Текст книги "Она что-то знала"

Возможно, что это был уже не театр, а какая-то его квинтэссенция, законсервированный дух, и это ещё вопрос, обошлось ли дело без алхимического тигля и ползучих туманов Лысой горы. Ведь никто даже из знатоков не решился бы сказать, сколько, собственно, лет Вадиму Спиридоновичу Муранову, чьей первой работой в кино стало участие в картине «Чапаев» (крестьянский мальчик)…

Но всему на свете приходит конец, пришёл конец и эстетической неколебимости Муранова! Об этом Анна узнала из афиши – она извещала о готовящейся премьере пьесы братьев Кердыковых «Инсулин» в постановке Богдана Бисова. Братья Кердыковы, пара бойких драмоделов, которые, как и братья Васильевы (фильм «Чапаев»), никакими братьями не были, и Богдан Бисов, человек-смерч, осеменяли новомодными тенденциями театральную Москву не точечно, а квадратно-гнездовым способом: пришла очередь и Театра имени Театра. Что ж, на любой сцене всегда идёт какой-то мусор своего времени, и, если деревянных колхозников, от чьего топорного балагурства тянет добротным запахом коровьей мочи, сменяют вопящие наркоманы, припадочные спецназовцы и малолетние шлюхи, это означает, что на старую квартиру, опорожняющую на сцену свои помойные ведра, въехали новые постояльцы, эка невидаль.

Крупно отужинав вечор, а днём погуляв по столице, Анна с удовольствием зашла в прохладную сень вечной театральной скуки. Она хорошо помнила пьесу Уильямса, где разнообразно и красиво цеплялась за жизнь и погибала нежная стервоза Бланш, стареющая истерическая звезда никому не нужной вечной женственности. По видимости, театральная публика нисколько не изменилась за годы перемен, и всё так же исправно и некстати утыкалась в программки и блаженно поедала прикупленные в буфете шоколадные конфеты в шуршащих обёртках. Но вот реакции публики на сценическое действие были иные, нежели лет двадцать назад.

Тогда несчастная женщина, цепляющаяся за остатки былой привлекательности, психически неуравновешенная, сильно пьющая и врущая, пользовалась безоговорочным сочувствием. Её враг, животный здоровяк Стенли, вызывал скорее отторжение и гнев – зачем же губить слабых, страдающих? Сегодня же симпатии зала были скорее на стороне крепкого, понятного в своей элементарности мужчины. Сложная, особенная женщина раздражала и смешила. Тоже, фря! Марине Фанардиной пришлось немало побороться с публикой за свою Бланш, но она выиграла, победив всех, даже драматурга.

Тоненькая белокурая дамочка, прибывшая в гости к сестре, в убожество неказистого семейного быта, только казалась субтильной куколкой, увядшим вишнёвым цветом, обрывком дорогого кружева. Она была умнее и сильнее всех вокруг. Она разрушила и разложила обывательское гнёздышко в дым, в гнилые клочья. О, как опасно унижать обделённых физической силой и наделённых силой иного сорта! Они нанесут такой гибельный удар, от которого никакая бычатина защититься не сможет. Марина была пронизана и заряжена яркой, спелой ненавистью изысканного аристократического создания к миру плебейского насилия. Она рассчитанно и зло кружила голову мальчику Митчу, разжигала страсть в Стенли, травила душевный покой беременной сестры Стеллы. Она врала, издевалась, провоцировала, сладострастно притворяясь обиженной и печальной. Насмешливые вздохи и междометия ритмично колебали её коварную, обволакивающую, завораживающую речь, и горели, искрились злые синие глаза – Незнакомка зашла на минутку в кабак, чтобы плюнуть в рожи и улететь. В финале пьесы героиню сдают санитарам, чтоб те везли её в психиатрическую лечебницу. Марина играла так, что получалось – она сама это и выдумала, чтоб эффектно исчезнуть и навсегда наказать сестру за падение с высоты в грязь пошлого быта. «Я всегда зависела от доброты первого встречного», – знаменитую реплику, обращённую к врачу, Фанардина говорила так, что зал одобрительно смеялся: было ясно, что теперь и в больнице эта Бланш наведёт шороху. «Чистая актёрская победа, – подумала Анна, – ни одного слова не исказив, поменять смысл пьесы! Но какое мощное обаяние, какая гибкость, энергия, а ведь она ровесница Серебринской, стало быть – тут у нас верных пятьдесят шесть лет имеются. Ох уж эти актрисы, из человеческой ли плоти они сделаны? Нет ли тут другого какого материальчику?»

После спектакля, вдоволь покружив по тёмным коридорчикам, внезапно выводящим на разные уровни зазеркалья-закулисья, Анна отыскала гримуборную заслуженной артистки России Марины Фанардиной.

10и

Женщина, к сожалению, всегда женщина, как бы талантлива она ни была! – прибавит он, а мне будет трудно ему поверить…

Ирина Одоевцева. На берегах Невы

Марина уже переоделась в серебристый халатик и сняла белокурый парик: её собственные, светло-пепельные, коротко подстриженные волосы были ей к лицу куда больше, чем мэрилинистые локоны. Она снимала грим и болтала с посетителями – крупной тёткой в малиновом бархатном платье и худосочным юношей; на столике лежали несколько букетов. Анна представилась.

– Ауф! – устало и весело отозвалась Марина. – Оп-ля! Вот, Миррочка и Данечка, смотрите – перед вами образованный человек из Петербурга… я ей, значит, говорю, приходите на пьесу Уильямса, а она мне… рум-пум-пум… знаю, говорит, читала, говорит! Анечка, а это мои друзья – Мирра Львовна, знатный театрал и… ой-ёй… Данечка, будущий театровед. Портрет мой пишет актёрский и «Трамвайчик» видел… Данечка, сколько разочков?

– Четырнадцать, – ответил Данечка голосом ангела.

– Сегодня зал был тяжёлый, – заметила бывалая Мирра.

– Миррочка, а что делать? Зритель глупеет каждый день… Ум-па-па, ум-па… Каждый божий день. Тум-да-ри-да-ри-дам… Скоро человек, одолевший «Мойдодыра», будет считаться интеллектуалом, как же – большая вещь, в стихах… А тут ваще засада, блин! Какая-то психическая тётка заваливается, значит, к сеструхе, а та замужем и с пузом. А тётка уже типа пожила, но чего-то ещё крутит её насчёт мужиков. А у сеструхи мужик такой нормальный, в натуре, конкретный пацан по жизни. И он на неё типа завёлся – не завёлся, я не въехал, а она стала парню одному мозги пудрить… Короче, мутное такое грузилово, я ни хера не просёк! – При этой тираде глаза Марины стали стеклянными, а губа отвисла, изображая мурло самодовольного плебея.

Мирра Львовна хохотнула, колыхаясь бархатом, а Данечка серьёзно сказал:

– Искусная пародийная стилизация современного жаргона.

– Вы интересно играли, необычно, – вставила Анна. – Ваша Бланш очень сильная, умная, она ведь победила всех на самом деле. Но только её сила разрушительная, не добрая…

– Вы поняли? О-ля-ля, Бог человечка-то послал умного. Яшечке спасибо. Как он там?

– Да ничего. Крузенштерна его переиздают, и статью заказали про Минина и Пожарского. Работает.

– Попивает?

– Ну, Марина Валентиновна…

– Да ладно вам, тоже, бу-ру-ру, секрет нашли.

В уборную заглядывали театральные люди по делу и просто так, хотя бы оценить, «сколько сегодня у змеищи было букетов». Зашёл и чёрный человек цыганского типа, поцеловал Марине ручку, сказал, что завтра ждёт, ждёт, ждёт.

– Видали? – кивнула Марина. – Это сам Бисов. Вот, Данечка ему поклоняется…

– Нет, Марина Валентиновна, это несправедливо. Я только считаю, что…

– Ру-ру-ру, мой ангел, я знаю-знаю, что вы там считаете. Энергия! Новые тенденции! Это у вас, Данюля, невроз новизны. Вот мы пьеску сейчас репетуем, такую глазастую пьеску репетуем… – обратилась она к Анне. – «Инсулин»! Слыхали?

– Видела на афише название, – ответила Анна. – Это про диабетиков?

Мирра, Даня и Марина дружно захохотали.

– Человек из Петербурга! – воскликнула Марина, взбивая на голове свои пепельные пёрышки. – У них там до сих пор в пьесе «Гроза» есть гроза, а в «Маскараде» – маскарад. Я туда отдыхать езжу. Ох-хо-хо, моя радость, пьеса «Инсулин» – современная трагедия. У мужа-алкоголика и жены-шлюхи двое детей, дочь и сын. Оба подростка наркоманы и притом состоят в интимной связи. Муж контуженный во время теракта, у жены действительно диабет, сын ВИЧ-инфицированный, а дочь случайно убила школьную учительницу. Тут в городе пропадают из-за преступной халатности чиновников разом все шприцы. У семьи остался всего один шприц, о-ля-ля! Каждому нужна инъекция. Итак, что делать? Кому, что и в какой последовательности вкалывать?

– А… вы… заняты в этой пьесе?

– Здрасьте вам, конечно, бам-ба-рам, занята по уши. Видали, чёрный человек по мою душу приходил? Мамочку играю. Я там убиваю сначала дочь, а потом и сына. Муж, славбогу, не на моей совести… Тик-так, тик-так… Анечка, я сейчас одеваюсь, и мы с вами немножком перекусим, да?

Марина ловко вела зелёную «альфа-ромео» по ночной Москве, продолжая всё так же вздыхать, напевать, бросать слова, эльфическая, непроницаемая, острая и блестящая, как шпага. Время отягчило углы губ, собралось морщинками под глазами, но, казалось, мало затронуло её упорную, упругую суть – суть женщины-беглянки.

– Ла-ри-ри, ла-ри-ра… Нравится Москва?

– Никаких особенных чувств не имею. Я редко бываю в Москве.

– Правильно, не стоит преувеличивать значение декораций в спектакле… А как вам погода? Вы любите ноябрь?

– Нет.

– Как вы хорошо ответили, искренне и просто, ча-ча-ча. Без претензий. Завтра полнолуние, у вас как с луной?

– У меня с луной личных отношений нет.

А луны и не видно было – стояла плотная сизая мгла, набитая искусственными светами.

– Еду для психов кушать будете?

– Это какую?

– Японскую, конешно. Палочки и кусочки, кусочки и палочки – потому как опасен нож в руках самурая… Идеальная еда для психов. Мы тоже психи, разумеется, но буйные, и еда русская – она для нас, для буйно помешанных, и предназначена. Бытовые убийства чем совершаются, знаете? А патриархальная расправа с младшими – ложкой по лбу? Ух! Трах! А у нормальных, то есть скрытых, затаённых психов ничего такого – те-те-те, ко-ко-ко… Мелкие движения лапочками… Я вас приглашаю, само собой. Девушка из Питера! И я была девушкой юной, сама не припомню когда…

В ресторане, уже полупустом – время близилось к полуночи – Марина заказала устрашающий короб с суши, порцию на двоих, и кувшин саке. Огляделась по сторонам и с удовлетворением заметила:

– Слава богу, девок с пупками нет. Разобрали уже.

– Девок с пупками?

– Ну да, они же сейчас ходят с голыми животами, суки. Ненавижу!

– За что, Марина Валентиновна?

– Цену сбивают, бам-ба-ра-рам! Всему женскому полу, которому и так грош цена, – ещё цену сбивают. Видели, конечно, это империалистическое дерьмо, сю-сю-сю… «Секс в большом городе»? Отрывками? Там четыре полуголые шлюхи всё время жрут и пьют в ресторанах, ложатся в постель с первым встречным и при этом толкуют о правах женщин и ужасно обижаются, когда их бросают после первого же раза. Сидят с голым торсом в ночном баре и требуют серьёзного к себе отношения! Честно скажу вам, как человеку из Петербурга, – я не люблю мужчин, но женщин я – ненавижу… фрр.

«Особенно молодых», – с улыбкой подумала Анна.

– Ага-ага, знаю, что вы думаете, – прищурилась Марина. – Что я ненавижу девиц, потому что сама старею и уже не могу выиграть в конкурентной борьбе. Тю! Во-первых, могу. Я сейчас замужем шестой раз, а вышла я за своего Гарика в сорок девять лет. Во-вторых, я никогда и ни с кем не соревновалась по любовным делам, потому что у моих избранников – а мне всегда были нужны не «все мужчины», а конкретно «мой мужчина» – не было никакой альтернативы. В-третьих, женская инфляция сильно портит нравы, а это мне невыгодно. Мужчины очень уж борзеют. Таким наглым, пуленепробиваемым самообожанием наливаются, что блевать тянет. Уй-уй, наши колобашечки прибыли… Я буду, хе-хе, вас объедать. Вы только потянетесь к сушинке – а я – ам! – и сьем её. Шучу! Я мало ем. Желудок у Мариночки не больше напёрстка! Ну так что там Яша мутит воду?

– Он встревожен внезапной смертью Лилии Ильиничны. Мы с ним как-то разговорились, и его тревога передалась мне. Я хотела бы написать о ней… Всё-таки это большая потеря для города – такой человек. Как вы думаете? Вы ведь дружили с ней всю жизнь?

Марина перестала улыбаться и гримасничать.

– Ничего не знаю насчёт города – мне плевать на ваш город. Он как жил без людей, так и проживёт. Серьёзно – вот здесь, в цитадели жёлтого дьявола, есть одна грубая идея, идея о том, что человек может быть полезен. Без всяких там сантиментов и любовей и бла-бла-бла – от человека может быть польза. В Питере такой идеи нет и не может быть, и человек там не нужен ни для чего. Лиля… Мы с ней познакомились в первом классе. Она подошла ко мне и сказала: «Девочка, давай с тобой дружить». А? Как вам? По-моему – в этом весь человек сразу высказался. Ей было страшно, она была ужасно нелепая девочка, от психического напряжения даже, бывало, писалась. Типичная жертва! А при этом – храбрая, настоящий боец. Уж как где мелькнет призрак справедливости – так Лиличка сразу туда. На бой, на бой, в борьбу со тьмой! Возьмите вот эту штучку, это икра летучей рыбы… ха. Лиличка тоже была в своём роде летучая рыба… Милый монстр… Что говорить – сорок девять лет дружбы, это полвека. Вам все эти полста лет описать? Извините, сил нет.

– Вы встретились накануне её… ухода, двадцать восьмого сентября. Был какой-то конкретный повод собраться? Какая-то дата?

– Ауф. Никакой даты. Лиля просила нас собраться весь месяц. А это сейчас не так просто, как в школьные годы. Но у нас уговор – если кто-то требует встречи, мы собираемся.

– Лилия Ильинична потребовала встречи – значит, у неё были какие-то особенные причины? Что-то случилось? Она рассказала вам?

Марина отхлебнула саке, недовольно фыркнула.

– Она говорила весь вечер. О том, что она осталась одна – без семьи, без работы, без денег, и теперь она считает, что и без друзей. Что нашего союза больше нет. Что при мысли о том, что ей придётся прожить ещё десять—пятнадцать лет зачем-то, она хочет заснуть и не проснуться. Что она не нужна никому, и самой себе тоже. Ну такое вот трам-пам-пам.

– А вы?

– А мы возражали. Оу, мы старались! Звали её пожить – я в Москву, Алёна в свой городок, где она рулит, в Горбатов. Роза предлагала денег, чтоб Лиля поехала к дочке в Париж. Уговаривали написать книгу, подстричься, сделать хороший гардероб, пойти к врачам. Мы были феноменально красноречивы! Тем более что ни у кого из нас, может быть, кроме Алёнки, не было очень уж могучей убеждённости, что мы сами не хотим… того… заснуть и не проснуться…

– Но – почему?

– А-ль-ля-ля! Где ж вам понять! Девочка моя, когда я родилась, ещё был жив Иосиф Виссарионович Сталин. Про которого вы там сейчас что-то препода-да-даёте. Я была в полном уме, когда Гагарин полетел. Я помню это ощущение шестидесятых годов, что родился новый сияющий мир, где все молоды, – и помню, как этот мир умирал, гнил и вонял, и как молодые люди этого мира за пять лет превращались в развалин. Да буквально так! Ух! Только что жил-был мальчик, чистенький и трезвый, и через пару лет встречаешь его – а он алкоголик, разведённый, подшитый, пишет дневник, ненавидит весь мир. Когда успел? Чух! Ветер свистит в ушках! Страшная быстрота! Я-то ладно, я актриса и мне это положено – а и все люди нашего времени прожили две, три, пять жизней, и притом ни одна не походила на другую. Лилиного мужа, Михаила Александровича, чуть было не посадили за солженицынский «Архипелаг», нельзя было даже в руках держать такую книгу, а потом – просыпаюсь: здрасьте, нет советской власти, Александра Исаича печатают километрами, потом он сам прибывает, даёт интервью, пишет свои кирпичи, и вот он уже на фиг никому не нужен… оп-ля… и «Архипелага»-то этого в магазинах не найдёшь, потому как спроса нет на эдакое грузилово… Мы, Анечка, вымотались такие рекорды скорожитья ставить. Опять-таки мне это как раз не страшно, скорее смешно, я особенный птенчик-мотылёк. Но человек так жить не должен. Всё подлинное – оно медленно, трудно, красиво. Скорость от чёрта, скорость – морока, головокружение, пустота. Вот наш чёрный человек Бисов ставит спектакль за два месяца максимум. Не может быть поставлен настоящий спектакль за два месяца, это муляж, чучело, безделка. И наши скоростные жизни тоже поддельные…

– А что не поддельное?

– Да ладно вам! Вы в Риме были, к примеру? Нет? Что вы, давайте скорее, а то опять начальники завернут поганку, и будем тут куковать, опять какую-нибудь сучью империю за забором строить людям и курам на смех… Только и смысла было во всей этой петрушке, что мир можно повидать, ду-ду-ду… Погуляйте по Вене, по Праге, загляните в Исландию… А тигры! А цветы! «Что – не поддельное» – ну, насмешили… Пушкин, Цветаева. Хороший театр. Дубовая роща – видели когда-нибудь? Достоевский, если в меру… Навалом… Я не жалуюсь. Одна британская леди – я читала где-то – умирая, сказала: «Что ж, это было интересно». Мрр, правда, здоровски сказано? Я бы тоже хотела что-нибудь такое сморозить в финале. О-ля-ля, я-то хорошо пожила и знаю, что тот театр, на котором я выросла и которому потом служила в меру сил, уходит навсегда. Вы знаете, например, что исчезает целая театральная профессия – профессия бутафора, мастера сценических вещей? Потому что на сцене больше нет вещей. Актеры не живут, не действуют, а только тарахтят текст и кривляются… фа-фа-фа… Я тем временем никуда уходить не собираюсь. Я буду, как старая эмигрантка, молиться на иконы, чудом вывезенные с родины, и перешивать фамильные платья, пока они не рассыплются в прах. Знаете, трудно меня счесть верной и надёжной в быту, сознаюсь: подводила я людей, и не раз. Бывало, что и морочила их, и играла с ними. Но театру я была верна… на-на-на… Только душа устаёт. Странно. Я думала, что я никогда не устану. Знаете, – сказала Марина, попивая саке, – я ведь в детстве думала, что я потеряшка.

– Что ваша мама – ненастоящая, вас подменили в роддоме, а настоящая где-то далеко, да?

– Так да не так. Я круче придумала. Я придумала, что моя мама – фея, маленькая золотоволосая волшебница, а я родилась в сказочном цветке, в самой серёдке, вызрела как земляничина. Но, когда мама хотела меня уже сорвать и отнести в свою страну, поднялся страшный ветер…

– Настоящий ураган! – продолжила Анна, смеясь. – И вас забросило в какую-то ужасную холодную страну…

– Где жили корявые грубые люди, – согласилась Марина, – которые всё время убивали друг друга, и – оу-воу-воу – мучили животных, и ели жареное мясо, пили жгучие хмельные напитки, и болели, и обижали самых привлекательных жителей своей жуткой страны…

– Которые были немножко похожи на симпатичных животных, и не любили убивать друг друга, и животики у них болели от жареного мяса, – добавила Анна. – По-моему, я знаю эту сказку!

– Но вы не потеряшка, – заметила Марина.

– Нет, я не потеряшка. Я притворяшка, – ответила Анна. – А вы всё-таки приноровились к здешним жителям. И вот ваша дружба с Лилией, Розой и Алёной – ведь это просто что-то поразительное. Такое нематериальное, настоящее. Сейчас уже люди так не дружат, мне кажется.

– А для чего сейчас дружить, для каких надобностей? Сейчас у нас главная форма общения – это пространственно-временная совместность. Ту-ту… то есть это когда люди оказались рядом, так они и общаются. Потом попадаешь в другой поток – а там другие люди. Никаких преодолений, трудностей доступа быть не должно. А мы с девчонками шли насквозь, понимаете, моя кошечка? Мы давали себе труд поддерживать отношения через время, через пространство, через то, что мы были… лю-лю, чёрт, почему были? – мы и есть… фантастически разные люди. Да, фан-тас-ти-чес-ки! Когда я приехала в столицу, я была нищая, реально нищая, и девочки таскались ко мне – то Алёнка с консервами от мамы, то Роза с денежкой, то Лиля с советами и слезами. М-да. Такое не забывается, правда? А вы, значит, преподаете русскую историю? Как же вам удалось освоить это страшилище?

– Почему – страшилище?

– Да я не знаю. Ну вот включаешь когда телевизор, а там бородатые люди друг друга душат – значит, это что-то из русской истории. А бабы, я читала, пока сидели в теремах, дико пили от скуки. Один принц «из стран Европы», как теперь выражаются, хотел жениться на русской, так ему долго искали непьющую…

– Женщины всегда и везде тайком попивали. Не только в России.

– Ну правильно, тирлим-бом-бом. Всю эту петрушку – и без наркоза?!

Анна засмеялась.

– Звучит как девиз.

– Так и есть, мня. А вы что, не пьёте? Лучше раньше начать, понемногу, чтоб потом не обрушиться сразу в чистый алкоголизм. С алкоголем надо иметь ровные, постоянные супружеские отношения, а не бурный роман – тогда есть шансы сколько-то протянуть в более-менее здравом уме. Та-ри-ра-ри-рам.

– А у Лилии Ильиничны были проблемы с алкоголем? – спросила Анна, вспомнив о трёх порциях виски в клубе, где девица Анжелика работала «фициянткой».

О господи. Только сейчас Анна поняла, на кого похожа эта потаскушка и кого она напомнила Серебринской. Анжелика была вульгарной юной копией Марины Фанардиной…

– Я думаю, начинались, – ответила актриса. – Так-то Лилька была малопьющая, хоть и компанейская. В климакс она как-то перекантовалась на партийной работе, а вот в старость ей въезжать не хотелось никак. Да, думаю, попивала, и попивала нервно и некрасиво. Понимаете, она была очень такой… чук-чук… незрелой. Она не взрослела душой. Вот Алёна росла, и росла удивительно, сейчас она прямо царица лесов и гор, мать целого города, пусть и маленького. Роза – та вообще… уни-уникум, ей, наверное, десять тысяч лет, а то и больше. А в Лильке сидел неистребимый инфантилизм – вот дай да подай ей всё, как в учебнике.

– Скажите, а у вас были общие интересы, когда вы подружились, какое-нибудь единое увлечение, дело?

Марина лихо подмигнула Анне.

– Было, да. Теперь уж не для чего скрывать. Было у нас колоссальное дело по имени Юрий Маревич. Общее, одно на всех, единое и неделимое.

– Юрий Маревич?

– Конечно, откуда вам помнить. Сейчас заслуженный артист России Маревич, оплывший и раздобревший, перебивается на третьих ролях… тут у нас по соседству. Невдалеке от моего зверинца. А был он абсолютным кумиром и звездой Ленинграда шестидесятых. Играл Ромео, Гамлета и этого тяжелого придурка – лейтенанта Шмидта… много чего играл. Мы были его поклонницы, ауф! Слабо сказано. Мы были его священнослужительницы, дя-дя-дя… Сами потом, повзрослев, над собой смеялись, кроме Розы, конечно…

И вот что поведала Марина Анне.