Текст книги "Камикадзе. Идущие на смерть"

– Чего стоишь?

– Уважаемый хозяин, – сказал Ито и поклонился.

– Сам знаю – хозяин. Ты зачем пришел?

– Ищу какую-нибудь работу. Могу помогать вам, могу бегать с поручениями, могу ночью стеречь.

– Сразу видно, ты из деревни. Оттуда? – Он показал на горы.

– Я приехал ненадолго, заработать немного денег и вернуться.

Щелкая деревянными подошвами, прошла, вспугивая с земли зеленых разжиревших мух, женщина.

– А ты, случайно, не скрываешься от армии?

– Меня призовут через год.

Старик вытащил из кармана очки – два круглых стекла в металлической оправе, – нацепил их на нос и долго рассматривал Ито.

– Странно, только вчера я подумал о подмастерье, – сказал он. – Но мастерская дает немного денег, я могу взять тебя только в ученики. Тебе, конечно, негде и спать?

Ито мотнул головой.

– Вот видишь, тебе еще нужна и постель. Кормить тебя я тоже не могу. Ты не очень прожорливый?

– Что вы, я могу есть один раз. – Ито поклонился.

– Рано благодаришь, я еще не согласился. Ладно, заходи, поговорим.

Внутри мастерской – свет, падающий через маленькое, затянутое паутиной окошко, верстак, на нем губастые черные тиски, в беспорядке набросаны напильники и сверла, вдоль стен, цепляясь друг за друга рулями, несколько велосипедов, на стене кимоно старика и пучок засушенных камышовых стеблей.

– Если я возьму тебя, будешь мыть велосипеды, убирать грязь и сторожить, – сказал старик. – Не вздумай что-нибудь украсть, это все стоит копейки, а поймают тебя быстро.

– Не беспокойтесь. Я так вам благодарен. Можно мне взять ведро и убрать мусор?

Закончив работу, старик смахнул с верстака, спрятал в ящик под замок инструменты, сменил фартук на кимоно и, порывшись в кошельке, протянул Ито монетку.

– Держи, сегодня где-нибудь переспишь, а завтра я достану для тебя у соседей циновку и одеяло. Ну, иди, что ты встал?

Он повернул за собой ключ. Уходил безразлично, не оглядываясь, тяжело волоча гета, грязные полы кимоно слабо колебались при каждом шаге.

В этот вечер Ито купил в лавке чашечку сырой, нарезанной ломтиками рыбы и рисовую лепешку, в которую было завернуто вареное надрезанное яйцо, и стал думать, где провести еще одну ночь.

* * *

Город жил тревожной, беспокойной жизнью. Так было всегда. Сразу же после того как на берегу океанской бухты первые поселенцы поставили свои хижины, от неосторожно забытого огня сгорела половина домов. Пришел год четвертый Ансей, и огромная волна выкатила на берег. Она разрушила причалы, опрокинула дома, стоявшие на набережной, и унесла их далеко в глубь улиц, там они остались лежать вперемешку с рыбачьими лодками и обломками легких мостов. Погибли тысячи людей, а спустя тридцать лет случилось землетрясение: сдвинулась с места гора, возвышающаяся над городом, она осела и превратилась в цепь холмов, но оползень в своем движении уклонился в сторону, и поток коричневой земли, перемешанный с пахнущей серою водой, снес южный пригород. К этому времени в городе уже появилась железная дорога, связывающая с Осакой и Токио, и люди ходили смотреть, как изогнулся змеей рельсовый путь, смещенный оползнем. Беды повторялись. Люди привыкли к пожарам, превращавшим в пепел целые кварталы деревянных с бумажными стенами домов, к волнам, захлестывавшим набережную, и к тому, что земля, на которой стоят дома и в которую вбиты сваи, время от времени вздымается, подобно воде, и раскалывается, подобно пересохшему дереву.

И все равно город рос, северные окраины его зачернели фабричными цехами и трубами, место первых причалов и деревянной набережной занял порт, его бетонные волноломы и пирсы, как пальцы, устремились в океан. Маслянистая вода сонно колыхалась между бетонных стен, а вместе с ней покачивались ошвартованные у пирсов корабли.

Тысячи людей, стуча деревянными гета, заполняли улицы два раза в день – утром, когда они бегом спешили на работу, и вечером, когда медленно брели домой. Вывески с крикливыми названиями товаров, как полосы дождя, повисли над улицами, гул толпы и перезвон дверных колокольчиков стоял над тротуарами, по улицам маршировали солдаты, и все большее число мужчин в городе носили куртки военного покроя с наглухо закрытой грудью и стоячим воротничком. Школьники, отправляясь на экскурсии за город, делали из форменных шинелей скатки, а на уроках им рассказывали про завещание императора собрать восемь углов под одной крышей и показывали карты Сингапура, Новой Гвинеи и Камчатки. Маленьким детям перестали класть под подушки кораблики счастья, а взрослые не устраивали больше состязаний по угадыванию ароматов, когда каждый пытается определить, что положено мастером церемонии в курильницу. Город ждал.

Этим городом была Хиросима.

* * *

Со смертью Таня столкнулась рано.

Таня росла странной, молчаливой девочкой, иногда ей казалось, что и бывшее, и предстоящее, не отделяясь от сегодняшнего, следуют за ней, порой меняясь местами. Причиной, вероятно, служило ее воображение. Особенно оно развилось в годы, проведенные вместе с матерью и сестрой в крошечном (три барака) поселке в северо-западном углу Крыма. Здесь добывали соль, выпаривая ее на солнце. Место было ровное, плоское, как лезвие ножа, – ни бугорка до самого горизонта. Жили тем, что собирали с чахлых огородов. Раз в два-три месяца кто-нибудь ходил пешком в Симферополь на базар за сахарином, спичками, нитками. Было голодно, одиноко. Девочка уходила в мертвую, желтую, раскаленную степь, садилась на корточки и смотрела на сверкающие ледяные озера. Над солью поднимались, изгибаясь, струи воздуха, дрожали, и в них возникали далекие миражи – море и его берега. Таня научилась думать в одиночестве, подолгу, сосредоточенно, теряя разницу между выдумкой и жизнью.

В тот год они перебрались в Севастополь. Улица, на которой жили, вела от шоссе вверх в гору. Улица была немощеная, глинистая, пыльная, желтая в жару, темно-коричневая, раскисшая, в липких, вязких натеках в дождь. Заборы здесь шли уступом, они были сложены из камней, один выше другого, через них свешивались пыльные абрикосовые ветки. Над заборами, пропадая в серых, голубых абрикосовых и виноградных листьях, виднелись красные тяжелые черепичные крыши. В каждом заборе была калитка, около нее – скамеечка или большой, приваленный к стене камень. На скамеечках и камнях сидели старухи и говорили о смерти, о мужчинах и женщинах.

Со смертью Таня столкнулась рано. Было это так. Над станцией стоял запах нефти и разогретого железа. По перрону слонялись курортники, из квадратных урн торчали газеты и цветы. На дальнем пути сцепляли состав, парни в черных промасленных куртках, постукивая цепями, сводили вагоны. Они сводили их, как лошадей; вагоны, ударяясь, вздрагивали.

Пощелкивая, прошла дрезина.

Мать крепко держала Таню за руку, а девочка вертелась, и поэтому их путь по перрону был прихотлив.

Издали донесся свисток паровоза. Он пришел со стороны Джанкоя. Началось движение, из буфета повалили мужчины, они несли в руках недопитые бутылки с лимонадом. Вышел дежурный. Впрочем, он появился раньше – свисток застал его уже на месте.

Показался поезд. Он вышел из-за поворота, из-за белых домов, из-за водокачки: высокий зеленый паровоз и громада вагонов. Они приближались, и паровоз снова дал свисток.

Возникло волнение – какой-то железнодорожник с тетрадью в руке бежал по краю перрона. Тетрадь была клеенчатая, зеленая, блестящая. Он бежал, чтобы успеть спрыгнуть и перейти на дальний путь, где уже закончили сбивать состав.

Таня смотрела, окаменев, широко раскрыв глаза. Человек с зеленой тетрадью в руке бежал по краю платформы, а сзади его настигал огромный паровоз. Человек и паровоз двигались, все остальное стояло неподвижно. Стоял дежурный с поднятым жезлом и раскрытым ртом, стояли мужчины с бутылками в руках, стояли узлы и чемоданы, и собаки на поводках. В воздухе неподвижно висел быстро летевший до того по ветру газетный лист.

Человек, не переставая бежать, стал медленно падать, он падал с платформы, и зеленый паровоз так же медленно настигал его. Он наступил колесом ему на шею, и голова, теряя фуражку, покатилась между рельсов впереди паровоза.

Беззвучный свист вырвался из трубы и достиг Таниных ушей.

– Не надо! – закричала она. – Не хочу, не надо! – Мать повернула Таню к себе и спрятала ее лицо в коленях.

– Не надо! – снова закричала Таня, и тогда поезд дал задний ход. Он начал медленно отъезжать, освободились залитые кровью рельсы, обезглавленное тело возвратилось на перрон и, размахивая руками, стало отступать к тем дверям, откуда только что выбежал железнодорожник с тетрадью. Оно скрылось за ними, и только голова, отделенная от туловища, продолжала катиться между шпал. Она катилась, как яблоко...

* * *

И все, что касалось отношений мужчины и женщины, тоже пугало Таню.

Однажды она проснулась посреди ночи. Из комнаты, где спали сестра с мужем, доносились непонятные и осторожные звуки. Таня приподняла с подушки голову. Дверь в сад была приоткрыта, и звуки, доносившиеся из комнаты, мешались с равномерным поскрипыванием деревьев, шорохом листьев и задыхающимся бормотанием ночных птиц. Потом сестра застонала, но это был не тот стон, который издает больной человек, а какой-то другой, Тане неизвестный. Наступила тишина. Таня лежала, закусив угол подушки, напряженно вслушиваясь. И тогда в комнату вошел запах влажных морских камней. Муж сестры встал, тяжело шагая босыми ногами, вышел на кухню, чиркнула спичка. Мало-помалу дом наполнился табачным дымком, и он вытеснил этот тревожный сырой запах.

Когда Таня рассказала об этом в школе девчонкам, те рассмеялись:

– А что ты, дура, не знала?

О замужестве они говорили все время. Знали: выходить лучше всего за лейтенанта, хуже – за мичмана, в крайнем случае – за матроса, можно загреметь в деревню.

И еще они говорили:

– Жена морского офицера – это на всю жизнь. А хорошо или плохо – не угадаешь.

Сама она вышла замуж неожиданно. Училась уже в техникуме, без конца читала книги. Школьные подруги пригласили на вечеринку. Позже всех пришел незнакомый старший лейтенант. На погонах значки – скрещенные молнии, связист. Не танцевал, а сидел в стороне и внимательно всех рассматривал. Когда уже стали убирать стол и расходиться, подсел к Тане. Чтобы не молчать, она спросила:

– Вы ведь не здешний. Приехали издалека?

– С Дальнего Востока, Приморье – слыхали?

– Конечно.

Добавил:

– Приехал жениться. Через два дня уезжаю.

– Как так – жениться? Так не женятся, – удивилась она.

– А мне надо. Так можно я тебя провожу?

Она растерялась, потому что он сказал «тебя», словно уже обнял. Пока шли до дома, говорили о пустяках.

– Что с тобой? – спросила мать, когда Таня вошла в комнату и застыла в раздумии. Он сказал: «Я зайду завтра. Сходим в кино». Надо было сказать «Нет». Не сказала, подумала: «Это он так ухаживает». Стало больно.

На другой день не тянул, а сразу предложил уехать с ним.

– Поезжай, – сказала мать. – Все равно не знаешь, что потеряешь. Вон Потылиха, с двумя мужьями живет.

Потылиха была гадалкой. Она жила в доме напротив. Ходила в засаленной пестрой дорогой шали, в мужских башмаках, курила и кричала на Таню и на других детей.

Клоун был ее первым мужем. Они познакомились в Ялте до революции, гадалка ездила туда ворожить, а клоун работал в цирке-шапито. Познакомились во время представления. У клоуна был номер: спасаясь от коверного с метлой, он прыгал в публику и, сидя на коленях у какой-нибудь дамы, визжал и дрыгал ногами. Гадалка испугалась, когда он прыгнул к ней, ударила его, столкнула на пол. Публика очень смеялась. Вечером на бульваре у кипарисов к ней подошел застенчивый пожилой человек.

– Простите, мадам, это был я, – сказал он.

Они поженились. Клоун часто приезжал в Севастополь. У них родился и умер ребенок. После его смерти клоун больше не приезжал. Гадалка вышла снова замуж – за хромого сапожника. Началась Гражданская война. Однажды, когда по улицам ходили всю ночь, громыхая сапогами, патрули красных, в окно постучали. Не зажигая света, она отвела пальцем угол занавески. Под окном кто-то сидел на корточках. Долгая печальная жизнь сделала женщину бесстрашной, она открыла дверь. В комнату вполз на четвереньках человек. Он упал. Она зажгла спичку и поднесла огонь к его лицу – это был клоун, постаревший, в форме врангелевского солдата, со срезанными петлицами и пуговицами. Его спрятали во дворе: между виноградной беседкой и уборной, вырыли яму, ее закрыли досками, перепачканными калом. Первые дни от запаха нечистот клоуна рвало. По ночам он вылезал, садился у закрытой калитки и часто дышал. Через щели в гнилых досках с улицы струился воздух, в нем были запахи моря, чужих дворов и дыма – в городе горели дома. Клоун сидел, сняв рубаху и штаны, подставляя воздуху незалеченные раны. Во двор часто приходили патрули, солдаты входили в уборную, наступали на лежащие на яме доски. Сапожник работал во дворе. Задыхаясь от вони, клоун лежал в яме и слушал, как он, не торопясь, мягко стучит молотком, как рвет зубами дратву и трет напильником по резине.

Так они жили годы. Значит, можно и так.

* * *

Ветер с моря мчит по узким, с одноэтажными домами, изогнутым улицам, забирается под куртку, пронизывает теплой сыростью до костей. Он гонит по мелкому, с отвесными каменными берегами каналу черные морщины, змеятся, отражаются в воде посаженные вдоль канала многоногие фикусы, пахнет мертвой рыбой, влажными водорослями, скрипит под ногами, соскальзывая под деревянной подошвой с выпуклых булыжников, песок.

Ито бредет берегом, ища знакомый мост. Вот и он, горбатый, сложенный из отесанного камня, под ним двумя языками две песчаные косы, на каждую навалило течением картонные ящики, люди натаскали тряпок, бумаги, хворосту. Воровски оглянувшись, спустился по стенке, полз, упираясь ногами в камни, нащупывая пальцами щели, спрыгнул, еще раз огляделся, юркнул в темноту под горбатую каменную крышу, раздвинул картон – где оно, вчерашнее место? – опустился на колени, проверил ладонью – сухо? – лег на бок, свернулся, прижался спиной к стенке чужого ящика и замер.

Шелестит вода, задувает под мостом теплый ветер, часто, с плеском, выбегают на песок волны. Кажется Ито, что шевельнулся кто-то рядом, по ту сторону ящика, осторожно подвинулся, снова замер. Затаив дыхание, приподнял голову – человек? Нет, тихо, никто не дышит, не заскрипит, не шелохнется... Еще крепче поджал под себя ноги, накрыл рукавом голову, закрыл глаза: сейчас кончится, придет тревожный пугливый сон... Деревянная решетка, за решеткой в глубине паучьи суставчатые желто-зеленые ноги. Светит сверху луна, пробивает лучами настил моста, шевелятся ноги, тянутся к Ито, вот-вот просунут когти сквозь прутья решетки, коснутся лица. Ито старается отодвинуться, тяжестью налилось тело, что-то навалилось на грудь – вот-вот задохнется, и снова слышится – кто-то шуршит рядом. Проснулся – исчезла клетка, исчезли ноги-щупальцы диковинного зверя, и только дыхание оторвалось от них, осталось. Часто, беспокойно дышит, всхлипывает, задыхается.

Ито отогнул фанерную стенку и тотчас кто-то за ней вскочил, стал на колени, смутным пятном забелело лицо, поднялись два белых пятна поменьше – ладони.

– Ты что? – испуганно спросил Ито.

– Ты кто? – не ответил человек. Но теперь видно – такой же подросток... – Давай ложись. Спинами прижмемся, будет теплее. Фанеру на себя положи. Чего ждешь?

Легли, прижались, и сразу заснул. Проснулся, когда начало сереть, вымыло из тьмы черную крышу – мост, желтый от света зарождающегося дня полукруг, в нем – светлая, без морщин вода, по сторонам черные, зеленые камни – стенки канала. Розовело, поблескивало. Ито повернулся, чтобы согреть озябшие сырые руки, сунул их под тряпье, которым прикрыт сосед. Ладони уперлись во что-то мягкое, теплое, ощутил непривычную выпуклость, податливость тела и едва не вскрикнул. Рывком отдернув, медленно нашел край тряпки, приподнял. Рядом, закрыв глаза и тяжело дыша, лежит девчонка. Просыпалась мучительно долго, измученное, с морщинками в углах рта лицо подергивалось, наконец открыла глаза, недоумевая посмотрела на Ито, сжалась в комок и наконец, вскочив на колени и комкая у груди тряпку – мятое, грубое платье, – выкрикнула:

– Ты зачем? Убери руки! А ну...

– А ты? Я тебя здесь не видел.

– Я в первый раз...

Сказала тихо, покорно. Сели рядом, поджав колени и прикасаясь локтями.

– Жрать хочется, денег нет.

– У меня тоже.

– Ты откуда?

– Из Камакуро.

– Родители живы?

– Умерли.

– А я с севера... Ушла из дома?

– Выгнали...

Щель, через которую было видно море, наполнилась светом, в небе прочертило красную полосу облако, под ним что-то вспыхнуло, засветилось, выскочил дымно-красный утренний солнечный шар.

– Я пойду, – сказал Ито. – Я не спросил у старика, когда приходить.

– Что за старик? Ты работаешь?

– Тебе какое дело?

– Таких, как ты, берут. Ты молодой. А тех, кто постарше, забирают в армию. Сейчас всем нужны мальчишки. Сколько он тебе платит?

– Много будешь знать...

– Не уходи. Посиди со мной.

– Нужна ты...

Собрал свой узелок и, не оглянувшись, полез наверх по разрушенной стенке.

Старик принес циновку и потертое байковое одеяло, и Ито не пришлось больше возвращаться под мост. В первую же неделю он научился править погнутые велосипедные крылья и менять разбитые ручки и багажники. Старика сотрясал кашель, он усаживался на пол и долго, задыхаясь, хрипя, ожидал, когда пройдет приступ.

– А ты не жулик? – спрашивал он, отдуваясь и глядя куда-то в сторону. – Ты должен быть мне благодарен за то, что я взял тебя.

– Я благодарен вам, хозяин.

– Завтра сходишь в полицию, пусть возьмут на учет. Будут призывать твой год. Если вздумаешь скрыться, попадешь в тюрьму.

– Я пойду в армию, когда мне прикажут.

– То-то, и не вздумай отлучаться по ночам. Верстак, инструменты, машины – я собирал их всю жизнь.

– Не беспокойтесь, хозяин, все будет в порядке.

Старик долго натужно хрипел, подносил к губам узловатые желтые пальцы и снимал с них белую мокроту.

– Война... Она не кончится никогда. Говорят, у Китая миллион солдат, пока их всех убьешь... Во время русской войны все было иначе... Вы, молодые, не знаете теперь ничего, не хотите знать.

* * *

Что всегда отличало нас, делало народом, не похожим ни на один народ в мире? Три вещи. Они сопровождают нас с детства до глубокой старости: следование национальным традициям, страх перед законом и вера в повиновение. Этого можно не осознавать, но это внушает уверенность: будущее Японии лишено опасностей, Стране восходящего солнца самим Дзимму завещана божественная миссия.

* * *

Гета – патриотическая обувь. Стук деревянных подошв на улицах – примета новой жизни, жизни во имя победы.

Дух Ямато. Япония всегда одерживала верх: Россия, Германия, теперь Китай. Мы идем от победы к победе.

В 1912 году победитель русской армии на полях Маньчжурии генерал Ноги пожелал последовать в могилу за умершим императором: он кончил жизнь самоубийством, вместе с ним то же сделала его жена. Ноги возведен в ранг божества. В память о нем построен храм. Это воодушевляет каждого.

Адмирал Того, который разгромил эскадры Рожественского и Небогатова, при жизни получил неземные почести: на торжественных обедах у императора ему было разрешено сидеть всего на одну ступеньку ниже микадо.

Пишу тебе, Эльза дорогая, содрогаясь, не в силах прийти в себя после увиденного. Вообрази, вчера у нас в Нанкине японцы казнили пленных. Жителей пригнали на площадь силой. Осужденного ставили на колени, кисти рук связаны за спиной. Руки резко поднимали, отчего человек наклонялся и шея его обнажалась. Головы рубили саблями. Над площадью стоял женский вой. После каждого удара голову подбирали и лужу крови засыпали песком.

Ты меня знаешь, дорогая, в нашем посольстве один только я не сумел отказаться. И мне пришлось видеть это все до конца...

* * *

Особа императора священна и неприкосновенна, род его поставлен править на вечные времена. Умысел на жизнь императора карается смертью, а приближение к нему без разрешения – тюрьмой.

Всякий портрет императора священен. В случае пожара он должен быть первым вынесен из дома. Никто не может стоять или сидеть выше императора. Когда император едет по городу, все должны находиться на улице.

* * *

Двойное самоубийство – наша традиция, и не следует осуждать его. Если на пути влюбленных встают неодолимые препятствия, такие, как несогласие родителей или отсутствие жилья и денег, они договариваются одновременно покончить счеты с жизнью. Они бросаются в море или прыгают, взявшись за руки, в горах – со скалы или ложатся под колеса поезда, или принимают яд, или убивают друг друга из пистолета. На острове Хоккайдо есть кипящие серные озера, смерть в них предпочтительна.

* * *

Необходимо воспитывать Дух Великой Восточной Азии. Великая Восточная Азия – это сфера Совместного Процветания.

Запрещаются выступления, воспитывающие ненависть к войне, запрещаются пропаганда пацифизма, мирных настроений и распространение уныния. Каждый должен посмотреть кинофильмы: «Победная песня Востока», «Командующий, штаб и солдаты».

* * *

Во Владивосток, в Гомера они приехали в мае, и сразу же получили на Корабле комнату.

Казенную мебель – ободранный стол, кровать, два шатких стула – принесли матросы со склада, шкаф уступила соседка.

Таня протерла влажной тряпкой пол, расставила стулья, сходили с мужем в столовую, а когда вернулись, за окном уже темнело, сине-зеленые ели налились чернью, растаяли, стали неотличимы от глухого, без звезд, неба.

Бухта, полуостров, дома продувались насквозь. Набегали тучи.

Муж лежал на кровати, одежду повесил на стул и смотрел, как она оттирает мыльной тряпкой жирные брызги на стене.

– Супом они, что ли, плескали?

– Иди ложись.

Он подвинулся, заскрипели пружины, хрустнула, ломаясь в матрасе, солома.

– Сейчас.

– Что ты там увидела?

– Паучок.

– Убей его.

– Он маленький.

– Мне встать?

Они ехали от Москвы до Приморья поездом десять суток.

– Ну, иди ко мне. Что – не ясно?

– Сейчас.

Она протянула палец и легонько коснулась паутинки, на которой качался маленький светлый комочек...

– Ну, иди же.

– А вот еще один. Пусть у каждого из нас будет свой паук. Они будут качаться на своих нитках и ждать, когда мы придем с работы. Я тоже пойду работать.

– Может, ты все-таки ляжешь? Ты можешь понять меня?

Она вздохнула, вышла из угла, стащила через голову тонкий свитер, стоптала, низко наклонясь, юбку, достала из чемодана рубашку, надела ее – затрещали искры, взяла в рот мятную конфету, протерла одеколоном пальцы.

– Расскажи мне о себе, – попросила она, – ты никогда не рассказывал об отце, о матери. Они любили друг друга?

– Да, да, да... Да перестань ты тянуть, ложись. Ты что, не хочешь?

* * *

Неделя не прошла, как Нефедову довелось узнать, что такое ВУ. Ему сказали: «Оденься. Ты что, чумичка, у нас так в море не ходят». Пришлось раздеваться до белья, надевать сперва еще одно, шерстяное, поверх него резиновый, похожий на водолазный, костюм, на голову – летный шлем. Когда оделся, его поставили позади маленькой, узкой, каплеобразной рубки, сказали: «Держись, а то смоет!» Он вцепился в поручни.

Оба катера были низкие, горбатые, похожие на перевернутую алюминиевую лодку. Перед Нефедовым из рубки торчали две головы – командир катера и Кулагин. Словно взорвавшись, завелись моторы, под ногами задрожала скользкая от воды и масла палуба. Отдали пеньковые концы, катер отпрыгнул от причала, отскочил, как выскакивает из станка ракета, и тотчас помчался, раздвигая корпусом воду (если смотреть сверху – утюг, скользящий по белой льняной, гладкой, как простыня, воде, а позади перемешанная винтами пенная дорожка – проутюженный след).

На середине бухты катер круто повернул – Нефедов охнул, чуть не отпустил поручни, – закивал носом идущей с моря волне, потом как-то дико взревел, затрясся, приподнял нос и помчался, низко опустив корму, она оказалась ниже пенного, бьющего из-под винтов буруна. Катера домчались до входного мыса, прошли его, ударились о первую идущую с моря волну, – веер брызг обрушился как водопад. Нефедов снова охнул, изо всех сил вцепился в ограждение рубки – поручни тоненькие, жиденькие, вот-вот оторвутся, – втянул голову в плечи, попробовал смотреть вперед – еще сноп соленой воды, – катер с размаху взлетел, рухнул, да так, что у Нефедова разъехались ноги. Оставшееся время, пока катера чертили по морю петли – один, управляемый по радио – впереди, второй, кулагинский, сзади – показалось бесконечным, простоял, скорчившись, спрятав лицо, вцепившись белыми разбухшими от воды пальцами в поручень, думая: «Господи, ну что же это за такие проклятые посудины?..» И только потом понял: именно за неимоверную трудность и необычность любит их молчаливый Кулагин.

А еще про них рассказывали легенды. Однажды случилось такое.

Решили вывести в море звено – атака двумя катерами корабля-цели. Сверху за атакой должна была наблюдать летающая лодка.

Катера вышли в море, команды проверили аппаратуру и перешли на тральщик, который обеспечивал выход. Дали команду: «Завести моторы!» Катера выбросили из-под бортов черные лепешки дыма, клюнули носами и, тяжело переваливаясь с волны на волну, пошли туда, где на горизонте уже дрожал черный тычок – мачта корабля-цели.

Как один катер исчез, не заметил никто. Накатил туман, а когда прояснело, увидели: одного нет. Послали на поиски лодку, летчик доложил: «Не вижу, мешает низкая облачность».

Через несколько часов катер обнаружили рыбаки. Он стоял, покачиваясь на волнах. С рыбачьего сейнера окликнули:

– Не нужна помощь?

В ответ тишина.

Один из рыбаков перепрыгнул на катер.

В командирской рубке, у пулеметов, в машинном отделении – ни души. Моторы горячие. Куда же девалась команда? Решили взять на буксир и тащить в гавань, как вдруг моторы сами по себе завелись, рулевое колесо сделало оборот, катер вздрогнул и пополз вперед. Рыбака, который оставался на катере и стоял около рубки, затрясло: ему почудилось, что у моторов, около штурвала стоят туманные человеческие фигуры. Как был, в штанах, в ватнике, он бросился за борт...

– Рыбаки будут молчать, с ними поговорили, – сказал потом командир бригады. – Предупреждаю: чтобы такого больше не повторилось, смотреть в оба. Под личную ответственность. Цыгун уже спрашивал...

Это была угроза.

* * *

Вечером, затемно, когда пришел Кулагин, Нефедов, сидя на кровати, спросил:

– Что так поздно...Тося?

– Она... А ты что читаешь? Все время одну и ту же книжку. Ну, покажи... На английском. Ну, ты даешь! Где выучил?

– В училище. Нас часто держали в строю. Так я выпишу десять слов на карточку и, строго в строю, учу. Потом проверил – у меня запас три тысячи слов, а практики нет.

– Гигант!.. Ты куда?

– Схожу, принесу кипятка. Попьем чаю.

В коридоре не было света. Из кухни с чайником Нефедов брел на ощупь. Шел во тьме, полной радужных колец, задевая ящики, привычно отсчитывая шаги. Наконец нащупал косяк, толкнул дверь, она, к удивлению, оказалась закрытой. Прежде чем войти, еще раз пошарил и вдруг услышал, как в замочной скважине тихонько поворачивается ключ. Дверь скрипнула, раздалось легкое дыхание, протянул руку, коснулся чего-то мягкого, задел рассыпанные волосы, дотронулся до крупной, застегнутой на груди пуговицы. Из двери тянуло теплом, к нему примешивался слабый, тревожный запах духов. Тепло и духи могли принадлежать только женщине. Тяжело переступил, задел ящик – загремела, падая, крышка. И сразу же щелкнул замок, тепло и запах исчезли. Ошеломленный, постоял, потом на ощупь снова пошел по коридору. И следующая дверь оказалась запертой, и только за третьей, когда вошел, увидел, что попал к себе. Сразу подумал о женщине: «Отчего она стояла и молчала? Должно быть, ждала кого-то. Кто она?»

Кулагин объяснил охотно:

– Третья дверь от нас? Связист с женой. Только что заселились. Привез ее с Запада. А зачем это тебе?

– Так. Давай пить, доставай сахар.

В воскресенье, когда на бухту упал моросящий туманный дождь, он с утра ушел в лес. Бродил у подножия сопки. Жимолость и ольха – все мокрое, на всем мелкие светлые капли. Брел по колено в траве, когда почувствовал – кто-то идет следом: ветки позади то прошумят, то замолкнут. Остановился, сам задел ветку, с нее упала горсть капель, ударила по нижней ветке, вызвала целый обвал, водопад. Так стоял, пока в ольшанике не появилось, не задвигалось темное пятно, не вышла, неумело отстраняя ветви, женщина, на плечах черный офицерский до пят плащ.

Женщина подошла к дереву и погладила пальцами морщинистую, набухшую от дождя кору.

– Это, наверное, пробковое дерево, – сказал Нефедов. – Кора какая! А вы, видно, новенькая, здешние женщины в такую погоду в лес не ходят. Это я не к вам ночью по ошибке постучал? Что же вы так просто, не боясь, открыли? Другая бы не решилась.

– Другая бы с вами в лесу разговаривать не стала.

И пошла прочь.

В тот же день они снова встретились. Соседка пригласила Таню посмотреть кино. В клубе было жарко, офицеры с семьями сидели в первых рядах, матросы – стулья им заменили на скамейки – шумно теснились сзади.

Вспыхнул экран, замелькали серые, рваные тени, захрипел звук. Картина была трофейной, титры сообщили: «Получена из Германии в качестве репараций». Главная артистка танцевала и пела, а потом сбросила с голого тела шубу из рыжей лисы и упала в бочку с водой. Раздались хохот и свист.

Когда фильм кончился, соседка исчезла, ее подхватил кто-то под руку и увел. Домой пришлось идти одной. Рядом случайно оказался Нефедов. Спросил:

– Что же вы без мужа?

– Он дежурит.

Когда подошли к Кораблю, Таня сказала:

– Оставьте меня. Идите, я подышу воздухом.

Он попросил:

– Дайте вашу руку, – и припал губами к пальцам, – моя мать, в ней была польская кровь, говорила: прощаться с женщиной надо так.

Таня рассмеялась:

– Что она еще говорила? Идите, идите, не оставайтесь.

* * *

Когда к нему заглянул Цыгун, рабочий день уже подходил к концу. Кулагин удивился: оперуполномоченный еще не приходил ни разу. Тот, войдя, сразу же спросил, где хранятся чертежи.

– В железных шкафах. Вот здесь... Но только те, что без грифа. Всё, что с грифом, – в спецхране, в штабе.

Опер потрогал на окнах решетки, полистал бумаги на столе (некоторые чертежи рассматривал вверх ногами), спросил про охрану и только, когда уходил, неожиданно сказал вполголоса:

– Зайдете. Сегодня же.

– К вам, куда это?

– Ко мне. – И, видя, что Кулагин смотрит растерянно, объяснил: – За подсобным хозяйством – тропинка. На ней – домик. Никуда не сворачивайте, и чтобы никто вас не видел. Если нужно, постойте, переждите. Подойдете к двери, стукните два раза. Вот так... – Постучал по косяку.