории относительности!

– Дело в том, что…

– КАКАЯ МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ПЕРЕМЕННАЯ ПОЯВИЛАСЬ ВСЛЕДСТВИЕ ТЕОРИИ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ?

– Бля, ты реально ведёшь себя как… Это просто пиздец. Реально.

– Ты сам сказал, что…

– Я больше не хочу разговаривать, потому что ты, блин, просто, вот у тебя реально аргумент «ТЫ ТУПОЙ, БЛЯДЬ! МОЛЧИ! ВСЁ!». Я НЕ ХОЧУ РАЗГОВАРИВАТЬ! ТЫ МЕНЯ НЕ СЛУ-ША-ЕШЬ! Ты придираешься к каждому слову, прямо как… Это полный пиздец.

– Я просто говорю то, что…

– ТЫ – САМЫЙ УМНЫЙ! Я – ПОЛНЫЙ ИДИОТ! ВСЁ! Ты доказал! Ты поорал! Ты не хочешь слушать ничего! Если ты вошёл в эту, блядь, свою хуйню, ты НЕ ХОЧЕШЬ СЛУШАТЬ ВООБЩЕ НИ СЛОВА! Ты занимаешься тем, что ты берёшь одно слово и начинаешь «Ну-ка давай мне! Давай!». Блядь, это ПОЛНЫЙ ПИЗДЕЦ! Это настолько ОМЕРЗИТЕЛЬНАЯ ХУЙНЯ… Реально это полный пиздец!

Саймон вдруг спохватился – пора бежать и что-то делать с этой фотографией умершего за столом Першикова; он быстро извинился перед женщиной и широкими шагами двинулся к пешеходному переходу, за которым был вход в метро. На полпути плюнул и вышел на проезжую часть – ловить машину, движение на дорогах было вроде бы не напряжённым. Прежде чем сесть в притормознувший автомобиль, он бросил взгляд в сторону сумасшедшей женщины: она вцепилась уже в следующего ни в чём не повинного слушателя.

XII

МОТЫЛЬКИ

 
Нет у Коли-Николая ни кола
Ни кола у Коли-Николая нет
Нету ног у стула и стола
Отключён за неуплату свет
 
 
В бутерброде нету хлеба у него
Да и с маслом, как обычно, дефицит
Из семьи у Коли никого
Друг единственный чего-то не звонит
 
 
Родной город расселили насовсем
А столица не становится родной
Кем-то был, но скоро стал никем
Был какой-то, нынче – никакой
 

У висящей на стене гитары вдруг лопнула струна. Холодный пот.

Проснулся. Пить хочется. Неотступно звенит струна, которой уже больше не звучать. Нащупал выключатель – лампочка в светильнике над диваном вспыхнула и мгновенно перегорела. Ладно, так. Встал с постели и побрёл в темноте на кухню.

Шарах!

Выдохнул протяжный тихий стон. Держась за голову правой, шаря во тьме левой, втиснулся в дверной проём и включил свет в ванной.

Досадно, глупо, нелепо! Ударился-то об открытую дверь, о её торец. Над левой бровью – ранка, как скальпелем вскрытая, кровь – сочится. Уткнулся на себя же в зеркало – сколько дней и ночей не брился? Жуть.

Кое-как привёл себя в порядок: прижёг рану ваткой с перекисью из мутной бутылочки с затёртой этикеткой. Лениво и неровно побрился (будто бы кого-то ждал), помыл глаза. Чайку бы теперь да поесть что-нибудь.

Ожидая, пока вскипит чайник, Коля попробовал посчитать, сколько он так уже сидит. Интернет отключили день на четвёртый, затем счёт времени вообще потерялся; остановились любимые наручные часы. Мобильный Коля выключил сразу, ноутбук за отсутствием интернета был больше не нужен.

Он сидел круглые сутки с плотно задвинутыми тяжёлыми шторами, смотрел один за другим фильмы, оставленные хозяевами квартиры, часто громко включал музыку и листал журналы. За дополнительным алкоголем вышел только один раз – был вечер, пронизала насквозь метель, он добежал до супермаркета, сгрёб несколько увесистых бутылок, что-то поесть, а придя домой, условился сам с собой, что не выйдет из дома до тех пор, пока не будет прямой необходимости. И никаких контактов с людьми.

Должно быть, дней девять в общей сложности – сделал вывод Коля. А сейчас, видимо, часа два ночи: именно в это время он обычно просыпался в тех случаях, когда вот так безответственно выключался из жизни.

На половине чашки чая Коле захотелось продолжить банкет. Решил запустить «волка в овечьей шкуре»: налил холоднющей водки в попавшийся под руку стакан, сделал маленький глоток чая, резко опрокинул водку и снова запил чаем, почти допил чашку. Коля с трудом переносил вкус алкоголя и постоянно поражался, как это люди спиваются. Этим же методом он мог безболезненно выпить достаточно много водки и после каждого подхода чувствовать в теле не только водочное, но и неподдельное чайное тепло.

Из еды остались только какие-то соленья в банках – и Коля не мог сообразить, кто и когда принёс это к нему в холодильник. Мама, что ли, всучила в прошлый его приезд? Разбираться было лень, так что Коля решил пойти ещё какое-нибудь кино посмотреть. Однако как только он вышел в коридор, в дверь позвонили. Он тут же решил не открывать – кому здесь что-то нужно среди ночи? Да и вообще сам себе назначил правило: пока не отпустит, не пересекаться с людьми ни под каким предлогом.

Посмотрел всё же в глазок: там стоял, опираясь рукой на стену, пожилой – но не сказать, чтобы старый – мужчина, одетый как-то очень уж легко: какой-то коричневый осенний плащ, козырёк, присыпанный снегом. Очки у него были запотевшие, щёки красные, сам он тяжело дышал – видимо, от одышки, всё-таки он был довольно полным. Закончив звонить, он просто стоял и смотрел на дверь.

Коля решил дверь не открывать – этот идиот перебесится и спать пойдёт – а сам лёг обратно на кровать и взял с тумбочки открытую книгу. Дочитав первое предложение, он уткнулся глазами в точку – вот она какая, многозначительная капля чернил. Силясь начать следующее предложение, он всё возвращался и возвращался к ней, ничего не понимая в тексте, и всё думал, думал о точке. Мужик отчаянно ломился в дверь, бил по ней изо всех сил.

Коля потянул дверь на себя; оказалось, что человек всем телом навалился на неё с внешней стороны и бил ногой – теперь он лежал у Колиных ног. Он наклонился и развернул человека к себе лицом – глаза зажмурены.

– Эй, э-эй! Я вас приглашал? По какому вы вопросу? – человек не отвечал, и поэтому Коля говорил всё громче, – Напился, что ли? Ну, давай, вставай же!

Коля взял гостя за рукав и за полу плаща, неуклюже приставил его к стене. Человек был очень холодный, Коля сам буквально покрылся мурашками. Закрыл дверь.

– Вы не понимаете! Вы ничего не понимаете! – разразился бормотанием человек. Голос у него был глухой и напористый, будто его душили, – Они пытались заставить меня… Они заставили меня убить. Я не виноват, они виноваты. Помогите мне, по-мо-пх-ф-кх-х, – он закашлялся, сотрясаясь всем телом, было видно, что кашель идёт откуда-то из глубины.

Мужчина начал заваливаться, Коля подхватил его и буквально поволок его в ванную. Там он снял с человека его кепку и сунул его под толстую струю холодной воды. Он всё время сопротивлялся, через полминуты набрался сил и решительно оттолкнул Колю, нагнулся и подобрал с пола брошенную им кепку. Вдохнул, собираясь что-то сказать, но тут же без сил осел на край ванны.

Не зная, что делать, Коля усадил гостя на кухне и налил ему чаю. Гость сидел ссутулившись, крепко взяв себя за локти, едва касаясь стула, как птица на проводе. Коля несколько раз поинтересовался его самочувствием, но тот лишь пожимал плечами и неуверенно брался за чашку с чаем.

Потом вдруг спросил:

– А вы давно здесь живёте?

– Года два. Я снимаю.

– Понятно. А что за люди сдают?

– Да какой-то мой ровесник. У него, похоже, бабушка умерла, вот он и…

– Ровесник, значит? А вам сколько?

Коля смутился от выбора темы. Будто они соседи, и познакомились в застрявшем лифте. Впрочем, в этом доме лифта не было.

– Двадцать семь. Что-то я вас никогда в этом доме не видел.

– Забавный вы, молодой человек, с чего это вы должны были меня здесь видеть? Я тут не живу.

– Зачем-то же вы зашли в подъезд.

– Плохо мне было, плохо! Не видно, что ли…

Человек встал со стула, и, зажав чашку в ладонях, стал ходить по кухне, рассматривать стены, обшарпанный пол, перегоревшую лампочку в плафоне.

– А просторная кухонька!

– Здесь раньше коммуналка была, в них всегда большие кухни.

– То есть, погоди, ты снимаешь коммуналку? Это сколько ж денег?

– Нет, это только кусок коммуналки, – объяснил Коля, – В какой-то момент здесь сделали капитальный ремонт, разрезали её на части. Вот смотрите…

Пришлось показать гостиную, закиданную хламом и следами минувших эпох. Человек поднял с пола книгу «Сокровища Кремля и Оружейной палаты» – большой иллюстрированный том, который Коля иногда использовал как подставку для нагревающегося ноутбука.

– Вот все говорят: Кремль, Кремль…

Усмехнулись.

– Ты не против, если я здесь у тебя посижу часок? Отойти надо, отогреться.

– Пожалуйста, пожалуйста, – нехотя, из вежливости отвечал Коля, – всё равно у меня никаких планов нет.

Человек примостился на кресле у окна, стал щупать тяжёлую штору.

– Зря ты, – говорит, – так забаррикадировался. Ведь как оно на самом деле: окно откроешь, устроишься у него поудобнее – и ты зритель в театре! Там, на улице, такие драмы происходят, знай только за поп-корном на кухню бегай. Жизнь как-то особенно интересна, если ты в ней не участвуешь. Попомни моё слово, друг.

Потом он беспокойно забормотал, будто сам с собой разговаривая:

– Нет, ну это ж надо! Заставляли убить человека, а этот взял и поверил! Оба статные такие, уверенные. И прилично смотрятся, не быдло какое-нибудь. Сразу видно: люди деловые. А такое предложение странное, и повторяют, и повторяют. Как же можно было?

– Послушайте, я не очень понимаю, о чём вы.

– Да история, в которую я попал. Жил себе спокойно, ни на кого не злился. А потом, как говорится, на тебе! Сидел, делом занимался – и тут вдруг в голове что-то такое пульсировать начало. Убей, говорит, убей злодея! И не останавливается никак. Несколько дней сам не свой ходил туда-сюда, таблетки пил, всё такое. Только успокаиваться начал – заявились ко мне эти двое. Так, мол, и так, дело государственной важности, вот вам и деньги на первое время, потом будет и премия правительственная, и путёвка в Дагомыс, в санаторий.

Коля начал думать, как бы избавиться от сумасшедшего. Ну какая тут может быть серьёзная беседа! Дело государственной важности, путёвка в Дагомыс.

– Оружие выдали, патроны, всё честь по чести, – мужчина вдруг вскочил и заметался, – Куда дел? Куда дел? Вот балда старая, портфель где-то оставил.

Прибежал на кухню – нет портфеля. Человек опустился на стул, взялся руками за голову и тихо, тоскливо завыл.

Коля открыл входную дверь: так и есть, на лестничной клетке аккуратно стоял чёрный старенький портфель. Принёс его на кухню:

– Ваш?

Тоскливый вой превратился в слёзы радости: мужчина уже обнимал Колю и говорил о том, как тот много для него сделал.

– Тебя как зовут?

– Николай.

– Коленька, родной, милый! Как царь наш последний, Коленька! Ты не представляешь, какую ты мне услугу оказал, – он сел, раскрыл портфель и достал оттуда небольшой пистолет, – Вот, видишь, что за вещь? Это те двое мне дали, чтобы я убил злодея. Государственной важности дело!

Коля сел, от напряжения его пальцы сами собой вцепились в стул. Мужчина же успокоился, его руки как-то сами отыскали на столе бутылку водки, лёгким движением он плеснул себе грамм двадцать – «Для вкуса!» – и с удовольствием выпил.

– Эх, – сказал, – хорошо-то как бывает! Тебе, я думаю, такое ещё не знакомо: когда ты буквально при смерти по улице волочишься, а потом постучишься в светящееся окно – а тебе откроют, и в норму тебя приведут. Вот ради таких моментов стоит жить, Коль. Это я тебе честно-честно говорю, с высоты моего опыта. Сколько, говоришь, ты здесь живёшь?

– Переехал два года как.

– В Москву?

– Нет, в квартиру эту. В Москву… Десять лет уже, получается.

– Десять! Пхе! – весело усмехнулся человек, – Я вот уже лет, пожалуй, двадцать пять в Москве, и все годы как неродной. Есть такой момент?

– Ну, не знаю.

– Этого, Коленька, никто не знает! А я тебе точно говорю, я человек поживший: в городе этом никто не родной, и поэтому все родные. Это большой такой магнит для всех, кому больше некуда податься.

– Ей было некуда пойти, и она пошла на панель.

– Это в другом городе было, Коленька! Тут всё сложнее, запутаннее. Но с панелью тоже сходство есть. Всем бы продаться, а тем, кто уже продался – лишь бы что-нибудь купить, а потом снова продать, да подороже. Страшные дела делаются! Это мы вот с тобой на кухне сидим и разговариваем, а кто-то на улице действительно людьми торгует, по-настоящему! Едет на машине – глянет: девушка красивая идёт. Хвать её и в машину. И прощай вся красота! Эх!

Человек ещё выпил, выдохнул, весь захрустел. Коля заёрзал на стуле. Леденящий ужас от вида оружия поубавился, появилось беспокойство: он хотел, чтобы всё это побыстрее закончилось.

Однако мужчина всё говорил и говорил. Рассказывал, как в каком-то городе на Урале работал в математическом НИИ, а потом, как в перестройку чёрт дёрнул в столицу, но не пригодился он здесь, и все эти годы всё «как-то» да «где-то». И сил нету дальше искать, ошибаться, на что-то надеяться. Семью так и не завёл, ни одного большого дела до конца не довёл – а какие планы были, какие мечты. Вот и сидит себе над бухгалтерией какой-то, а возраст-то уже, возраст! Не тот, чтобы чего-то добиваться с нуля.

«Ну вот что за мудило, залетел сюда, как мотылёк на светящееся окно, сколько не трави, не выгонишь теперь, – думал Коля, – Мотыльки летят по извечной спирали, которая неизбежно приводит их к источнику света. Этот механизм – древний, генетический, с помощью него насекомые с доисторических времён ориентировались по звёздам, и только человек со своими нестерпимыми источниками света нарушил божественный план устройства мира». Коля так задумался над мотыльками, что пропустил момент, когда мужчина произнёс:

– Ах да, забыл представиться, – и сказал своё имя и отчество. Они моментально вылетели у Коли из головы: ведь если допустить, что этот человек – мотылёк, прилетевший на свет, то свет – это сама Колина квартира, а вернее не Колина, а другого человека, чьё имя он тоже сейчас не вспомнит, не заглянув в список контактов. А значит и сам Коля – мотылёк, годы и годы двигавшийся по природной спирали к всемогущему светилу, звезде Маир, чтобы в конце пути выяснилось, что светило-то ненастоящее. Не звезда вовсе, а старый светильник на террасе, который забыли выключить, прежде чем ложиться спать. Так и застрял в плафоне.

– Что-то ты замолчал! – сказал человек, взяв задумчивого Колю за плечо. Да, пусть он будет просто «человек».

– Нет-нет, ничего. Я слушаю.

– Слушаешь. Все вы вот так вот слушаете, а на самом деле ушами хлопаете. Хлопай ресницами и взлетай! Только это у вас на уме, я знаю. А я вот у тебя книжный шкаф интересный заприметил. Там от хозяев книги?

– В основном, да.

Вернулись в гостиную. Когда человек смахнул с одной из стопок книг в шкафу слой пыли, Коле стало очень неудобно: он часто брал оттуда что-то, библиотека действительно была интересная. Не хотелось перед начитанным человеком казаться невежей, который ничего не читает.

– Вы не смотрите, что тут так пыльно. Просто книги не мои, я их не решаюсь трогать.

– А зря, друг мой, очень и очень зря. Я впервые вижу такое массивное издание Дос Пассоса, а это, между прочим, такая голова! Этого вашего, как его… Ну известный писатель!

– Фолкнера?

– Да какого Фолкнера! Тьфу, чёрт, забыл! В общем, никого бы без Дос Пассоса не было, это я тебе точно говорю. Бунин. Знаешь, когда я студентом был, с гуманитариями дружбы водил. И вот была у них такая шутка. Я точно не помню, но суть такая: звонит Бунину жена, я не помню, какая из жён, и она ему говорит: как дела, Ваня? Как на рыбалку сегодня съездил? А он ей, чтобы не рассказывать, как с друзьями нажрался и баб обсуждал, давай ей про погоду: облака были такие-то, в воде они так-то отражались, а тени такие длинные-длинные, длинные-длинные… Не смешно? Ну значит, я как-то не так рассказываю, в те времена на моменте с тенями все уже в истерике на полу валялись. Эх, молодёжь!

Коля прикрыл диван покрывалом, человек туда сел, перелистывая страницы какого-то тома. Коля пошёл за водкой на кухню; там он, сам не зная зачем, спрятал портфель человека в морозильник.

Выпили. Человек рассказывал:

– Так я чего пришёл-то, Коля. Эти двое выдали мне оружие и подробно расписали, как я должен буду действовать. Утром, в восемь часов с копейками у этого чинуши была какая-то встреча с пенсионерами, в школьном актовом зале около моего дома. У меня там приятель работает, обэжэшником, и по технической части мне помогает. Машину чинит, в смысле, я в этом деле ни бум-бум. Короче, есть у меня ключи от входа в его подсобку. Все думают, что там запечатано. Охрана не знает, не проверяет. Дальше так: я с вечера Серёгу, обэжэшника своего обрабатываю посредством водки, чтобы он наутро в школу не заявился точно, да и выходной ведь. Захожу в подсобку, а там дверца есть, едва заметная, в фойе на первом этаже, оттуда и стрелять удобно. Я его – бац! – застрелил из этой дверцы, сам её быстро на ключ. Пока эти в дверь ломились, я быстренько по тапкам – и будто меня не было! Я свои проходы знаю, везде просочусь. Ловко я его, да? Теперь ищут меня, наверно, повсюду.

– Постойте, вы же вроде… Не воспользовались.

– А что, ты мне не веришь, что ли? У меня, между прочим, по стрельбе первый разряд. Со школьных лет ещё! Вот в школе и пригодилось!

Человек заливисто захохотал. Смех его был похож на карикатурный смех злодеев из кино; Коле хотелось убежать, побыстрее скрыться от этого нелепого и страшного существа, залетевшего с ним в один плафон.

Вдруг начал задыхаться. Коля вновь поставил его на ноги, приобняв, повёл к выходу.

– Подышим, подышим свежим воздухом! – Коля повторял это как мантру, а сам почему-то пребывал в полной уверенности, что никакой свежий воздух ночному гостю уже не нужен: он умирает, он не дотянет даже до выхода из подъезда. Так и придётся бросить его на лестничной клетке, а самому потом звонить в милицию: так и так, нашёл мертвеца, пьяный, замёрзший, чёрт его разберёт, почему скончался прямо здесь. Только прежде, чем звонить, нужно избавиться от ёбаного портфеля!

Пока вытаскивал человека из комнаты, споткнулся о лежащую книгу «Сокровища Кремля и Оружейной палаты».

Пока дошли до двери, человеку, кажется, стало лучше. Мантру о свежем воздухе повторяли совместно.

Свет! Яркий свет ослепил Колю: он-то думал, что там ночь или, по крайней мере, раннее утро. Затем – холод, пронзительный ледяной ветер протянул сквозь него свои нити. «Эх, хорошо!» – воскликнул неожиданно взбодрившийся гость и размашистым шагом стал бродить по широкому тротуару, то подпрыгивая, то делая приседания.

Коля оказался на улице впервые за несколько суток. Стоял морозный зимний день, след от самолёта рассекал светящееся небо. В воздухе висел скрип качелей, а где-то выше – шум автомобилей.

Человек сгрёб в ладони горсть снега с большого зелёного мусорного бака. Символически протёр себе щёки и лоб, прикрикнул от удовольствия.

– Ох, хорошо-то как! Да, не то что в четырёх стенах сидеть, какой-никакой, а воздух! Гораздо мне лучше стало, такое дело. А ты чего бледный стоишь? Разомнись.

– Невесело мне от ваших историй.

– Да я пошутил, Коль, ты что! Стану я в этого придурка стрелять, нужен мне он. Ребята, конечно, постарались, но им профессионализма недостаёт, пусть они и деловые. Я, справедливости ради, на дело всё-таки пришёл; но мне в той подсобке от духоты плохо стало, я на улицу вывалился и сам не свой шатался по городу пару часов. Какая там стрельба, такой грех на душу брать. Но плохо мне было безумно, ты себе не представляешь. Я в итоге на эту подъездную дверь всем телом навалился: всё, думаю, дальше не пойду. А она, как в сказке, открытая оказалась!

Коля покачивался на ветру. От водки на пустой желудок его немного подташнивало.

– Ты чего, опять задумался? Ну, Коль, хорошего – понемногу! Пойдём чаю попьём! Мне тоже на холоде лучше особенно не торчать, это врач сказал.

В чашке чая приводнилась моль. Изо всех сил махала крыльями, валандалась из стороны в сторону. Вот ведь зараза! Не весь же чай теперь выливать.