Текст книги "Таежные родники"

Тамара Булевич
Таежные родники

© Тамара Булевич, 2019

© Интернациональный Союз писателей, 2019

Тамара Анатольевна Булевич – известный сибирский писатель и поэт, член Союза писателей России, Академии российской литературы, Интернационального Союза писателей, официальный представитель Международной гильдии писателей по Красноярскому краю, многократный лауреат всероссийских и международных литературных конкурсов с вручением золотых медалей им. К. Симонова за повести «Фрося-Ефросинья» (2007), «Тропой любви» (2012), медали «Золотой Пегас» (Хорватия, 2013), «Личность года – 2013» Международной гильдии писателей. Лауреат конкурса «Её величество книга!» с вручением именного знака, медали и диплома «Уникум» за повесть «Плач рябины» (Германия, 2013). Лауреат Международной гильдии писателей и Лейпцигской книжной ярмарки – 2015 (Лейпциг, Германия) с вручением золотого диплома и медали за роман «Горячие тени». Получила высший балл литературных агентов США за книгу «Самоцветы Сибири» на английском языке в питчинге международной писательской конференции в Нью-Йорке (2016).

12 декабря 2017 года в Москве в Центральном доме литераторов по инициативе Интернационального Союза писателей состоялась презентация книги «Тайга заповедная», где автор была номинирована на литературную премию им. Л. Н. Толстого.

Издано18 книг прозы и поэтический сборник «Моя планета».

Живёт в г. Красноярске.

Однолюб

Дмитрий Амосов, рослый красавец с копной тёмных вечно косматых и непослушных волос, был коренным сибиряком, потомком первых казаков-переселенцев с Дона и Поволжья. Аборигены Енисейской губернии таких называли чалдонами. Общительный и услужливый, он со всеми находил нужный разговор, был лидером у деревенских мужиков. Те роились вокруг него и липли, как шмели на сахар. По вечерам в будни в амосовской кузне лавок не хватало. Мужики сидели на полу, подстелив под себя лоскуты старой кошмы, и расходились по домам за полночь, частенько гонимые незлобивой женой хозяина Людмилой.

На шумных гулянках Дмитрий, лихо распластав ромашковые меха старенькой гармошки и едва успев пройтись по аккордам, тут же был настоятельно востребован друзьями. Они торопили его и до самой ночи не давали ему никакого продыху: спой да спой. Есть в заимке певцы и поголосистее, но застольный народ настойчиво требовал: «Давай, Амосов, давай!». И он затягивал одну за другой старинные казачьи песни. Негромко, с лёгкой хрипотцой, раскатистым, будто Тунгуска на порогах, голосом. И сразу селяне начинали несмело, нестройно подтягивать, подвывать ему. А то просто тихо улыбались, потаённо смахивая увесистыми кулаками быструю талую слезу души.

Дома Амосов не навязывал своего главенства. Безмерно любил раскосую красавицу Людмилу, однажды летним вечером выкраденную им из богатого чума. Отец девушки, уважаемый знатный оленевод Эмидак Монго, пообещал её в жёны известному в Приангарье охотнику Онкоулю Момолю. Степенный, знающий себе, своему слову цену Монго слушать не хотел о другом зяте. И вовсе не потому, что Момоль давал за невесту десять оленей, десять ящиков водки и пятьдесят баргузинских соболей да каждое лето на годовщину свадьбы обещал дарить тестю по шкуре медведя и рога сохатого в придачу. «Подумай, дочь, – уговаривал отец Людмилу, – завидный жених из древнего рода желает тебя в жёны. Момоль – такой же, как мы, эвенк. Сын тайги. Преданно служит ей. А как ты собираешься жить в посёлке без Энин-Буги, прародительницы нашей, оленихи мамы?!»

Но были запоздалыми доводы и уговоры отца. К тому времени Дмитрий и Людмила уже полюбили друг друга и торопились стать мужем и женой.

Познакомились влюблённые в Байките на слёте молодых буровиков нефтеразведки, где Дима в фойе клуба пел под гитару «Главное, ребята, сердцем не стареть». Тогда напротив него стояла черноволосая девушка с распахнутыми лукавыми глазищами темнее ночи и слишком откровенно разглядывала симпатичного парня. В какое-то мгновение молодого исполнителя так захлестнуло волной её флюидов, что у него горло перехватило. Казалось, сердце вот-вот вырвется из груди и, пылая, полетит к чаровнице. Возгорелся певец. Вспотел и задохнулся, забыв про всё на свете: где он есть и что делает. Не допев песню, смущённо извиняясь перед зрителями, он торопливо отдал гитару в руки виновницы своего провала. Та восхищённо и счастливо приняла её, словно севшую на ладони жар-птицу.

Потом они долго бродили по звенящим солнцем улицам, рассказывали о себе самое сокровенное, потаённое и только вечером спустились к причалу, где к назначенному часу стояла моторка, присланная за Людмилой отцом Эмидаком.

Потеряв рассудок от нахлынувших, неподвластных чувств первой влюблённости, первого расставания, Дмитрий растерялся, не зная, что предпринять и как дальше жить без этого лесного чуда, такой прелестной и единственной на всём свете Людмилы. Долго не раздумывая, сел вместе с ней в лодку, которая полетела вниз по Тунгуске стремительной белокрылой птицей.

Вскоре они предстали перед строгим взглядом Эмидака Монго, уничтожающе сердито смотрящего на незваного луча[1]1
  Луча – русский (с эвенк.).


[Закрыть]. Тот, признаться, вовсе не ожидал такого приёма. Оробел, сник. Не в его характере было такое, а вот же…

До стойбища добрались быстро. Дмитрий первым выпрыгнул из лодки на берег, а потом на руках вынес своё сокровище.

Красивый, крепкий Монго что-то сказал пожилому лодочнику, и тот легонько толкнул парня в сторону реки, но трепетно дрожащие, крепко переплетённые руки влюблённых никак не удавалось разъединить. Они то расслаблялись, то вновь сцеплялись намертво, давая себе возможность побыть рядом хоть на минуту дольше.

Пожилой эвенк с пониманием и сочувствием поглядывал на влюблённую пару. Щуря и без того узкие глаза, терпеливо накручивал на большой палец свой длинный белый ус. Но после очередных нетерпеливых и возмущённых возгласов Эмидака теперь уже напористо, раз за разом начал толкать в плечо незнакомца. Отшатнувшись от горячо дышащей избранницы, Дмитрий запрыгнул в лодку, успев на прощание шепнуть девушке, что его буровая вышка неподалёку от их стойбища и что он будет ждать любимую каждый вечер у Лунной косы. Старый эвенк не говорил по-русски и молча доставил его обратно в Байкит.

На первом же свидании Людмила сообщила о непреклонном решении отца породниться с Онкоулем Момолем. Свадьбу назначили на июль. В чуме о луче говорить запретил. Но упрямица дочь решительно отказывалась подчиняться воле родителя. Они впервые поссорились. «Не позорь моё имя и честь древнего рода! Я сдержу слово, данное Момолю, и ты станешь его женой! Будешь ещё благодарить за достойного мужа!»

На этом Эмидак тогда сам прервал разговор, считая решённой судьбу дочери.

Спасая любовь, Дмитрий с Людмилой ломали головы, как устроить побег, понимая, что он возможен только в отсутствие Эмидака. Тот вроде собирался уйти на дальнее стойбище для пополнения перед свадьбой стада диких оленей. Юноша сразу уцепился за обнадёживающее обстоятельство, повеселел:

– Надо не упустить посланную нам свыше удачу! Возьмём с друзьями отгулы и под видом рыбацкой артели подежурим у реки в ожидании счастливого часа.

Но ничего из их затеи не вышло бы, если б выбор дочери не поддержала мать Людмилы Элана. Будто угождая мужу и жениху, готовилась показать богатое невестино приданое, набивала куль за кулём роскошной постелью, посудой, шкурами да черноспинными соболями. Шила дорогие одежды томноокой любимице, благословляя единственную кровинку в новую жизнь, жизнь с любимым. Счастье для самой Эланы с привезённым знатными родителями мужем Эмидаком так и осталось несбыточным сном…

Опытный и умный Эмидак, тревожась за дочь, учуял неладное и под всякими предлогами оттягивал время своего ухода в тайгу, неотлучно оставаясь в чуме.

А дни таяли и таяли, словно лёгкие облака в бездонном небе. Теперь уже считанные часы отделяли Людмилу от ненавистного жениха Онкоуля. Но Монго так и не решился оставить непослушницу без присмотра. Дотянул до последнего дня, до сумерек, и только тогда уплыл встречать прилетающего в Байкит ранним утром дорогого зятя Онкоуля.

«Вот она моя жар-птица, судьба! Сейчас уж я поймаю её!» Под покровом ночи счастливый Дмитрий вынес из родного чума вмиг повзрослевшую, зарёванную, но безумно счастливую Людмилу и унёс к могучей, бурной Тунгуске, реке их новой жизни. Она уплывала с любимым дальше и дальше от родного берега. Покачивающийся в зеркально-серебристых волнах девичий силуэт вскоре исчез. Надолго. Навсегда…

Когда жена сообщила Дмитрию о второй беременности, он, кружа Людмилу в объятиях, пел и плясал. Их радости, казалось, не будет конца.

– Завтра же пошлю аргиш[2]2
  Аргиш – перекочёвка (с эвенк.).


[Закрыть] к Эмидаку. Пусть твои отец с матерью перекочёвывают к нам нянчить внуков. Хватит деду дуться. Скоро третьего наследника подарим, а ему всё неймётся. Не молодые, чтоб одним в тайге жить. Как думаешь, прав я?

Как ей ещё было думать-то!

И только утром муж спросил:

– А можно ли тебе, солнышко, рожать? Врачи и первые роды нам не разрешали!

Она уверенно и игриво ответила:

– При моей-то силушке грех, Митя, не рожать. Не беда. Медики стращают, мол, мой отрицательный резус-фактор при положительном у мужа – большой риск. Но ведь родила близняшек-то! И ничего, слава богу, здоровенькие.

– И то правда.

Быстроногие первенцы, словно кедрята на южном взгорке, подрастали час от часу. Без пяти минут двухлетки. Мужики!

– А тебе, знаю, не терпится вновь насладиться материнством. Рожай, радость моя, рожай. И десятерых прокормлю.

Крепко любил он своих черноглазых баркачан[3]3
  Баркачан – медвежонок (с эвенк.).


[Закрыть]. Те напоминали ему птенцов болотного черныша – задиристых, крикливых. Не проходило двух недель, как таёжные чернышата начинали летать. И эти «амосики», на одно лицо, заговорили и встали на ножки – года не было. Только мать скажет, кто из них кто. Толю от Коли отец отличить не мог. Но папа – хитрый. Быстро сообразил и Толе стал прикалывать сзади к рукаву маленькую булавочку.

Люда удивлялась:

– День-деньской с ними, но совсем недавно стала их уверенно различать по вечно торчащим волосикам на макушке у Коли, а ты как-то быстро…

– Я – папа, мне кровь подсказывает, – улыбался муж, довольный своей смекалкой.

Но при первой же стирке его «хитрушка» обнаружилась.

– Дим! Твоя «зарубка» мне чуть палец насквозь не проколола! Сознаешься по-хорошему, бить не стану, – шутливо и примирительно потрепала его смоляные вихри жена.

Редкие часы общения с малышами для Дмитрия – самые счастливые. Он полностью отдавался на откуп детских фантазий. Сынишки-шалунишки зарывали его в прибрежный песок, ставили на четвереньки и до своего полного изнеможения катались на отцовской спине. Раскрашивали терпеливого папу под собачку, зайчика и Винни-Пуха. Уставших, но не угомонившихся малышей Дмитрийусаживалнаколени, веселочиталимполюбившиеся «Уйгурские сказки». Потом серьёзно расспрашивал, что они запомнили. Мальчишки наперебой улюлюкали. Гомону – на весь дом. Но Дмитрий с вниманием слушал, подбадривал, поддакивал, будто что-то понимал в их бесконечном лепете, нежно гладя чёрные пушистые головки.

В те годы семья жила в глухой заимке Куюмбе. Амосов работал в версте от дома, за Рыбачьим мысом, мастером на буровой. Та пикой упиралась в небосклон, по ночам пытаясь нанизать на себя игривые, подмигивающие, но всегда ускользающие от неё звёзды.

В пургу, пятидесятиградусные морозы, когда и тайга-то от стужи кукожилась, смиренно укрывалась плотным белоснежным покрывалом, Дмитрий до полуночи стоически что-то мастерил в кузнице. Кому-то ладил отвалившиеся от саней полозья, кому-то «штопал» кухонную утварь, а Толе с Колей – вечно ломающиеся игрушки.

Кормилица буровая давала щедрое пропитание куюмбовским семьям. Здесь зарабатывало на хлеб с маслом всё местное мужское и женское население. Он же работать жене не разрешал – хватало ей дел по дому. Нуждались в уходе и неустанном внимании шустро растущие мальчишки. Теперь и до родов Людмиле оставалось лишь два месяца. Надо бы слетать ей в Байкит к врачу, но погода стояла нелётная. Жгучий морозище с северным иглистым ветерком. В таком адском холоде даже металл сам по себе крошился, как сталинит при ударе. Вертолётчики отсиживались дома, по нескольку раз за день выбегали на крыльцо, вглядывались в мглистое небо и вымаливали у него милости.

…Воздушное пространство над тайгой и заимкой в тот день заполнила радужно искрящая алмазная изморозь. Низкое солнце, пробивающееся к земле блёклым рваным блином, лениво и безучастно сливалось с белой стылой безбрежностью. И лишь дымящиеся печные трубы да лабиринты протоптанных в два-три человеческих следа снежных коридоров обозначали в бесконечном царстве звенящего холода дома северян, живущих, однако, своей привычной жизнью.

Дмитрий был на буровой, когда у Людмилы внезапно начались схватки. Соседей не дозовёшься, и она, наскоро одев притихших ребят, вышла на улицу. Кружилась голова, отнималась спина, резала ножом боль внизу живота. «Неужели роды?» Потом мало что понимала, но крепко держала в своих руках ручонки маленьких сынков. Её с детьми догнала чья-то санная повозка, отвезла в медпункт.

Повар с буровой передал фельдшерице Марии Ивановне с рук на руки теряющую сознание Людмилу и её замёрзших, скулящих у ног безмолвной матери двухлеток, а сам помчался к Амосову.

В переднем углу конторы нефтяников на сколоченной из тёсаных досок тумбе стояла единственная на заимке старенькая рация, которая неплохо работала при умеренно низких температурах. Но тут радист, как ни старался, настроить её не смог. Это означало, что на санавиацию из Байкита рассчитывать не приходится.

Не раз в таких случаях опытная фельдшерица успешно справлялась сама. Но сегодня всё складывалось против роженицы: отрицательный резус-фактор, кровотечение и… кома.

Мальчик родился чудом, измученный, обессиленный сопротивлением сильным рукам чужой тёти, вытянувшим его из тьмы.

Мама Люда уже была не с ним…

Малыш то на мгновение проваливался в тревожный сон, вздрагивал, жалобно всхлипывал, затихал, то снова по-щенячьи взвизгивал, плакал. Словно опротестовывал своё насильственное появление на белый свет без мамы…

МарияИвановна, вырастившаятроихдетей, по-матерински крепко привязалась к незаслуженно обездоленному судьбой Андрюшке, ласково называя его «чернышом-амосёнком», «крестничком». Держала более месяца в стационаре, не доверяя никому заботу о нём. В свободное от приёма время склонялась над кюветкой беспокойного пациента. Постоянно разговаривала с ним, готовила молочные смеси, купала в травяных настоях. Городским лётчикам заказывала разные детские премудрости, которые помогали крохе набираться сил и расти.

Вскоре Андрюша по-амосовски твёрдо решил смириться с навязанной ему жизнью, остаться в этом неуютном мире, чтобы поближе самому рассмотреть и познать его. Теперь уже почти не плакал, а всё искал угольными раскосыми глазёнками добрую тётю в белом халате, ждал нежного прикосновения тёплых рук, которым был обязан своим рождением. Навёрстывал упущенные блага сном. Просыпаясь голодным волчонком, аппетитно опустошал приготовленные тётей молочные бутылки.

Малыш крепчал.

Отец часто бывал рядом с Андрюшей, оставляя старших на попечение рано овдовевшей бездетной сестры Сони, решившейся на время оставить солнечный Сочи, чтобы помочь брату растить сыновей.

Амосов уволился с буровой, чтобы стать детям и мамой, и папой. Каждый год с весны и до первого снега семейство проживало на дальнем зимовье. Сытно кормили их неисчерпаемая тайга и большая рыбная Тунгуска. Потомственный охотник, кузнец обеспечивал семью всем необходимым. Подрастающие парнишки охотно помогали ему. Отец приучал сыновей к тайге. Теперь она им мать. Сам же любил берендеево царство всей душой, преданно и заботливо. Не каждый мужчина способен так любить женщину. Оберегал свои угодья от браконьеров, заботился о зверином и крылатом живье. С раннего детства приучил мальчишек добрыми делами почитать зелёную кормилицу, строго требовал соблюдать свои лесные заповеди: «Понапрасну – не губи!», «Беззащитным – не вреди!», «На дармовое – не жадничай!» Не словами – на деле показывал, как следует жить в таёжным мире.

Сыновья в своей уже взрослой жизни, жизни без отца, помнили эти наказы. Хранили в памяти и случай, как отец однажды привёз в дом маленького лосёнка, названного им Валькой. До мельчайших подробностей он запечатлелся тогда ещё подростку Андрею.

…Малыш Валька едва стоял на нестойких, дрожащих, непослушных ногах. Скорее всего, был у лосихи вторым телёнком, по воле какой-то нелепой случайности отбившимся от матери. Отец, «ставя на учёт» глухариные кладки, сильно испачкался и решил спуститься к распадку, чтобы привести себя в порядок. Подойдя ближе, прислушался. Впереди что-то трещало, ёрзало и билось о воду. Рискуя безнадёжно увязнуть в вековых завалах, увидел маленького лосёнка и высвободил его из смертельно опасного плена. Смельчаку, тут же названному им Валькой, не дал и недели от роду. Оголодавший и слабый, тот отчаянно пытался самостоятельно выкарабкаться на сушу. Но скользкий, трухлявый сушняк обламывался под острыми и быстрыми копытцами, крошился и снова тянул упрямца в студёную талую воду. Этот треск, услышанный Амосовым, и спас бедолагу. Не произойди встреча с отцом – ему б не жить!

В доме Валька быстро освоился, отогрелся в тёплом предбаннике на старом отцовском полушубке. Напился молока с манкой, отоспался. Назавтра уже шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивал и тузил забор. Полюбил тётю Соню, почему-то считая именно её своей матерью. Стоило той спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к «мамке» стрелой, облизывал, тычась симпатичной мордочкой в её живот. А когда она выносила лосёнку пойло – молоко с кусочками размоченного хлеба, чуть не сшибал кормилицу с ног, на лету хватая и засасывая в рот края цветастого фартука. Бесконечные Валькины наскоки от подарка брата ко дню 8 Марта вскоре оставили лишь жалкие, жёваные лохмотья.

Прислонив ведро к забору, тётя Соня ногами и руками пыталась удерживать алюминиевое ведёрко в стоячем положении. Но Валька всякий раз, прежде чем приступить к очередной кормёжке, старался поддать долгожданному ведру копытом и только после этого спешно окунал в аппетитное питьё ушастую мордочку. Изредка его голова высовывалась наружу, чтобы хлебнуть воздуха. Лосёнок громко сопел, фыркал, мотал белой мокрой мордой.

В такой час откладывались дела, и семья с восторгом наблюдала за любимцем. К концу трапезы Валька от копыт до холки был в молоке и крошках. Пойла хватало на всех нас. Лобастый шустрик не по разу благодарно обегал семейный круг, оставляя на каждом печать телячьей нежности и признательности, а заодно изрядно испачкав одежду своих почитателей. За сутки малыш набирал около двух килограммов привеса.

– Осенью, – вспоминал Андрей, – отец навсегда разлучил нас с лосёнком. «Это зверь. Таёжный зверь! Не игрушка вам. Его место там, на лесных тропах». И увёз Вальку на дальнее зимовье за Медвежью гору. Быстроногого, упитанного, с явно обозначившимися набухающими на лбу бугорками. Как-то, два года спустя, повстречались они на узкой каменистой лосиной тропе. Отец узнал его издали. Но Валька остановился первым. Задрав голову, долго смотрел на идущего навстречу человека. Чувственными влажными и волосатыми ноздрями втягивал глубоко в себя летящий от него ветерок. В раздумье переминался с ноги на ногу, хрипло мычал, прижимаясь упитанным крупом к поросшему лишайником скальному выступу. И замер, словно что-то сопоставлял и припоминал. Отец остановился в десяти шагах от могучего красавца. Протянув к нему руки, тихо позвал: «Валька! Валька…» И тут же, вздыбив копытами известняковую пыль, молодой лось ринулся к своему спасителю. Приблизившись, несколько раз обежал его, потом остановился, приосанился. Мотал головой, словно хвастался сильными ветвистыми рогами. Добродушно хоркал, сопел, хукал, как в лосячем детстве, осторожно прижимаясь к родному существу торсом. Потом подошёл вплотную. Стал лизать лопастым розовым языком старенькую фуфайку, лицо и руки отца. В холке Валька вымахал под два метра и весил около полтонны. Расчувствованый благодарной памятью отец дрожащими ладонями гладил доверчивую Валькину морду, тычущуюся в него. Зверь млел от удовольствия, когда добрый человек ласково трепал за длинные уши, теребил свисающую на грудь клином густую, шелковистую бороду, одобрительно хлопал ладошками по высоким, стройным ногам. Так вот они долго и близко общались, оба довольные и счастливые от неожиданной встречи, хорошо понимая друг друга и разговаривая на языке идущих от сердца звуков и телодвижений. Расходились в разные стороны медленно, неохотно, будто зная наперёд, что никогда уже их тропы не пересекутся…

Дмитрий Амосов погиб в тайге не от клыков и копыт диких зверей, с которыми прожил свой век бок о бок. Его убила шальная браконьерская пуля, бездумная рука злого, ненасытного человека. Нет, не человека. Нелюдя.

В ту горестную весну, навечно разлучившую сыновей с отцом, старшие близнецы Анатолий и Николай бороздили моря и океаны капитанами дальнего плавания, «младшенький» Андрей работал в Эвенкийской нефтеразведке бурильщиком.

Сыновья помнят и любят отца по-прежнему нежно. Как в далёкие годы своего взросления.

2009 г. Писатель Тамара Булевич в мастерской /г. Красноярск/ народного художника РСФСР, Почетного члена Российской Академии художеств, писателя и поэта Тойво Васильевича Ряннеля.

2009 г. Группа красноярцев у пещеры на о. Ольхон /о. Байкал/ с гостями Зигмундом Йеном, Героем Советского Союза, летчиком – космонавтом Германии / в центре справа от Тамары Булевич/ и Зигмунтом Хоренем из Польши / крайний справа в стоящей группе/ – известным в мире проектировщиком парусных судов.