Текст книги "Любовь со вкусом вишни"

Ника старалась как можно больше времени проводить дома с семьей, поэтому и не ходила ни в какие кружки или, не дай бог, в музыкальную школу. Вязать, вышивать и замечательно готовить ее учила Сонечка, а играть в карты, строить глазки и «уметь дать отпор нахалу» – бабуля. Так что обошлось без кружков.

Ника словно где-то внутри себя чувствовала, что это счастье очень коротко и надо успеть прожить, не растрачивая время на ненужные, неинтересные увлечения, присущие сверстникам, на глупых никчемных людей и пустые занятия.

Когда ей было шестнадцать лет, родители разбились на машине.

Насмерть.

Она так и спросила у Сони.

Ника пришла домой после школы и, едва переступив порог, вдруг почувствовала сразу, поняла всем нутром, что случилось какое-то горе. В прихожую вышла Соня и, рыдая, сообщила страшное.

– Как разбились? – окаменев от ужаса, переспросила Ника. – Насмерть?

И у них троих началась новая жизнь. Не новая, а другая, совсем другая.

Вероника смотрела, как убегает вода через верхний сток в ванной. Надо было дотянуться до кранов и повернуть их, но сил не было, она и попыток не делала.

– Просто у меня началась другая жизнь, поэтому я стала ругаться, – сказала девушка вслух.

Если бы она могла, она бы зарыдала. И рыдала бы долго, горько, не вытирая слез и не пытаясь их остановить.

Так жалко ей стало себя!

Так непереносимо, щемяще жалко! До утробного воя бессильного!

Вот никогда не было, а тут вдруг стало.

Когда хоронили родителей, она не плакала. Обе бабушки, их друзья и подруги, все взрослые, как сговорившись, по очереди подходили к ней, обнимали, успокаивающе поглаживая, и тихими голосами уговаривали:

– Ты поплачь, деточка, тебе легче станет!

Но она знала, что легче не станет уже никогда, и переживала свое горе внутри, без слез. Она дала себе слово, что не будет плакать от горя, вот никогда в жизни!

«Плакать я буду только от счастья, а это горе я выплакать не смогу никогда, у меня слез не хватит!» – решила шестнадцатилетняя Ника.

Последние месяцы бабулиной жизни сдержать данное себе тогда слово стало как-то очень трудно. Ника видела, чувствовала и понимала надвигающуюся неотвратимость ухода последнего родного человека, и ей приходилось огромным усилием воли сдерживать рвущиеся слезы и раздирающую внутри безысходность.

А потом она осталась одна, совсем одна!

И это чувство навалилось на нее в день похорон таким жестоким откровением, как будто вместе с бабулей хоронили тогда всю ее жизнь, опуская в могильную яму.

Может, так оно и было.

«Нет, не одна! – возразила она себе, улыбнувшись. – Не одна! У меня вдруг обнаружился дедушка, родной! Никогда не было ни одного дедушки, и вдруг обнаружился! И собака по кличке Апельсин, которая, оказывается, меня знает всю свою собачью жизнь и всегда меня ждала! Вот! И это счастье! У меня такой замечательный, чудесный дедушка!»

У дедушки на груди, забыв те далекие обещания, она и выплакала все свои горести.

– Нет, о дедушке я сегодня думать не буду! – решительно объявила она. – Я буду думать о нем в хороший день, а не тогда, когда мне угрожают по телефону всякие идиоты. А еще лучше, я к нему поеду!

И ей вдруг стало так хорошо и спокойно от воспоминаний о дедушке, о доме, о собаке по кличке Апельсин.

– Никакая он не собака, а пес, или, вернее, кобель, но очень большой, огромный, не пес, а будто лошадь какая-то!

Подбадривая себя разговором и прогоняя отчаяние, прорвавшееся неожиданно через все запреты, Ника попыталась шевелиться в воде.

Получалось плохо.

– Надо же отсюда как-то выбираться!

Чувствуя себя распухшей от усталости, воды и навязчивых мыслей и воспоминаний, кое-как, постанывая и кряхтя, Вероника вытащила себя из ванной, выключила наконец воду и выдернула пробку. С трудом вытерла волосы и, заворачиваясь в полотенце – халат-то она тоже постирала, вдруг замерла от неожиданно выстрелившей в голове мысли.

– Стоп!! – обалдела Ника. – Он сказал: «Похудели и ходите по кухне голой», значит, что получается? Он за мной наблюдает! Он видит мою квартиру!!

Она присела на бортик ванной и неосознанным движением потерла лоб.

«А вот это провал!» – как говорил Штирлиц!»

До этого момента она как-то умудрялась себя уговаривать, забалтывать, что угрозы несерьезны, что все это глупость какая-то несусветная, может, кто-то так по-идиотски шутит. Но сейчас вся пугающая странность ситуации увиделась ей четко и ясно.

«Это не банальные воры или аферисты, это действительно серьезные люди и уж точно профессионалы – вон как квартиру обыскали! – ахнула она про себя от настигшего, наконец, понимания. – Так! Спокойно! Ты же умная девочка, ты что-нибудь обязательно придумаешь! Надо все обдумать, в мелочах. Весь телефонный разговор. Да! А кстати, почему они не требовали этого добра дурацкого у бабушки, пока она жива была? Значит, не знали, так получается? Чего проще – припугнуть старую женщину. Да, сейчас! Бабулю черта с два чем припугнуть можно было!»

Ника усмехнулась, вспомнив свою боевую бабулю и ее характер, но улыбка тут же сбежала с губ.

«Мной! – поняла она. – Ее вполне логично можно было припугнуть мной, вернее, обещанием всяких ужасов, которые со мной сотворят. Она бы все отдала, сразу, без разговоров, не задумываясь. Значит, все-таки не знали, – рассуждала девушка и сообразила: – А узнали они не так давно, в течение последних пятидесяти дней. То, что случилось со мной, это не они провернули, точно, им просто очень повезло, что я в больнице валялась и они тем временем могли не торопясь, тщательно провести обыск».

Ника прошла в свою комнату, собрав последние, какие возможно, силы, постелила чистое белье и рухнула на кровать, кое-как натянув на себя одеяло.

«Значит, все началось приблизительно тогда, когда я попала в больницу».

И она мгновенно заснула.

В тот день или в сороковые сутки после смерти бабули.

Ее похоронили рядом с Сонечкой. Они дружили всю жизнь, с детства – и их дети – бабулин Андрюша и Сонечкина Надечка полюбили друг друга и поженились, и могилы их детей находились рядом с ними, через дорожку.

«Вся моя жизнь теперь – это сплошное кладбище», – без боли и обиды на ту самую жизнь думала Ника.

Она принесла целую охапку цветов, для всех. Она всегда приносила на кладбище много цветов. Сердобольные старушки, сидящие у кладбищенских ворот и торговавшие всякой мелочью, от цветочной рассады до пластмассовых роз, вздыхали, глядя ей в след: «Бедное дитятко, всех похоронила». Вероника старалась пройти мимо них как можно быстрее, ей совсем не требовалась чужая жалость.

Она расставила цветы на всех четырех могилках, поговорила с ними, рассказала о своих делах житейских и самую важную новость – о дедушке.

– Бабуля, – попеняла она, – что же ты раньше не рассказала о нем? Он такой замечательный! Что же ты молчала-то?

И тут же немного стушевалась – не ее это дело, это бабулина тайна, ее непростая жизнь и только их с дедушкой личные отношения.

– Ну, извини! – покаялась она. – Но за такой подарок огромное спасибо! Ты всегда была сплошной сюрприз и даже после смерти устроила внучке праздник!

Ника неторопливо возвращалась с кладбища и думала о бабуле, о дедушке, о том, что вот прямо сейчас поедет к нему и они устроят поминки вдвоем, и он примется рассказывать ей о бабуле то, что она никогда и не знала. А Апельсин будет лежать возле нее на полу и греть своим горячим боком ноги. И станут потрескивать дрова в камине, и не будет в разговорах никакой печали и горести, а только тихая грусть и теплая радость от воспоминаний.

Ей звонили накануне бабулины подруги, говорили, что устраивают поминки у Марии Гавриловны дома, на кладбище не пойдут, нет сил и здоровья по такой-то погоде, а поминки устроят, так что они ее ждут. Ника, извинившись, отказалась и, чувствуя вину за то, что обманывает милых пожилых женщин, объяснила, что хочет побыть одна.

– Конечно, деточка, мы понимаем. Только негоже молодой девушке так тосковать. Кирочка была жизнерадостным, позитивным человеком, ей бы это не понравилось.

Кирочка – это ее бабуля. Ее звали Кира Игоревна. Она всегда посмеивалась, что ее имя в сочетании с отчеством звучит как детская дразнилка, «катается на языке».

Ника тряхнула головой, отбрасывая воспоминания, вызывавшие тянущую боль где-то у горла, и обнаружила, что, задумавшись, довольно далеко прошла по проспекту, так, что даже устали ноги. Если она собирается за город, надо поспешить на электричку, а то к дедушке доберется лишь к ночи.

Вероника остановилась у светофора, чтобы перейти на другую сторону проспекта. Переход этот был очень неудобный – длинный, и ждать зеленого света пришлось долго. Имелся, конечно, и подземный переход, но до него далеко еще топать, и потом, ей совершенно не хотелось спускаться в него и нюхать «чудесный» стойкий запах, неизменно присутствовавший во всех переходах.

Ника поеживалась – замерзла, а ноги совсем окоченели.

Ну еще бы! Конец февраля. Самое нелюбимое ею время года.

В Москве ужасная ранняя весна – слякотная, давящая какая-то, снег везде черный, навален грязными кучами вдоль дорог и тротуаров. Огромные тоскливые черно-снежные кучи, таящие в себе залежи отходов, накопившихся за зиму и открывающихся во всей своей «красе» в весеннее таяние. Чавкающая жижа под ногами и мусор, мусор.

«Это у меня настроение такое, что я только плохое замечаю. Нет бы что-то хорошее увидеть, вон, кстати, какая замечательная машинка! Просто чудо!» – подумала она.

Автомобиль, который заметила Вероника, остановился вместе с остальными перед зеброй перехода на третьей, с противоположной стороны, полосе. Это был французский «Жук» желтого цвета с раскрашенным понизу кузовом. Рисунок был удивительный: яркий, радостный – зеленая трава, бабочки, жучки.

Ника засмотрелась, непроизвольно заулыбавшись. Светофор мигнул, переключаясь и высвечивая зеленого человечка.

Народу, ожидавшего перехода, собралось много, и они, торопливо двигаясь, почти бегом, принялись переходить улицу. А вот Ника пошла помедленнее, продолжая рассматривать веселенький рисунок на кузове. Она уже почти дошла до середины перехода и до веселой машинки, ей оставалось всего несколько шагов, когда в уши вдруг ударил надвигающийся визг тормозов и чьи-то громкие крики.

Переходившие вместе с ней дорогу люди неожиданно и как-то очень шустро шарахнулись в разные стороны, и Вероника вдруг осталась одна на небольшом пространстве, не сразу и поняв, в чем дело. Ника повернула голову в сторону усиливающегося шума и увидела несущуюся на нее машину.

Она не особенно разбиралась в марках машин, такую, наверное, называют «спортивного типа», что-то очень дорогое из жизни сильно богатых – низкая, широкая, ярко-красного цвета, похожая на присевшего перед прыжком хищника.

Перед прыжком на нее, Нику!

Девушка слишком поздно заметила надвигающуюся опасность! Все видели – и водители, и пешеходы, а она нет – она в это время рассматривала веселого раскрашенного французского «Жука»!

Неотвратимость несчастья странным образом словно замедлила ход времени, Веронике показалось, что воздух вокруг нее стал тягучим, как мед, сделав почти невозможным любое движение.

Она очень четко видела лицо водителя, сидевшего за рулем красного хищника, словно его высветило ярким лучом прожектора. Совсем молодой парень, почти мальчишка, от страха и неизбежности столкновения, которое он уже осознал, лицо его стало совсем белым, даже губы и нос сливались в сплошную страшную белую маску, на которой выделялись расширившиеся от ужаса глаза.

Думать и оценивать ситуацию оказалось так же невозможно, как и двигаться.

«Надо сделать шаг вперед! – отдала себе приказ Ника. – Быстрее, быстрее! Всего один шаг! Ну! Давай!!»

Но она не успела!! Красный безжалостный хищник оказался проворнее.

Сильный удар в левую ногу подбросил ее на капот напавшего зверя! Но ему этого показалось мало, он как-то встряхнулся всем телом, скидывая с себя уже побежденную добычу, и Ника полетела по какой-то неимоверной дуге – вверх и куда-то в сторону.

«Может, так оно и лучше?» – промелькнула мгновенная мысль.

И в следующий момент обрушилась боль!!

Ужасная!! Невероятная, во всем теле сразу, и голова ударилась об асфальт с громким стуком.

«Какой неприятный звук», – подумала Вероника перед тем, как на нее опустилась темнота.

Но темнота почти сразу сменилась ярким, каким-то нереальным светом, как от множества люминесцентных ламп, в освещении которого Ника увидела проспект, пешеходный переход, себя, лежащую в стороне от него на асфальте, людей, склонившихся над ней, красную машину, из которой кое-как выбрался водитель и сел прямо на дорогу, откинувшись спиной на колесо.

Люди шумели, возбужденно обсуждали происшествие, какой-то мужчина звонил по сотовому, вызывая «Скорую» и полицию. Женщина лет пятидесяти отталкивала людей, склонившихся над Никой, и кричала:

– Я врач, не трогайте ее, у нее может быть травма позвоночника! Расступитесь, ей нужен воздух!

Врач встала перед Вероникой на колени, прямо на грязный асфальт, взяла за руку и, проверяя пульс, подняла ей веко. А Ника пожалела красивое светлое пальто этой женщины, полы которого елозили по грязному асфальту. «Зачем, не надо, вы испачкаетесь!» – попыталась сказать она женщине-врачу, но звук не получался, а собственный голос звучал только у нее в мозгу. Ника спустилась поближе, ей почему-то хотелось рассмотреть себя.

«Я же в полном сознании! – поняла вдруг она. – Я помню все и думаю, как я, и чувствую! Почему же я сразу в двух местах? И почему совершенно не ощущаю своего тела? Я что, умерла?!»

Она услышала нарастающий рев сирены, подъехала и остановилась в нескольких метрах от места аварии машина «Скорой помощи», из которой выбежали люди в голубой униформе. Женщина поднялась с колен и стала что-то им объяснять. Теперь перед Никой на колени опустился мужчина, врач «Скорой помощи», и стал ее осматривать, расстегнул пальто.

А Вероника не захотела смотреть на свои травмы и что с ней там делают, поэтому и поднялась повыше, увидела полицейскую машину, двух полицейских, подошедших к водителю красного монстра, так и сидевшему, опираясь спиной на колесо.

«Ну что ж, если так, пусть так и будет! – смиренно подумалось ей. – Мне не за кого здесь держаться, никого нет, и никто не позовет меня назад. Только дедушку ужасно жалко, но жил же он как-то без меня раньше. Уходить так уходить».

И вдруг ее неожиданно и стремительно куда-то понесло.

Улицы, дома, проспекты пролетали мимо с огромной скоростью. День сменился вечером, а за ним сразу наступила ночь. Скорость, с которой девушку несло куда-то, все увеличивалась и увеличивалась, Ника уже не различала пролетавших внизу домов, улиц, а свет фар едущих машин слился в две яркие линии, красную и желтую.

И вдруг, так же внезапно, как и начался, полет оборвался – в один момент!

И Вероника почувствовала, что стоит на месте. Она осмотрелась вокруг и поняла, что оказалась в чьей-то незнакомой квартире, в кухне. Глубокая ночь, между тремя и четырьмя часами, самое тяжелое в сутках время – время смертей, – почему-то она это знала и про точное время, и про его смертельную тяжесть. В кухне совсем темно, собственно, темно было везде.

А возле окна стоял высокий худощавый мужчина, одетый только в брюки, босиком и с голым торсом, и думал о чем-то своем, глядя на улицу. В одной руке он держал большую кружку с остывшим уже чаем, вторая рука в кармане брюк.

Он повернулся, присел боком на подоконник, поставил рядом кружку и, взяв пачку сигарет и зажигалку, лежавшую там же на подоконнике возле пепельницы, закурил.

Ника удивилась – было очень темно, но почему-то она отчетливо видела черты его лица, фигуру до мелочей, даже легкую игру мышц, когда он двигался.

Ему, наверное, около сорока лет, может, меньше, может, больше. Густые русые волосы, не короткие, но и не длинные, высокий лоб, слегка изогнутые брови, прямой нос, красиво очерченные губы, твердый подбородок, морщины между бровями и в уголках губ, лицо волевого, сильного мужчины, вполне обыкновенное, вот только глаза! Серые, в обрамлении густых черных ресниц, внимательные и… и пугающие до жути сокрытыми в глубине знаниями, виденным и перенесенным в жизни. От него исходила странная, глубокая, какая-то усталая грусть.

Ника почувствовала, что ей отчего-то просто необходимо находиться как можно ближе к нему. Она придвинулась и вдруг услышала его мысли, даже не сами мысли, она их не читала, а как бы прочувствовала, проживала вместе с ним его ощущения, течение этих мыслей. И ей тут же захотелось отстраниться, отшатнуться от той боли, которую он ощущал, но она не смогла, точно зная, что именно поэтому здесь и очутилась.

Этот совсем незнакомый ей мужчина чувствовал себя бесконечно одиноким, уставшим, как будто прожил не одну жизнь. Наверное, так оно и было, потому что вместить в себя столько, сколько видел и пережил этот человек, в одну жизнь почти невозможно.

Он устал от переживаний, так и не научившись не пропускать через себя боль и страх других людей, часто зависящих от его способностей и ответственности. Он устал от пустых отношений с женщинами, не повстречав в своей жизни ни одной, которая оказалась бы близкой и хоть чуточку родной, устал от пустого бесчувственного секса, от потери друзей, от самого себя и своего смирения перед честными мыслями.

И конечно, отдавал себе отчет, что будь у него семья, хоть какая, пусть и не самая счастливая, то не стоял бы он сейчас ночью у окна после бурного секса, больше похожего на спорт, чем занятие любовью с совершенно ненужной и, по сути, чужой ему женщиной, мучаясь от внутренней пустоты, неизменно наступавшей после таких вот свиданий. Но он давно уже смирился с тем, что семья – это не для него, не получается, кому-то везет, а вот ему не дано. И так бывает.

Сильный человек, он слишком хорошо все знал, и понимал про себя, и давно научился справляться с наваливающимся иногда вот такими темными ночами, как сегодня, чувством одиночества, усталости и непонятной, темной, глухой тоски.

Вдруг у него защемило-защемило сердце, сильно, так, словно кто-то сжал его тисками, и он каким-то седьмым, десятым чутьем, как откровение осознал, что именно сейчас, в данную минуту, обрывается где-то единственная и самая главная нить в его жизни, связывавшая его с каким-то человеком. Что в данный момент уходит, исчезает то неизвестное, но невероятно важное, может быть, самое главное, что, оказывается, и держало его на этой земле, спасало в самых безвыходных ситуациях.

Ника закричала от неожиданности, чувствуя, как будто ее ошпарило его болью, но ее крик не услышали ни он, ни она сама. Стараясь помочь незнакомцу и себе, она придвинулась сосем близко к нему, заглянув в глубину этих серых глаз… И все поняла!

Ощущение странной, непонятной потери и безысходного отчаяния почти накрыло его с головой, и тогда он, прикрыв глаза и запрокинув голову, попросил шепотом:

– Не надо, Господи!

И в то же мгновение неизвестная сила понесла Нику назад так быстро, что она почувствовала, что вот-вот задохнется. Она все втягивала, втягивала в себя воздух, но вдох так и не получался, она закричала и наконец, хрипя, вдохнула-таки в самое последнее мгновение, за которым уже неизбежно начиналось небытие… и ощутила жуткую боль во всем теле.

Ника закашлялась и попыталась сесть, но чьи-то сильные руки ее удержали на месте. Издавая надсадные хрипы, она вдыхала и вдыхала, не понимая, где находится и что с ней происходит.

– Ну, слава богу! С возвращением! – радостно поприветствовал кто-то рядом.

Над ней склонился тот самый врач из «Скорой», которого она видела возле себя там, на переходе. И почему-то он оказался весь мокрый – мокрая прядь волос падала ему на лоб и рубашка на груди вся промокла, потемнев от пота.

– Почему вы мокрый?

Говорить было трудно, очень трудно. Звук получался еле слышным, хриплым, тяжелым.

– Так вас, красавица, с того света вытаскивал! Вспотел, знаете ли! – рассмеялся доктор.

Ника посмотрела вокруг и сообразила, что находится в машине «Скорой помощи», которая в данный момент куда-то едет.

Она улыбнулась доктору и попыталась что-то сказать, но звуки не получились.

– Что, милая? – Он стал озабоченным, видимо, решив, что она хочет пожаловаться на боль.

– Все будет хорошо! – с третьей попытки произнесла-таки Ника и улыбнулась.

– Обязательно! – разулыбался он в ответ и поделился удивлением: – В моей практике впервые только что вернувшийся с того света человек улыбается и меня же подбадривает! Фантастика! Вы, девушка, уникум – такой полет, сильнейший удар, клиническая смерть, а она улыбается! У вас ни одного перелома, сильное сотрясение, возможны и, скорее всего, внутренние повреждения, остановка сердца от шока и сильного удара. Вы в рубашке родились!

Ника улыбалась, почти не слушая его, она точно знала, что никаких внутренних повреждений у нее нет и быть не может. Знала тем самым знанием, которым была наделена на короткое время, еще несколько мгновений назад летая над Москвой.

Она пролежала в больнице пятьдесят дней. Пятьдесят!

Первые дни Ника почти не помнила, ей все время хотелось спать, но спать ей не давали и будили через короткие промежутки времени.

Потом ей объяснили, что так положено делать, когда у человека сильное сотрясение мозга. Ей постоянно что-то кололи, ставили капельницы, возили на каталке на всякие исследования: рентген, УЗИ, какие-то процедуры, доставляя этими транспортировками ужасную боль в избитом теле.

А потому что все ее многострадальное тельце оказалось одним сплошным синяком, смотреть на это без содрогания душевного было невозможно, она и не смотрела, потому что почти постоянно пребывала в странном сонно-бессознательном состоянии, а когда пришла немного в себя и смогла-таки рассмотреть, то рассмеялась – она вся была желто-зеленого цвета, какой приобретает синяк, когда уже начинает сходить.

Один раз ее даже возили – через длинный коридор на лифте на другой этаж и еще один длинный коридор – на томографию головы. Как в американском сериале «Скорая помощь», где постоянно кому-то делали ту самую томографию, теперь переставшую быть для Вероники загадочной.

За тридцать дней ее организм исследовали вдоль и поперек и еще раз вдоль, как какую-то археологическую раскопку, имеющую важное историческое и мировое значение. У нее скопилась целая охапка рентгеновских снимков, анализов, еще всяких снимков, еще анализов, заключений врачей к снимкам и анализам.

Через тридцать дней врачи махнули на пациентку Былинскую рукой с большим сожалением, как ей показалось, не обнаружив у нее никаких патологий или серьезных травм и заболеваний. Но из больницы так и не выписали, надеясь, наверное, что-то все-таки найти, и продержали еще двадцать дней.

Голова болела все время. Тяжело, тягуче, то тупой, ноющей болью, то какими-то взрывами. На тридцать пятые сутки боль стала проходить, постепенно затихая, и, наконец, затихла.

Находясь в больнице, Ника переживала: как там дедушка?

Просто ужасно переживала!

Он ее ждал в этот день, и сообщить ему о том, что с ней произошло, некому, и телефона у него нет, а чтобы позвонить – надо идти на станцию. Он, конечно, ходил, звонил ей, она точно знала, и сейчас, наверное, ужасно беспокоится и места себе не находит.

Милке о дедушке Вероника не стала рассказывать, ни к чему, раз это была всю жизнь его с бабулей тайна, пусть пока ею и останется, а там посмотрим. Но как ему передать, что она жива и, в общем-то, относительно здорова?

Как только Веронику доставили в больницу, ее спросили, кому надо сообщить, но не могла же она сказать про дедушку и назвала телефон Милки.

Милка, спасибо ей большое, прибежала сразу, потом навещала Нику, пока она тут отлеживалась, и домой к ней съездила за вещами и холодильник отключить.

Недели через две после знаменитого теперь на всю больницу полета по красивой дуге от капота машины на асфальт к Веронике пришел посетитель.

Богатый, что было видно по всему и сразу – ухоженные руки, покрытые бесцветным лаком ногти, дорогущие часы, под стать часам костюм и туфли; очень усталый, какой-то безнадежной, отупляющей усталостью, дядька лет в районе шестидесяти, благородная седина, уложенная в дорогую прическу – волосок к волоску, благородно-сытые черты лица, неторопливая речь, низкий голос. И никакого намека на высокомерие, то ли в силу той самой усталости, то ли в связи с обстоятельствами.

– Дорогая Вероника! – начал он свою речь, присев на стул возле ее кровати и поправляя съезжающий с плеча белый халат, наброшенный поверх пиджака. – С прискорбием должен представиться: я отец того самого идиота, который вас сбил. Меня зовут Евгений Александрович. Как вы понимаете, я с нижайшей просьбой, можно сказать, мольбой – не пишите на него заявление в милицию, очень прошу! Конечно, я все компенсирую: и лечение, и лекарства какие угодно, и моральный, и материальный ущерб. Любая клиника в любой стране.

Ника смотрела на него, слушала, и ей странным образом вдруг стало его ужасно жалко.

Такой вальяжный, такой благополучно-богатый, наверное, даже известный, судя по манере держаться, присущей людям публичным, а сын оболтус, видимо, поздний и безоглядно любимый, балуемый и изводящий этого старого льва дикими выходками.

– И часто вам приходится его выручать? – спросила она.

Он тяжело вздохнул, как-то расплылся на стуле, ссутулился, став сразу просто пожилым уставшим мужчиной, придавленным невзгодами.

– К сожалению, слишком часто. Он попадал во всякие истории, но такого, как в этот раз, еще не было. Я человек известный, у меня определенный вес в обществе, репутация, да вы наверняка слышали о моем предприятии.

Он вытащил из кармана пиджака специальную серебряную коробочку для визиток, щелкнул маленьким замочком, достав одну из карточек, и протянул Нике.

Да уж! Это предприятие было очень даже известным. Информация о нем частенько появлялась на первых полосах газет и на центральных каналах телевидения.

Далее последовал рассказ о любимом и непутевом чаде, «радующем» родителей полным поведенческим набором выкрутасов богатенького мальчика-«мажора» и прилагающимся к нему «боекомплектом» претензий и требований.

– Знаете, – помолчав, продолжил Евгений Александрович, – он не может спать после аварии, говорит, что видит ваше лицо, когда закрывает глаза. Он не выходит из дома, за руль вообще не садится, хотя пробовал несколько раз. Он не пьет, не глотает таблеток, не смотрит телевизор, только курит все время и молчит.

– Так, что ли, боится? – спросила Ника недоверчиво и прояснила для них обоих: – Вы же его по-любому отмажете, подпишу я заявление или не подпишу.

– Могу, – кивнув, не стал оспаривать очевидного мужчина и вздохнул: – Хоть это и будет очень сложно. Всегда проще договориться полюбовно. Но дело не в этом. По-моему, сын так до конца и не понял, что может попасть в тюрьму. – «Может» Евгений Александрович многозначительно подчеркнул голосом специально для Вероники. – Для него потрясение, что он убил человека, он ведь тогда подумал, что убил вас.

– Нет худа без добра, даст Бог, теперь ваш сын остепенится, – попыталась подбодрить его Ника.

– Даже если остепенится, ему это уже не поможет.

– Почему? – не поняла девушка.

– Потому что его посадят! – сильно заявил посетитель. – И не спасут никакие мои связи и деньги! Сейчас политика в стране другая, и именно потому, что он мой сын, его и посадят! У меня не самый простой период в делах, борьба за кресло, знаете ли. Слишком много врагов, которые всячески будут содействовать любым нашим неприятностям. Уже содействуют и зацепились всеми руками за такую прекрасную возможность, раскручивают ваше дело, стараются!

Он взял ее ладошку двумя руками, нагнулся пониже к ней и заглянул в глаза.

– Вероника, ему нельзя в тюрьму, его там просто убьют! Он сопляк, дешевка, балбес, у него никакого характера, он не сможет себя отстоять! Если его не убьют, то сломают точно!

– Может, он не совсем уж безнадежен, раз так переживает, что сбил человека? – предположила она.

– Может, но пока я не видел от него ни одного мужского поступка.

– Евгений Александрович, что вы от меня-то хотите? Ну, то, что не писать заявление, это я уже поняла, а что еще? Чтобы я пожалела его или вас?

– Да, пожалели не его, меня! – взорвался он. – Мой адвокат говорит, что если вы напишете заявление, что никаких претензий не имеете, то его не посадят, дадут условный срок, лишат прав, и все!

Она молчала, чувствуя, как дрожат его руки, державшие ее ладонь.

– Приведите его завтра ко мне. Я с ним поговорю и тогда отвечу, – решила девушка.

– Хорошо. – Он отпустил ее ладонь и тяжело вздохнул.

На следующий день они пришли вместе – отец и сын.

Она спала и не слышала, как они вошли, и проснулась, когда здоровенный детина, скорее всего охранник, ставил два стула возле ее койки. Он старался делать это тихо, чтобы не разбудить пациентку, но тихо при его габаритах не очень-то у него получалось.

– Здравствуйте, – поздоровался он, увидев, что все-таки разбудил девушку.

– Здравствуйте, Вероника, – из-за его плеча показался Евгений Александрович.

– Здравствуйте, – вежливо ответила она всем сразу.

Ника была вежливой барышней, ее так Сонечка учила.

– Это Алексей. – Евгений Александрович подтолкнул к ее кровати молодого человека.

Ника его не узнала, хотя запомнила это лицо в деталях в тот страшный момент столкновения. Но тогда лицо было сплошной белой маской, изменившей весь его облик. Она молчала и внимательно рассматривала визитера – обычный юноша с ничем не примечательной внешностью, с потухшими глазами и темными кругами вокруг них, скорее всего от бессонницы, о которой говорил его отец.

– Евгений Александрович, я бы хотела поговорить с Алексеем наедине.

– Конечно, конечно, – засуетился он и стал торопливо выталкивать охранника из палаты.

Ника лежала в одноместной палате, с комфортом, уж наверняка Евгений Александрович подсуетился, точно она не знала, а спрашивать не стала.

– Садись, – сказала она Алексею.

Вероника подтянула подушки повыше и села в кровати, устроившись поудобней.

Алексей сел на стул, упершись локтями в колени широко расставленных ног, сцепил пальцы рук замком и опустил голову. Он еще ни разу с того момента, как переступил порог палаты, не посмотрел ей в глаза.

– Придвинься поближе, – попросила девушка.

Он послушно передвинул стул к изголовью кровати.

– Посмотри мне в глаза.

Он поднял голову и посмотрел. Они молчали, молчали и смотрели друг другу в глаза. Долго.

Между ними происходил странный молчаливый диалог – он просил прощения, пытался что-то объяснить ей и самому себе, обвинял себя и рассказывал, что не может найти нечто важное внутри, то, что обязательно надо найти, раскопать, чтобы понять, для чего ты вообще есть на земле, и что все чаще думает, что в нем этого и нет вовсе. А Ника – что поможет ему и его отцу, что не за что их наказывать и винить, у них свое горе – вот этот мальчик, несущийся на всех парах к некоему краю, за которым, может, и найдет то, что ищет, но, как правило, эти дороги ведут только к гибели.