Текст книги "Дай на прощанье обещанье (сборник)"

– Чего в глаза не смотришь?! – подскакивает на месте Пульчинелла, чем неожиданно парализует Розу. Та медленно переводит взгляд и замирает в ожидании. – Боишься, что ли? Не бойся, доча. Не ведьма. А то давно бы подсыпала тебе что-нибудь. Успела бы, пока ты меня сама со свету не сжила.

Роза становится пунцовой от обиды и делает шаг назад.

– Ты думаешь, я не вижу? – скрежещет Пульчинелла. – Не вижу, как ты морду-то воротишь и ноздрями двигаешь, когда мимо меня проходишь? Думаешь, не знаю, о чем Бога каждый день просишь? Зна-а-аю. Только не допросишься. Еще тебя переживу. А то удумала: умрет мать, буду делать, что хочу. А хотелки-то нет! – мерзко хихикнула старуха. – Нет ведь?

Роза молчит.

– Знаю я, что нет, – добавляет Пульчинелла. – А то бы тебя так перло! Спрашивает меня Фаустова, дура-то, прости господи. «Розочка ваша не беременна?» – «Нет, – говорю. – Не беременна моя Розочка». А была бы беременна, своими руками бы придушила, чтоб никаких мне выблядков! А еще думаю, но молчу сама-то, кто же это на мою Розетку-то позарится? А?! – выкрикивает она в сторону дочери, отчего та сжимает кулаки и движется на мать.

– Все сказала?

– А че я сказала? – невинно щурит глазки Пульчинелла. – Я че-то сказала?

Пока Роза набирает в рот воздуха, чтобы наконец-то выпалить все, что она думает, в окно влетает камень и падает на пол. Женщина еле успевает отскочить в сторону.

– Видела?! – ехидно интересуется Пульчинелла, выкатив водянистые глаза, и добавляет: – Скажи спасибо, дегтем дверь не вымазали. А уж камень-то мы переживем. Не впервой. Выслежу – руки оборву!

– Всем не наобрываешься, – еле слышно говорит Роза.

– А?! – Пульчинелла делает вид, что глуха на ухо. – Че? Че говоришь-то?! Маму любишь? Так мы тебе и поверили. Дуры такие. Бестолковые такие. На том свете на сковороде жариться будешь за то, что на мать руку подняла.

– Чего? – не выдерживает Роза. – Совсем с ума сошла?

– Меня в психушку не возьмут! – храбро сражается Пульчинелла. – А вот тебя – запросто. Скажу, что чертей ловишь и под кроватью от соседей прячешься…

– Мама, – предпринимает еще одну попытку Роза, – ну что ты говоришь? Ты сама себя не слышишь.

– Зато я тебя слышу! – Пульчинелела поднимает вверх указательный палец и грозит: – Я все слышу… Все-все…

– Ничего не слышит, – сердится Зоя Семеновна на мужа и торопится из кухни в прихожую открыть дверь.

– Тося! – кричит она ему. – В дверь звонят! Совсем глухой?

А Тося и вправду не слышит. На нем – наушники, он смотрит телевизор. Показывают какую-то ерунду. Зато можно подумать о своем.

Зоя Семеновна с трудом открывает тяжелую входную дверь и расплывается в улыбке – на площадке стоит внучка, за последнее лето вытянувшаяся и похорошевшая.

– Бабуль! Я уж думала, тебя нет.

– Куда это я делась? – шутит Зоя.

– Ну, не знаю. В магазин, может, пошла.

– Чего это я в магазин пойду, когда Тося здесь?

– Дедуля дома? – радуется внучка, сбросив туфли в центре прихожей.

Зоя Семеновна не говорит ни слова, а просто красноречиво смотрит на разбросанную посреди прохода обувь. Внучка быстро перехватывает ее взгляд и аккуратно ставит туфли на тряпку.

– Пироги скоро готовы будут, – объявляет Зоя Семеновна. – Дедулю зови.

Внучка безошибочно определяет месторасположение деда и трогает того за плечо. Тося в который раз за день вздрагивает:

– А?

– Дедуль, привет, – целует его внучка в покрытую щетиной щеку.

Тот приветливо кивает, но, как обычно, немногословен:

– Давно пришла?

– Только что! – объявляет внучка и призывно машет рукой, всем своим видом демонстрируя, что ей некогда и она «на минуточку».

Пока Тося выбирается из своего кресла, аккуратно складывает провод от наушников, внучка усаживается за стол в ожидании угощения.

– С капустой будешь? – интересуется Зоя Семеновна, колдуя над пирогом, вынутым из духовки. Она смазывает перышком, щедро смоченным растопленным маслом, его тонкую румяную корочку.

– А сладкий есть?

– Нет. Только с саго. Сладкий не делала – Тосе нельзя. У него диабет, сахар подскочит, чесаться будет. А чем тебе с капустой не нравится?

Внучка тем временем смотрит в окно и думает о чем-то о своем.

– Аля, ты меня слышишь? – спрашивает Зоя Семеновна и уже готова обвинить сегодняшний день в том, что все, как нарочно, сегодня рассеянны и не обращают на нее внимания.

– Слышу, – выныривает из неведомых глубин Аля и предупреждает бабушку: – Я на минуточку.

– А чего на минуточку? – ворчит Зоя Семеновна и ставит перед внучкой тарелку с куском пирога. – Чай или бульон?

– А что быстрее?

– Какая разница – что хочешь!

– Тогда чай, – просит Аля к Зоиному неудовольствию.

– Опять одна сухомятка. Давай бульон?

– Нет, – машет руками внучка с такой силой, что Зоя Семеновна обеспокоенно выглядывает в окно. – Тебя там ждет, может, кто?

Аля краснеет.

– Да? – Бабушка хитро на нее смотрит. – Не Игорь, часом?

Внучка отрицательно машет головой.

– Не Игорь?! – изумляется Зоя Семеновна. – Неужели Олежка?

Аля молчит.

– Не Олежка, значит. А кто?

– Ты его не знаешь, – защищается изо всех сил Аля, а сама так и косится в окно.

– Вот и плохо, что не знаю, – обижается Зоя. – Надо было привести. Как знала, пироги испекла.

– Не надо, – успокаивает ее внучка.

– Как это «не надо»? – сердится Зоя Семеновна. – Ее парень во дворе ждет, а мне «не надо». И мне надо. И дедуле надо. Да, Тося?

– А? – переспрашивает тот, не понимая, в чем дело.

Аля двигает табурет к окну и выдвигает другой из-под стола:

– Садись, дедуля.

Зоя Семеновна устраивается напротив. Она любит смотреть, как едят ее близкие, поэтому еду не жалеет и щедро накладывает на тарелку, приговаривая:

– Ешь досыта.

– Я столько не съем, – жалуется Аля. – Можно я с собой?

– А пригласила бы, – назидательно говорит Зоя Семеновна. – Вместе бы чай попили. Заодно и мы с дедом на него бы посмотрели.

– Что? – интересуется тугоухий Тося, плохо понимающий, о чем речь.

– Ну, бабу-у-уля, – делает страшные глаза внучка и выбирается из-за стола.

– На-ка, – через минуту Зоя Семеновна протягивает Але небольшой сверток. – Возьми. Голодный, поди, стоит, тебя караулит.

Тося провожает глазами сверток, но ни слова не говорит. Ест.

– Пока, дедуль. Спасибо, бабуль, – нежно чирикает Аля и спешно обувается, торопясь на встречу с возлюбленным.

– Как зовут-то? – делает последнюю попытку Зоя Семеновна выведать хоть что-то.

Аля наклоняется к ее уху и что-то шепчет.

– Не русский, значит?

– Татарин, – признается внучка.

– Началось! – гневается Зоя Семеновна. – Один татарин у нас уже есть, – поминает она свата. – Теперь еще один будет.

Аля прекрасно понимает, в чей огород летит камень, а потому звонко целует бабулю в щеку и быстро спускается вниз.

– Ушла? – с набитым ртом спрашивает Тося.

– Ушла, – вздыхает Зоя Семеновна. – Ушла. И чего-то неспокойно мне. Словно вот здесь, – она показывает на грудь, – камень.

Это был уже третий камень за день. Первые два влетели в кухню Пульчинеллы сразу же после рокового обеда, во время которого выжившая из ума старуха обварила кипятком дворовых кошек, облюбовавших вход в подвал именно под ее окнами.

Третий бросок совершил Плохиш – внук Фаустовой, пропустивший первые два из-за своей бестолковой бабки, позвавшей его обедать. Узнав о кошках, Плохиш не захотел оставаться в стороне и примкнул к отряду дворовых мстителей злосчастной Пульчинелле.

– Это что за сволочь?! – отчаянно завизжала Пульчинелла и высунулась из окна.

– Осторожней, мама, – предупредила ее дочь, опасавшаяся, что камень, предназначенный для Пульчинеллы, в данный момент может выниматься из-за пазухи.

– Опять эта сволочь! – кричала Пульча вслед утекающему Плохишу, чью причастность к содеянному она определила безошибочно. – Я ведь не посмотрю, что у тебя отец – прокурор, – пригрозила она фаустовскому внуку. – Я тебе жир-то выпущу, кабан неповоротливый. Бегать сначала научись, боров!

– Мама! – одернула ее Роза. – Это же ребенок. Прекрати. Я сама поговорю с его родителями.

– Кто тебя будет слушать, убогую?!

Пульчинелла временно покинула боевой пост, пытаясь навести порядок во внутренних частях, но тут же вернулась к своему окну. Через двор мимо ее окон медленно шла «Зойкина внучка с хахалем».

– Здравствуйте, – поприветствовала ее Аля, с детства натренированная здороваться со всяким знакомым взрослым, особенно пожилого возраста.

– Кого я ви-и-ижу! – радостно замурлыкала Пульчинелла и замерла в предвкушении долгожданного скандала. Это тебе не спина улепетывающего в сторону двора Плохиша!

– Здравствуйте, – повторил вслед за возлюбленной Марат, тоже воспитанный в уважении к старшим.

– У бабушки была? – миролюбиво поинтересовалась старуха, плотоядно облизнувшись.

Но не успела Аля ответить на заданный вопрос, как Пульчинелла разразилась хамской тирадой:

– А чего же твоя бабушка не объяснила тебе, зассыхе, что в таких коротких юбках ходят только проститутки? А?!

Аля опешила.

– Чего ж твоя бабушка-то, умная, свою внучку-то так воспитала?! И к мужику приставила?

– Эй, бабушка, – прервал ее недоумевающий Марат. – Это вы о чем?

– А ты, татарва немытая, вообще рот закрой! – тявкнула Пульчинелла и собралась было продолжить начатую речь, но быстро ретировалась, как только обнаружила, что Алин спутник что-то поднял с земли.

– Проститутка! – выкрикнула она из-за виноградной завесы. – И бабка твоя проститутка!

Растерявшаяся Алечка не знала, что делать: то ли плакать, то ли бежать, то ли оттащить Марата от этого злополучного окна. Пока девушка определялась в желаниях, Пульчинелла продолжала визжать из-за окна на весь двор:

– Милиция! Окна бьют! Пожилого человека оскорбляют! Помогите!

К «говорящему» окну стекались любопытствующие самых разных сортов: отряд юных мстителей с камнями за пазухой, дворовые старики и старухи, случайные прохожие, жители соседних домов. Пульчинелла, почувствовав себя в центре внимания, смело высунулась из окна и пообещала выйти во двор, «чтобы наконец-то навести порядок, пока милиция едет».

– Бежим? – только и успела шепнуть Марату Алечка, но тут же осеклась: ее провожатый оказался в плотном кольце зрителей.

– Лю-ю-юди! – пафосно обратилась к ним выскочившая из подъезда Пульчинелла. – Ведь чуть меня не убили! Этот, – она ткнула скрюченным пальцем в грудь Марату, – и девка его…

Она поискала глазами Алю, но не нашла.

– Сколько же можно терпеть?! Меня, пожилого человека, со свету сживают! И никакой защиты!

Пока Пульчинелла исполняла свою арию перед слушателями, Алечка лихорадочно трезвонила в бабулину дверь.

– Что случилось? – выглянул встревоженный Тося, как всегда открыв дверь без предварительного «кто?».

– Дедулечка… – задыхаясь, произнесла Аля и только собралась разрыдаться, как из спальни выплыла величавая Зоя Семеновна и строго, но без суеты, очень сдержанно спросила:

– Тебя кто-то обидел, Аля?

Пока внучка сбивчиво объясняла, что случилось, бабушка узловатыми пальцами поправила прическу, оправила домашнее платье, не торопясь обула туфли и зычно скомандовала:

– Одевайся, Тося. И палку возьми.

Аля даже не рискнула поинтересоваться, зачем Тосе палка, ибо сам Тося не выразил никакого неудовольствия от полученного распоряжения.

Перевозбудившаяся Пульчинелла, разумеется, не заметила торжественного сошествия со знаменитого генеральского крыльца Зои Семеновны с мужем и внучкой. Разгоряченная присутствием публики, «актриса» размахивала руками, грозила бледному Марату кулаком, призывая в свидетели – ни много ни мало – самого Ивана Грозного, бравшего Казань!

Пульчинелла, почувствовав свой звездный час, потеряла бдительность и оказалась совершенно не готова ко встрече с той, у которой «сын – майор и внучки – отличницы».

– Малолетние проститутки! – выкрикнула Пульчинелла и осеклась, увидев напротив себя ненавистную соседку.

– Проститутки, говорите? – вполголоса переспросила Зоя Семеновна и сделала шаг вперед.

– А чего это ты, Зоя, со мной на «вы»?

– А когда это, Нелли Афанасьевна, я с вами была на «ты»?

– Да ты мне слова-то доброго никогда не сказала. А я уж, почитай, двадцать лет здесь живу.

– Вот и живите, Нелли Афанасьевна, живите тихо и спокойно. Никого, Нелли Афанасьевна, не трогайте. Никого не оскорбляйте.

– А то че? – осклабилась Пульчинелла и нехорошо засмеялась. – Мужа натравишь?

– Своего – пожалею, руки потом не отмоет. А вашего-то, простите, Нелли Афанасьевна, не видела никогда и вообще сомневаюсь, был ли.

– Ты че ж, Зой, намекаешь, что я Розку во грехе родила?

– Мне, Нелли Афанасьевна, все равно. Твоя дочь – ты и смотри. А я за своей внучкой как-нибудь сама присмотрю.

– За проституткой своей малолетней? Юбка-то вон еле срам закрывает.

После этих слов Аля не удержалась и заплакала. Увидев слезы на глазах возлюбленной, Марат побледнел, сжал губы и сделал шаг вперед, но тут же был оттеснен Зоей Семеновной.

Она напряглась, сузила глаза и пошла на Пульчинеллу с непроницаемым выражением иконописного лица. Но взъерошенная Неля продолжала наскакивать на противницу:

– Дожили! Татарву в дом тащут. Молодую девку в кровать укладывают…

Зоя Семеновна поднесла к своим губам палец и еле слышно произнесла:

– Ти-и-ише, Нелли Афанасьевна. Ти-и-ише…

– А мне не страшно! – подпрыгнула Пульчинелла, кажущаяся рядом со статной Зоей Семеновной кукольно маленькой.

– Вот и хорошо, – так же тихо произнесла Зоя и странно посмотрела в глаза взбалмошной старухе. – Никогда, Нелли Афанасьевна, в сторону моей Алечки больше не смотри. И пасть свою больше не открывай. Не надо, Неля.

Пульчинелла под Зоиным взглядом странно осела, забормотала что-то себе под нос и жалобно позвала Розу, подглядывавшую за происходящим из-за затянутого плющом окна:

– Ро-о-о-з… Ты дома, что ль?

Пульчероза высунулась наружу.

– Ты ее забери, девочка, – обратилась к ней Зоя Семеновна. – Пусть домой идет. Нечего людей-то смешить. Стыдно.

– Хорошо, теть Зой, – с готовностью пролепетала Роза и снова исчезла за виноградной лозой.

– А ты чего пришипилась? – гневно пригвоздила Зоя Семеновна покрывшуюся пятнами Алечку. – Говорила тебе, короче юбку обрежь и ходи, подняв голову! Пусть завидуют. И парня своего давай забирай. Татарин – не татарин, сами разберемся! Пойдем, Тося.

Тося, опершись на палку, посторонился, пропустил жену, подтянувшихся Алечку с Маратом и двинулся следом за своими степенно, как барин.

– Зоя Семеновна! – бросилась к соседке выбежавшая из своего подъезда к шапочному разбору Фаустова. – Правда, что ли, Неля сошла с ума?

– Не знаю, Екатерина Григорьевна, – нехотя ответила Зоя и продолжила свой путь.

– Жалко… – запричитала Фаустова и присела на скамейку.

К ней подтянулись еще соседки, потом – еще…

– Я уже утром заметила: не в себе она, – рассказывала Фаустова окружившим ее женщинам, поглядывая на «Зойкины» окна. – Майора с прокурором перепутала. Жа-а-алко…

«Может, год, а может, и два…»

Фамилия ее была Кукуруза. И тот, кто слышал эту фамилию впервые, недоуменно поднимал брови и давил в себе детское хихиканье, которое рождается в человеке всем запретам назло. Такое бывает во время траурных митингов, когда всех собирают слушать пронзительно печальную музыку и скорбные речи ораторов. В итоге одни плачут, а другие, стыдно сказать, посмотрят друг на друга и начинают хихикать…

Так вот, Кукуруза была из их числа: также хихикала к месту и не к месту. Как правило, не к месту. Не случайно Коля – ее муж – любил приговаривать: «Бог не выдаст, свинья не съест, зато Верочка на чудеса горазда». Верочка – это и есть та самая Кукуруза. И правильно Коля говорил, потому что сам начальник отдела кадров от лукавых Верочкиных глаз взор отводил и перед партсобранием всегда грозил ей узловатым пальцем:

– Слышишь, Кукуруза? Ты себя в руках-то держи. Ты мужу-то соответствуй, Вера Павловна. На ответственной работе он у тебя. Навредить можешь. Смотри у меня, Кукуруза.

Вот Кукуруза и старается: смотрит-смотрит, а потом начинает хихикать, пока кто-нибудь ей в бок локтем не даст, чтоб не случилось чего-нибудь такого, непредвиденного.

На непредвиденное Вера Павловна была горазда. Вот что правда, то правда! Может, за это Коля-то ее и терпел. А может, и любил даже. Некоторые говорят – точно любил. Это ж не шутки – рядом с Кукурузой жить! Никогда не знаешь, с какого бока посыплется.

Всякое бывало у них в доме. То Верочка с соседом напротив маски эфиопские наденут, Колей из Африки привезенные, и пойдут жильцов пугать. То всю ребятню из двора на Волгу уведет, чтоб с дамбы ныряли, а то сидят по домам, «к мамке пристегнутые». То подкладку для шубы из натурального шелка закажет, а потом отпорет и нейлоновую пришьет – модно потому что…

Вера она и есть Вера. И в глаз ей давали за ряженье ее это с соседом, и на собрание заводского женсовета вызывали за то, что чуть детей не утопила, и пальцем у виска крутили, когда шелковый подклад в мусорку выбросила. Хоть бы хны!

– Я не бабка, чтоб дома сидеть! – покрикивала на мужа Кукуруза.

– Ве-е-ера, – пытался утихомирить ее пыл Николай Алексеевич. – Ну что ты людей смешишь? Зачем ты Алешке парашют из бабушкиной юбки сделала?

– А что такого-то? – тараторила Вера Павловна. – Что такого-то? Юбка старая. А тут сгодилась – мама и не заметила.

– Ве-е-ера, ну что ты как маленькая?! Ты что, не знаешь, что они этот парашют на кошке проверяли. Ладно – этаж третий, а то убилась бы кошка.

– Чего бы это она убилась? – изумлялась Верочка. – Юбка-то прочная. Можно было бы и тебя запускать, да парашют только маленький.

И тут Вера Павловна щурилась, отчего выражение ее лица становилось хитрым, закусывала губу и начинала хихикать, представляя, как под цветастым парашютом летит ее Коля с кошкой на руках.

– Ну чего здесь смешного?! – искренне удивлялся Николай Алексеевич. – Не понимаю…

Вера Павловна на минутку переставала хихикать, недоверчиво смотрела на мужа (неужто не понимает) и шла к Лидочке Масловой, живущей напротив: рассказать про свои с Алешкой достижения. Мать да сын: два сапога – пара.

Когда Верочка уходила из дома, Николай Алексеевич Кукуруза вздыхал полной грудью и приступал к отложенным в долгий ящик домашним делам: переплетал скопившиеся за год журналы «Экран», «Огонек», «Наука и жизнь»; любовно перебирал книги и под порядковым номером заносил их в тетрадку с надписью «Моя библиотека», изредка помечая простым карандашом «дубл», что означало: «в двух экземплярах и Леша заберет».

Порой, воспользовавшись отсутствием жены, Николай Алексеевич доставал с антресолей коробку с пластинками и, выбрав одну, бережно вынимал ее из картонного пакета, аккуратно держа двумя пальцами за черные блестящие края. Чаще всего это был Брамс. Иногда – Шопен. Еще реже – Дебюсси.

Последнего Верочка особенно не любила. И, промучившись рядом с мужем минут пять, слезно молила:

– Господи, Коля, выключи ты эту тягомотину. Поставь Кобзона. Поставь Магомаева. Хиля поставь! А то ни одного слова не разобрать.

– А здесь и нет ни одного слова, – устало сообщал Николай Алексеевич Вере Павловне.

– Нету? – округляла свои глаза Кукуруза. – А я-то думала: не по-русски поют…

Коля смотрел на жену с жалостью, подозревая ее в крайней форме слабоумия, а потом в сердцах вскакивал и выключал проигрыватель.

– Да слушай ты, ради бога! – возмущалась Вера Павловна. – Кто тебе мешает? Хоть обслушайся весь. Больно надо.

– Ве-е-ера! – чуть не плакал Николай Алексеевич. – Ну зачем ты так делаешь?!

– А что я делаю-то? – изумлялась Кукуруза и в недоумении разводила руками. – Чего такого-то? Я что, виновата: «бреньк да бреньк, бреньк да бреньк». Ни тебе спеть, ни тебе поговорить.

– Это не «бреньк»! – выходил из себя Коля. – Это арфа.

– Ну так бы и сказал, что арфа. Я б послушала.

Николай Алексеевич в сердцах махал рукой и надевал шляпу.

– Ты куда? – вскакивала Верочка с дивана и начинала спешно собираться. – Я с тобой.

И Коле не оставалось ничего другого, как томиться в передней, пока Вера Павловна укладывает волосы волной и прилежно пудрит свой вздернутый нос. Уж что-что, а пройтись по району с мужем Кукуруза любила.

– Здравствуйте, Николай Алексеевич! – приветствовали ее мужа рабочие.

– Здравствуйте, – торопилась ответить Верочка и покровительственно качала головой в перманенте.

– Здравствуйте, Вера Павловна, – повторяли приветствие труженики, демонстрируя почтение к жене начальника цеха.

– Здравствуй-здравствуй, Петров, – Верочка безошибочно вспоминала фамилию рабочего.

– И как вы все помните, Вера Павловна?

– Посиди с мое в отделе кадров, – небрежно роняла Верочка, и супружеская чета чинно продолжала свой путь.

Кстати, в отделе кадров Вера Павловна «отсидела» ровно один год, да и то благодаря ходатайству самого Николая Алексеевича. Без его участия ни в какой бы отдел, а уж тем более кадров Верочку бы не пригласили вообще, несмотря на приближающийся пенсионный возраст. Весь завод был единодушно убежден, что брак у Кукуруз «неравный», что Верке, в отличие от Николая Алексеевича, несказанно повезло, а вот сам – тот, «конечно, мучается». А что делать? Человек он интеллигентный, образованный. По молодости не разобрался, а когда разобрался – уже нельзя было развестись. И дети тут, и внуки, и жизнь сложилась. «Печальная история…»

Песню о золотых саратовских огнях Вера Павловна любила. Пела ее часто, половину слов заменяя душевным «ла-ла-ла». Но особое удовольствие она получала от оперетты: «Да, я шу-у-ут. Я циркач. Но что же? Пусть меня-а-а-а так зовут вельмо-о-ожи…» От слова «вельможи» у Верочки начинала кружиться голова, и она представляла себя всю такую – в цирковых огнях и с перьями на голове!

Принцесса цирка, одним словом.

Побыв ею в своем богатом воображении, Вера Павловна отдавала должное исполнительскому мастерству Мистера Икса и, довольная, признавалась: «Поют же некоторые». Потом она роняла слезу, легко ее смахивала и отмечала простым карандашом в программе передач на неделю время очередного концерта.

Заметив в жене непреодолимую страсть к искусству, Николай Алексеевич подарил ей пластинку под названием «Ах, эти черные глаза…». Вера Павловна подарок оценила и начала использовать его по полной программе. Днем и ночью. Пока соседи не стали стучать то в пол, то в потолок, а то и просто по батареям. Видите ли, у них водились дети и была какая-то первая (третья) смена!

Николай Алексеевич, наблюдая за развитием конфликта с соседями, не на шутку перепугался и решил его урегулировать. Для этого он попытался поменять репертуар, подозревая, что романсы могут быть не каждому по душе. Благо и подходящий повод подвернулся: у двери топталось Восьмое марта. Супруг предстал перед Верой Павловной, бережно прижимая к груди пластинку с записями песен Людмилы Зыкиной.

– Это что? – гневно спросила Кукуруза супруга.

– Твоя любимая, – таинственно сообщил Николай Алексеевич и тоненько пропел, по-женски прикрыв глаза:

 
Подари мне платок…
Голубой лоскуток…
И чтоб был по краям…
 

– Я что? – ехидно поинтересовалась Вера Павловна. – Задницу ею прикрывать буду?

У мужа отвисла челюсть.

– Я думал, тебе песня нравится, – начал оправдываться Николай Алексеевич.

– Нравится, – подтвердила Верочка, а потом добавила: – Но нитка жемчуга мне нравится больше. Красиво.

С красотой у Веры Павловны были свои отношения: бусы, морковная помада и кудри. Эти три условия Верочка соблюдала неукоснительно, невзирая на периодически наскакивающие на нее неприятности и недомогания.

Неприятностью номер один для Веры Павловны было отсутствие праздников.

– Хватит! – заявляла она во всеуслышание. – Поработала! Пора и честь знать. (К слову, поработала она только год в том самом отделе кадров.) Для чего людям пенсию дают? Отдыхать надо.

Самой желанной формой отдыха для Верочки становилось застолье, на подготовку к которому она могла потратить целый день, а то и два, если студень варила и торт пекла.

Николай Алексеевич застолий не любил, но жене не перечил и просто из года в год задавал один и тот же вопрос:

– Зачем тебе это, Вера?

– Как – зачем? – искренно изумлялась Верочка, в глубине души считая мужа несколько преглуповатым. – А жить когда?

– Разве ты не живешь? – пытался убеждать жену Николай Алексеевич.

– А то живу?! – сердилась Вера Павловна. – Сначала полжизни твоего сына воспитывала. Потом – работала. До себя руки не доходили. На пенсию вышла, думаю, хоть немного поживу для себя. Но нет! Коля не разрешает. А я так тебя и послушалась!

– Да я не запрещаю, – не терял надежды Кукуруза. – Но не каждый же раз.

– Тебе что, жалко?! – срубала наповал Верочка.

– Да мне-то не жалко!

– А не жалко, значит, не мешай. И людям праздник. И мы вроде как радуемся. А если ты из-за денег, так я с пенсии отдам, – обещала Вера Павловна мужу и уходила на кухню листать календарь. – Нехорошо, Коля.

Коле после ее слов становилось стыдно, и он с повинной тащился в кухню, предлагая купить все, что требуется по списку.

– Не надо, – поджав губы, отказывалась Верочка и, словно в никуда, добавляла: – Пусть мама сходит. Или сама я. Хоть ноги у меня и больные, но все вытерпят! Перед гостями лицом в грязь не ударю, не дождешься!

– Ты, главное, приготовь, – шел на попятную Кукуруза и доставал из-под мойки авоськи.

– Много ты в них принесешь! – как бы между прочим роняла Вера Павловна, а потом, не выдержав, давала список и выволакивала из темнушки рюкзак.

– Не много?

– А ты что, только на праздник, Коля, ешь?

Николаю Алексеевичу приходилось признаваться, что, конечно, не только на праздник, и вопрос решался положительно: рюкзак, «всего досыта» и чтоб перед гостями не стыдно.

Вторая неприятность, которой Верочка старалась избегать, – это встреча с одноклассниками. Почему-то в классе ее не любили, считая глупенькой и недалекой, в то время как она была открытой, простодушной и неуемно веселой. Среди бывших соучеников она признавала лишь Юрку Генералова, влюбленного в нее с первого класса.

– Гаврикова! – обращался он к ней по телефону и в очередной раз предлагал: – Выходи за меня замуж. Хоть фамилия у тебя будет приличная – Генералова, а то смех один – Кукуруза.

– Ты на себя посмотри, – хихикала Вера Павловна в трубку. – Кто на тебя позарится?! Ты ж лысый! Как с тобой Маруся-то живет?

– Хорошо живет! – клялся Генералов. – Светло ей со мной.

– Лысина светит? – заигрывала с ним Верочка.

– Ты на лысину-то не смотри, – кокетничал одноклассник.

– А куда ж мне смотреть?

– Смотри, куда надо! – хохотал Генералов, а потом неожиданно замолкал и скомканно, чтоб потом быстро бросить трубку, добавлял: – Слышишь, Вер, ты, если того, разведешься со своим-то или он тебя бросит, ко мне переходи…

– С ума сошел! – кричала в ответ Вера Павловна. – Это при живой жене-то!

– С Марусей я решу, если что, – обещал Юрка и торопился закончить разговор.

– Решит он! – возмущалась Кукуруза, но при этом улыбалась во весь свой морковный рот. – Решальщик!

После коротких разговоров с Генераловым Верочка надевала таинственное выражение лица и носила его до Колиного прихода, останавливаясь у зеркала, перед которым взбивала свои жидкие кудри и поправляла на груди всенепременную жемчужную нитку.

– Генералов звонил, – не могла она удержаться и, как бы между прочим, сообщала об этом Николаю Алексеевичу, едва переступившему порог своего дома.

– Здоров? – с готовностью отзывался Кукуруза.

– Здоров. Чего ему станется?

– Маруся у него болеет.

– Чего с ней?

– Возраст, – разводил руками Николай Алексеевич.

– Да она всего на год старше меня, – отказывалась принимать во внимание мужнины слова Верочка.

– При чем тут это?

– При том, – обрывала его Вера Павловна и гремела кастрюлями, всем своим видом показывая, что слышать ничего об этом не желает.

Зато когда Маруся Генералова умерла, Верочка наотрез отказалась общаться с ровесницами, ограничив свой круг младшей по возрасту Лидусей Масловой, соседкой из квартиры напротив, с которой ее связывала многолетняя дружба и общие проказы.

– О чем мне с ними разговаривать? – жаловалась Кукуруза невестке и горестно добавляла: – Пока молодыми были, не больно-то разговаривали, а теперь и совсем не хочу. Старухи!

Все остальные неприятности Вера Павловна отметала с легкостью, отказав им в мало-мальской значимости.

– У тебя сердце! – напоминал ей Николай Алексеевич, долго переживавший первый инфаркт супруги.

– У всех сердце, – парировала жена.

– Беречься надо, – беспокоился о ней Кукуруза.

– От жизни разве убережешься?!

– Не от жизни, Вера, от себя самой: на ночь не есть, жирное ограничить, больше двигаться…

– Неизвестно еще, кто кого переживет, – бунтовала Верочка и рассасывала валидол, пока никто не видел.

И была права: Коля ушел первым.

Следом за ним – его безропотная теща, маленькая и сухонькая баба Катя, имевшая удивительную способность оставаться незамеченной даже на приеме у врача.

Вера сочла уход близких несправедливым и объявила покойникам бойкот, объявив их предателями. А как же по-другому можно было назвать их, разрушивших столь милый для Верочки миропорядок? И не то чтобы со смертью Коли она разлюбила праздники. Нет, просто рядом с ним, в руках которого дребезжала переполненная рыночной провизией сумка на колесиках, Вера Павловна особенно остро ощущала полноту самой, как ей казалось, творящейся жизни. И ей это нравилось, и радость кормилась с ее ладони, как прирученная птица.

Если раньше Верочка могла хохотать до упаду, припомнив какой-нибудь забавный случай из их с Колей прошлого, то теперь она, лениво хихикнув, только добавляла: «Да-а-а, было… И не такое бывало!» – а потом умолкала и механически переворачивала страницы старого альбома с семейными фотографиями.

Иногда вечерами Вера Павловна включала проигрыватель и слушала того самого непонятного Дебюсси, пытаясь распознать звуки арфы, когда-то пренебрежительно именуемые ею «бреньк да бреньк». Дебюсси не давался Вере по-прежнему, и от этого она злилась и плакала. И, постояв немного над крутящимся лакированным диском, резко смахивала иглу, отчего на пластинке появлялась белесая тоненькая борозда. «Ни себе, ни людям!» – ругалась она и гневно смотрела на Колину фотографию, стоящую на телевизоре.

В число предателей она записала и собственного сына, ушедшего из семьи.

– Ты для меня умер! – заявила она ему и в сердцах захлопнула дверь.

– Нельзя так, Вера! – упрекнула соседку Лидуся Маслова. – Это ж сын!

– Тебя тоже никто не держит! – обиделась Вера Павловна и развязала войну с давней подругой.

Правда, через какое-то время простила отступницу: «Кто старое помянет, тому – глаз вон!»

В наследство от прошлой жизни Кукурузе досталась жесточайшая аритмия, больной желудок и верная Лидка, каждый день навещавшая подругу молодости, которой было просто лень подняться с дивана, чтобы открыть ей, Лидочке, входную дверь.

После второго инфаркта Веры Павловны Лидуся требования ужесточила и обзавелась ключами от соседской квартиры.