Текст книги "Предсказание – End"

По сторонам он не глядел. А что глядеть? После Парижа-то? Везде все одинаково – леса, поля, поля, поля, овраги, пустыри, буераки, хилые деревеньки.

Дорога, петляя, взобралась на холм, в глаза ударил свет. Мещерский оторвался от своих невеселых мыслей и замер.

Внизу, насколько хватало взору, была вода и вода. Колокшенское водохранилище было очень похоже на море. Водную гладь рассекал быстроходный катер – такие можно увидеть где-нибудь в Майами или на Багамах. След от катера – точь-в-точь разрез: словно синий шелк вспороли ножом.

На высоком берегу белели стены монастыря. Горели жаром купола – позолота была свежей, не смытой дождями. Высокая колокольня фисташкового цвета тянулась под самые облака.

С колокольни сверзлась черная птица, галка или ворона, и медленно полетела над водой. Катер скрылся из виду.

Тихий Городок… Большая вода… Колокша…

«Это как будто тебя позвали. Откуда-то. Издалека». Позвали отсюда? Вот отсюда? Мещерский вздохнул. Эх, Фома! И на что же похож был тот странный зов? На звук трубы? На свист ветра, гремящего железом стареньких тихогородских крыш? Или, может быть, на крик, оборвавшийся так внезапно и страшно?

Черт возьми, при чем тут вообще крик? Никто не кричит. Никто никого не зовет. И вообще… Пить, пить надо, друг Фома, меньше – и в Париже, и в Брюсселе под Писающим Мальчиком, и здесь, в этой тишайшей провинциальной дыре.

Так искренне думал Мещерский. Но сердце… Откуда-то взялся – не пойми-разбери – и лег на сердце камень. И тяжесть его все возрастала по мере того, как… Мещерский полез в карман за сигаретами. «Зря я сюда приехал», – он не подумал так, он словно услышал это со стороны. Как будто кто-то шепнул это на ухо: зря, зря ты сюда приехал, берегиссссь!

Сигарет не оказалось. Видимо, он забыл их в поезде.

– Вот и на месте, сто пятьдесят тугриков с вас, – объявил водитель.

Машина остановилась на центральной площади города. Особнячки и домишки. Особо выделялось здание в стиле провинциальной дворянской усадьбы с пузатыми колоннами, широкой лестницей и гипсовыми львами. Стены были желтого цвета, колонны и львы белые. На дворянском фасаде странно и нелепо выделялись пластиковые окна самого современного офисного вида. Возле здания было много машин.

– Это что у вас здесь? – поинтересовался Мещерский, расплачиваясь.

– Это у нас мэрия. А когда-то, я от тестя слышал, называлось благородным собранием, балы тут господа давали. Потом исполком тут сидел с райкомом вместе, львов тогда ликвидировали. А как стало все при Ельцине мэрией называться, опять этих барбосов гривастых вернули. Красуются вот. А вам вон туда. Гостиница – вот она.

Гостиница – двухэтажная, явный «новодел», – с виду была ничего, сносная. Мещерский немного взбодрился. «Тихая гавань» – название было многообещающим и созвучным общему настроению Тихого Городка.

Однако прежде чем снять номер и позвонить на сотовый запропавшему куда-то компаньону, Мещерский решил купить сигарет. Небольшой продуктовый магазин лепился прямо к зданию мэрии.

Внутри было прохладно – работал кондиционер. Все тесное пространство занимал собой прилавок-витрина. Мещерскому – единственному покупателю – призывно улыбалась из-за прилавка продавщица. На фоне стеллажа с бутылками водки, коньяка и вин разных марок она смотрелась весьма импозантно.

– Сигареты, пожалуйста, – Мещерский осмотрел витрину. – «Мальборо» или чего-нибудь такое найдется?

– Отчего ж не найтись? – Продавщица улыбнулась. Была она ненамного старше Мещерского, но шире его почти в два раза. Рано располневшее, рыхлое дебелое тело, затянутое в голубенький форменный халатик, трещащий, кажется, по всем швам под напором увесистой груди и тяжелых бедер. Припухшее лицо ее было густо накрашено, глаза жирно подведены черным карандашом. Волосы желто-соломенного цвета зачесаны вверх и подобраны заколкой на затылке. Они успели уже отрасти и у корней были темными, отчего пышная прическа казалась какой-то пегой, неаккуратной копной.

– Приехали откуда-то? – спросила она.

– Из Москвы. Товарищ вот должен был встретить на станции, да что-то не встретил, – Мещерский положил на лоток рядом с кассой деньги за сигареты. – Он сюда к вам на пару дней раньше приехал.

– У нас тут летом много кто приезжает. А зимой все – амба, мертвый сезон, – усмехнулась продавщица. – Ишь ты, с Москвы самой. Сигареты-то вон дорогие курите. Это хорошо, сразу видно – столица. Наши-то все подешевле норовят. На спичках и тех экономят.

– Дайте мне еще что-нибудь… Бутылку пива и воду какую-нибудь минеральную. Мой товарищ, он в прошлом жил тут у вас в городе, и родные его тоже. У его деда в здешних местах дача была, он был известный ученый.

Продавщица с бутылками в руках слишком резко для своей комплекции обернулась от винных полок. Уставилась на Мещерского.

– Черкасс его фамилия. Я хотел дачу их разыскать, думал, товарищ мой там… завис. – Мещерский едва по привычке не ляпнул про Фому «запил».

Продавщица стукнула бутылками о прилавок. Она смотрела на Мещерского теперь как-то иначе.

– Дачу Черкассов вы напрасно ищете, не найдете теперь здесь такой. А товарищ ваш, – продавщица вышла из-за прилавка и остановилась на пороге магазина перед широко распахнутой дверью, – вон он. Надо же, вернулся сюда… Через столько-то лет. Я-то в момент его узнала. А он… Мимо проехал на машине, сделал вид, что не знает, не помнит, кто такая была и есть Наташка Куприянова.

На стоянке возле мэрии тем временем остановилась машина – покрытый дорожной пылью джип. Это не была машина Фомы, ее Мещерский знал как облупленную. Однако продавщица Куприянова не ошиблась. Мещерский увидел выходящего из джипа Фому. С ним был какой-то невысокий широкоплечий блондин в джинсах и в щегольской белой ветровке с золотым лейблом на спине в виде орла и какой-то надписью на английском.

Мещерский, расплатившись, забрал покупки и заспешил к товарищу. Продавщица Наталья так и осталась на пороге – наблюдать их встречу. Фома и его спутник молча ждали, когда он подойдет. И в это самое время из дверей мэрии стремительно вышел высокий мужчина в черных брюках, белой рубашке, при галстуке. Пиджак он держал под мышкой. Он был в черных модных очках и вид имел вполне ухоженный, столичный, а не провинциальный. Он спускался по ступенькам к стоявшей на стоянке черной «Вольво», но, завидев Фому и его спутника, замедлил шаг. Возникла какая-то странная неловкая пауза – Мещерский это видел, подходя к ним. Потом незнакомец протянул Фоме руку для рукопожатия. Что-то коротко спросил. Фома ответил.

– А это вот мой друг и компаньон по бизнесу – Сергей Мещерский, – донеслось до Мещерского.

– Добрый день, Фома, я звонил тебе и с поезда, и со станции, – деликатный Мещерский не знал, как себя вести – не устраивать же приятелю взбучку прилюдно. А так мечталось! Он ощутил явственное амбре – от Фомы пахло пивом. А вот спутник, с которым он приехал на джипе, был абсолютно трезв. Внешне он особенно ничем не выделялся – белобрысый, лицо какое-то белесое, глаза с прищуром. Лицо было худым и невзрачным, а вот фигура крепкой, с хорошо развитой мускулатурой. В руках его Мещерский заметил белую ковбойскую шляпу. Он теребил ее в руках – словно и желая, и не решаясь надеть.

– Это Сергей, а вот это… это мои знакомые. Мои старые знакомые, – словно и не слыша Мещерского, продолжил Фома. – Это вот Иван.

– Самолетов, – коротко бросил парень с ковбойской шляпой.

– А я – Шубин Всеволод Васильевич, здешний мэр, – вежливо и сухо отрекомендовался тот, который вышел из мэрии в темных очках. Очки, кстати, он так и не снял. – Фома, что же ты не сразу ко мне, как приехал? – он обернулся к Фоме. – Мне Иван вон вчера сразу позвонил. Сказал – ты в городе. Приехал вот, столько лет прошло. Вечность целую не виделись. Я думал, ты сразу ко мне зайдешь. Секретаршу предупредил.

– У тебя теперь секретарша? – усмехнулся Фома.

– А как же? Мэр – положение обязывает, как говорится. Иван мне сказал – ты давно и успешно в туристическом бизнесе. Собираешься тут у нас с компаньоном активно разворачиваться, французов к нам возить. У нас тут есть что иностранцам показать, продемонстрировать. На туризм, особенно в летний сезон, наш город возлагает большие надежды. И у нас много уже сделано, много чего организовано – ярмарки, фестивали под открытым небом. Потом наши достопримечательности – монастыри Ивановский и Михайло-Архангельский, церковь. Ну да что я тебе, Фома, рассказываю, ты сам все прекрасно знаешь. Помнишь, наверное.

– Я все помню, – сказал Фома.

Тут снова возникла крохотная неловкая пауза. Потом мэр Шубин кашлянул.

– Со своей стороны я всегда готов. Способствовать в полной мере всем вашим инициативам, при условии, если это будет выгодно городу.

– Мне кажется, перспектива откроется интересная, – Мещерский почувствовал, что ему надо вмешаться. Пора вмешаться. Ах, как эта встреча возле мэрии не походила на свидание старых друзей детства! Да и были ли они друзьями? Он прикинул – оба, и мэр, и этот самый столь мало разговорчивый Иван Самолетов, были лет на пять старше Фомы. Сейчас это было уже не важно, но в детстве и в юности это было бы огромным препятствием для дружбы. – Нам надо посмотреть городскую инфраструктуру, достопримечательности, базу подготовить, так сказать, понимаете? Иностранцы – люди капризные, и превыше всего даже в экологическом туризме, которым сейчас плотно занимается наша фирма, они ценят комфорт. Мы планируем сразу несколько способов их доставки сюда – теплоходом во время речного круиза и также на туристических автобусах. Мы будем заезжать и в другие соседние с вашим города – в Палех, например, в Галич, в Кологрив, в Юрьевец, ну и вообще в глубинку, так сказать, где есть что-то интересное.

– Все самое интересное у нас. Поверьте, Сергей. – Мэр Шубин дружески и весьма развязно похлопал Мещерского по плечу. – Да вы и сами все увидите, своими глазами. У нас тут мало что изменилось…

– Что, совсем ничего не изменилось? – бросил Фома.

– Нет, отчего же, – Шубин снова помолчал. – Отчего же… Кое-что тут у нас совсем теперь по-другому. Я и сам сначала ко всему новому привыкал. Я ведь в последние годы жил в областном центре, кстати, тоже бизнесом занимался. Строительным. Ну а потом вся эта кампания с выборами грянула. Сначала избрался в законодательное собрание, поработал депутатом, ну а потом предложили баллотироваться на должность здешнего мэра. Пришлось нам с женой Юлей переезжать. Теперь вот второй год живем здесь. А перемены… их немного, но все же пришлось привыкать. Вот что, кстати, чтобы сразу ввести тебя и твоего товарища в курс здешних дел, я попрошу жену поездить тут с вами завтра, все показать. Она у меня толковая, считай, что это мой личный компаньон, мы в бизнесе с Юлей дела вместе вели, она мне очень помогала советом и вообще… Так что и в делах туристических, думаю, что-нибудь интересное подскажет – взаимовыгодное и для вас, и для города, для его развития в туристическом плане.

– Спасибо, но мы… – Мещерский не успел ничего сказать.

Все дальнейшее случилось почти одновременно.

Шубин достал мобильный и начал набирать номер жены. И в этот момент возле мэрии остановилась еще одна машина. Из нее толстым мячиком выскочил мужичок в сером костюме – деловитый и оживленный.

– Всеволод Васильевич, еле вас застал! Вера Захаровна, секретарша ваша, сказала – уехали вы к энергетикам. А у нас завтра в десять аудит, тут вот срочно подпись ваша нужна! – Он быстро и ловко подсунул Шубину какие-то документы. Ручка у него была уже наготове.

Мещерский и Фома молча ждали. Шубин внимательно просмотрел первый лист, перевернул. Внезапно лицо его покраснело. Он сдернул темные очки. Тут впервые Мещерский увидел его лицо как бы все полностью, целиком. Лицо это было энергичным и волевым. Но глаза, увы, все портили – они сильно косили.

– Ты что это мне подсовываешь, Горобченко? – В голосе его, всего минуту назад таком вежливом, сквозило бешенство. – Снова это? Это? Это?! – Он буквально ткнул в нос серокостюмному мужичку всего его бумаги. – Я же сказал, что все надо пересчитать и переделать. А ты и пальцем не пошевелил! Да эти документы не в аудит подписывать надо, их в прокуратуру надо сдать – дело возбуждать! Привыкли тут при прошлом руководстве!

– Да это же все еще когда согласовано, Всеволод Васильич. И Юрий Петрович ничего против не имеет, вот визу свою поставил.

– Визу? – Шубин бешено перевернул еще несколько листков. – Ах, он визу свою, а теперь и мне, значит, подсовываете. – С перекошенным лицом он внезапно рванул документы наискось. – Вот вам моя виза, вот вам аудит, вот вам выделение городских участков под строительство! – Он швырнул обрывки под ноги испуганному разозленному просителю. – Привыкли красть!

– Ну, знаешь, Всеволод Васильич! – злым фальцетом выкрикнул серокостюмный. – Что ты себе такое, в конце концов, с людьми позволяешь?!

– В следующий раз подсунете что-то подобное – пеняй на себя. В прокуратуре сразу будем разбираться у прокурора Костоглазова. А Петровичу, крыше своей, передай, я – Шубин, мэр здешний, воровать у города так нагло и беспардонно ему больше не дам. Выброшу вон из города в двадцать четыре часа. И больше он у меня сюда не вернется.

– Круто вы как, – только и смог сказать Мещерский. (Серокостюмный, сдавленно матюгаясь, заполз на заднее сиденье своей машины и был таков.)

– Круто? А как с ними, с ворами-то, еще? Совсем обнаглели. При прошлом мэре тут такой бардак творился. Бардак и коррупция сплошная. – Шубин тяжело, шумно дышал. Порыв гнева постепенно стихал. Но чтобы окончательно взять себя в руки и продолжать беседу с гостями города как ни в чем не бывало, ему, видимо, приходилось прикладывать почти титанические усилия. – Воровство повальное. Я с ворами и взяточниками дипломатом-соглашателем не был никогда и не буду. Петр Первый вон палку с собой постоянно носил. И чуть что – учил подлецов. Показывал, где раки зимуют. Зато и Россию с колен поднял, историю перелицевал. Я, конечно, не Петр, но здесь, в городе, я за все отвечаю – в том числе и за бюджет, и за честность тех, кто на этом бюджете сидит, задницу протирает. Отвечаю перед областью и перед Москвой, перед партийной фракцией своей, которая меня на это пост выдвинула и поддержала. Перед избирателями своими, наконец.

– И перед богом, – тихо, тускло сказал Иван Самолетов, до этого безгласный, вроде как ко всему полностью безучастный.

– Что ни говорите, а как вас, Всеволод Васильич, мэром выбрали – больше стало порядка. На-а-а-много больше.

Они все обернулись. Громкий женский голос звучал слегка насмешливо, но в общем-то одобрительно, нет, скорее даже почти снисходительно, покровительственно. Продавщица Наталья, та самая, что продала Мещерскому сигареты и пиво, по-прежнему стояла на своем наблюдательном посту на пороге магазина. То, что она вот так фамильярно разговаривает с городской властью в лице Шубина и вмешивается в ситуацию запросто, поразило Мещерского.

– А, Наташа, – Шубин кивнул. – Здравствуй. Ну, как там у тебя с квартирой?

– Да ничего. Живу – обживаюсь. Дом новый. Сортир теплый, не то что раньше, на дворе возле курятника.

– Значит, довольна жизнью?

– А чего ж мне не быть довольной? Вашими щедротами, – продавщица смотрела на Шубина с прищуром. – Вон знакомый ваш меня словно и не узнает. – Она перевела свой взгляд на Фому. – Ну, здравствуй, что ли. А ты здорово изменился. Ох, как сильно ты изменился. Тогда-то все сопляк сопляком был. А теперь – мужик.

– Ты тоже изменилась, – ответил Фома. – Я рад тебя видеть, Наташа.

– Врешь, – продавщица засмеялась, заколыхалась всем своим круглым, рыхлым, но, в общем-то, все еще весьма и весьма соблазнительным для мужского глаза телом. – Все-то ты врешь, пропащий, что рад. Какая радость, в чем она? Была да сплыла радость-то наша… Хочешь, совет дам тебе по старой дружбе: кого еще встретишь тут у нас невзначай – не отворачивайся, не надо. Все равно не поможет.

Глава 5
Паутина

Нет, совсем это было не похоже на теплую встречу после долгой разлуки. Ни слез умиления, ни объятий, ни медных труб, играющих приветственный марш. Вежливые голоса, пытающиеся звучать оживленно и не слишком наигранно, не чересчур фальшиво. А в глазах – Мещерский наблюдал это со все возрастающей тревогой – холодная настороженность, стерегущая каждую фразу, каждый жест.

Шубин, сославшись на неотложные дела, сел в машину и уехал. Продавщица Наталья вернулась в свой магазин. Лишь один Иван Самолетов проводил их до гостиницы. По тому, как он вошел в «Тихую гавань», как небрежно бросил дежурившему за стойкой администратору: «Салют. Все путем? Значит, так: это мои гости, два отдельных номера на втором этаже с видом на монастырь», было ясно, что авторитет его среди персонала непререкаем.

Впрочем, он тоже покинул их почти сразу. Мещерский, заполняя у стойки ресепшен гостиничный бланк, увидел в окно, как Самолетов дошел до двухэтажного и очень нарядного, украшенного цветами в ящиках особняка на углу площади, на котором была вывеска – «СПА Кассиопея». Он позвонил в дверь и терпеливо ждал, пока ему откроют. И ему открыли, но не впустили внутрь. В дверях показалась девушка-конфетка с копной платиновых кудряшек. У нее был великолепный ровный загар, стройные ноги, идеальная фигурка и прелестное кукольное личико с задорно вздернутым носом и пухлыми губками. Девушка так вся и лучилась красотой, молодостью и энергией, и видно было, что на неразговорчивого и чрезвычайно сдержанного Ивана Самолетова она производит сильное впечатление.

Они коротко о чем-то поговорили. Потом дверь захлопнулась перед самым носом Самолетова, и он медленно вернулся к своему джипу.

– Девушка первый сорт, – отметил Мещерский. – И кажется, с характером. Фома, ты и ее знаешь?

Фома, стоявший у окна, покачал головой – нет, кажется, нет. Имя девушки было Кира, звали ее в городе Кира-Канарейка. Она родилась и выросла в Тихом Городке. Но он ее не помнил. Для его памяти она была слишком молода.

Потом они обедали в одиночестве в баре при гостинице. Отделанный деревом интерьер, белые крахмальные скатерти на столах, охотничьи трофеи в дубовых медальонах на бревенчатых стенах: голова лося, кабана, чучело росомахи – ресторанчик был декорирован в лубочном охотничьем стиле.

– Ты где сначала-то остановился, Фома? – спросил Мещерский. – Я думал, ты в доме деда остановишься. Ты мне даже адреса второпях не оставил, я спросил у таксиста, который меня вез, но он про дачу академика Черкасса что-то ничего не слыхал.

– Я переночевал в другой гостинице, той, что на окраине, в Заводском, – ответил Фома. – Не хотел, чтобы сразу стало известно, что я здесь. Это ведь Ванькина гостиница. Тут полгорода Самолетову принадлежит – магазины, торговый центр, кинотеатр. И наша дача теперь его. Точнее, там нашего дома-то уже нет, он свой построил на его месте, на участке. Мы с ним как раз ездили сегодня смотреть. Он меня сам повез. После смерти деда – отца тогда уже тоже не было в живых – моя мать продала и участок, и дом. А Самолетов несколько лет назад этот участок купил.

Он отодвинул пустой бокал. Чудно было как-то – на столе перед ними в кувшине стояло местное бочковое пиво. А Фома по бокалам его не разливал.

Мещерский хотел было спросить про Шубина, про развязную продавщицу – его заинтриговали ее слова, – вообще про всех про них, про их прежние отношения, но, глянув на Фому, решил не лезть с расспросами в лоб.

– Когда мы с Ванькой приехали туда, на наш бывший участок, и я увидел, что нашего дома нет, так отчетливо мне вдруг он представился. – Фома смотрел в окно. – И вообще, все так живо. Как сидим мы все за столом на веранде, пьем чай. У деда гости из Москвы. Шум, споры, все такие молодые еще, живые. И вдруг за забором треск мотоцикла. Дед – сестре: «Ирма, твой очередной поклонник, часы по нему можно проверять». Это Илюха Костоглазов приезжал, у своего отца-пожарника мотоцикл тайком брал с коляской, чтобы сестру прокатить до пристани и обратно. Он теперь тоже здесь в городе, мне Самолетов сказал. Прокурор здешний… А потом еще вспомнилось – это я еще совсем мелкий был – на кухне шофер деда и домработница включили приемник: «Голос Америки» ловят. Это после взрыва в Чернобыле, никто ведь ни хрена тогда не знал. Так что все одно большое ухо. И мы тут же – я, Ирма и Ванька Самолетов. Он тоже к ней заглядывал, нравилась она ему. Сестра всем нравилась. Приемник трещит, глушилки, Чернобыль, потом про какого-то Буковского начали бубнить, и вдруг охранник деда, кагэбэшник, влетает на кухню как ошпаренный: кто позволил, кто разрешил, мать вашу перемать, американская пропаганда, да еще при детях, внуках советского академика, так вас и разэтак! Крик, скандал, а нам весело, мы бесимся, на голове ходим, колбасимся… Сережа, я ведь тогда считал этот город своим, родиной своей считал. И любил, так любил. Что же это она, родина, так со мной и с моей сестрой… Вот ты приехал сюда, ты чужой, совсем здесь чужой – смотри же, смотри, какая она есть… эта моя родина.

Мещерский опустил глаза. Лицо Фомы… какое оно у него сейчас… Зачем же он приехал, раз так ненавидит все это? Кто позвал его сюда и зачем? Для каких непоправимых дел, для каких бед?

Предчувствие неминуемой близкой катастрофы сжало сердце. Мещерский почувствовал, что здесь, в этом ресторане сонной провинциальной гостиницы, над этой ухой с расстегаем и жарким по-купечески, ему нечем дышать. Он поднялся из-за стола.

Окна ресторана, выходящие на площадь, обрамленные бархатными красными шторами, чисто вымытые, но словно подернутые паутиной.

Он ринулся прочь, на воздух – от Фомы ли, от этого жаркого по-купечески, от удивленных взглядов официантов, от изъеденных молью охотничьих чучел, от всей этой паутины – невидимой, но такой плотной, липкой, такой душной.

Но на улице легче не стало. Перед ним расстилалась площадь, а за нею улицы и переулки, весь город. Дома – приземистые, вросшие в землю каменными подвалами, деревянные фасады с резными наличниками, бревна, потемневшие от бесчисленных дождей и снегов, пузатые колонны и белые гипсовые львы бывшего благородного собрания – исполкома – мэрии, вышка пожарной части, стены древних монастырей, разоренных и отстроенных заново. Купола, купола – с новенькими, покрытыми сусальным золотом крестами и голые, без крестов, а еще корявые, гнутые ветрами, изуродованные стужей старые ветлы на берегу – прибежище вороньих косматых гнезд; покосившиеся полусгнившие заводские бараки со сломанными загаженными палисадниками; кирпичные девятиэтажки, торчащие из городского, иссеченного шрамами времени тела, точно каменные зубья-утесы. Заросшие лопухами кривые тупики и проулки, глухие высокие заборы, скрывающие новострой последних лет – кирпичный монолит с медными крышами, саунами и подземными гаражами, кинотеатр с огромным плакатом «Девятой роты» по фасаду, салон красоты «Кассиопея» с его цветущими геранями на окнах, так похожими в обманчивом закатном свете на аляповатые мазки то ли алой краски, то ли запекшейся крови. Все это были словно декорации к какому-то фильму со странным, не совсем еще пока понятным началом и ужасным – УЖАСНЫМ, в этом уже у ошеломленного, растерянного, испуганного Сергея Мещерского не было никакого сомнения – концом. И на всем этом, словно дымка, лежала липкая плотная завеса – невидимая паутина.

Паутина… Здесь, в этом онемевшем заторможенном тихогородском царстве, все было ею опутано, подернуто, оплетено. И только, может быть, там, на берегу у Большой воды, на воле…

Но туда было не добраться, не вырваться. Того, кто хотел, кто попытался бы вырваться из паутины, стерегли и поджидали. Дрогнувшая кружевная занавеска в окне с резными наличниками напротив. Тень за углом. Пятно на потрескавшемся городском асфальте. Шум в ушах. Звон треснувшего колокола на фисташковой свече-колокольне. Вой собаки – где-то там, за домами, далеко и одновременно близко, почти совсем рядом…

«Поднимусь в номер, возьму вещи и вернусь на станцию, – подумал Мещерский, ощущая внутри – в сердце, в руках, в ослабших коленях – необъяснимую, неизведанную доселе панику-предчувствие. – И увезу Фому. Контракт с французами – черт с ним, заплатим неустойку. А если Фома не захочет, упрется, то…»

– Тебя что, тошнит, что ли? – услышал он за спиной голос Фомы. – Коньяку хочешь? У меня с собой фляга. Я там расплатился.

– Фома, я… – Мещерский обернулся. «Сейчас я скажу, что уезжаю и что ему тоже лучше уехать отсюда. Для всех лучше, для всех».

– Слушай, я хочу, чтобы мы с тобой пошли… туда. Ну, туда, на то место. Это недалеко отсюда. Я хотел пойти сразу, как только приехал, один. Но я не смог.

– Пойдем прямо сейчас? – Мещерский не спрашивал, куда его зовет Фома, он знал. Что это за место, подсказывали все эти обветшалые декорации, окружавшие их со всех сторон, эта паутина, в которой они уже почти окончательно запутались, едва миновав невидимую границу, сами того не заметив. Станция, перрон, «добро пожаловать!», такси, дорога, петляющая в холмах, заметающая свои собственные следы… Где, где пролегала эта граница, эта роковая черта, переступив которую уже нельзя было вернуться в настоящее, а только в прошлое, сулящее боль, страх, смерть?

«Я же хотел идти за вещами в номер? Так почему же?.. Как же так…» – гадал Мещерский, покорно плетясь за Фомой через пустынную площадь. Закатное солнце клонилось к западу, со стороны водохранилища ползла белесая мгла. К вечеру она должна была накрыть город.