Текст книги "Правда фронтового разведчика"

Весна света – весна воды

В полку все было по-старому, вот только лейтенант Тимофеева уже уехала, теперь Игорь был в разведке самостоятельной личностью – переводчиком.

Весна вовсю слепила белизной уже оседающего снега, ласкала лица первым теплом, подстерегала зеленеющими проталинами, раскисающими дорогами. Фронт стоял, как примерзший. Окопались с обеих сторон капитально: огневые позиции, наблюдательные пункты, минные поля, заграждения. Пока были морозы, в землянках было сухо, а вот по весне… началось!

«23.4.43… Место здесь очень интересное: такого количества болот я и не представлял себе. Хождение возможно только по так называемым «гатям» – жердочкам, настланным поверх болот, причем жердочки эти гнутся, трещат, сваливаешься с них в воду. Здесь бытует даже ругательство «гать твою мать». Но это – мелочи жизни…»

Как-то получалось, что то ли по соображениям военной хитрости, то ли от ее отсутствия немцы, как правило, располагались на редких тут высотках, возвышенных местах, а наши – в низинах, около болот. Траншеи, окопы полного профиля – не вырыть, убитых – не похоронить, о глубоких и сухих землянках – только помечтать. Естественно и то, что дорог через эти места отродясь никто не прокладывал, строить их – бесполезное дело, поэтому к позициям все доставляется на солдатском хребте, в лучшем случае – на лошадях, и боеприпасы, и продукты. Помыться, обсушиться – все до лучших времен или до выхода во второй эшелон, до пополнения, до изменения ситуации.

Весна преподносила сюрпризы. Еще в конце 1942 года в районе Парфина, восточнее Старой Руссы, наши предприняли наступление и, форсировав реку Ловать, закрепились на ее левом берегу. Немцы, компенсируя потерю, обстреливали плацдарм нещадно – особенно железнодорожный мост через Ловать. Наши решили расширить плацдарм и, положив уйму людей, продвинулись еще чуть-чуть, но мост стал все же недосягаемым для артиллерии противника. И тогда начались методичные бомбежки моста, чуть ли не ежедневные. Еще осенью немцы пытались подорвать мост, пуская вниз по течению плотики с минами, снабженными усиками – заденет за устой моста, и нет его. Но мост стоял. Для защиты моста от бомбежек в Парфине поставили аж два зенитных дивизиона. Немцы бомбили – мост стоял.

Дивизия, в которую входил полк Болтакса, в те дни оказалась в резерве, неподалеку от моста, рядом с фанерным заводом, как его называли – фанзаводом. В Игоре снова заговорила «архимедова извилина» – решил помочь зенитчикам, которые не могли бить по самолетам, летящим на небольшой высоте. Поразмыслив, взял привычную 82-миллиметровую мину, обмотал суживающуюся ее часть сталистой проволокой, все это прибинтовал. Миномет ставился торчком, только чтобы мина падала не на своих. Предполагалось, что если самолет полетит на небольшой высоте, то может задеть проволоку – хвост мины. Сделали таких несколько штук, но не сработало ни разу. Но идея-то какая красивая была!

Все изменил ледоход: у моста образовался затор, теперь мосту угрожала сама река. Пришлось вызывать «кукурузник» – самолетик-мини-бомбардировщик. И первая же бомбочка килограммов на 50 лихо врезалась в самый мост! Оставалось только руками развести. Долбанули настолько точно, что движение по мосту, к великому, должно быть, удовольствию противника, было прервано. Паровоз мост выдержать уже не мог, но после скорого ремонта одиночные вагоны и платформы проталкивали на другой берег «солдатским паром» – усилиями многих рук. Такой-то вот инженерно-фронтовой юмор!

И в продолжение юмора. После войны выяснилось, что одноклассник Игоря – Марк Лурье воевал тут же, но по другую сторону этого самого моста, и переписывались ребята через полевую почту… Посмеялись – секретность, дислокации, диспозиции и прочее, но уже после фронта.

Весна преподнесла еще сюрпризик, в самое половодье. По законам уже упомянутой военной хитрости на небольшом пятачке водораздела между реками Ловатью и Полой в болотистой местности оказались ни много ни мало – стрелковая дивизия, в которую входил 312-й полк Болтакса, и кавалерийский корпус, который бог знает зачем тут проедался. Кони в обороне в лесисто-болотистой местности – большая обуза, но, видимо, давало себя знать кавалерийское прошлое командования. Короче, на пятачке скопилось тысяч двадцать людей. Продовольствие, боезапас пришлось сбрасывать самолетами. С едой стало не просто туго. К каждому мешку, летевшему с самолета, кидались со всех сторон. Конечно, кавалеристы на своих лошадиных силах успевали домчаться первыми, доходило до автоматных перестрелок, конкурентов отгоняли огнем.

А вода прибывала. Она была всюду. Не то чтобы обсушиться – присесть некуда. Спать, особенно в боевом охранении, приходилось по очереди на спиленных деревьях, на пнях, наполовину подрубленных с одного бока на манер спинки от кресла, а то и стоя на кочках. Да и пилить-то было непросто: пилы ломались, деревья были нафаршированы осколками. Но уйти с позиций было нельзя. Так было, когда люди ценились не дороже бревен, чтобы гать мостить – один черт. Из далека сегодняшних лет со стопроцентной очевидностью ясно, что нужны были другие решения. Но тогда… так и спали в обнимку с березками.

«5.5.43… Теперь я уже на самом фронте, на этой же строчке и доказательство – хвостик на слове «фронте». Это недалеко от моего блиндажа разорвался снаряд. Немцы не дают покоя даже ночью. Нет-нет да и выпустят 2 – 3 снаряда… Мама, расскажу, как живу. В отдельном блиндаже со своим начальником и нашим ординарцем. Блиндаж небольшой – 12 кв. м. Стоят три койки. Вместо окна – бойница, занавешенная марлей. Несмотря на все военные условия, у нас сравнительно уютно: койки завешены пологом из плащ-палаток, столик покрыт белой бумагой (на днях захватили при взятии немецкого дзота), топится железная печурка больше для сухости, чем для тепла. На столе – букет подснежников в гильзе от 152-мм гаубицы. Такая же приспособлена под светильник, хоть коптит, но света много… Работой я доволен, во-первых, перешел из пехоты в артиллерию… Фронт внес в мою жизнь много новых привычек. Даже ходить пришлось переучиваться, ибо в ильменских болотах ходить можно только по жер… (опять снаряд) жердочкам, так что я, когда вернусь домой, буду неплохим канатоходцем и эквилибристом…»

А голод давал себя знать. Копали луковицы саранок, какие-то еще коренья – были знатоки этого дела, – обдирали сосновый луб, памятный еще с детства как «огурчики», – зеленый слой под корой. Но сосенок было раз-два, и все! Собирали в котелки березовый сок. Прилетели утки, но из автоматов по ним не очень получалось: только распугивали. Игорь, как всегда, пошевелив «архимедовой извилиной», придумал: из немецкой длинноствольной ракетницы стреляли патроном, из которого вынимался светящийся состав, а туда наталкивались камушки, осколки, гвоздики – все, что под рукой. И получалось! В заброшенных разрушенных деревеньках междуречья, на местах пепелищ, годных для костров бревнышек давно не осталось. Пилить деревья – демаскировка, да и сырые они. Разбирали разбитые печи – ежели кирпич вымочить в солярке, которую сливали из подбитых танков, то огонь долго не погасал, и можно было кое-как зажарить, если этот процесс позволительно так назвать, утку. Даже полусырая, даже с ароматом керосина, она была превосходна. Кавалеристам-то было легче: им и конинка перепадала…

«20.5.43… Обо мне не беспокойтесь, ибо у меня все необходимое есть, а события все больше убеждают меня, что я родился в сорочке. Об этом расскажу после… Вот только с бумагой для писем туговато…»

Вода начала спадать не сразу. С трудом в полк прорвалась по хлябям весенним первая продуктовая автомашина – привезли гороховый концентрат! Сначала бросились жрать сырой, потом стали варить, набивая в котелки сверх меры, концентрат набухал, лез из котелков – вылезающее пихали в рот полусырое: нельзя же добру пропадать. И хотя солдатские желудки луженые, все-таки не выдержали. Немцы могли принять последствия горохового концентрата за необычную артподготовку. Горький смех.

Весной, когда березы начинают сочиться соком, Игорь и теперь иногда вспоминает и концентрат, и пальбу по уткам, и ночевки в обнимку с пеньками.

Быт на передовой, если его можно было определить как быт, своеобразен и непохож для разных условий: в окопах ли ты, в разведке, в батальоне, в полку или в тылах полка. Месяцами лапник под голову, под бока, плащ-палатка снизу, шинель – сверху вместо крыши и печки. Спать целесообразно в любой ситуации, в том числе и «про запас», особенно разведчикам, лазающим в поиск по ночам. Все барахлишко – при себе, в вещмешке: шильце-мыльце, ушанка, шлем-подшлемник, сапоги-валенки и прочее. У разведчиков было неписаное правило: если кто-то погибал и что-то из предметов не отсылалось родным, то его вещмешок делили между собой. И память о товарище, и всякая вещь – к делу.

В длинные, тягучие сидения в обороне наловчились ребята отливать алюминиевые, из защитных колпачков взрывателей снарядов ложки на манер деревянных – хлебало, держало, но поменьше размером, чтобы в сапоге не мешала. Окрестили ложки «ИК-42» – индивидуальный кашемет образца 1942 года, который, как личное оружие, носится постоянно, используется раз-два в сутки, перед употреблением его рекомендуется смазывать салом-лярдом, а после – вытереть и завернуть в тряпочку. Лежит у Игоря по сей день такой кашемет среди немудрящих фронтовых вещиц, нынче – раритетов.

Хоть и стоял фронт в обороне, но в тесноте землянок, скученности тел донимали вши. У разведчиков была своя отдельная землянка, но частые ночевки в чужих солдатских пристанищах, сидение рядом в тесном окопе – да мало ли было ситуаций. Вывести эту пакость не помогала никакая вошебойка, о редких баньках вспоминали, как о светлых праздниках. Уж как любил Игорь одну свою гимнастерку – из военных подарков английской королевы, – но вывести из нее дополнительное население не смог никакими доступными способами, как ни старался. И однажды после такой неудавшейся очередной попытки вывести живность вылез рассвирепевший из землянки, шваркнул гимнастерку на пень и выпустил в нее весь магазин из автомата – в сердцах, от бессилия. Отличная была гимнастерка…

«9.4.43… Сейчас я нахожусь в очень хорошей обстановке, сижу в избе, воспользовался этим, чтобы написать письма. Рядом со мной три товарища моих играют на гитаре, балалайке и мандолине, а четвертый поет. Песенка очень хорошая, фронтовая, я ее перепишу вам вместо письма:

 
Ты просишь писать тебе часто и много,
Но редки и коротки письма мои.
К тебе от меня непростая дорога,
И много писать мне мешают бои.
Враги недалеко. И в сумке походной
Я начатых писем десяток ношу,
Не хмурься – я выберу часик свободный,
Настроюсь и сразу их все допишу.
Пускай эта песенка вместо письма,
Что в ней не сказал я, придумай сама,
И утром ее напевая без слов,
Ты знай, что я, сын твой, и жив, и здоров.
Поверь мне, родная, тебе аккуратно
Длиннющие письма пишу я во сне,
И кажется мне, что сейчас же обратно
Ответы, как птицы, несутся ко мне.
Но враг недалеко, и спим мы немного,
Нас будит работа родных батарей.
У писем моих непростая дорога,
И ты не проси их ходить поскорей.
 

Не правда ли, хорошая песенка? Таких очень много ходит по фронтам. Сочиняются они вот в такие же, как сейчас, долгие вечера в землянках при свете коптилки, которая почему-то называется «соплявкой». Вообще тут вещи имеют свои особые названия: ложка моя называется ЧЧ – «чрезвычайно чижолая»: она железная, сверху никелированная, а вес у нее такой, что можно фрица убить. Прислали мне ее в посылке из Троицка…»

Конечно, все зависело от того, где ты чаще обретаешься, на каком участке фронта. Нейтральная полоса обычно 500 – 800 метров, а иногда и 100 метров, а то и 10 – 25 километров. Все определяется обстоятельствами. От нашего переднего края – окопов, траншей – метров на 200 вперед по нейтралке стоят, как правило, дозоры боевого охранения, наблюдательные пункты разведчиков. А на те же метров 200 в тыл – командные пункты рот, располагается ротное хозяйство. Через метров 600, а то и много дальше, но уже вне зоны эффективного ружейно-пулеметного огня – командный пункт полка, и уж за 2 – 3 километра размещаются тылы полка: санрота, кухни, склады и прочее вроде «СМЕРШа».

Нейтралка – своеобразное место, земля как бы ничейная, но на ней было и много такого, что привлекало внимание солдат, несмотря на опасность. Например, заметив убитого немца, ползли за сапогами: большинство наших было в ботинках с обмотками. Ползали на нейтралку и за соляркой к подбитым танкам, наливали ее в каски – обогреваться, освещаться надо как-то. Лазили и за спиртом – сливали из противооткатных устройств подбитых немецких пушек. Лазили на нейтралку, особенно после отбитых вражеских атак, стычек, и разведчики – за документами.

Отсутствие местами сплошного переднего края в условиях устойчивой обороны приводило к таким смешным на первый взгляд фактам. При размещении взводных опорных пунктов иногда через 20 – 25 километров один от другого между немцами и нашими складывалось неписаное правило: по четным дням наши лазили к скирдам за сеном на нейтралку, а по нечетным – немцы. Базировались и те и другие нередко в деревеньках, лошадей, коровенок прикармливать надо было, да и спать на сенце лучше, чем на лапнике.

Ну, а для разведчиков нейтральная полоса была своим домом, все события их фронтовой работы развивались именно тут, хотя возникали и необычные ситуации. Так, запомнился Игорю тот самый фанерный завод, что стоял близ реки, и над всей местностью маячила его кирпичная труба высотой не менее 50 метров. И Игорю-мальчишке, и Бескину-разведчику труба не давала покоя – хотелось туда слазить. Залез, пробираясь по скобам среди копоти и струй мощного сквозняка. Высунулся из трубы – ух, ты! Видимость – на 32 румба. Идея созрела тут же. Наверху соорудили помост, под прикрытием краев трубы на площадке метра полтора в диаметре размещалась достаточно свободно стереотруба. Видно было все: Старая Русса – как на ладони, движение автомашин, видны все поезда на станции Тулебля, даже видно, что привезли на платформах – это за 20 километров! Наблюдательный пункт получился отличный, но лазить в трубу было не самым приятным занятием. Снизу, а нижний диаметр был метров семь, не меньше, свистело так, что того гляди сорвет с лезущего человека всю одежду, шинель заворачивает на голову, да и копоть несет в лицо. Заделали внизу досками, листами кровли, чем подвернулось, – стало полегче.

В ветреную погоду труба угрожающе жутковато раскачивалась, может быть, на какие-то сантиметры, но когда сидишь на верхотуре, чувствуется каждое движение тверди под тобой. Для более точного нанесения ситуаций на карте-планшете пришлось сделать визирную сетку, позволяющую засекать цели и на раскачивающейся трубе. Неудобства для наблюдения приносила и вторая половина дня: солнышко на юго-западе давало демаскирующие отблески на стеклах стереотрубы. Приходилось учитывать множество неожиданных тонкостей, от которых зависела живучесть наблюдательного пункта.

И все-таки через некоторое время немцы его засекли, то ли выдал блеск объективов стереотрубы при низком солнце на закате, то ли движение на верхушке трубы заметили – начали обстрел из дальнобойных. Пришлось выломать в кирпичах трубы амбразуры, спрятать объективы стереотрубы в них. Но сбить трубу на расстоянии почти 20 км, как знает любой, знакомый с артиллерией, – практически безнадежное дело. Попасть в трубу – уникальный случай, она и сейчас стоит там целехонькая.

Разведчики тоже не дремали – засекли по блеску немецкий наблюдательный пункт на колокольне в городе. Дуэль двух НП – наблюдательных пунктов – длилась долго. Наши тоже пытались достать колокольню, но без успеха. Кончилось тем, что пришлось вызвать морскую 130-мм пушку на железнодорожном ходу. Такой мощности пушки обычно пристреливаются по реперу, расположенному в стороне от цели. Игорь корректировал пристрелку со своего НП на трубе, и, когда перешли к огню на поражение, с колокольней было покончено. А наблюдательный пункт на трубе разведчики использовали еще долго, а когда их часть передислоцировалась, там обосновались другие наблюдатели. И «работала» эта труба до января 1944 года, когда освободили Старую Руссу.

Через много лет, проходя по старинным улочкам Старой Руссы, знавшей Достоевского и еще в XII веке принимавшей странников в Спасо-Преображенский монастырь, Игорь с горечью и тяжелым осадком в душе любовался речкой Малашкой, каналом Перерытицей и сказочным собором с многочисленными луковками, отражавшимися в воде. Как меняется шкала ценностей! Колокольня! Сбить ее из-за немцев. А она из XII – XIV веков… Да и прошлое, коммунистическое воспитание, атеизм давали себя знать, время такое было!

Много лет спустя, гуляя по тропам Михайловского, по камням Святогорского монастыря, рассматривал он экспозицию «Фашисты в Михайловском» или что-то в этом роде, о зверствах. Ах они, варвары, хотели взорвать могилу Пушкина! И фото: мины заложены прямо в могилу поэта! Но мины-то ПТ-35, противотанковые, наши! Неужели немцы наши мины специально подбирали для этого? Да что уж там! Кто обстреливал Новгородский кремль, кто попадал в Софию, прямо в XI век? А кто раздолбал Петродворец? Немцы вошли в него, он не горел, а Царское Село? Сегодня кинохроника тех лет показывает, что немцы даже выставляли в той же Янтарной комнате часовых, чтобы солдаты не выковыривали камни из облицовки. Что уж говорить, – на войне всегда виноват противник… А приказ? «Ничего не оставлять врагу!» И взлетали на воздух мосты, заводы, шахты, электростанции, горели деревни. Даже Зою Космодемьянскую, поджигавшую по заданию дома в деревне, схватили свои. Выходит, сами постарались не меньше тех самых варваров. Ох, война, война, мало – уложила миллионы в могилы, так еще миллионам покалечила мозги на долгие годы. Вину легче всего свалить на других, на них, на врагов, на варваров. Эти – уничтожают и громят плоды труда тех, те – громят и уничтожают этих, а до человеческих действий, до политических решений и до сего дня не созрели. Главный аргумент и сегодня – сила…

Словесность в боевых условиях

Кончалась уже весна сорок третьего, а военный переводчик Бескин, показавший себя в деле, ходивший в тыл к противнику, общавшийся с захваченными в плен немцами, тем не менее не вел ни одного официального допроса пленного в полку. Как уже говорилось, «язык» в обороне – событие, если и приводили, то чаще всего раненых, подбитых, которые отдавали богу душу еще до первого допроса. Чаще разведчики из вылазок приносили всякие документы, бумаги. Зимой применяли и такой распространенный прием: подбирались к немецкой землянке, бросали в печную трубу термитный шарик. Фрицы выскакивали, их пристреливали, а после криков, паники, короткой схватки забирали документы из землянки. В работе с документами Игорь уже набил руку, а вот живого полного допроса так и не получалось.

А тут на рассвете позвонили: взяли «языка», ведут в штаб полка, переводчика немедленно в штаб. Командир полка Болтакс пригласил Игоря в свою землянку, где переводчик и расположился с арсеналом словарей, разговорников, приготовил по форме протокол допроса. Немца привели. Он был ранен в ногу, уже перевязан, но сам идти не мог. Это был фаненюнкер. В немецких военных училищах по окончании офицерское звание сразу не присваивали, выпускались, что мы называли бы, кандидаты в офицеры, недоофицеры. В мирных условиях такой фаненюнкер проходил год стажировки, на фронте – полгода. Звание офицера присваивалось по решению офицерского собрания части. Вот это и был такой «недоофицер». Держался немец довольно нахально, презрительно. Имя, год, место рождения сказал, сам из-под Мекленбурга. Номер части назвать отказался. Но довод, что, находясь в обороне столько времени, мы уже сами знаем наперечет все части и прочее, убедил его, разговаривать стало проще. Многое друг у друга переспрашивали, так как не очень четко понимали. Болтакс молчал в сторонке, в допрос не вмешивался. Пленного увели. Поговорили о пленном, о сведениях, полученных от него.

– Ну, а теперь о допросе. Я вас внимательно слушал, но так и не понял, на каком языке вы его допрашивали? На немецком? На еврейском?

– Да я ни слова по-еврейски не знаю! – изумился Игорь.

– Я понимаю, волновались, впервые-то, но тем не менее с языком надо работать серьезно. Знания – это тяжелая работа.

Убедиться, что изучение языка – дело серьезное, пришлось вскорости. Неподалеку от занимаемого дивизией участка обороны располагалась у немцев испанская «Голубая дивизия». А в приносимых разведчиками документах частенько мелькали слова «шпанише рейтерн» – испанские всадники и что прибыло этих самых рейтерн сколько-то эшелонов и размещены они на переднем крае. Какие-то кавалерийские испанские части? В дополнение к своей же пехотной «Голубой дивизии»? А почему бы и нет? Кроме того, раз прибыла кавалерия – жди наступления: конница в обороне не сидит! С другой стороны – в условиях лесисто-болотистой местности кавалерии делать нечего. Даже наш конный корпус, с которым по весне сражались за гороховый концентрат, и тот расформирован. Разведчик – это не только логика, догадки, но и проверка догадок. Игорь несколько раз лазил на подслушивание – не ржут ли где кони, но – тихо!

Тем не менее в очередном донесении разведки «выдал», что, по данным ряда документов, отмечается прибытие под Старую Руссу кавалерийских испанских частей. Через несколько дней в газетах в сводке Совинформбюро прочитали текст, который запомнился Игорю дословно: «…генералу Франко неймется. Мало того, что его пехотная «Голубая дивизия» застряла в болотах под Старой Руссой, так он еще прислал кавалерию. Но ее ожидает такой же бесславный конец». Пару дней Игорь ходил гордый, как петух.

«20.6.43… Допрашивал своих первых пленных. Сопливые, зеленые мальчишки, противно смотреть на них. Большинство – не чистокровные немцы, а австрийцы, баварцы, даже эльзасцы и фламандцы. Рассказывают о плохом питании в тылу в Германии (в Мюнхене выдают 400 г хлеба), плохой дисциплине. Сами себя называют эрзац-солдатами…»

Допрашивая очередного «языка» в эти дни, в завершение допроса поинтересовался на всякий случай, что это такое у вас «шпанише рейтерн». Немец стал объяснять, и Игорь похолодел от того, что говорил пленный. Переспросил. Немец попросил бумагу, карандаш, толково все нарисовал – рогатки: жердь с крестовинами по концам с намотанной колючей проволокой, проволочные заграждения, этакие колючие валы… Душа переводчика ушла в пятки. Пленного увели.

Болтакс, присутствовавший при допросе в землянке, все понял и лукаво посмотрел на Игоря:

– Что делать? Со сводкой Информбюро?

Игорь молча смотрел на него.

Мудрый Болтакс только и сказал:

– Вас об этом кто-нибудь спросил? Нет? Ну, и молчите!

И как бы закрыл тему.

Деликатность Болтакса была безгранична. А уж как он командовал во время боя, ветераны вспоминали через десятилетия. Научный работник, петербургский интеллигент до мозга костей, тонкий человек попал в стрелковый полк, который по своему составу далеко не элита армии. Наиболее знающих, толковых, культурных отбирали в авиацию, артиллерию, особенно в ракетные части. Остальные распределялись в стрелковые, пехотные подразделения. Так же как и в полку – наиболее сообразительных, живых отбирали в разведку. Даже привилегия была у начальника разведки – из пополнения он отбирал себе людей первым, а уж по каким критериям… начиная с внешнего вида, места в строю, взгляда, собственного желания идти в разведку, да мало ли по каким.

Командовать стрелковым полком на фронте – тяжелая черновая работа. Нравы в полку создает начальство. И Болтакс – высоконравственный человек – создал в полку нетривиальную, непохожую на другие полки, особую обстановку.

От Бориса Иосифовича никто ни разу не слышал не только традиционной на фронте матерщины, столь привычной в обиходе, не слышали даже громкого слова, разговора на повышенных тонах. Однополчане проникались к нему таким глубоким уважением, что не выполнить то, что сказал, приказал, попросил Болтакс – не дай бог! Это относилось не только к офицерам полка, но и к солдатам. Тем более что и те и другие знали, какой это отважный боевой командир, как он умело выводил полк из, казалось бы, безнадежных ситуаций, как оберегал людей, заботился о них.

Легенды, ходившие о нем, имели под собой почву. В бою он командовал так, как и не снилось никому на фронте. Например, по полевому телефону или рации во время боя спрашивает командира батальона:

– Ну, что там, Иван Степанович? Не удается поднять в атаку? Огнем прижимает? А вы попробуйте гранатами, только так, чтобы все разом, единым ударом, залпом и вслед за гранатами поднимайтесь. Может, получится!

И Иван Степанович поднимал батальон в атаку. Такой вот стиль был у Бориса Иосифовича Болтакса.

Официальные заседания, разбор боев, оперативные и прочие говорения никогда не были разносами, выволочками – это всегда были дружеские беседы соратников, коллег. Пока Игорь был переводчиком в штабе, частенько приходилось фиксировать отдачу боевых приказов. Пригодились его знания стенографии, после приказа Болтакса документ можно было отдавать сразу печатать на машинку без всякой правки. Поражала четкость формулировок: научный работник, и этим все сказано. Знание стенографии прибавило Игорю авторитета среди офицеров штаба, и вот когда ему довелось записывать вот так же боевой приказ, отдаваемый устно командиром дивизии, то расшифровка полного текста произвела афронт. Больше к услугам стенографии в штабе дивизии прибегать не рисковали.

А Борис Иосифович действительно в часы затишья, особенно когда полк был во втором эшелоне или в резерве, выходил из землянки и играл на скрипке. Скрипка и фронт, нежное существо – и горелое железо, музыка – и взрывы, убийство людей – и высокие идеалы гуманизма музыки, мысли о высоком, человеческом. Играл Болтакс для себя, но слушателей не избегал, хотя и сторонился.

Болтакс, как и всякий талантливый человек, был талантлив во многом. И, как бывает только у нас, в России, крупный ученый, нужный стране, командует полком на передовой, подставляя свою голову под шальные пули-снаряды, добросовестно выполняя мелкую, рутинную работу, доступную очень многим. Да уж, бережем людей, как на турецкой перестрелке, так говаривали в старину.