Текст книги "Говори"

– У вас дипломная работа о капитализме как о преобразовательном проекте общества, – сердится она.

Думает, что я совсем тупой.

– Да, так и есть, – я совершенно с ней согласен.

– И где? Где это все? Там у вас в конце малюсенькая приписка в один абзац. Евгений, ну что же вы, в самом деле, – за дурочку меня принимаете? Против кого вы бунтуете? Против кафедры? Я вас умоляю, мы же вам не враги.

Перевести дух и снова на амбразуру. Тургенев был бы в восторге от такого конфликта поколений.

– Женя, перепишите работу и сдайте мне, ну… хотя бы до конца недели. Эту я не приму. Семьдесят страниц наивного воспевания авторитарных структур чуть ли не в стихах. И маленькая приписка в конце работы. Причем в корне неверная и бог весть откуда списанная.

Она устала.

– Но она же там есть, – пожимаю плечами.

Задумываюсь о том, как по-разному пройдет сегодня вечер у каждого из нас. Она вернется домой, в свою однушку в спальном районе, одинокая и пустая, нет, конечно не к сорока кошкам, но готовить ужин ей некому. Рано ляжет спать, излив на себя предварительно целую линейку средств с пометкой «50+», что займет у нее минимум полчаса, так как все надо делать в определенной последовательности и после каждого средства следует выжидать определенное время. Включит радио, чтобы уснуть под монотонное бубнение какой-нибудь правонаправленной до рвоты ночной радиопередачи.

Она проснется раньше, чем положено по будильнику, потому что слишком рано легла, мечтая, чтобы этот день поскорее закончился.

Меня раздражает ее твердолобость – разве не лучше бы она себя чувствовала, если бы у нее в жизни были звонки подъема и отбоя, если бы не надо было нести этот невыносимый для нее груз ответственности за собственное не вполне счастливое существование? Если бы она была крохотным винтиком огромного механизма, разве не гордилась бы она принадлежностью к этой системе? Не спала бы спокойно?

Ее бы кто-нибудь имел. Возможно, не тот, кого бы она хотела видеть в этой роли, но имел бы, и этого вполне хватало бы, чтобы перестать ненавидеть себя, стоя перед зеркалом и выискивая новые морщины.

Я сегодня вернусь в огромную пустую квартиру в самом сердце уставшего от перекроек города, квартиру, где мы не зажигаем свет в комнатах, в которых не живем.

Младший брат заснет сегодня счастливым и довольным, потому что у него, в отличие от этой великовозрастной наивной девочки, есть принадлежность к той самой махине, он, Игорь, – винтик механизма, не вполне ему понятного и пугающего, но, боже, как же кайфово никогда ничего за себя не решать! Заснет уверенный в своей непобедимости, в том, что завтра он проживет день не зря, потому что я точно скажу ему, что и в какой последовательности следует делать.

При капитализме производство носит общественный характер, но присвоение результатов этого производства, как и контроль над средствами производства, существует в частной форме.

Капитализм как интеллектуальный проект способен преобразовать целое общество, наравне с такими интеллектуальными преобразовательными проектами, как социализм и фашизм.

При этом, реализованный в современной Америке, капитализм является не демократией (власть каждого), а тем же классовым обществом (власть большинства), где власть элиты находится под прикрытием власти большинства.

Игорь всегда просыпается с большим трудом. Более того, он ухитряется, проснувшись и сходив, например, в туалет, преспокойно лечь и досмотреть сон с того самого места, на котором его прервали.

Игорь проспит все на свете, счастливый в своей личной утопии.

Стареющая кандидатка наук проснется задолго до будильника, и на нее снизойдет нагло и привычно – как к себе домой – омерзительное и родное чувство пустоты, не-принадлежности к чему-то.

Насчет меня все чуть прозаичнее. То, что приходит ко мне по ночам, – это даже не бессонница, это какое-то патологическое не-спанье, которое я уже так задолбался анализировать, что просто смирился.

2
Dys – Неправильный

ТАНЯ

Тем летом отец отправил нас с мамой в Крым. Не помню, какой год, помню, что советские автоматы с газировкой хоть и редко, но попадались на улицах. И помню обвал рубля – панику у местных и отдыхающих, закрытые обменники валюты. Но это не важно.

Мне было лет двенадцать, и я должна была впервые увидеть море. Но это все тоже не важно.

Мы приехали чуть раньше, до начала сезона. Я видела, как воздвигаются палатки на набережной, как сколачиваются вывески, как улицы, на которых не было ничего, заполняются продавцами и проспектами с экскурсиями, как варится кукуруза, а в большие переносные контейнеры накладываются пирожки, чтобы потом можно было разносить их по пляжу.

Потом, когда я вырасту, я отмечу, что если ты не спал всю ночь, рассвет для тебя начнется не с той стороны – болезненный переход ночи и дня выворачивается наизнанку, и между теми, кто уже встал, и теми, кто еще не ложился, та еще разница, на самом деле.

А тогда, в том городишке, я смотрела, как пустая длиннющая коса, как колбаса под ножом, делится на отрезки, выдвигаются ограждения – каждая зона принадлежит своему санаторию, как раскладываются лежаки – кровати на пляже, втыкаются зонтики. Как бледные мясные тела укладываются на эти лежанки, им подносят эти проклятущие пирожки. Ты лежишь на этой кровати, укрытый от солнца зонтом, ешь кукурузу и слойки с медом, заходишь в бесконечное, глубокое море у самого берега, плаваешь там немного – все это не желало укладываться у меня в голове. Набережная заполнялась смехом и искусственным шумом приезжих, включались аттракционы. Вот что важно.

Если бы мы не приехали раньше, я бы не заметила этого. Я была бы как все. Но я уже тогда была выше этого. Выше многого. И окончательно добила меня та картина. Она была почти такая же настоящая, как картины моего отца. Мастеру, который пытался продать ее, было так же тяжело, как и мне, только в сто раз тяжелее – он же был «давай я буду продавцом, а ты – покупателем. А я смотрела и смотрела». Картина называлась «Многоярусный мир», и там по ступенькам, ведущим вниз, поднимались наверх тени злых ангелов.

У меня случилась истерика. Я еще та истеричка, истерики сопровождали меня все мое детство, не прекратились они и тогда, когда я уже могла бы голосовать, рожать детей и оформлять на себя кредиты. Я всегда знаю заранее, когда будет новый срыв – не точно, а в общем, по ощущениям, неделей раньше или позже, но я всегда чувствую, что вот уже скоро мир снова даст трещину, в которую я провалюсь, даже если буду очень внимательна и аккуратна, все равно застряну в трещине ногой, споткнусь и буду кричать от бессилия. А потом это, конечно, пройдет. Знаю, не потому что я шибко умная. Просто то же самое дано моему отцу. Это у него я научилась всему, что знаю и умею, и, наблюдая за ним, выяснила, что единственный способ справиться – это смириться и переждать. Хочешь кричать – кричи и просто жди, когда это пройдет, а это не может быть вечным, не может не пройти.

Там, в Крыму, пока мама была на пляже с этими жирными телами на лежаках, я методично ходила в продуктовый магазин за углом и покупала мороженое. Я съела его столько, что до сих пор не могу видеть эту сладость. Я приносила его в наш номер и, скривившись, давилась им снова и снова. Обертки запихивала в трещину в кафеле под раковиной. Ела снова и снова, пока не слегла с ангиной и не успокоилась. В температурных снах ко мне приходили тени злых ангелов.

* * *

Папа делил людей на мясо и не мясо. Для того чтобы он поделился этим со мной, пришлось сначала вырасти. Мама не была ему равной, меня лет до шестнадцати он не замечал, и только когда я начала пытаться стать хоть кем-то, он решил, что может со мной говорить.

Дача в поселке художников и друзья детства, ровесники, которые привыкли торчать на выставках и мастерских, – меня все это не сильно занимало. Главное, что я узнала в детстве от отца, – что жизнь по сути своей невыносима. Иначе почему же ему было так больно?

Подобно людям, которые были мясом и не мясом, все вещи и явления мира делились на настоящие и ненастоящие. На зряшные и незряшные. Пока я не повзрослела, добиться его расположения было невозможно. Я показывала ему свои оценки – хорошие оценки, почти лучшие, – он усмехался и говорил, что нет ничего хуже, чем послушный робот, обезьянка-космонавт, которая тратит время на классификацию и заучивание чужих настоящих вещей. Я начала курить в четырнадцать. Первую татуировку сделала в девятнадцать.

Мы никогда не ездили в отпуск вместе. Когда ему удавалось продать что-то, он получал деньги, немаленькие суммы, и посылал нас с мамой на море. Иногда он долго не мог продать ничего, и тогда мы ели картошку и хлеб, подсушенный в духовке и смазанный кетчупом или томатной пастой, а отец говорил, что заводить ребенка – ребенка, которого он не хотел и часто напоминал об этом маме, – не стоило совсем. Когда у него не получалось сделать что-то настоящее, он пил. Но когда у него получались настоящие вещи, которые было не продать, – он пил много больше.

Когда мне было семнадцать лет, я окончила школу и собиралась поступать на искусствоведение. Сама я сделать ничего не смогла, но так, будучи специалистом по чужим подвигам, я полагала, что смогу быть ему полезной, смогу хотя бы его понимать.

Но в тот год папа покончил с собой, и я не стала никуда поступать.

Да, вот так сразу, кульминация в начале рассказа. Если можно говорить, то я буду говорить так, как мне вздумается, – скажу все самое важное сразу, например то, что животное женщина примитивнее животного мужчины, и с этим не сделать ничего, можно только смириться или нет, служить или не подчиняться. Я бы смирилась, я не против служения, может быть, это единственное что я умею и чего жажду. Но один мой бог покончил с собой, то есть стал мертвым, а второй отправился в мир мертвых прямо живым – помогать множить мертвецов на той стороне.

Кому служить? Все живут неправильно. Все купаются в море неправильно. Я не исключение. Женя вообще скорее доказательство этого правила. Рыб из глубины на поверхности разрывает от давления. Никакой справедливости.

Когда отец повесился, это я нашла его. Я просто открыла квартиру, сложила на кухне сумки, зашла в свою комнату, переоделась. Зашла в его мастерскую, а там среди скрученных тюбиков краски и запачканных мольбертов висел отец.

* * *

О том, как мы жили, когда все было хорошо. Эра убывающих песчинок.

– Что ты смеешься, я сказал что-то смешное? – спросит Женя.

Он всегда серьезен. Его юмор страшен и жесток, понятен – и слава богу! – только ему.

– Нет, я смеюсь потому, что рада тебя видеть. Это сложно объяснить. Просто от радости, что ты есть, – отвечу я, искренне, все разжую, чтобы он понял (это же важно).

– Это физиология, – пояснит он мне чуть ли не устало.

Я не его тупой брат, но когда живешь на какой-то только тебе понятной глубине, все кажутся тебе поверхностными.

– Ты занималась сексом, и теперь твой организм говорит тебе «спасибо», – скажет Женя.

До встречи с ним я не хотела ничего. Теперь я хотела все и сразу. Весь мир, как будто мы были частью мира, и это было хорошо.

Мы все делали в первый раз. Я пыталась научиться готовить.

– Это что? – скажет Женя, глядя на мои отчаянные попытки слепить из риса ровные шарики.

– Это – суши, – чуть не плача, красная от натуги.

– А похоже на рисовый салат. Слушай, там целая культура. Их нельзя есть – так, на тарелке ковырять вилкой. Там квадратные дощечки, палочки для еды. Еще нужен имбирь. Ты никогда не ела суши? Мы пойдем с тобой, сходим поедим.

И мы действительно пойдем.

– Она в семье своей родной казалась девочкой чужой, – он смеялся. Редко, и от этого его смех становился почти бесценным.

– Люди, обычные люди, смотрят кино, – доказывала я. – Давай посмотрим?

Он не реагировал. Потом, когда я почти забыла, заявил:

– Посмотрим два фильма. Или три. Или четыре. Сколько успеем.

Было поздно, я все время засыпала, Женя толкал меня:

– Это труд, несколько лет десятки людей трудятся не для того, чтобы ты спала. В нашей стране раньше было кино, целая индустрия.

Я смотрела сквозь сон. Уже скоро должна была прозвучать сирена, начало рабочего дня.

– Какой твой самый счастливый день?

– Сегодня. И вчера. Но сегодня – особенно.

* * *

Как можно было такое придумать. Эта профессия, его профессия – вершина лицемерия, зеркало общества, разбитого на тысячи осколков, склеенного абы как, вкривь и вкось, детали не подходят друг к другу. Это монстр, гротескный коллаж. Как иначе это объяснить? Совершил преступление – теперь подохнешь, преступление, преступление плюс наказание, око за око, так вращались цивилизации, все правильно. Уничтожает другое – мнимая политкорректность, чудовищный комфорт. Обеды перед смертью. Женя, жаба-прорицательница, которой дают капельку крови из пальца, чтобы она предсказала погоду. Мне кажется, их мало. Таких, как он, очень мало, настолько любящих свою работу. С той тщательностью, с которой он собирается на смену, раньше вербовали в ФСБ.

Столица Древнего Египта была расколота надвое – город живых и город мертвых. Город мертвых был храмом под открытым небом, землей обетованной, целью и мечтой горожан.

Иногда я начинаю задыхаться от ненависти. Чаще – ненависть придает мне силы.

Если бы это было кино, расставание героев было бы финалом. Все логично, дальше титры. Загвоздка жизни в том, что после финала она все продолжается и продолжается. Реальная боль длится несколько секунд, а потом начинаются стадии проживания боли субъектом, растянутые во времени и перемешанные между собой. Пять шагов вниз по лестнице, ведущей вверх. Отрицание, агрессия, затем торг, уныние и смирение. На это мне не хватит и жизни.

ИГОРЬ

Эра убывающих песчинок – это название мы с Таней придумали для тех времен, когда было хорошо. Хотя парадокс в том, что спросите меня – я отвечу, что все стало разлаживаться именно с появлением в нашей жизни Тани. То есть музыкальный инструмент был еще вполне рабочим, и до кульминации, когда гитару нужно приложить о край сцены для пущего эффекта, было еще далеко, но она уже была какая-то ненастроенная. Не расстроенная, но не настроенная совсем. И струны начинали врать после каждой игры.

Жизнь с Женей никогда не была раем в обычном, стандартном смысле слова. Все представляют рай абсолютно статичной утопией, где не происходит ничего, нет никаких конфликтов, борьбы и движения. Это может прельстить только уже очень уставших. Мой же рай был выстроен по всем законам классической драматургии, там были и саспенс, и поворотные моменты сюжета.

Он продолжал спать наяву с закрытыми глазами. Когда выныривал на поверхность, шарил взглядом по окружающему пространству и замечал меня. Я купался в его внимании, я бы ел это ощущение вместо обычной пищи, знай бы я как. Я донашивал его мысли, его одежду и его баб.

Девушки любят Женю. Он красивый, он загадочный, и конечно, все велись на этот его взгляд, который так притягивал меня в детстве: когда Женя смотрел куда-то не сюда и находился не здесь. Откуда им было знать, что он умеет спать с открытыми глазами и от хронической бессонницы все чаще начинает это делать днем?

Девушки любят Женю, а он не реагирует никак – никому не отказывает. Но потом все бегут от него, бегут от нас, из нашей квартиры: никто не выносит безразличия – что ты есть, что тебя нет, Жене все равно. Они ломаются.

Женя так и сказал мне однажды. Совершенно невпопад. Мы делали что-то, отдаленно напоминающее генеральную уборку, и он заявил мне: я, мол, часто думаю о том, как легко ломаются люди.

Он ждал ответа, но для меня, как обычно, это оказалось слишком. Я не мог сказать ему ничего, что могло бы его удовлетворить. Он подождал немного и снова ушел в себя. И мне оставалось просто донашивать его мысли, его слова и его девушек: Игорь, мальчик из секонд-хенда. Я даже девственности лишился не без участия брата. Были сумерки, я занимался сексом с его бывшей девчонкой. Она была сверху, на мне, а я, распятый на кровати, лежал не дыша и смотрел на его темную фигуру в дверном проеме. Он стоял в тени, а мне казалось, что я вижу его лицо, резко очерченный тонкий рот, мне казалось, что я вижу его глаза. Он внимательно смотрел на меня, а я, лежа, получается, совсем уж снизу вверх смотрел на него. А девчонка все скакала и время все не кончалось. Брат смотрел на меня, а я на него. И время длилось. Каждый раз потом, занимаясь сексом, я чувствовал, что Женя на меня смотрит.

Занимаясь чем угодно, я чувствую на себе его серый взгляд.

* * *

Замечали, что время течет по-разному, например в очереди в поликлинику или в ожидании приземления самолета и во время интересной встречи? Часы могут тянуться медленно, а могут заглатываться невидимыми пылесосами, буквально таять и исчезать? В нашем маленьком мирке в старой квартире, откуда Женя выжил родителей, время летело быстро. Квартира и ее жильцы были неподвластны модным веяниям и изменениям во внешнем мире. Краем сознания я иногда улавливал перемены. Особенно запомнилось повсеместное введение английского языка наравне с языком-носителем: сначала в крупных фирмах, учебных заведениях и госучреждениях, потом в СМИ, все это расползалось, как грибок. Но я не вдавался в подробности, это не касалось нашей жизни и наших падающих песчинок.

Женя решал за меня все задачи, и мне было хорошо. Я чувствовал свою избранность – ошибиться хоть в чем-то Женя не мог, и это было моим гарантом того, что я, в отличие от всех остальных, все всегда делаю правильно. Это как сдавать тесты по готовым листам с ответами на все вопросы.

Если, конечно, не считать Женин юмор, о котором я упоминал выше. Вот вам такой пример. Я оканчивал вуз, должно было начаться проф-распределение, пора уже было решать, кем же я хочу быть в оставшиеся до смерти десятилетия. Что я буду делать отдельно от брата.

– Журналистика, – усмехнулся Женя. – Связи с общественностью, – сказал он.

У меня были способности к математике. Способности к любой монотонной усидчивой работе. К чему угодно, только не к общению с людьми. Я поддерживал относительные вербальные контакты, сводящиеся к да/нет, и то через большое и мучительное не могу, и в эти контакты входили редкие звонки родителей и вынужденное общение с преподавателями в вузе. Друзей у меня не было. С Жениными подружками я не блистал красноречием, да и вообще не блистал.

Журналистика – это последнее, чем бы я хотел заняться, и последнее, что у меня получилось бы хорошо, и он, конечно же, знал об этом.

Я смотрел на него умоляюще.

– Надо же поднимать ставки, – пожал плечами он. – Иначе все станет неинтересным, потеряет смысл, подумай об этом.

Я молчал и думал о том, что самое интересное в нашей игре то, что в нее играют двое – то есть два живых человека. Что никто не держит меня рядом с братом уже двадцать лет. Что я могу быть каким угодно, где и с кем угодно, и ничего мне за это не будет. Что я не обязан придумывать все более изощренные способы придать своей жизни определенный градус невыносимости. Я думал об этом и знал, что он, глядя сейчас на меня своими серыми непроницаемыми глазами, тоже об этом думает. И уголки его тонких губ подрагивают, тянутся вверх и будут тянуться до тех пор, пока он победно не усмехнется.

Конечно же, я стал журналистом.

ЖЕНЯ

Воистину скука – великий грех, ибо порочна она и нечестива. Приходится всматриваться во все очень внимательно, чтобы как-то убить время. Эта внимательность временами может сослужить хорошую службу. Как в случае с моей научницей. Когда наши представления о том, как должны выглядеть исследования, разошлись окончательно, пришлось просто выложить ей факты, отмеченные мною во время пристального рассмотрения. Набрав себе аж семь аспирантов, не ударяя палец о палец для их хотя бы теоретической защиты, она получила нехилую прибавку к окладу. Если прогнать ее старые и такие заслуженные работы, за которые она получила в свое время степень, через «автоплагиат», получится нечто весьма удручающее. Я мог бы продолжать еще долго, но ей хватило и этого начала списка. Мы расстались с ней друзьями – я продолжал воспевать автократию, она отныне стала закрывать на это глаза.

Я наблюдал дальше. Мои подопытные делали сальто. Таня постепенно и, как ей казалось, незаметно перетаскивала в квартиру свои вещи. Ей думалось, что это умно и романтично. Наверное, она хотела быть Леной из рассказов Довлатова – «Хотите чаю?» Когда Игорь терял дар речи от возмущения, ее разоблачали, бои случались из-за каждой зубной щетки и заколки. Игорь копил в себе ярость и забывал выдыхать. Приходилось иногда вмешиваться: «Дыши, дурак, посинел уже весь». В остальном я хранил нейтралитет. Мы ели суп с полусырой картошкой, который готовила Таня. Иногда мне становилось смешно, она принимала это за добрый знак, он – за прогрессирующее безумие. Я не мешал им обоим. Они боролись за внимание какого-то мифического человека, который на самом деле был – пустота.

Можно сказать, что антиутопия обращена к более сложным социальным моделям: одной из важнейших особенностей утопии является ее статичность, в то время как антиутопия, напротив, пытается рассмотреть потенциальные возможности развития тех социальных устройств, которые в ней описываются.

Одна из основ антиутопии – ее спор с утопией. Все описательное, нравоучительное, статическое в ней – от утопии.

Антиутопия – это такое ограничение внутренней свободы, при котором у личности нет права не только на критику, но даже на осмысление происходящего.

Антиутопия абсолютно непобедима – общество антиутопии освобождается от непредсказуемости будущего и любой (в том числе моральной) ответственности, взамен это общество согласно и обязано «играть по заявленным правилам». Это абсолютный диктат и контроль, влекущие за собой невозможность свободы, доносительство и страх, безнадежность любой борьбы и неизбежный финальный проигрыш.