Текст книги "Павловский Посад. Это моя земля"

На двенадцатый день рано поутру с полным возом добра отправился он в обратный путь. На радостях решил было засветло до дому добраться, ан не успел. Уж ночь опустилась, а до деревни еще верст десять. Боязно одному по лесной дороге ехать: ну, как разбойные люди нападут… Видит вдруг: сбоку на полянке у болотинки огонь мерцает. Кажись, и голоса слышутся. Не лихой ли народ?.. Хотел Павел мимо проехать, да не тут-то было: вынырнули из темноты псы, окружили телегу, лай подняли. Подошли люди с ружьями, но зря Павел испужался – то охотнички местные оказались. Как узнали, что человек из Москвы, шибко обрадовались. Отпускать Павла ни за что не желают. Ведут к костру, усаживают, как дорогому гостю чарку подносят, дичинкой угощают да подливают то и дело. «Расскажи, мил человек, про Москву», – все трое просят. Захмелел Павел, разомлел у огня. Пустился в рассказы о благолепии московском, о соборах, теремах да ярмарках, о людях иноземных да товарах редкостных. Где и прибавит малость для красного словца – уж больно нравится Павлу, как охотники ахают от удивления да подливают ему в чарку. А уж потом они и сами разошлись – городят небылицы наперебой. За веселым пиром не замечают, как на востоке посветлело…

…Проснулся Павел от пальбы. Что такое! Зорька еще сырой туман не рассеяла, а два пьяных охотника лупят вверх в кого-то, никак попасть не могут, а третий крепко спит в обнимку с ружьем.

– Ах вы, мазилы такие-сякие! – обругал их спросонья Павел. – Ну-ка!..

Взял он у спящего соседа ружьишко и, не вставая с колен, бабахнул прицельно в туман по какой-то большой птице.

– А-а-о-ох!..

Вдруг с высоты на всю округу раздался разрывающий душу не то крик, не то стон девичий. Оторопели охотнички, стрелять перестали, а у Павла в глазах разом свет померк и сердце ожгло. Как узнал он голос – вмиг отрезвел. Бросил ружьишко, вскочил в телегу и погнал лошадь нещадно. Чуть насмерть кобылу не загнал. Подлетел к дому, бросил телегу, в горницу побежал. Мальчонка на лавке спит, а боле нет никого. Выскочил Павел на задворки, видит: на траве белый плат расстелен, на нем – свежие цветы, ягодки разные да зелень узором разложены, а в середке на полотне два пятнышка алеют, словно ненароком кровью капнули. Возле в плошках деревянных – краски дивной яркости светятся. А Любушки не видно…

Стал ее Павел громко кликать. Тишина. Мечется он по двору, за околицу выбегает, соседей выспрашивает – куда его жена подевалась. Никто не знает. А сердце, беду чуя, все уж изболелось. Сел он, обессилев, на порог, уронил в ладони буйну головушку. Вдруг мнится или слышится ему откуда-то голос Любушкин:

– Что же ты наделал, Павел-мастер!.. Аль забыл свою клятву верную? Не сумел ты сдержать слова заветного, не уберег свое счастье светлое. Сам себя наказал ты карой тяжкою: отныне жить тебе без Любушки тридцать лет и три года…

Встрепенулся Павел, да никого не увидел. Упал на землю – рыдает, сердешный, убивается. Надумал утопиться с горя, дошел до речки, да вдруг вспомнил про дите малое – на кого сиротинушка останется?.. Глянул Павел в воду и не узнал себя: седой сделался в одночасье. Пошатываясь, побрел он обратно. Ноги сами привели его к Любушкину плату, что за домом на травке расстелен. Опустился перед ним на колени, глядит, а слезы глаза застилают, мысли в голове путаются. Вдруг опять – словно шепчет откуда-то голос родной: «Сохрани узорочье, Павел, и краски – тож. Не простые они – живые. Сама их сготовила: розу взяла у зореньки, голубец – у реченьки, зелень – у травушки, золотко – у солнышка… Как новому ремеслу обучишься – сработай да укрась для меня эту шаль, а уж я за ней тогда сама приду. Не спеши только, миленький, тут большое уменье да терпенье надобно. Любовь твоя да поможет тебе, коли меня не забудешь. Да запомни мое слово: ежели хочешь красу понять – забудь про злато, слушай сердце свое да землю-матушку. Работай радостно, а вина не пей боле: зло от него людям. То же и сыну нашему закажи, когда вырастет. Прощай…»

– Пропади оно пропадом, зелье проклятое! – горько застонал Павел. – Как же теперь жить без тебя, Любушка моя? Белый свет не мил. Как вернуть тебя, чем вину искупить – научи – все сделаю!..

Долго казнился и мытарил свою душу Павел, ожидая ответа. Так и не дождался. Измаявшись, присмирел мастер, совсем духом упал. Потом вспомнил, что Любушка про шаль говорила, глянул на плат и встревожился: как же такую красу сохранишь? Однако придумал.

Мальчонку добрым соседям на присмотр отдал, а сам, не разгибаясь, три дня острым угольком обводил на полотне живой узор да чудесными красками помечал, чтоб не забыть, где какой цвет потом положить. При надобности краски по капельке смешивал, подыскивая верный колер, как тому в Москве научился. Соседи подумали, что спятил мужик, близко подходить боялись. А Павел, как работу закончил, полотно с рисунком сложил бережно, краски живые в новые склянки закупорил и все это в сундук до поры спрятал.

С тех пор переменился Павел: помрачнел, замкнулся в себе. Глубокой бороздой залегла на челе его какая-то забота тайная. А что за забота – никому не сказывает, да об том и не пытает его никто. Люди и в глаза-то ему заглядывать боятся: тоска в них вечная и какая-то вина непонятная, да еще что-то такое, от чего не по себе становится. Человек, вроде, и худа никому не делает, а все одно сторонится его народ деревенский. Даже вдовы озорные и молодухи, что летось тайком заглядывались на справного мужика, ныне, опустив очи, сторонкой его пугливо обходят… Все хозяйство Павлу самому приходится вести. Приохочивает он к малым хлопотам сынка Ванюшу, да не больно выходит.

Между тем, минуло лето красное, отгорели золотыми кострами рощи березовые, опустился на леса и долы белый покров. Как-то зимой тяжко занедужилось Павлу, видать, застыл шибко. Совсем слег мастер, помирать было собрался. Да не дал ему пропасть сосед, Егорка-бобыль, добрая душа. Ведал Егорка силу трав целебных, выходил он Павла, поднял на ноги. В благодарность открылся ему мастер, что хочет платочное дело наладить, позвал в долю, половину барыша посулил. Егорка был малый с понятием, расторопный, веселый, да и заработать не дурак. Словом, мужик – от скуки на все руки. Правда, один грешок за ним водился: имел Егорий к бражке пристрастие. Зато грамоте знал…

Однако ударили они по рукам и по весне взялись за дело. Перво-наперво срубили просторную пристройку для мастерской. В светлом углу широкий стол для набивки полотна поставили и полки для красок и манер. Через стену Павел придумал сложить хитрую печь с котлом для запарки товара, куда проще и сподручней тех, что в московских мастерских видел. И бочки для промывки, и все прочее устроено было как следует.

За делами незаметно год промелькнул. Еще год обучались они новому мудреному ремеслу – набивать цветные узоры на запасенном полотне покупными резными манерами, закреплять набойку по горячему да доводить ее до товарного виду. Что ладно выходило – на торг выносили. На вырученные деньги кормились да покупали припасы всякие для мастерской. Как поднаторели в набивке – дело веселей пошло.

Зорко приглядевшись к привозному товару, Павел смекнул однажды, что старыми манерами можно прежний узор иным колером набивать: плат будто другим получается. Однако хитрость эта недолго выручала. Все одно пришлось самим учиться цветки резать, чтоб поменять узор; прежний-то уже не больно брали и давали меньше. Московские же купцы куда бойчее торговали своим цветастым товаром.

С непривычки тонкое резное дело туго Павлу давалось. Сколько зим прошло, прежде чем одолел он резное искусство. Помог ему завет Любушкин о терпении великом и зоркости душевной к земле-матушке. Прикасаясь сердцем к природе, по-новому познавал ее мастер, и она открывала ему свою красу.

И хотя пока не мог Павел сработать тончайшие резные цветки к дивному узорочью заветной Любушкиной шали, платки у него выходили все краше и наряднее. С каждой осенней вохонской ярмаркой все больше и дальше расходилась слава о добром платочном мастере Павле и его шалях, уже прозванных в народе «павловскими». На те, что узорней и дешевле московских, пошли мастеру дюжинные заказы от заезжих купчиков. Да не брал их Павел, потому как не артель у него… Хотя, ежели какой захожий человек просился за харч поработать в мастерской зиму-другую, Павел не отказывал, да еще и приплачивал за усердие.

Шло время, дела ладились, и барыш рос. Но одно тревожило мастера, что Ваня-сынок, хотя и отроком стал, не больно к делу радел, а все больше лодырничал да клянчил у батьки «на пряники». Часто Павел баловал парня обновками и не заметил, как тот до сроку, едва пушок на губе пробился, по вечерам в хоровод ходить стал. Проглядел Павел и то, как Ванюша после общей трапезы тайком из Егоровой кружки наладился бражку допивать. А «добрый» дядя Егор иной раз, изрядно захмелев, и сам по простоте душевной стал угощать любимчика.

Однажды по осени приплелась к Павлу из соседней деревни заплаканная баба, ведя силком девку, что от стыда лицо рукавом закрывала. Обливаясь горючими слезами, пожаловалась баба мастеру, что доченька ее, Дарьюшка, от его Ваньки тяжелая ходит, и отец грозится ее нынче с позором со двора согнать… Позвал Павел сына, да так на него глянул, что тот задрожал, как лист осиновый, и, на колени бухнувшись, слезно в грехе своем покаялся. А как открыла Дарьюшка лицо свое светлое, кротким румянцем цветущее, да как увидел мастер смиренные очи ее, полные синей печалью, болью всколыхнулась в душе его кручина прежняя, полузабытая. Склонив седую голову, просил он прощения у Дарьюшки и матушки ее за сына своего неразумного-непутевого, за недогляд свой. Однако поворачивать некуда, потому и сказал свое слово:

– Коли люб тебе, девонька, Ванюшка мой, – ты прости его, окаянного, да сыграем свадебку. Будешь мне дочкой родной, а батьке твоему добрый выкуп за тебя дам.

На том и поладили. Свадьбу честь по чести сыграли. Переехала Дарьюшка к мужу в дом, а по весне подарила своему Ивану сына, а Павлу – внука. Мальчонку, как положено, в честь деда Павлом нарекли.

Хотя изба у мастера была и не малая, однако Ивану сделалась тесной, потому как окромя отца, много места, особливо у окошек, занимал стол да полки с припасами для резного ремесла и прочих оказий. Как ни шибко был занят Павел по платочному делу, решил-таки сыну новую избу рубить. Не столько за Ивана душа болела, сколько за Дарьюшку с внуком. Уж больно пригожа и добра его невестка. И рукодельница не в пример муженьку, у которого, окромя продажи платков, никакое другое дело не ладится. А она во всякой работе мастерица завидная да еще какие славные колыбельные поет, сынишку убаюкивая. Голос у нее ласковый и печальный, из самого сердца идет. Как заслушается ее мастер, так слеза накатывается…

Через год поселился Иван с женой и сыном в новой избе, а Павел в старой остался. От зари до зари режет он новые цветки да с Егором на платки узоры набивает.

Дело же торговое как-то само собой к Ивану перешло. Заметным человеком он стал на ярмарках. Расхаживает детина в нарядном кафтане, сапоги до блеску налощены, волосы лампадным маслом напомажены, ус накручивает – как фон-барон какой. Торгует он куда бойчее отца. Особливо баб да девок наловчился товаром соблазнять, сладкой улыбочкой к лавке их подманивает, но зря копейки не уступит. Не любят его местные мужички, однако за оборотистость хвалят, особливо когда он с доброй выручки угощает на радостях. Тут уж дружков хоть отбавляй…

Выручку Иван меж отцом и дядей Егором делит, себя тож не обижает. Однако припасов для мастерской из своего пая не покупает. На полотно да краски тятенька раскошеливается. Меж тем как у Ивана мошна прибывает, Павел едва концы с концами сводит. Вся мастерская на нем держится. Егор-то с доходу погуливать стал: другой раз дня по два-три «гостит» у кого-то… А как совсем невмоготу стало Павлу, отдал он свою мастерскую сыну, сам же обещался резьбой помогать. Чтобы дело не остановилось, в помощь Егору наняты были два мужичка из местных, что половчее.

…Быстрой реченькой время бежит, однако мастер его не замечает. Одной думой теперь живет Павел. Затворившись в своей избе, тайно режет он цветки тончайшего узора для заветной Любушкиной шали. Выходит только в лес да в поле, чтоб получше разглядеть живую красоту травок и цветов. Одна осталась для мастера отрада – на Дарьюшку с внуком взглянуть. Уж больно сметливый да пытливый Павлушка растет – все спрашивает, все узнать хочет, всем помогать лезет. С тятькой на ярмарки ездит, но больше тянет его в мастерскую с красками да манерами играть. А то сядет смирно возле маменьки и смотрит, как она полотно на стане ткет…

Прошло еще немало зим и весен, прежде чем дорезал Павел последнюю, двенадцатую цветку. Глядит на свою работу и сам же дивится: отродясь не видывал такой тонкой резьбы!..

Однажды, когда Иван на неделю распустил мастеровых, а сам по торговым делам поехал в Москву, Павел достал из сундука склянки с живыми красками, приготовил колер по тем пометам, что на Любушкином плате когда-то оставил, и тайно, с замирающим сердцем, не уставая удивляться чуду, которое творил своими руками, три дня набивал невиданной красоты узор, с каждым новым проходом поражавший все боле и боле. Волшебником и чародеем чувствовал себя мастер в эти счастливые дни. Живых красок едва хватило на все двенадцать проходов. Еще два дня отделывал мастер шаль, а на шестой день тонкими кистями в семь рядов обвязывал. Как все закончил, цветки свои и шаль снова в сундук спрятал.

Ночь настала, но не может Павел уснуть: все ему кажется, что Любушка его нынче явится. Уж в окошках светлеть стало, как вдруг задремавший Павел услышал ее голос:

– Ежели готов твой подарок, Павел-мастер, расстели его с вечера на моей лужайке за домом, приду за ним. Да сам не показывайся. До сроку не увидеться нам с тобой…

Весь день мастер ходил сам не свой, а как солнышко садиться стало, расстелил он дивный свой подарок на луговинке, что на задворках, а сам в старой деревянной баньке схоронился и стал сторожить Любушку. Однако сморил его сон и не увидел он, как на рассвете, откуда ни возьмись, опустились на луг четыре прекрасных лебедя, подхватили за уголки шаль, взмахнули белыми крылами, поднялись под небеса и скрылись за синим лесом. Очнулся Павел, стряхнул с себя чары сна, выбежал на лужайку, глядь – нет шали. Только одно белоснежное перышко на изумрудной траве светится. Подобрал Павел перышко драгоценное, принес в избу, и сразу светлее и теплее стало в горнице.

На другую ночь привиделся Павлу вещий сон: явилась перед ним его Любушка – в белом вся, а на плечах – шаль – та самая, Павлом украшенная шаль. Ласково глядит на него Любушка-лебедушка и молвит тихо:

– Не печалься, горемычный мой, не кручинься. По сердцу мне подарок твой, дороже подарка не бывает: отныне душа твоя добрая со мною будет в шали этой. Как отогреется ею сердце мое, так навовсе вернусь я в края родные. Знак тебе будет на зорюшке. Дождись только, недолго уж осталось. А душа моя – с тобой…

Сказала так, протянула к Павлу белы рученьки и пропала – как и не было вовсе.

Проснувшись, увидел мастер: пуще прежнего сияет в красном углу лебединое перышко – что твое солнышко. «Ан и впрямь – то душа Любушкина?» – подумал Павел, и сердце его радостью наполнилось.

Сияло перышко весь день, и весь день ходил мастер праздничный. На радостях принес с базара Дарьюшке и внуку сладких кренделей к чаю. А за чаем отрок Павлуша выпытывал у него:

– А верно ли, деда, что ты секрет красы знаешь? Про то на селе говорят…

– Верно говорят. Ведаю, внучек, ведаю…

– Чего ж тогда тятьке не сказываешь?

– Потому как секрет этот, Павлуша, не всякому по разумению. Понять его надо сердцем, а не разумом. Тятька твой так не умеет и не спрашивает. А вот тебе, голубчик мой, дай срок, все открою…

До полуночи тайно любовался Павел ласковым светом перышка и тихо улыбался. Но вдруг перышко разом померкло, и тревога черная сжала сердце мастера. Забрался он на печку, но маята великая не дала уснуть ему до света.

Уже развидняться стало, как вдруг услышал Павел тоскливый скрип телеги и дикий храп кобылий. Что-то зловещее было в этих звуках. Глянул старый в окошко и видит: то пришла и встала против дома, испуганно взбрыкивая, кобыла Ивана, а самого-то его нет. Вышел Павел на дорогу, и Дарья из своей избы выбежала, глядят – а в телеге-то, окромя помятого Иванова картуза да пустой бутыли, нет ничего.

Заохала Дарья, чуя неладное, а потом, за сердце схватясь, и вовсе на крик запричитала, заголосила, надрывая душу себе и Павлу.

На поиски снарядили Егора, и уже на другой день, воротясь из соседнего Богородска, он поведал, об чем дознался на тамошнем постоялом двору. Иван-то, оказалось, намедни здесь три дня кряду гулял по кабакам, похваляясь богатыми московскими заказами, на кои подрядился со своею платочной мастерской. Здесь же, во хмелю, вздумал мастеровых себе нанимать, всех угощая впрок. И все бы ничего, да уж больно распоясался Иван. Задаривая жен чужих, без меры шибко с ними кавалерничал да непотребно с девками шалил, за что мужички и парни богородские грозились его артельно оглоблей зашибить. Может, так оно и вышло, когда ввечеру отъехал Иван, а может, его, хмельного, одного на темной лесной дороге волки заели, либо какие лиходеи ограбили да порешили тайно. Разбойных людей в здешних местах завсегда хватало. Куда Иван подевался – никто про то не ведает, и следов никаких не осталося…

Долго горевали по Ивану. Меж тем Егор заявил, что намаялся он с мастерской, и вышел из доли на «вольные хлеба». Подручные тож разошлись. Опустела, замерла старая мастерская. Как повесил Павел на нее тяжелый замок, так совсем сник. Ничто старика не радует, ничего ему не нужно стало. И лишь единая забота держит его на земле – сторожит он заветную зорьку. Все глаза проглядел, почитай, совсем ослеп. Ан, все одно: выйдет спозаранку из избы, встанет против солнца и стоит, ждет. Одно лето ждет, другое, третье…

Однажды, как обычно, собрался он провожать солнышко. Но вдруг ярко залучилось лебединое перышко, осветилась горница знакомым трепетным сиянием, и услышал мастер голос желанный:

– Вижу, родной, как истомился ты ожиданием. День свидания нашего близится, однако не быть ему радостным, ежели несешь к нему в сердце своем кручинушку тяжкую и премудрость, без пользы от ближних хранимую. Замаяла тебя, Павел-мастер, эта ноша давняя, закрыла от тебя серой тучей светлые весны грядущие – наше с тобой продолжение. Ты оглянись-ка на внука нашего, соколика ясного. Не от нас ли с тобою в нем разум пытливый и пригожесть такая, и стать, и доброта? Не ради ли него все страдания наши? Не он ли любви нашей и верности вечное продолжение? Да погляди ты, как радеет Павлуша и тянется как к твоему ремеслу! И доколе не откроешь ему самое заветное и в деле не благословишь – не будет твоей душеньке успокоения. Так уж сердце людское устроено. Расстарайся же, мастер, последним душевным старанием, а уж я тебе в том пособлю. Завтра до солнышка приводи Павлушу на взгорок, что на высоком вохонском бережку: будет ему подарок, коли не проглядит. А тебя мой подарок впереди ждет. Прощай…

После Любушкиных слов светлые слезы потекли по щекам старого мастера, и почувствовал он в сердце своем облегчение великое. Пошел он к Дарье в дом. Шибко обрадовался молодой Павел приходу деда, а тот, обнявши молодца сердечно, так долго и крепко держал его в своих объятиях, что Дарья от умиления слезу пустила. Держа парня за плечи, любуясь им и в ясные глаза его глядя, сказал мастер:

– Ну вот, сокол мой, и настал твой час. Мне помирать скоро, а тебе пора на крыло подниматься. Заждалось тебя дело настоящее, а без дела человек как без крыльев. И, опять же, секрет красы, должно, узнать хочешь?

– Хочу, деда-голубчик, шибко хочу!

– Вот и ладно, внучек, с завтрашней зорьки и начнем. Дивная будет зорька…

…Чуть свет, когда еще дремали Меленки, привел старый Павел молодого на зеленый вохонский взгорок, откуда округу всю как на ладони видать, в молчании стояли оба, боясь нарушить словом чуткую тишину синеглазой рани. Неуверенно цвиркали ранние птахи, и, замирая, томилась душа в ожидании чуда.

И чудо случилось. Зарумянилось небо с востока, и, на глазах нарождаясь, зарделось, углем раскаляясь, огромное красное солнце. И оттуда ж, с востока, словно сами собою возникли и бесшумно скользили по выси четыре прекрасные белые птицы. И несли они – дивное дело! – держа клювами за уголочки, шаль тончайшую расписную, что цвела расчудесным узором. И та шаль красоты несказанной, приближаяся, все вырастала: ярче радуги цветом играя, распластавшись, закрыла собою полнеба… Над поречьем лебеди шаль отпустили, и вместе с солнечными лучами опустилась она на поля и леса, на луга и сады и растворилась, растаяла в них…

И вмиг преобразилась земля, заиграла живыми красками; самоцветной росою умытая, мурава изумрудною сделалась, запестрели луга разнотравьем – будто радуга в них порассыпалась, словно золото пролилося на песчаную косу прибрежную, на пшеничные нивы и рожь, на ромашки и на подсолнухи. Поголубели небесно река, озерки и криницы, колокольцы нежней зазвенели, веселей васильки засинели. И, видать, сама зоренька растеклася по рябине, калине да бузине, подрумянила яблочки и розы по садам, весь огонь, всю алость свою маку подарила, а нежность – луговому клеверу, гвоздичке, иван-чаю…

Зачарованные этаким чудом, оба Павла стояли на взгорке с великою радостью в сердце и не могли наглядеться. Тихо скатилась слеза по щеке старого мастера, и спросил он внука:

– Что же, сокол, открылся ли душе твоей красы секрет заветный?

– Открылся, деда-голубчик, открылся! Краса-то – она, вишь, во всем живет – вокруг она…

– Верно, внучек, только разглядеть ее надо, красу-то, и на земле родной, и в сердце человеческом. А ну, гляди-ка, сокол мой!

Дивной стати белоснежная лебедушка вдруг явилась над взгорком и сделала круг, осеняя обоих своими крылами, и, перышко бросив, растаяла в небе. Поймал молодец перышко, любуется им – что за диво такое?

– Это, Павлуша, на счастье, – улыбается радостно дед. – Перо-то, чуешь, не простое. Ты сохрани его, благословение это и верный знак: быть тебе платочным мастером. Глазки у тебя острые, душа чистая, добрая – красу понимает. Выйдет из тебя знатный мастер! Ремесла же секрет сам тебе покажу…

Повел Павел внука к себе, достал из сундука цветки заветные, стал показывать да рассказывать все без утайки. И каждое слово его впитывал жадно Павлуша. И с великим старанием и разумением в мастерской он опробовал дело. Не по дням, а по часам постигал он премудрости ремесла набивного, и вот лучшими дедовыми цветками на полотне, что прилежно ткала его добрая матушка Дарья, новым мастером были сработаны первые шали, цветущие дивным узором.

На воскресном вохонском торгу быстро был раскуплен чудный товар, и мигом молва разошлась об ожившей мастерской старого Павла – «старопавловской», как окрестили ее в народе, и о сработанных в ней шалях невиданной доселе красы, что, в отличку от прочих, также прозывались теперь старопавловскими. За редкостный узор свой они ценились отныне куда выше других, и блекла слава привозных московских и заморских шалей. А уж как радовался дед успехам внука. С ним в мастерской он хлопотал без роздыху, заботясь – не упустить какую малость в деле. Он чуял, как уходят его силы, но, не кручинясь, наставлял Павлушу – спешил, как будто жил он день последний.

А день-то этот был не за горами, и приближался, и настал однажды. …На зорьке, не успев еще и глаз открыть, услышал Павел голос долгожданный: «Вставай, мой милый, и иди за мною…»

Слез с печки старый – нету никого. Вдруг видит он: из красного угла, сияя, перышко слетело лебединое, но не упало, а по горнице поплыло. Двери пред ним, как по волшебству, сами отворилися, и вылетело перышко во двор, по саду поплыло… Как завороженный шел за ним Павел, босой, не чувствуя ног под собою и хладной росы… Привело его перышко к реченьке и, над дымящей водой пролетев, на другом бережку в белый туман опустилося. А как с первыми солнца лучами стал таять туман, так увидел сквозь светлые слезы счастливый старик на другом бережку свою милушку ладушку Любушку. И стояла она молодая, как прежде, и статная – в белом вся, и легка – что на свадьбе невестушка. И светилось лицо ее такой же красой ненаглядною, а улыбка и очи печалью цвели неизбывною. Протянул к ней старик свои слабые руки дрожащие и, на колени упав, только вымолвил: «Ты ль, моя ясынька…» И отвечала она ему ласково:

– Верные наши сердца с тобой, Павел, навеки любовью повенчаны. И потому через все испытания дождались они встречи обещанной. Нынче, родной, вся вина твоя до капли искуплена, с легкой душой ты пришел на свиданье заветное, людям раздав доброту и премудрость сердечную. Хоть между нами теперь тридцать лет и три года, глянь-ка ты в реченьку-время и в ней мой подарок увидишь…

Павел взглянул на бегущее синее зеркало и увидал в нем всей жизни своей отражение: вот – молодой он и Любушка рядом веселая: сына голубят они, на лужайке играючи. Плат перед ними, живыми цветами украшенный. Ярмарки пестрые вохонские и московские. Вот и костер тот охотницкий, утро злосчастное… Дале с Егором себя видит Павел и с сыном Ванюшею, рядом встает мастерская и платы узорные, павушка-Дарья с Иваном стоит и печалится, зрит себя мастер сидящим за тонкой резною работою. Вот и Павлуша-соколик растет, рядом с дедом становится и улыбается деду и белое перышко кажет… Дивная шаль отразилась в воде, и размыло видение.

– То наша жизнь протекла, – тихо молвила Любушка, – но не жалей ни о чем, потому как светло продолжение…

Вновь развиднелось текущее зеркало реченьки, и проплыли пред Павлом картины неведомые: будто великий пожар на Москве белокаменной, будто в Поречье родимом сражение с ворогом. Видится сеча, и в ней на французском штыке погибает Егор. Воинством нашим народным разбит супостат… Меленки строятся, ткацкие станы в домах… Вот и Павлуша-красавец с бородкою ладной – у мастерской. Возле него узнает старый мастер Семена Лабзина – оборотистого мужика с тугою мошною. То ли Семен нанимает Павлушу, то ли в пай зовет… Оба, однако, довольны. И на глазах начинает расти мастерская… И превращается в каменный терем диковинный. Тыщи людей здесь работают споро и весело, и вытекает из терема вроде как речка цветная-платочная…

Было как сон то виденье прекрасное, и грезы окутали разум счастливого Павла…

Так и нашли его здесь под ветлою – с улыбкой последней: спал вечным сном он, накрытый шалью сказочной красы. Здесь же, на вохонском взгорке, его схоронили, как сам он приказывал. А через день на могиле увидели лебедь-красавицу, что бездыханно крылами своими обнимала насыпанный холмик. В той же могиле Павел и Дарья ее схоронили.

С тех пор живет в наших вохонских краях поверье: ежели кому приведется увидеть на ранней зорюшке летящих над поречьем лебедей, несущих плат узорчатый, откроется тому тайна красы шали павловской, а кому выйдет счастье перышко поймать заветное – быть тому добрым платочным мастером либо знатным художником.

…Много воды утекло в Клязьме и Вохне за полтора века. Сравнялся с землею холмик на вохонском взгорке, однако сбылось наяву все, что Павлу виделось. Да про то – иные сказы.

…И всякого ворога народ наш одолел, и новую светлую жизнь себе построил. И встал над Вохной-рекой город платочных мастеров, и по всему свету идет и множится слава о дивно украшенной павловской шали, потому как, рожденная в наших краях, вместила она в себя неповторимую красу и светлую душу благословенной земли подмосковной и добрых, искусных ее мастеров. И не увянет вечное цветенье нашей шали, покуда живет в людях добро, любовь и красота.