Текст книги "Можно (сборник)"

100 Рожева
Можно

Почему можно

Каждый мужчина знает – женщину можно добиться, рассмешив ее. Поэтому у мужчин развито чувство юмора. У женщин это чувство в виде бонуса, и только у тех, кто зачем-то хочет понять, что мужчина имеет в виду, когда говорит серьезно. Я хочу. Не все понимаю, но слушаю. У меня есть уши. И телевизор. Там говорят, что бывают женщины – носить корону, а бывают – носить шпалы. Я ношу шпалы. Шпалы, пропитанные смолой мужских историй. От некоторых историй корона падает на уши. Я приклеиваю ее клеем памяти и фиксирую резинкой под подбородком. У меня отличная память. Не говоря уже о резинке. Я помню всё, что мне сообщали мужчины до, после и вместо оргазмов, своих и моих, а также по телефону и по интернету.

Для чего я это помню – не знаю. Возможно для того, чтобы, ослабив резинку, пересказать на русском языке, который наше богатство, потому что превращает «хочу» в «можно». Он мешает слова и сезоны, придавая календарям человеческие лица.

Град признаний и сугробы отчуждений, туманы непониманий и сумерки обид, отопительный сезон всепрощения и рассветы надежд сменяются как нельзя быстро. Как быстро нельзя…

А я хочу, чтобы МОЖНО!

Можно не значит – да. Можно значит – да, но…

Вот почему можно!

Ваша 100 Рожева

Пихалыч

– У меня к тебе предложение…, – сказала моя бывшая начальница Марина, пока заваривался чай.

Начальница была бывшая, а чай настоящий – с мятой, малиной и смородиновым листом. Марина обожала «гонять чаи». Об этом знали все, и несли ей коробки и банки с чаем, которых за трудовую жизнь накопилось на целый шкаф.

«Плохой человек хороший чай подарить не может», – утверждала Марина, безошибочно определяя людей по качеству принесенного ими чая. Она пила только обжигающе горячий и шутила: «в аду у меня наконец-то всегда будет кипяток!»

Мы уже не работали вместе, но дружили, и я часто заезжала к ней «на чай».

– Какое предложение? – Сунула я нос под крышечку заварочного чайника.

– Рано, рано! Пусть еще настоится! Предложение деловое! Собственно, не у меня, а у моего хорошего знакомого. Он дозрел живописать «житие свое», попросил меня найти помощницу. Я рекомендовала тебя, как лучшую журналистку Москвы.

– Марин…, – скривилась я, – чего уж там Москвы– то? Вселенной и окрестностей!

– Я знаю, что говорить! Я пятнадцать лет в театральном журнале оттрубила! Там с этим строго! Гением не назовешь – с тобой никто даже разговаривать не станет! – Марина хитро подмигнула. – Шучу, шучу, ты знаешь, как я к тебе отношусь. В общем, этот мой знакомый из тех времен. Он еще в девяносто лохматом году деньги давал «на искусство». Сам из технарей, но таких, знаешь, которым нравится чувствовать себя немножко богемой, хоть рядом потереться. Нет, он, правда, помогал всегда. Этого не отнять. За это печатал у нас в журнале свои опусы. Средненькие, прямо скажем. Откуда у него деньги, честно, не вдавалась никогда. Тогда за лишние вопросы можно было и схлопотать. В общем, я пообещала, что поговорю с тобой. А ты смотри сама. Если тебе это в принципе интересно, он готов.

– В принципе, конечно интересно. А сколько ему лет?

– Ой.… Сейчас…ну за семьдесят уж наверняка. Мы давно не виделись. Я даже голос не сразу узнала по телефону.

– Так он для этого звонил?

– Я поняла, что да. Сначала – как здоровье, как сама, чувствую, чего-то надо. Я так в лоб и спросила – чего тебе надобно, старче? Он засмеялся – сто лет прошло, говорит, а интуиция у тебя все та же. Ну и рассказал: стареет, мол, зрение портится, память уже не та, то спину прихватит, то давление, то шмавление, а ничего великого так и не сваял. Дозрел. А самому уже не справиться. Помощница нужна.

– Великого? Запросы, однако!

– Ну, запросы у каждого свои. Кому суп жидок, кому жемчуг мелок… Ты съезди, познакомься, поговори. За спрос денег не берут. И не дают, – засмеялась Марина. – Только я тебя предупредить должна. Не знаю уж, как сейчас, а тогда…. Анатолий Михалыч его зовут, так, сколько его знаю, бабы его между собой всегда «Пихалычем» звали.

– ???

– Да, в том самом смысле. Всех перепробовал! Он без этого на работу не брал. А они еще и в драку, кому с ним крутить, курицы безмозглые! Может, остепенился под старость то.… Хотя… Фамилию Ебанько не сменишь. Помощницу просил найти, чтобы не старше сорока. Зачем тебе молодая, спрашиваю, варить тебе ее что ли? А он – не хочу старуху, я сам старый. Такой вот он, Анатолий Михалыч. В общем, ты девочка взросленькая, разберешься чего куда.

– Марин, а Вы-то с ним…. Тоже?

– Нет, – замотала она кудряшками цвета крепкого чая с пенкой седины. – Честное старушачье! Мы так в друзьях и перезимовали. Я ж все время замужем была. То за одним, то за другим. А потом, когда одна осталась, мама долго болела, не до шашней было. Он, кстати, помогал. Лекарствами, машиной, деньгами иногда. Он, по сути-то, хороший мужик. А «кобелядство» его… думаю, уже треп один, все-таки годы. Ну, так что? Давать ему твой телефон?

– Давать. И спасибо Вам.

– Спасибо будет или другое слово, потом расскажешь, – неуверенно улыбнулась Марина. – Наливай чай…

На следующий день вальяжный старческий голос, представившись «Анатолием Михайловичем от Марины», обстоятельно объяснил, как добраться до его конторы, потому что «разговор предстоит нетелефонный».

Контора занимала первый этаж жилого дома, и входом не отличалась от обычного подъезда. Внутри ждал сюрприз: белые стены и двери с золотыми номерами и две охранницы предпенсионного возраста в цветастых платьях, которые обе бросились ко мне, рябя цветочками.

– Я к Анатолию Михайловичу, – объяснила я.

– А вы записаны? – Хором спросили они.

– Нет. Но мы договаривались на семь.

– Сейчас я узнаю. – Одна из охранниц скрылась за дверью без номера. Вторая рассматривала меня, как рассматривают старые куры новую, только что купленную несушку другой породы, не понимая, чем она лучше и к чему тратить на нее бюджет, отпущенный на весь курятник.

– Анатолий Михайлович просил подождать. Посидите. – Вернулась первая.

Под прицелом четырех накрашенных глаз я села «нога на ногу», выпрямила спину и завела мысок сапога за щиколотку. Эти клуши с их животами и ляжками, если и рискнут сесть так же, снесут по цветному яйцу и будут уволены из охраны.

– Да-да! – Раздался через пару минут знакомый вальяжный голос из-за белой двери без номера.

– Проходите, – хором спели охранницы, качнув хохолками.

Белый кабинет был загроможден черной мебелью. В торце длинного стола улыбался седой мужчина в черной кожаной рубашке. Его белая голова на фоне черного шкафа выглядела сугробом. Две расстегнутых пуговицы рубашки выпускали седую пену волос на грудь, в усы, в брови и на голову. Глаза тоже были словно в пелене – бесцветные и тусклые. Мужчина встал, опершись о стол толстыми пальцами в золотых печатках.

– Так вот ты какая, журналистка! Приятно, приятно…, – он вывалил пухлую ладонь и кожаный живот, надвисавший над остроносыми замшевыми туфлями. – Проходи, проходи, присаживайся!

– Здравствуйте, Анатолий Михайлович, – официально поздоровалась я и присела на черный стул.

– Ну, ну, – он зашел мне за спину и опустил руки на плечи, – я ценю вежливость, но давай без лишнего официоза. Я человек из народа. Простой как лапоть! – Заухал он смехом, проминая пальцами мои плечи.

– Я всего лишь поздоровалась.

– Да ты ершистая! – Хлопнул он меня по плечам. – Это хорошо, это хорошо…

Он вышел из-за спины, поглаживая живот. – Ну, вот что, журналистка. Мы сейчас с тобой перейдем в другое помещение, я девочкам сказал накрыть. Я ведь ждал тебя. Поговорим, познакомимся, пообщаемся. Пойдем.

Приобняв за плечи, он вывел меня из кабинета, но возле двери убрал руку и мимо вжавшихся в насест цветных куриц прошел на шаг впереди.

В противоположном конце коридора за белой дверью с золотой цифрой «11» оказалась столовая. Низкий овальный стол был уставлен тарелками и тарелочками с закусками. Анатолий Михайлович критично оглядел сервировку.

– Девочки, спасибо! – Крикнул он в пустоту внутренней двери.

Оттуда выбежала девочка лет пятидесяти в синем платьице, с услужливой скороговоркой.

– Все хорошо, Анатолий Михайлович? А чайничек? Сейчас поставить?

– Да, да, хорошо. Чайничек? Можно, да. А сыр то где, милочка? Я же просил сыру!

– Ах! – Всплеснула руками милочка. – Виновата! Приготовили, да забыли поднести! Одну секундочку, уже даю!

– Глаз да глаз нужен! – Проворчал Анатолий Михайлович, усаживаясь на стул и давая место животу между широко расставленных ног.

Синяя «девочка» ловко вплела в «закусочный ковер» сырную тарелку.

– Ради бога извините, Анатолий Михайлович! Это моя вина. Недосмотрела. Приятного аппетита. – Мелко закланялась она. – Я рядышком, если что.

– Да, да. Повнимательней надо быть, милочка.

– Извините, – исчезла она в своей норке.

– Это не у вас Марина переняла чу́дную манеру называть всех женщин милочками? – Улыбнулась я.

– Не понял. Кто у кого что перенял?

– Марина. Наша с Вами общая знакомая. В конторе, где мы с ней работали, часто менялись копирайторши. Почему-то их все время увольняли и брали новых. Все, что они писали, шло к Марине, как главному редактору. Вот она прочтет опус очередной копирайторши и ласково так: «ну это же полное дерьмо, милочка. Круглый стол не может произойти, он может только состояться. Так с русским языком нельзя, милочка» Она так ко всем обращалась – милочка. Говорила: «моя старая голова больше не вместит ни одной юли, а уж тем более снежаны».

Анатолий Михайлович шевельнул усами, глаза его потеплели.

– Да, Марина с большим чувством юмора всегда была.… А эту даму действительно зовут Милочка. Людмила, кажется, полное имя? Моя старая голова, надеюсь, вместит еще не одну Милочку, а уж тем более Снежану. —

Он, крякнув, потянулся за бутылкой. Неспеша откупорил, разлил, поднял бокал. – Танюша! Позволь мне тебя так назвать. Я отличаюсь от большинства людей, и ты, как умная женщина, а это мне уже очевидно, скоро в этом сама убедишься. Но в чем ты убедишься уже сейчас, это в том, что у меня всегда великолепная еда и вино. Это принципиальный вопрос для меня. У меня есть целая теория на этот счет. Мы позже к ней вернемся, если интересно. А пока – предлагаю выпить, традиционно и банально, за знакомство! Отказов не принимаю! Я уверен, что обязательно человек должен пить спиртное в умеренных количествах, обязательно! Говорю это много лет! Давай…!

Выбив звон из моего бокала, он влил в себя свой и принялся за еду, прикрывая глаза от удовольствия и вкусно шевеля щеками и усами.

– Ммм… вот эти огурчики, это что-то необыкновенное! Попробуй! Так я хотел спросить, что это за отношения у вас такие с Мариной? Она же начальницей была твоей, как я понял?

– Да. Я когда пришла в эту контору, меня сразу предупредили – у нас все девчонки нормальные, кроме одной старой маразматички, которой надо угождать, потому как она какая-то заслуженная редакторша, и к ее мнению хозяйка прислушивается. Это единственная проблема. Остальное весело и хорошо. А когда стала работать, оказалось, что остроумней и интересней этой старой маразматички нет никого. Ну вот. Контора давно развалилась, а мы с Мариной дружим…

– Она тоже лестно о тебе отзывалась, – зажевал слова огурчиками Анатолий Михайлович. – Попробуй огурчики! Сейчас, сейчас, пока вкус не замылился! Да рукой бери, что ты как на параде! Ну?

– Вкусно, – хрустнула я огурцом.

Он посмотрел почти с презрением.

– Просто так говоришь? Угодить хочешь?

– Нет! Засол отличный. Чувствуется и хрен, и укропчик с чесночком, и вишневый листочек и смородиновый и еще семечки такие мелкие…забыла, как называются…. Капли из них делают. И все в правильной пропорции. Правда, очень вкусно.

– Анис, – подсказал довольный Анатолий Михайлович, разъехавшись в усах, – теперь вижу, не врешь, понимаешь.

– Так что с вашей теорией? – Напомнила я.

– Запомнила? Молодец! Сейчас расскажу! – Он зацепил вилкой алый помидорчик и горсть салата, нарезанного сочной соломкой, перенес все к себе в тарелку и бережно уложил, наколол шляпку шампиньона, фаршированную чем-то мелким, осмотрел ее внимательно со всех сторон, и также бережно отнес в рот. Совершив несколько жевательных движений лицом, продолжил: – Что касается питания, я когда-то для себя просто как индивидуум, как муфлон, как человек…

– Муфлон это кто? – Перебила я.

– Муфлон это баран горный, у которого рога загнуты.

– У которого что-то там вычесывают особо ценное?

– Да. На эту тему есть анекдот солдатский. Старшина читает лекцию солдатам про устройство танка и говорит, что там есть такое устройство – ресивер, в нем сто атмосфер, он заводит двигатель. Курсант кавказец спрашивает, что такое сто атмосфер? Старшина поразмыслил, как ответить на этот вопрос солдату и говорит: «Представь барана. Если этот ресивер вставить барану в жопу, рога распрямятся». Так теория заключается в следующем – это все построено на интуиции для каждого человека, если он интеллектуально хорошо организован, если у него повышенная интуиция, если он чувствует не примитивно. Вот когда мне говорят: «ой, мой все ест, чего не дам, все ест», я всегда говорю, если можно сказать, если нельзя, молчу, но думаю, что это за быдло! «Все ест» это первый признак отсутствия интеллекта, потому что человек, когда происходил от кого-то там, он начинал свое существование от сна и еды. Это была его интеллектуальная часть – он сначала ел сырое мясо, потом он жарил его на костре, теперь он жарит шашлыки, не может этот исторический процесс уложиться в простую формулу. Бесспорно, пища в человеке параллельно пробуждала интеллектуальное начало. И когда мне говорят: «а мой все ест», я понимаю, что это точно фуфло. Даже не показывайте мне его! Нет, пару раз я таких видел, показывали, все соответствует тому, что я думаю. Это обыкновенное простое существо, которому все равно, к кому прицепиться на улице, что жрать, с кем спать. Оно полезное, оно может огород копать, выращивать цветы, оно может читать и даже писать! Но ему, козлине, будет все равно, что писать! Весь его строй будет совершенно другой, он может быть даже талантлив, но он не откроет до конца свой талант, у него не хватит того начала, человеческих эмоций, которые построены на подсознании, для того, чтобы до конца ощутить какие-то моменты. Эта теория такая нескладная, но что касается еды, она имеет под собой могучее начало.

– Вы автор этой теории или ее последователь?

– Я не автор… ну может и автор. Если она имеет под собой какую-то основу, то можно считать, что я ее расширил.

– Но ведь должны быть какие-то опыты научные, база теоретическая…

– А как же – есть! Вот сейчас увидишь! Как сожру все подряд и как начну всех подряд! Без разбору! – Заухал смехом Анатолий Михайлович, взявшись за бутылку. – Да.… И обязательно человек должен пить спиртное в умеренных количествах, обязательно! Говорю это много лет! Потому что образ жизни, экология, стрессы, они человека комплексуют, тормозят его иммунную систему. Работают нервы, а от нервов очень много зависит. А когда человек выпивает, он, во-первых, усиливает работу организма, идет интенсивный обмен веществ. Вот я сидел до твоего приезда, ничего не делал, читал, писал, и естественно, застой крови, не та циркуляция, не та нагрузка, чем это компенсировать? Щас мы выпиваем, и все встает…,– он сделал паузу, – на свои места. Организм нормализует свою работу.

– То есть физкультуру отменяем?

– Ни фига подобного! Это разные вещи совершенно. Физкультура – это отдельная тема, она избита, она понятна, и на эту тему даже говорить нечего. А вот питание – да! Почему? Прежде всего, человек должен жрать, эмоционально ощущая со знаком плюс, что он жрет. Это первый успех его здоровья. Если он это пропускает, если он это не освоил, то, как правило, после тридцати пяти – сорока лет человек начнет болеть и раньше умрет. Вот недавно была статистика, которая подтверждает мою теорию: американцы проделали эксперимент, что в среднем, если человек не употребляет спиртного, он живет на десять лет меньше. Поэтому моя теория в том, что надо пить, но не много.

– А что надо пить?

– Это уже не вопрос. Я скажу, что если в умеренных дозах, то качество практически не так важно. Лишь бы не денатурат. Да. Поэтому еда…

– А с едой как? Надо кушать, что хочется или что полезно?

– Только то, от чего ты получаешь удовольствие! Даже если у тебя есть какие-то болезни, но если ты хочешь съесть селедку, бери и ешь! Язва у тебя, песок в желчном пузыре, щебенка, камни, садись, и жри селедку! Это поднимет твой общий тонус, твою иммунную систему и твою сопротивляемость! И пользы в результате будет больше, чем вреда!

– А вот когда толстые люди любят сладкое? Оно толстым тетенькам просто оргазм заменяет, что делать, есть или нет?

– Отвечаю совершенно однозначно – это уже клиника. Это отклонение, там эндокринная система наверняка расстроена, иммунная, и это не входит в рамки нашего разговора. Я толстый, но я в жизни себе не купил ста грамм конфет. А толстый, потому что я мало двигаюсь, у меня работа такая и жизнь такая. Я сбросил двадцать кг, я раньше садился за стол, съедал какие-то вкусные вещи, а сейчас я маленькие кусочки хлеба четыре раза кусаю. Но! Только эмоциональное восприятие со знаком плюс дает эффект. У нас осталось два начала – два животных замечательных начала – еда и половой акт. Они вызывают первобытные эмоции, которые имеют наибольшую ценность! То, что половой акт и еда, – самое главное на земле, еще никто не оспорил, и другой теории нет.

– Самое главное для чего?

– Самое главное, чтобы ощутить мир! Не увидеть Америку через форточку, лимон откусил – вижу Японию, а именно ощутить.… Сейчас в школах, вузах деформировали все понятия – есть примитивные понятия жизни, примитивные понятия космоса, но ведь под этими понятиями очень глубокая основа. И то, о чем я говорю, секс и еда – это не ощущение вкуса, это ощущение мира, в этом заложена целая цепочка эмоционального воздействия на подсознание человека. Если человек не быдло, конечно.

– Но ведь и у первобытного человека была еда и половой акт, почему же мы не остались на первобытном уровне?

– Я об этом и говорю, что у нас остались два вот этих шикарных, удивительных момента. Но шла эволюция, шел прогресс, человек переходил из одной стадии в другую…

– То есть, все же есть еще какие-то потребности?

– Бесспорно! Я говорю, что эти самые ценные, самые чистые, самые первозданные, которые останутся всегда в человеке, это начало любого живого существа, вот о чем речь идет – это начало, будь то кошка, таракан и кто угодно. Все остальное уже прилагается, мы можем рассуждать, объяснять, разделять, это уже бантики.

– Вам оставить – сколько хотите еды и сколько хотите секса и больше ничего, кроме этого – вы взвоете через неделю! – Аргументировала я.

– Я не говорю, что это главное вообще, это самое главное в эмоциональном восприятии мира и жизни. Не зная ни высшей математики, ни алгебры, не читая Толстого, не зная, кто такой Чехов, мы воспринимаем мир через эти процессы. То есть это разница между было и стало…

Капустная соломка повисла на седом усе Анатолия Михайловича. Кончик ее дрожал от произносимых слов. Чем больше чувства было в словах, тем сильней он раскачивался.

– Я ненавижу быдло! – Крупно затрясся капустный кончик. – Я их всегда легко вычисляю! Они могут рядиться под вполне приличных людей, но я их узнаю даже по словам, которые они используют! Вот «как бы» и «типа» это их слова. Самое гнусное, что может быть, это «как бы» и «типа», это удел убогих людей! Сейчас семьдесят процентов дикторов телевиденья и радио говорят, «вы нам скажете еще чего-нибудь хорошего». Это пи**ец, вообще! Это такой уровень безграмотности, как говорят, тоже мне, блин, профессор, пинджак пишется через Д!

При звуке «Д» капустный кончик подлетел вверх, застрял в усах и больше не раскачивался.

– Ты заметила, что в моем жаргоне автоматически проскальзывают одесские мотивы? Ты должна была это заметить, ты же работаешь со словом! Я обожаю Одессу, обожаю Бабеля! Бабеля ведь запрещали, а у меня уже тогда, в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, тебя еще и на свете не было, было две книжки. Одна – Кемеровского издания, в котором было несколько рассказов Бабеля, которые не были напечатаны нигде. Вообще, я вырос на хорошей литературе, нам повезло, мой отчим был очень читающий человек, несмотря на то, что отсидел приличное время. И даже пытался писать. При нем библиотека разрослась и в мои молодые годы дошла до трех тысяч томов. В то время у нас была библиотека, которой не было нигде, тем более на периферии. У нас был Декамерон, не считая все собрания сочинений Толстого, Пушкина, Чехова, Лермонтова! Надсона было издание, Виноградов был, который писал историю династии Романовых. Я ее потом ксерокопировал, когда мы все потом разъехались и растерялись. Этой библиотеки нет давным-давно. Мы жили в Западной Украине, бендеровцы состряпали версию и опять его засадили. Человек, конечно, царство ему небесное, был совершенно уникальный. Я к нему попал, когда мне было десять лет…

Я ткнула вилкой лоснящийся перец, чем-то туго набитый, словно кожаный мешок в дальнюю дорогу.

– Перец – это божественная вещь! – Нацелился вилкой в меня Анатолий Михайлович. – Фарширован рисом и овощами, но при этом закуска холодная! Это по рецепту моей матушки сделали. Она отменно готовила, надо отдать ей должное…

В приоткрытую дверь заглянул робкий хохолок и накрашенный глаз охранницы:

– Анатолий Михайлович, извините, что вторгаюсь, Вас к телефону! – К глазу и хохолку прибавилась вытянутая рука с трубкой.

– Я же сказал, меня нет!

– Это Ваша…

– Дай…

Анатолий Михайлович подался вперед всем телом, оперся о стол локтем, смахнув капустную соломку с усов на пол.

– Да. – Устало выдохнул он. – Да. Я понял. – Он закатил глаза, выслушивая длинную тираду. – И что? Он не отвечает, потому что он занят. Я тебе говорил уже. Не надо его дергать! А я говорю не надо!!! – Поднял он голос. – Ах, ты мать!?! Ты бы раньше об этом пеклась! Мать она!!! Я не кричу! – Медленно проговорил Анатолий Михайлович, и глаза его налились кровью, – я тебе еще раз говорю – с ним все в порядке, он просто занят. Занимайся там своими делами и не надо дергать его по пустякам! Да. Все хорошо. Да. Передам. Позвонит. Да, я сказал! Ты меня слышишь? Ты вообще слышишь кого-нибудь кроме себя!?! – Снова вскричал он. – Я спокоен! Да, я ему скажу. Что тебе нужно? Шины? Зачем? Ааа… Хорошо, я у него спрошу, если ему не нужны, я тебе их отправлю. Все, будь здорова!

Анатолий Михайлович, с силой вдавив кнопку, отключил телефон.

– Вот дура баба! Прости мою душу грешную…, – Он молча опрокинул в себя рюмку водки и занюхал огурцом. – Прости, Танюш…. Два раза после нее женился, баб без счета было, но эта по сию пору бесит так, аж кушать не могу!

– От любви до ненависти один шаг, – сакраментально высказалась я.

– Да нет никакой любви! Я вообще не знаю, что это такое. Любовь….

– Вы серьезно?

– Да…. Если честно, я еще никого не любил в жизни так, как читал это в книжках. Мне может нравиться женщина, я могу быть увлечен ей, но то, о чем пишут и говорят, что имеют в виду под словом «любовь», мне это неведомо. Мне говорят, что я несчастный человек, может, быть да.… Почему так? Бог знает…

– Возможно потому, что полигамность перешла через край?

– Полигамность это норма для мужчины! – Выкрикнул Анатолий Михайлович, как в телефон. – Просто бабы дуры. Все! Они все рождаются дурами. Но женщины, не имеющие внешности покорительной, читают книжки, умнеют, учатся анализировать, у них ведь все время проблемы, которые надо как-то решать. То есть женщина рождается дурой в любом случае, но красивой и так нормально, ее все устраивает, а страшненькая начинает саморазвиваться, выстраивать какую-то концептуальность. Она начинает разыгрывать карту, чтобы не пропасть в этом мире. Подходит к зеркалу, видит себя и думает, а как же мне брать то мужика штурмом, чем? И это очень хорошо. Ведь вообще людей, которые пытаются задумываться, всего три процента на земном шаре.

– Остальные довольствуются двумя первобытными началами?

– Абсолютно! – Радостно подцепил вилкой пласт буженины Анатолий Михайлович, – меня все время мучает и интересует чисто такой философский вопрос – что же такое мир людей? Почему бог выстроил именно такую систему, схему, конструкцию человечества? Это вопрос, на который я не могу ответить, даже гипотетически. Я под это не могу подвести свою логику никак. Но это божья воля и я перед этим сдаюсь и складываю с себя все полномочия.

– Но мир различен. Сколько цивилизаций, столько и устройств мира.

– Дело не в этом. Я говорю о структуре человечества вообще на земном шаре. Вот я думаю, почему именно так? У меня хватает иногда логики до чего-то додуматься и что-то объяснить, но это объяснение априори не может быть, потому что общество и человечество развивается. Так же как теория электричества, которая сегодня существует, она относительная. На самом деле, я как глубоко понимающий человек, считаю, что человечество на этом уровне развития науки и интеллекта на земном шаре, создало такую удобную, объясняющую невероятные явления теорию и не более того.

– Точно так же как религия…

– Нет, в религию не лезь. Это не обсуждаю, я верю! Религию ты принимаешь как догму, или ты ее не принимаешь!

– А почему человеку разумному не попытаться разобраться в вопросе, в том числе и в этом?

– Я верю, и это мне не позволяет лезть в сложные для меня вещи, хоть и есть вопросы, которые я никогда не задам. Я не буду копаться ни в чем, это не мое дело. Это надо почувствовать и не более того. Если у тебя есть вопросы, выходи из веры. Вера – это когда вопросов нет. Читай молитвы и старайся понять, как это ложится на твое сердце и на твою душу.

– Мне кажется, так надо относиться к любви, как к вере. Принимаешь этого человека, веришь, и не обсуждается.

– Нет! Любовь это мир иллюзий, в котором ты можешь устоять, или провалиться. Любовь – это фокусы, когда распиливают бабу пополам, только в более примитивно завуалированной фанатичной форме. Хоть я и не любил, уверен, что это так…

– Вы любили, как могли, как были способны…

– Это правильно… Но через меня прошли сотни людей и влюбленных тоже, я считаю, что это клиника. Как человек, имеющий определенное отношение к медицине…

– К медицине?

– Да, у меня фельдшерский диплом есть. У меня пять лет был свой медицинский центр, где я был генеральным директором. Я ни копейки не получил от этого. Я его открыл, чтобы помогать людям, мне было интересно.

– Традиционная медицина?

– Она по моей методике выстроена. Я ее разрабатывал лет десять, пока не пришел к тому, что можно выбрать из того, что существует.

– Почему бросили?

– Время отнимает.

– Методика работает?

– Сейчас проскальзывает что-то идентичное, но не очень квалифицированно. Так вот, возвращаясь к любви.… Это клиника! Чтобы мне не говорили про любовь, особенно для мужиков, это примитивное скотоводство. Мужик, это примитивное существо, которое после того, как кончает, уже ничего не помнит и не знает, то есть теряет всякую нить эмоций. Если б не было женщин, мы вообще никто. Да, мы хорошие токари, слесари, физики, но мы не главные в жизни, а главные в жизни – женщины.

– Оставьте баб одних и увидите, что будет.

– Ну, мы же так не разговариваем. Это доказательно от противного. Я считаю, и наверно, я не ошибусь, не любовь мир сделала, любовь только мир двигала, и частично разрушала. А самое главное – это созидание, творчество, главней я ничего не знаю. Я самодостаточный человек, у меня все есть, но я никогда не пойду на какие-то варианты, в которых не будет созидания. Для меня мир созидания это мир жизни. Может, поэтому бог меня держит на этом свете, потому что я все время творю что-то. Я это делаю не для себя, не для кого-то, а вообще. Это в себе хранит примитивное, но важное человеческое начало.… Это единственное качество, которое приближает нас к богу, именно созидание и творчество.

Анатолий Михайлович снова осушил рюмку и остановил на мне тусклый взгляд.

– Ну, мы, собственно, подошли к сути разговора. Я хочу, чтобы моя книга была о том, что меня волнует в этой жизни – о созидании, о правильном образе жизни, о воспитании, о литературе, о боге, о душе, о мире. Главное, что это должно быть творчество! И для меня и для тебя!

– Главным героем будете Вы? В книге будет сюжет или это будут мысли вслух? Вы себе уже представляете что-то конкретное?

– Конкретного пока нет. Я живу по системе Наполеона, ввязываюсь в драку, а там посмотрим…. Я приглашаю тебя в свой загородный дом на эти выходные. Отдохнем, пообщаемся, у меня там сауна, бассейн, все есть, в общем. Узнаем друг друга лучше, будут конкретные мысли. В пятницу приезжай к пяти, отсюда поедем. Здесь всего сорок минут дороги. Договорились?

– Что мне взять с собой?

– Ничего. У меня все есть.

– Ну, чего-то может не быть? – Засомневалась я.

– В моем доме не может чего-то не быть! У меня есть все! – Отрезал Анатолий Михайлович, – у меня даже зубная щетка есть новая для тебя! – Он ухмыльнулся в усы и потер руки: – Ну, я, кажется, заморил червячка.

– Я тоже. Спасибо.

– Пока не за что…, – крякнул он, вставая. Кожаные штаны повисли на заднице и коленях сдутыми пузырями. Он натянул пузыри за пояс и обнял меня за плечи, но, дойдя до коридора, просматриваемого цветными курицами, убрал руку.

В пятницу я столкнулась с Анатолием Михайловичем у двери конторы нос к носу. Он был в наброшенной на плечи бобровой шубе до пола. Две охранных курицы топтались рядом. Одну из них перекосило большим черным портфелем, который она держала в руках.

– О! Молодец! Не опоздала! Уважаю пунктуальность! – Похвалил меня Анатолий Михайлович. – Так! Ну, всё? Ничего не забыли? – По-хозяйски спросил он. – А портфель мой где?

– Держу, – отозвалась перекошенная.

– Зачем держать? Поставь его!

– Я подержу лучше! А то забудем, как в прошлый раз!

– Ну, всё, пошли! – Скомандовал Анатолий Михайлович.

Все подошли к большому черному внедорожнику. Выскочивший водитель принял из скрюченных пальцев охранницы портфель.

– Мы назад с тобой. – Распорядился Анатолий Михайлович, и кивнул охраннницам: – Идите, идите, холодно! Всё, до понедельника, девочки!

– Хороших выходных! – Хором ответили девочки, продолжая стоять с выражением: «на кого ж ты нас покидаешь!» на лицах. Или мордочках? У куриц что вокруг клюва? В общем, на них…

– Мы заедем в один магазин по пути, – предупредил Анатолий Михайлович. – Аннушка масла не нашла.

– Теперь она должна его еще и найти, прежде чем пролить? – Удивилась я.

– Я масло тыквенное кушаю на завтрак, а она его не нашла, хозяйка у меня в доме. Я ее Аннушкой величаю, по-булгаковски…