Текст книги "Тарас из четвертой квартиры"

Тарас Балашов
Тарас из четвертой квартиры дурак

На обложке: Москва, вечер. Фото Сергея Саканского, модель Ольга Пуреховская

Странные у памяти свойства

Странные у памяти свойства. Иногда я помню что-то, а на самом деле – это не мое воспоминание, а твое. Я помню какого-то твоего Тараса, который любил тебя, был у тебя. Твоими глазами – я.

Блондин какой-то, а ты предпочитаешь темных. Худой, высокий, нескладный, а тебе нравятся крепыши. Ходит по твоей территории, словно измеряя ее циркулем, то и дело цепляясь за рояль, обходя его со всех сторон и отражаясь, будто в черной воде. Размахивая руками, старается уложить свои дурацкие стихи в твои великие мелодии.

Этот человек мне тоже не нравился, я бы совершенно не удивился, что прекрасная пианистка бросила его и забыла.

Что это за человек и что он делает? Работает редактором на какой-то студии, пишет тексты для песенок, которые поют маленькие звездочки, и глупые куплеты на виниловых советских дисках кажутся ему теперь значительными.

Тексты этого жалкого бледнокожего поэта, чьи кости светятся внутри руки и ног, состоят из маниакального повторения одних и тех же умопомрачительных слов, из намеренно неточных (это современный стиль, произошедший от любительских сочинений уголовников) рифм, вроде «одна – судьба». А свои настоящие стихи он тебе так и не показал – все откладывал на потом, которое так и не наступило. И на велосипеде этот луноликий скелет ездит так себе, ездит, как все.

Слава Богу, такого меня и вовсе теперь не существует, поскольку был он, моя дорогая, только в твоем воображении, а ты – ты уже и не помнишь меня.

Странные у памяти свойства. События, которых и вовсе не было – фантазии или сны – занимают какие-то соседние ячейки, и они путаются, наступают на пятки реальности, и ты порой не в силах выбрать истинный вариант бытия, словно в некой виртуальной игре.

Я иногда представляю себе другого Тараса – такого, каким видела меня ты. Того, кто если и стерт окончательно из твоей памяти, но продолжает зачем-то жить в моей, крутится у рояля, просто крутится в голове под шлемом, словно какой-то черный виниловый диск.

Я смотрел на птиц, как смотрят на звезды

Я смотрел на птиц, как смотрят на звезды, далеко запрокинув голову, но можно было видеть птиц и не подымая головы, потому что я сидел у самой кромки воды, и сквозь эту черную воду рассматривал небо.

Я ждал электричку на берегу небольшого черного пруда, на замшелой березовой коряге, у края земли, а земля кончалась в нескольких сантиметрах от моих ног, и сразу же растекалось небо, полное птиц.

Стая кружила высоко, часто влетая в поле моего зрения, они сочетались в мгновенные созвездия, создавали причудливые буквы. Старый обугленный столб с оборванными проводами, серебристый вяз – деревенская местность где-то в правом предсердии моей страны. Листья на воде, еще зеленые, случайные, редкие самоубийцы, не смирившиеся с ожиданием неизбежного.

Я попытался представить мир, как видит его летящая птица: черное зеркало пруда, дерево стоит на своем отражении, какая-то сгорбленная фигурка на берегу. Как жаль, что тебя нет рядом, и я не могу взглянуть на этот мир твоими глазами.

Какая же меня мучит тоска. И оттого, что неизбежна осень, и оттого, что тебя нет рядом, и оттого, что я больше никогда не смогу даже рассказать тебе о том, что увидел.

Меня разбудил солнечный звон

Меня разбудил солнечный звон. Я выглянул в окно. Куст сирени был полон воробьиного щебета. Рядом рябина в мороженых гроздьях предлагала птичьему клану лакомый завтрак. Птицы не торопились кормиться: они облепили сиреневый куст, словно диковинные плоды, они перелетали туда-сюда и неистово дразнили друг друга. Яркое морозное солнце прорисовывало этот мир до последнего кристалла. Я ощутил горячую волну нестерпимого счастья.

Я выпил чашку кофе, стоя у подоконника, вслушиваясь и любуясь. Далекий звон трамваев позвал меня. Я вышел во двор. Снежная тропинка приглашала к путешествию. Я проник через арку на улицу, где звенели трамваи, вызывая из какой-то другой реальности в нашу брызги электрических искр. Было холодно, именно поэтому мне захотелось мороженого. Я купил «Серебряный дождь» и стал грызть его до ломоты в зубах. Из детства прилетела цитата: «В этом ящике много мороженого, но и оно когда-нибудь кончится. Ибо ничто не вечно…»

И только теперь я вспомнил, что тебя больше нет со мной, много уже месяцев, как нет. Я остановился посреди улицы, посмотрел на свои руки, оглянулся вокруг… Нет, ничего не произошло с реальностью, как это бывает в художественных текстах: солнце не зашло за тучу, не померкли цвета, лица прохожих не стали хмурыми, и трамваи не остановили свой плавный променад. Лишь только выскользнул из моих пальцев и в снег провалился «Серебряный дождь».

Как странно, что я не сразу вспомнил о тебе. Ведь я всегда вспоминаю о тебе, как только просыпаюсь. Иногда, правда, вспоминаю через несколько минут. Но сегодня я провел почти целый час в мире, в котором нет и никогда не было тебя. Увы, мир без тебя столь же красив и удивителен, как тот, другой мир, в котором у меня была ты.

Мой город полон призраков

Мой город полон призраков. Первый стоит прямо под моим окном, выводя на кирпичной стене из детства сакральное:

ТАРАС ИЗ ЧЕТВЕРТОЙ КВАРТИРЫ ДУРАК

Я тогда провел расследование, материализовав его образ. Это оказалось несложной операцией, потому что надпись была сделана особым шинельным карандашом, а только у одного человека во дворе был такой карандаш.

Его кличка была Бяша, потому что он был курчавым. Я создал ответное граффити:

БЯША ТЫ БАРАН

Бяша забился в угол. Он и не думал, что я его вычислю и, несмотря на то, что его убили в 1995-м, в рамках бандитских войн, Бяша – светленький, семилетний – до сих пор стоит у стены и, высунув язык, скребет карандашом по кирпичу.

А за углом тропинка, она идет мимо большого тополя, который, кажется, всегда был одинаково большим. За тополем кончается двор и начинается улица. По улице идут призраки.

Вот идет тетя Тамара, с которой я только успел поздороваться, как на нее наехала иномарка. Я подбежал и увидел закатанные глаза, мелко дрожащие белки, хотя мне надо было не агонию соседки рассматривать, а номер машины запомнить.

Вот Гриша в клетчатой рубашечке идет и несет бутылку белого вина, взятую на самые что ни на есть последние деньги, и вдруг она выскальзывает из его руки, взрывается солнечным шаром, растекаясь по асфальту группой наших потрясенных отражений. Гриша разбился на скутере.

Вот бежит мне навстречу и машет руками Леха:

– Секретик! Мы с Витькой закопали секретик!

Леху зарезал мужик, с которого он тянул деньги, а Витька живой пока.

Да, есть среди моих призраков те, кто жив до сих пор. По количеству их гораздо больше, но почему-то слишком бледны они. И, лишь только из реального мира уйдет сей далекий человек, как сразу он и появляется в моем страшном городе, плотнеет и начинает тупо, скучно повторять свое одно и то же, одно и то же…

Этот кукольный город будет разрушен лишь в момент моей смерти. Вихрь пронесется по его улицам, увлекая мусор и сухие листья. Вихрь унесет мою память, очистит эти кварталы и живой солнечный свет снова до края зальет их. И опустеет белый город мой.

Тарас из четвертой квартиры дурак

Странно, что эта надпись, в сущности, сделала мою судьбу. Смешно… Но все действительно началось со Слова.

Череда последовательных совпадений, как бы бессмысленных, а на самом деле – маниакально ведущих к одной конкретной цели. То, что меня назвали Тарасом. То, что моим родителям дали в пятиэтажке именно квартиру номер четыре. Появился на свет Бяша, научился писать, взял в руки шинельный карандаш и создал на стене поэтическое заклинание, образец, правильный четырехстопный амфибрахий, с двойным ударным А в начале и в конце, с двумя слабыми гласными посредине:

РА-РА!

ЕР-ИР!

Наверное, именно поэтому моя рука не поднялась стереть Бяшины слова, они и до сих пор хорошо сохранились, сквозь десятилетия.

Тараса отвоевала мать, и это было ее первой крупной победой в семье, куда ее привезли из ЗАГСа. Бабушка хотела назвать меня Игорем.

ИГОРЬ ИЗ ЧЕТВЕРТОЙ КВАРТИРЫ ДУРАК – нет, совсем не то.

Однажды я узнал, что по первоначальному ордеру нам полагалась третья квартира, но перед самым вселением там случился пожар, и она долго пустовала.

ТАРАС ИЗ ТРЕТЬЕЙ КВАРТИРЫ ДУРАК – нет, не годится.

Именно благодаря Бяшиному шедевру я и начал писать стихи в семилетнем возрасте. Эта фраза поразила меня, обидела, я принял ее всерьез, я крутил ее с утра до ночи, как навязчивую песенку, она требовала продолжения, обрастала мясом и жиром:

 
ТАРАС ИЗ ЧЕТВЕРТОЙ КВАРТИРЫ ДУРАК,
ОН КУРИТ ЯДРЕНЫЙ И КРЕПКИЙ ТАБАК,
ОН СПИЧКИ, СОБАКА, У МАМЫ ВОРУЕТ,
ОН ДОМА, КОЗЕЛ, НИКОГДА НЕ НОЧУЕТ.
 

Не думаю, что при другом соединении обстоятельств я бы вообще не начал писать стихи. Скорее всего, это бы произошло, но в другое время, с другим разбегом. И, поскольку вся наша жизнь связана одной длинной причинно-следственной нитью, к настоящему моменту я бы пришел в совершенно другую точку судьбы.

Возможно, я бы стал не песенным текстовиком профи, а ПОЭТОМ, раз в год выпускал худенькую книжку, носил длинную гриву, выступал, пьянствуя, на вечерах, параллельно трудился младшим научным сотрудником в НИИ, имел жену и детей, брюхо и язву желудка.

Такой поэт написал бы иначе, с переносом строки, вот так:

 
ТАРАС ИЗ ЧЕТВЕРТОЙ КВАРТИРЫ ДУРАК
И ДАЖЕ УБЛЮДОК: ОН КУРИТ ТАБАК
ДЕШЕВЫЙ, ЯДРЕНЫЙ… ОН СПИЧКИ ВОРУЕТ
У БЕДНЫХ ДЕТЕЙ, И ДАВНО НЕ НОЧУЕТ
ОН ДОМА…
 

Наверное, болтаясь между каждодневной работой и словом, рвущимся изнутри, где-то в середине девяностых я бы стал желтым романистом, как это сделали многие братья-поэты. Я бы писал вялотекущие «русские триллеры» или «женские романы» – под женской фамилий, разумеется. Крутясь перед зеркалом в виртуальном дамском белье… Тоже возможный путь и возможный способ существования.

Одно я знаю наверняка: в той, другой жизни я никогда бы не встретил тебя. Песенка ты моя.