Текст книги "Ганс Крысолов"

Святослав Логинов
Ганс Крысолов

Господь, спаси моё дитя!

Немецкая народная баллада.

Всюду жили чудеса. Они прятались под метёлками отцветшей травы, в позеленевших от жары лужах, среди надутых белых облаков, украшавших небо. Чудеса были любопытны, они тянулись к Гансу, старались дотронуться, согнувшись в три погибели выглядывали из-под кустов. Ганс не обижался, он и сам был любопытен. Если смотрят – значит так им лучше, не надо мешать. Вот и сейчас Ганс знал, что кто-то притаился за ветками, не решаясь выйти. Ничего, в свой срок покажется и он.

Ганс развязал котомку, достал ржаной сухарь и начал громко грызть. Оставшиеся крошки собрал на ладони, широко раскрыл её, показывая всем, и тихонько посвистел. С ближайшего дерева слетела пара пичуг – незнакомых, их Ганс видел первый раз. Усевшись на краю ладони, птички принялись быстро клевать. От частых осторожных уколов больно и сладко зудела кожа.

– А теперь, что надо сделать? – спросил Ганс.

Пичуги вспорхнули, но через минуту вернулись снова, уронив на ладонь по тяжёлой перезревшей земляничине. Слизнув ягоды, Ганс поднял к губам дудочку и взял тонкую ноту, пытаясь повторить утреннюю песню синицы. Но замер, не услышав даже, а просто поняв, что тот, кто возился за кустами, дождался своего часа и вышел.

Ганс медленно поднял взгляд. Перед ним стояла босоногая девочка лет семи, в замаранном и во многих местах заштопанном платьице. Девочка держала за руку мальчугана четырёх лет. Сразу было видно, что это брат и сестра. Мальчуган стоял, вцепившись в руку защитницы, и сопел, настороженно разглядывая Ганса. Руки и щёки детей были густо измазаны зеленью, землёй и земляничным соком.

Ганс улыбнулся.

– Ты тут колдуешь? – спросила девочка.

– Я тут обедаю, – сказал Ганс.

Он достал из сумки ещё один сухарь, протянул:

– Хочешь?

– Ты колдуешь, утверждающе произнесла девочка. – Я видела. И место тут волшебное, мы всегда приходим колдовать на эту поляну, потому что здесь под землёй самая середина ада.

– Да ну?! – удивился Ганс. – И как же вы колдуете?

– Надо взять лапу от чёрной курицы, старую змеиную кожу, и три капли крови невинного младенца, положить всё в горшок, который ночь простоял на кладбище, залить водой и варить целых три дня. Если потом обрызгать себя этим варевом, то сразу станешь невидимым.

– И получается? – с интересом спросил Ганс.

– Три дня варить надо, – пожаловалась девочка. – Вода выкипает, а добавлять нельзя.

– А где ты собираешься взять кровь невинного младенца?

– А он на что? – девочка дёрнула за руку брата. – Гансик, ты ведь дашь крови?

– Дам, – важно сказал мальчик.

– А я его потом колдовать научу. Так всегда делают. Когда я была невинным младенцем, старшие девочки у меня тоже кровь брали. Кололи палец и выжимали кровь…

Ганс не выдержал и расхохотался.

– Значит… когда ты была… невинным младенцем!.. А сейчас ты кто?..

– Я погибшая душа, обречённая геенне огненной, – личико девочки оставалось совершенно серьёзным. – Господин священник говорит, что все, кто учится колдовать, губят душу.

– Вот что, погибшая душа, – сказал Ганс, – давай есть сухари. У меня ещё много.

Он дал детям по большой корке и, когда они уселись рядом на траву, сказал:

– Брата твоего зовут Ганс, меня – тоже Ганс, а тебя как?

– Её Лизой зовут, – объявил Гансик.

– Значит ты, Лизхен, очень хочешь быть невидимой?

– Нет, – ответила Лизхен, – просто это легче всего получается, Чёрных кур у трактирщика полно, а змеиную кожу в лесу найти можно. Это же не верблюд.

– Зачем тебе верблюд? – изумился Ганс.

– Будто сам не знаешь? Головы приставлять. Людвиг нашёл у отца на чердаке медную лампу. Это же все знают: если намазать медную лампу верблюжьей кровью, а потом зажечь, то все, кого лампа осветит, представятся с верблюжьими головами и так будут ходить, пока не вымоешь лампу святой водой.

– Здорово! – признался Ганс. – хотя я видел много верблюдов и ещё больше медных ламп, а вот человека с верблюжьей головой ни разу не встречал.

– Так я и знала, что врут про головы! – в сердцах сказала Лизхен. – А вот ты лучше скажи, почему тебе птицы ягоды носят и совсем не боятся?

– А ты меня боишься?

– Нет, – призналась девочка. – Ты хоть и колдун, но не страшный. Ты добрый.

– Вот и они не боятся.

– А меня научи так.

– Хорошо, – сказал Ганс. – Я пока поживу здесь, ты приходи, я буду тебя учить.

– А мне можно? – ревниво спросил Гансик.

– И тебе.

– А Анне? Она внучка плотника Вильгельма.

– И Анне. Всем можно.

* * *

На следующий день они пришли ввосьмером. Кроме Лизхен и Гансика пришла долговязая девочка Анна, аккуратно одетый Людвиг принёс знаменитую лампу, явился беспризорный бродяжка Питер – беглый ученик трубочиста, маленький и неестественно худой. Ещё были два Якоба – сыновья подмастерьев кузнечного цеха, один из них вёл двухлетнюю сестрёнку Мари.

Ганс к тому времени кончил копать землянку и собирался отдохнуть.

– Ого! – воскликнул он, увидев ребят. – Как вас много! Если так пойдёт и дальше, то скоро весь город Гамельн переселится на мою поляну.

– Обязательно! – радостно отчеканила крошка Мари.

– А Гамельн большой? – с притворным испугом спросил Ганс.

– Очень, – подтвердила Лизхен. – Он больше Гофельда и Ринтельна. Только Ганновер и Ерусалим ещё больше.

– Тогда в моей землянке все не поместятся…

– Мастер, – бесцеремонно перебил бывший трубочист, – покажите, как вы птиц приманиваете.

Ганс достал дудочку. Звонкий сигнал взбудоражил лес. Кто-то завозился на верхушке дерева, зашуршал в траве, замер, уставившись чёрными капельками глаз. Первыми с ветки дуба спорхнули два лесных голубя. Они опустились Гансу на плечо и громко заворковали, толкаясь сизыми боками. Питер сглотнул слюну, в его глазах мелькнул огонёк. Голуби мгновенно взлетели.

– Мне можно? – спросил Питер.

Ганс протянул дудочку. Питер засвистел.

– Ничего… – растерянно сказал он.

– Ничего и не получится, – подтвердил Ганс. – Чтобы тебе поверили, надо быть добрым, а ты сейчас всего лишь голодный.

– Тогда пусть уходит и не возвращается, пока не поест, – решительно сказал Людвиг.

– Ты полагаешь, что это и есть доброта? – спросил Ганс.

Людвиг покраснел. Он развязал поясную сумку – вероятно, точную копию отцовской, достал оттуда два куска хлеба с маслом. Один протянул Питеру, другой, поколебавшись, разломил пополам и отдал Гансику и Мари, успевшим устроиться на коленях у Ганса.

– Это уже лучше, – улыбнулся Ганс.

Рыжая белка сбежала вниз по стволу, прыгнула на руки Гансу, уселась столбиком, потом ухватилась лапками за кусок хлеба, который держал Гансик. Гансик засопел и потащил к себе хлеб вместе с белкой. Белка зацокала.

– Тише, тише, – сказал Ганс.

Он отломил от куска корочку белке, остальное вернул мальчику. Мир был восстановлен.

– Его так не боятся, хоть он и жадный, – с завистью протянул Питер, облизывая масленые пальцы.

– Выходит, не такая простая это вещь – добро, – сказал Ганс. – Вот мы сейчас и подумаем вместе, каким оно может быть. Без этого у нас с вами ничего не выйдет.

Разговор затянулся на весь день. Ганс объяснял, спрашивал, показывал. Голос его охрип, губы распухли от непрерывной игры. Белка несколько раз убегала и возвращалась, стайками налетали шумливые птицы. Детишки ошалели от чудес и устали. Они съели все сухари, что были у Ганса, и кучу земляники, собранной суматошными дроздами. Мари уснула, свернувшись на расстеленной курточке Людвига. Гансик играл с белкой. Остальные всё выясняли, какой должна быть волшебная доброта.

– Если белка ко мне придёт, а я её схвачу? – нападал старший Якоб, умненький мальчик, единственный кроме Людвига, умевший читать. – Её же зажарить и съесть можно. Питер, вон, ест белок.

– Как её есть, если она любимая?! – крикнула Лизхен, а Анна, за весь день не сказавшая и десяти слов, молча пересела поближе к Гансику, чтобы в случае беды защитить белку.

– А как ты любимую курицу кушаешь? – не сдавался Якоб.

– Она по-другому любимая.

– Получается, что доброму человеку охотиться нельзя? – спросил Людвиг.

– Можно, – сказал Ганс, – но если ты пошёл за белкой, то не зови её. Пусть она знает, что ты её ловишь.

– Зачем?

– Иначе будет нечестно. Давайте разберём, может ли доброта обманывать… – Ганс обвёл глазами ребят и вдруг заметил, что уже вечер.

Летом темнеет поздно, солнце было ещё высоко, но в воздухе звенела совсем вечерняя усталость. Гансик, оставив белку, прикорнул рядом с Мари, проголодавшийся Питер сосредоточенно жевал листики щавеля.

– Хотя об этом мы поговорим в другой раз, – поправился Ганс. – Если хотите, приходите сюда… послезавтра. Завтра я пойду на заработки.

– Разве вам тоже надо работать? – удивлённо спросил младший Якоб.

– Работать надо всем, – сказал Ганс.

Он взглянул на спящую Мари, уже перекочевавшую на руки к брату, и добавил:

– Обязательно.

* * *

Городской лес тянулся от реки на восток, где грядой стояли невысокие, но крутые горы. Лес прорезала тропа на Ганновер, а у самой реки он был вырублен, земля распахана. Городские, церковные и свободные крестьяне селились там бок о бок в хуторах и маленьких деревеньках.

Туда и направился Ганс.

Город он обошёл. Он не любил стен, тесноты людского жилья, вони, грязи. В деревне всего этого нет – кто испачкан в земле, тот чист. Поэтому ночевать Ганс старался в поле или в лесу, а на заработки ходил в деревню.

Довольно быстро Ганс вышел на небольшой хутор. Здесь жили свободные зажиточные крестьяне – бауэры. Два пса бросились навстречу, исходя лаем. Но потом узнали Ганса и смолкли. Из-за дома вышел хозяин. Ганс ударил в землю посохом, на верхушке которого болталась связка высохших крысиных лап и хвостов.

– Мышей, крыс выводить! – закричал он.

– Проваливай! – отвечал хозяин, – А то собак спущу.

– Спускай! – Ганс рассмеялся.

Он подошёл к большому псу, и тот, радостно заскулив, принялся тереться лобастой головой об ноги Ганса. Пушистый хвост бешено молотил воздух.

– Слово знаешь… – одобрительно проворчал хозяин. – Тогда, давай, выводи. Получится – обедом накормлю и с собой дам.

Ганс пошёл к амбару, на ходу доставая дудочку. Пронзительно свистнул, затем последовала мучительная дребезжащая трель. В амбаре послышался шорох, что-то упало. Псы протяжно завыли. Ганс продолжал играть.

Себе на жизнь Ганс зарабатывал изгнанием крыс. Это были единственные живые существа, которые не вызывали у него радости. Они всегда жили около людей, больше всего их было в городах. Никто в мире не видел пользы от крыс. Они грызли, портили, грабили. Если крысе удавалось прижиться в лесу, она принималась разбойничать: без толку разоряла гнёзда, уничтожала жёлтых полёвок, гоняла на берегах речек смирную выхухоль, тревожила даже крота в его глубокой норе. Лесные обитатели словно понимали это и старались избавиться от серых разбойниц. Днём лисы и ястребы, ночью совы выслеживали их и били. Крысы жались ближе к жилью, прятались в погребах и амбарах, но тогда являлся Ганс и выгонял их.

Дудочка бесконечно выводила один и тот же повторяющийся мотив: «Опасность! Опасность! Здесь нельзя оставаться ни минуты! Немедля бежать!»

Одна, две, десять серых теней проскользнули через двор. В курятнике надорванно заголосил, захлопал крыльями и смолк петух. Псы, подвывая, пятились в конуру.

Ганс опустил дудку.

– Всё, – сказал он. – До послебудущей осени сюда не придёт ни одна крыса.

Хозяин вытер пот, перекрестился. Потом быстро прошёл в дом, вынес две ковриги хлеба, толстый шмат сала и кожаную флягу с вином.

– Поешь, добрый мастер, где-нибудь, – извиняясь сказал он. – Я человек простой, неуч. Мне страшно пускать тебя в дом.

– Спасибо, – сказал Ганс, принимая хлеб.

Он уложил провизию в сумку и пошёл к воротам.

– В Гамельн иди! – крикнул вслед хозяин. – Крыс в Гамельне – страсть! Совсем заели. Там заработаешь.

* * *

На следующий день к землянке пришло пятнадцать ребят.

Из камышей, тростника, из ивовых веток Ганс наделал дудок, флейт и свистулек. Поляна наполнилась шумом. Ганс без передыха играл, стараясь отыскать в детях ту светлую ноту, что звучала в нём самом. Что для этого надо? Доброта? Дети не бывают злыми. Любопытство, удивление? Этому Ганс сам мог бы поучиться у своих учеников. Значит, что-то ещё… Ганс не знал, что.

Ещё через день явилось больше полусотни мальчишек и девчонок. Собрались, пожалуй, все дети Гамельна, которые могли располагать своим временем, кто не был полный день вместе с родителями прикован к станку, чтобы заработать на жизнь. Ганс испугался, сообразив, что в городе непременно хватятся детей, но особо раздумывать над этим было некогда, потому что именно тогда пришёл успех.

Первой была Анна. Ганс постоянно ощущал мягкое тепло, идущее от нескладной девочки, но всё же не подозревал, что она так легко и просто воспримет его науку. Анна, как всегда, сидела в сторонке, в общей беседе не участвовала, негромко насвистывала на кособокой свирельке. Те инструменты, что получше, расхватали другие. Но её песенка заставила замолчать всех, кто был рядом, а потом из кустов и примятой травы на Анну дождём посыпались десятки и сотни кузнечиков. Они складывали крылышки и тут же начинали стрекотать в унисон тонкому звуку свирели. Многоголосый хор звенел медью, прочие звуки смолкли, на лицах блуждали рассеянные улыбки, а Ганс улыбался не скрываясь. Его переполняла радость и ещё лёгкая досада, что сам он прежде не мог додуматься до такого простого и красивого чуда.

Анна оборвала музыку и упала на землю лицом в ладони. Кузнечики, большие и маленькие, защёлкали в разные стороны. Гансу пришлось успокаивать напуганную удачей Анну, а затем и разрыдавшуюся Лизхен. Лизхен очень гордилась, что она первая нашла Ганса, она единственная называла его на «ты» и искренне полагала, что обладает какими-то особыми преимуществами. Теперь она жестоко переживала чужую победу.

Но потом получилось и у Лизхен, и у младшего Якоба и у других. Из тех, кто пришёл к нему в первые день, неудача постигла только Питера. Он старался, но звери не слушали его, а посланные Гансом шли неохотно, по принуждению.

И всё же это был замечательный день.

– Приходите завтра! – говорил Ганс, провожая ребятню к дороге. – Завтра мы с вами подумаем, боится ли доброта веселья.

– Нет, не боится! – отвечали ему.

– Правильно! В таком случае завтра мы устроим большой хоровод.

Ночью Ганс спать не ложился. Он сидел на пороге землянки и играл. Звук был так тонок, что человеческое ухо не слышало его. Но Ганс знал, как далеко летит его песня. Завтра он должен устроить настоящий праздник, который запомнится надолго, врежется в память так, чтобы его не смогли вытравить будущие годы. Песню слышали на востоке в чащах Шаумберга, она проникала на западе в глухие заросли на горных склонах Тевтобургского леса, поднимала зверьё в ущельях, похоронивших в древние времена римских пришельцев, дрожала над укромными убежищами, тревожила, будила…

Утром толпа ребятишек высыпала на поляну. Они были возбуждены и настроены на необычное. Ганс рассадил их широким кругом, и оркестр нестройно заиграл. Десятки флейт и сопелок не столько помогали, сколько мешали Гансу, но он быстро сумел заразить весельем нетерпеливую детвору. Оставалось лишь сломить недоверие животных, собравшихся в округе, но не слишком полагавшихся на доброту такого количества людей.

Дудочка в пальцах Ганса твердила:

– Сюда, сюда! Опасности больше нет! Пришла весна, журавли пляшут на болотах, вернулась радость, веселье. Идите все сюда!

Самыми храбрыми оказались зайцы. Несколько длинноухих зверьков выскочили на поляну. Ошалев от света и шума, они принялись словно в марте, скакать и кувыркаться через голову. За ними рыжей молнией выметнулась лисица. Сейчас ей было не до охоты; вспомнив, как она была лисёнком, старая воровка кружилась, ловя собственный хвост. Несколько косуль вышли из кустов и остановились. Десяток кабанов направились было к провизии, сложенной детьми в общую кучу, но Ганс погнал их на середину, в хоровод. Птичий гомон заглушал всё, кроме дудочки Ганса. Дети побросали инструменты и бросились в пляс.

Ганс играл.

Перед землянкой шла весёлая кутерьма. мальчишки и девчонки всех возрастов, всех званий и сословий, нищие в серых лохмотьях или дети купцов и богатых цеховых старейшин в добротных курточках, а иные даже в башмаках, прыгали и орали, визжали, кувыркались и хохотали от беспричинной радости. Сегодня им дано забыть всё, что разъединяет их. Дай бог, чтобы это чувство возвращалось к ним потом хотя бы изредка.

Среди детей бегали и кружились звери, те, кого Ганс сумел найти в окрестностях города, и те, что спустились со склонов гор. Волки, лисы, барсуки, косули и олени. Только сегодня и только здесь они не боялись никого. Пусть дети думают, что это они сделали такое. В конце концов, так оно и есть.

Пальцы Ганса летали над отверстиями флейты. Мотив, потерявшийся в шуме, казался неслышным, но его разбирали все. Постепенно Ганс подводил пляску к концу. Когда замолкнет дудочка, сумеют ли дети и животные не испугаться и не испугать друг друга? Беды не случится, в этом Ганс был уверен. Он чувствовал всех, кто был на поляне. Трое медвежат возились у его ног, а неподалёку, укрывшись за валуном, недоверчиво и ревниво следила за ними медведица. Матёрый волк-одиночка, зимами разбойничавший на дорогах вокруг города, пришёл и схоронился в кустах. Но сегодня они никого не тронут: ревность медведицы успокаивается, а неспособный к веселью поджарый бандит уже собирается зевнуть протяжным скулящим звуком и уйти прочь.

Потом Ганс почувствовал, что сюда идёт ещё кто-то. Их много, они злы и опасны. Что же, милости просим, дудочка встретит вас, и вы уйдёте, никого не тронув. Сегодня у хищников постный день.

– Во имя господа, прекратите! – прозвучал вопль.

На краю поляны, высоко держа чёрное распятие, стоял священник. Позади с алебардами на изготовку, выстроились шестеро стражников. От этой группы веяло такой злобой, враждебностью и страхом, что музыка оборвалась на половине такта.

– Дьявольский шабаш! – прорычал священник, ещё выше вздёргивая распятие. – Запрещаю и проклинаю!

По траве прошуршали шаги, застучали копыта – зверьё кинулось врассыпную. Ганс слышал, как вместе с ними улепётывает трусоватый Франц-попрошайка.

– Бегите! – молча приказал Ганс остальным.

Дети с визгом помчались в разные стороны. Это был не тот самозабвенный радостный визг, что минуту назад. так визжат от страха, встретив в лесу змею.

Ганс остался один.

– Изыди, сатана! – голосил святой отец, тыча в лицо Гансу крестом.

Стражники подняли алебарды.

– Не смейте! – раздался крик.

Тщедушный Питер выскочил откуда-то, встал на пути солдат, пытаясь заслонить Ганса. Одновременно из травы возникла серая тень и встала у ноги, словно верный пёс. Волк-одиночка, людоед, ужас округи, поднял на загривке шерсть, напружинился и зарычал. Этого зверя знали все – вооружённые закованные в сталь люди попятились.

– Уходите, – сказал Ганс.

Нервы священника не выдержали. Он выронил крест и бросился напролом через кусты, подвывая от ужаса. За ним, побросав алебарды, бежали стражники.

Ганс оглядел разорённую поляну.

«вот м всё, – подумал он. – А всё-таки у Питера тоже получилось, ведь это он привёл мне на помощь зверя, с которым даже мне непросто было бы совладать.»

– Мастер, – сказал Питер. – Они вернутся. Надо уходить.

– Да, конечно, – отозвался Ганс.

Он вынес из землянки котомку, сложил в неё часть еды, принесённой детьми.

– Иди поешь, – позвал он Питера.

– Я не хочу, – ответил Питер. – Я лучше сбегаю в город, разведаю, что там.

– Будь осторожен, – сказал Ганс.

Питер не вернулся. Ганс напрасно ждал его. Зато ближе к вечеру прибежал старший Якоб. Ему с трудом удалось улизнуть из взбудораженного города.

– Питера схватили! – крикнул он. – Отец Цвингер говорит, будто Питер прямо на его глазах обернулся волком.

– Где Питер? – спросил Ганс, поднимаясь.

– В башне, – Якоб всхлипнул. – Они всех забрали, и Лизхен, и Анну, и Фрица с Мильхен. Только их солдаты отвели в магистратуру, а Питера – в башню.

– А как ты?

Цвингер помнит только тех, кого готовит к конфирмации, а я учусь у патера Бэра. Может, меня ещё и не тронут.

– Ладно, – сказал Ганс. – Ступай вперёд, не надо, чтобы нас видели вместе. Я пойду выручать Питера и остальных.

* * *

Город Гамельн стоит на правом берегу Везера на высоком холме. Древний город – ещё римляне знали Гамелу. Богатый город, славный среди прочих ганзейских городов своими купцами, что сильной рукой держат торговлю со всей Верхней Германией. Двадцать пять лет назад епископ Минденский Видекинд пытался отнять у города привилегии, но был крепко побит при Седемюнде. Искусный город, изобильный мастерами-каменотёсами, хитроумными шамшевниками и кузнецами. Быстрый Везер крутит немало мельниц, каждый второй горожанин зовётся Мюллером. Большой город, чуть не шесть тысяч народу живёт в его стенах.

Торговая часть, зажатая между скалой и Везером, сто лет назад тоже была обведена стеной, но всё же здесь не так тесно, как в верхнем городе. Улицы приходится делать шире, чтобы по ним прошли повозки с товаром, а площадь между магистратурой и собором святого Бонифация никак не меньше бременской.

Ганс прошёл в город через нижние ворота. Его не остановили – это была удача, потому что денег у Ганса не было, а с него как с бродячего мастерового, могли потребовать за вход серебряный грош.

Город окружил Ганса со всех сторон. Каменные дома, все, как один, двухэтажные, с нависающим вторым этажом. Сверху, из-под крыши, торчат балки, на которые по торговым дням прилаживают блок, чтобы поднимать наверх товары. Главная улица даже вымощена, деревянные плахи мостовой пляшут под ногами, выбрасывая через щели фонтанчики жидкой грязи. Над сточными канавами устроены мостики.

«А крыс здесь и в самом деле изрядно, – отметил про себя Ганс, взглянув на изрытые ходами стены канав.

Крысы были повсюду; наглые, разжиревшие они чувствовали себя хозяевами в городе, где не позволяли жить ни воробьям, ни гибким ласкам, ни кошкам. Что делать, Гамельн ведёт крупную хлебную торговлю. Где хлеб, там и крысы.

Ганс прошёл мимо древней с осыпавшимися бойницами башни Арминия. Здесь войска Видекинда фон Миндена едва не вошли в город, и вот уже двадцать лет магистрат собирается и никак не может снести развалину и построить вместо неё настоящее укрепление. Ганс осмотрел башню, прикидывая, куда могли посадить Питера, ничего не придумал и пошёл дальше. Магистратура стояла на площади напротив собора святого Бонифация. Звонили к вечерне, по площади шёл народ. Ганса сразу узнали – очевидно город уже был наслышан о нём.

Через минуту из собора выбежал патер Цвингер.

– Задержите этого человека! – закричал он. – Я обвиняю его в малефициуме[1]1
  Малефициум – в средневековой юриспруденции – действие, причиняющее вред.


[Закрыть] и совращении!

Вокруг сгрудилась недоброжелательная толпа. Ганс молча ждал.

– Святой отец, – спросил богато одетый горожанин – вероятно, член магистрата, – вы обвиняете его сами? Ведь тогда вам придётся ожидать в тюрьме, пока обвинение не будет доказано.

– Оно будет доказано немедленно! – отрезал священник. – Шестеро верных граждан застали этого бродягу во время мерзкого волхвания. Все они подтвердят мои слова. Мы своими глазами видели шабаш.

Толпа зашумела. Ганса отвели в магистратуру, заперли в подвале. Через толстую каменную стену он смутно различал шум, детские голоса и плач. Как мог Ганс старался успокоить детей, но его голос не доходил к ним.

* * *

– …Таким образом, следуя духу и букве буллы «Голос в Риме», должно признать обвиняемого не только колдуном и злым малефиком, но и еретиком, действия которого подпадают под юрисдикцию святой инквизиции и, помимо отказа в причастии, караются смертной казнью в яме или на костре…

Ганс ничего не понимал. Когда утром он поднялся из подвала в этот зал, то первым делом сказал, что согласен принять любое наказание и просит лишь отпустить детей по домам. Но на его слова не обратили никакого внимания. Судебный процесс двигался по давно установленному распорядку, и становилось ясно, что Ганс ничего не сможет в нём изменить.

Перед зрителями на возвышении сидели судьи. Их было трое. Бургомистр Ференц Майер, дряхлый старик, он зябнул в пышном, не по погоде тёплом кафтане и время от времени засыпал на виду у всех. По правую руку от бургомистра возвышался тучный патер Бэр, каноник собора, а слева сидел магистр Вольф Бюргер, тот самый горожанин, что спрашивал, кто обвиняет Ганса. Тёмное лицо Бюргера словно вырезано из плотного грушевого дерева; когда он говорил, то казалось, что губы не движутся.

Ганс стоял посреди зала лицом к судьям, а патер Цвингер – истец – говорил, стоя за специальной кафедрой, кричал, указывал на Ганса пальцем, обвинял во всех грехах поднебесной:

– …бременская ересь ещё не изжита, а ныне пагубный соблазн штедингцев проник к нам. Стараниями инквизиторов установлены неисчислимые злодейства предавшихся дьяволу, и никакое наказание не будет слишком жестоко для них. Если мы не хотим, чтобы завтра в Риме призвали к крестовому походу на Гамельн, как то было недавно с Бременом, то мы обязаны пресечь зло сегодня. Все и каждый, кто замечен на бесовском шабаше у горы Ольденберг, должен быть отдан палачу и повинен смерти!

В зале кто-то ахнул, а патер Бэр беспокойно завозился и произнёс:

– Вряд ли уместна такая строгость. Саксонским капитулярием Карла Великого запрещено верить в колдовство. Подобного же мнения придерживается и канон «Епископы».

– Бременский округ ещё дымится! – крикнул Цвингер.

– Отец Цвингер прав, – коротко сказал Вольф Бюргер, – но сначала заслушаем свидетелей.

Один за другим выходили в центр зала стражники. Путаясь и сбиваясь, рассказывали, какую картину застали они на поляне. Иным представлялись чудовища и стыдные непотребства, другие видели просто зверей, предающихся неистовому скаканию, но все указывали, что Ганс был главой сборища.

Среди зрителей начался ропот. Особенно он усиливался, когда свидетели рассказывали, как нищий мальчишка обернулся волком. Правда, и здесь одни говорили, что перекинувшись в волка, Питер исчез, другие, что раздвоился, но суть состояла не в том. Бешеный хищник был слишком памятен гамельнцам.

– Побить камнями! – крикнул кто-то.

Бюргер поднял ладонь, требуя тишины, и объявил:

– Ганс по прозвищу Крысолов, что скажешь ты?

Ганс судорожно глотнул, подавляя волнение.

– Там не было ничего сверхъестественного, – сказал он. – Питер вовсе не вервольф, и я тоже не колдовал. Я только хотел выучить детей моему искусству. Это очень хорошее и нужное людям ремесло…

– Кощунство! – взвыл Цвингер, а бургомистр вдруг встрепенулся, просыпаясь, и прошамкал:

– Всякий, доказавший, что владеет ремеслом, необходимым и полезным жителям, имеет право испросить у магистрата разрешение обосноваться в городе, набрать учеников и подмастерьев и объединить их по прошествии должного числа лет в цех, коему, смотря по заслугам, присваиваются штандарт и привилегии, – Майер втянул голову в плечи и снова задремал.

– Ганс Крысолов, – проговорил патер Бэр, – объясни нам, что хорошего в твоём ремесле и чему именно ты учил детей.

– Я учил их всему, что знаю сам. Я могу заставить упасть стаю саранчи – по счастью, в ваших краях не встречается этой напасти, – мне нетрудно остановить ратного червя. Но обычно я вывожу крыс и мышей, недаром меня прозвали Крысоловом.

– Прекрасное занятие для сына Людвига Мюллера, – заметил Бюргер, – ловить по чужим амбарам мышей, получая один пфенниг за дюжину хвостов!

– Я учу всех, кто приходит за наукой! – выкрикнул Ганс. – И я не ловлю крыс, я изгоняю их, разом и надолго!

Вольф Бюргер, перегнувшись через бургомистра, пошептался с патером Бэром. Тот согласно кивнул. Тогда Бюргер, незаметно толкнув, разбудил бургомистра и начал что-то втолковывать ему. Старик послушно встал и объявил:

– Суд предлагает Гансу Крысолову доказать своё умение и отвести от себя обвинение в чернокнижии. Для сего назначается испытание. Упомянутый Ганс должен вывести крыс и мышей из кладовых амбаров и хлебных магазинов города Гамельна.

– И тогда мне позволят иметь учеников? – спросил Ганс.

– Мы примем решение, смотря по результатам испытаний, – промолвил бургомистр.

– Уже сегодня в Гамельне не останется ни одной крысы, – сказал Ганс твёрдо.

* * *

В сопровождении судей и охраны Ганс обошёл город. Город был велик – больше трёх сотен каменных домов. Крысы таились в каждой щели – неисчислимые полчища крыс. Он не мог бы прогнать их – им некуда уйти. Оставалось последнее.

Когда-то во время своих странствий, любопытный Ганс забрёл далеко на север, в Лапландию. Там до сих пор живут язычники, которые молятся деревянным болванам и звериным черепам. Там так холодно, что не растёт даже лес, и нет травы, чтобы прокормить коров и лошадей. Люди там ездят на оленях, а зимой солнце боится показаться из-за края земли. В этих тундрах живёт пёстрая снежная мышь – лемминг. Крошечный зверёк, всегдашний корм огромных белых сов, хищных песцов, одетых в тёплые шубы, и даже изголодавшихся по соли оленей. Но порой с леммингами случается что-то странное, и тогда они собираются в стада и идут в море. Ганс видел толпы малюток, спешащих на верную гибель. Пёстрые мыши неутомимо шли, стремясь в воду. Вода кипела. Косяки трески и лосося поднялись из глубин за лёгкой добычей. В воздухе стоял стон. Кричали чайки, плакал ветер. И ещё слышался тонкий скрип, свист – тот сигнал, что созывал пеструшек в поход. Этот звук Ганс не смог бы забыть никогда. И сейчас он собирался сыграть на флейте великий зов.

Ганс не колебался, он знал, что сумеет сделать задуманное, хотя прежде ему не приходилось убивать, используя свой дар. Гамельнские ребятишки прекрасно знали, какой бывает, а какой не бывает доброта, они бы не поверили, что доброта способна обманывать, заставлять и даже убивать. А она умеет всё, только надо помнить, что однажды хрупкое чудо может разбиться, и ничто не вернёт его. Но сейчас Ганс об этом забыл.

Ганс зажмурился, набрал в грудь воздуха и заиграл. Инструмент загудел необычно и страшно. Звук царапал слух, проникал в душу и не звал, а тащил за собой. Повсюду: в укромных норах под стенами домов, в подвалах, на чердаках, среди расшатавшейся ветхой кладки или деревянной трухи, под разбитой мостовой замусоренных улиц встревоженно завозилось длиннохвостое население. Крысы прекращали грызть, спящие просыпались, самки бросали слепых беспомощных детёнышей, и все среди бела дня, забыв осторожность, спешили к Гансу. Они образовали широкий шевелящийся круг, настороженно глядели на Ганса, ещё не понимая, что делать дальше. Ганс осторожно шагнул, стараясь ни на кого не наступить. Ковёр крыс пополз следом, замершие изваяниями ландскнехты остались сзади.