Текст книги "Драконы ночи"

Глава 9
ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

– Моторка готова, снасти у вас с собой или напрокат наши возьмете?

Вопрос про «снасти» застал Алексея Половца врасплох.

Разговор происходил на базе «Елманова падь», куда приезжали поохотиться и порыбачить. База находилась в двенадцати километрах от Двуреченска, и в самом городе ее звали «охотничьим клубом», хотя на элитный клуб «Падь» не очень-то тянула: бревенчатая избушка лесника, гостевой домишко с печкой, да русская баня – вот и все удобства. Но зато все это на берегу реки. А в дополнение – крохотная пристань, где у того же лесника можно взять напрокат моторку для рыбалки.

Алексей Половец был тот самый «парень из джипа», которого Катя видела утром по приезде беседовавшим с хозяйкой аптеки Анжелой Харченко. Джип впечатлил Катю гораздо больше его владельца. Одного только Катя пока еще не знала. По пути в Двуреченск Алексей Половец дважды менял у джипа номера. В недалеком прошлом машина принадлежала известному на всю страну футболисту, была угнана из охраняемого подземного гаража в центре столицы и числилась в розыске.

– Чего, мил человек, решил насчет снастей-то? – этот вопрос задал Половцу уже не лесник, а его отец – старик, выполнявший при базе работу истопника, столяра, а иногда и банщика.

В первый же день, когда Половец приехал в «Елманову падь», старик, поддав по случаю субботы, от души предложил попарить гостя на славу. Баню Половец велел топить, но от услуг банщика наотрез отказался. Он не хотел, чтобы старик узрел на его теле наколки. Наколками своими в определенные моменты жизни Половец гордился – сколько труда было положено, сколько боли вытерплено, чтобы соорудить на спине и на груди все эти «картинки». Но сейчас являть всю эту тюремную красоту было лишним чужому глазу.

– Так и быть, дед, возьму ваши удочки напрокат, – сказал Половец старику. – Киньте в моторку.

Он вошел в гостевой дом, где занимал комнатушку с подслеповатым окошком. Надел болотные сапоги, куртку. Поправил под курткой кобуру. Проверил и пистолет: все ли в порядке с предохранителем. После того как один из его корешков по кличке Шурка Сорняк по дури и по пьяни прострелил себе пах, Половец стал очень аккуратен с оружием. С пистолетом «ТТ» он в последнее время не расставался. Прогулка на моторке по реке пока не сулила ничего такого из ряда вон, но пистолет все же следовало взять с собой. На всякий пожарный.

Рыбацкие снасти, в принципе, были Половцу не нужны. До лампочки ему была вся эта вонючая рыба. Но для того чтобы не вызывать лишних пересудов, надо было косить под охотничка-рыбачка. Он пошарил в сумке и достал бутылку водки. Сунул в карман куртки.

Часы показывали пять вечера. Сентябрьский день клонился к закату. Посвежело, с реки тянуло сыростью и холодком. Но небо оставалось ясным, только золотистый свет дня сменялся мягкими сине-фиолетовыми сумерками.

Половец спустился к пристани. Сунул леснику деньги за прокат моторки. Сел в лодку. С мотором он умел обращаться – он был вообще на «ты» с любой техникой, даже с магазинной сигнализацией, даже с кодовыми замками и новейшими противоугонными системами крутых тачек.

Мотор взревел, и лодка, разрезая реку как нож, рванула вперед.

– Легче на поворотах! – крикнул ему вдогонку отец лесника.

Он, наверное, думал, что Половец направится куда-нибудь далеко – к Синему озеру или, может, еще дальше, в места, любимые рыбаками. Но у Половца не было таких планов. Он правил на корме, оглядывая берега. Сосны, песчаник, а вон там болота. Лес уже весь в пятнах осени: красные ягоды рябины на фоне бурых стволов и оранжевой листвы. Темно-зеленая хвоя. И такая же темно-зеленая гладь реки. И никакого жилья, никаких следов человеческого присутствия.

Половец выключил мотор. Лодка покачивалась на воде. Тишина оглушала. Справа был заросший ольхой и камышами затон. Половец вытащил весла и направился туда.

Снасти так и остались лежать на дне лодки. Он даже не взглянул на них. Вытащил из кармана водку. Открыл, глотнул из горла. Потом глотнул еще и еще раз. По телу растеклось приятное тепло. В голове зашумело. Половец сидел, сгорбившись, на корме. Река тихо плескала в борт, словно нашептывая что-то. Над лесом рдел закат. В кустах пищала какая-то птаха. Скоро она улетит в теплые края и, может быть, окочурится в пути. А может, и вернется назад, совьет новое гнездо, выведет птенцов. Птаха-невеличка, безмозглая веселая потаскушка…

Половец снова глотнул из бутылки. И вспомнил ту, другую потаскушку из аптеки. То, что она шлюха, у него не было никакого сомнения. Все они потаскухи, все они шлюхи, бабы-подлюки, и все похожи одна на другую – и здесь, и там, и в Америке, и на Марсе, и в аду.

В аду, наверное, особенно. Перед глазами всплыли загорелой медузой ее груди. Те, что она так явно, так вызывающе демонстрировала ему там, в аптеке, в вырезе своей кофты. Как звать-то ее? Кажется, Анжела? Он попросил у нее таблетки от изжоги, а она дала их так, словно удивилась, что он так мало у нее попросил. Мог бы и большего попросить у этой сытой холеной бабы. Мог бы, и она намекала – взглядом, улыбкой своей – призывной, сучьей своей улыбкой, растягивающей накрашенные вишневым блеском губы. Мог бы, мог бы, мог бы все, да вот отчего-то не попросил. Ушел. Вернулся сюда, в этот лес.

Может быть, потому, что город, где они встретились, этот самый Двуреченск, не нравился ему? И дело, по которому он сюда приехал на краденом джипе с фальшивыми номерами, не нравилось ему?

Но ведь он уже обделывал такие дела. Причем настолько мастерски, что до сих пор к нему насчет этих дел ни у кого не было никаких вопросов. Никто ничего не сумел доказать, даже на подозрении его не держали. А все потому, что он знал, КАК ДЕЛАЮТСЯ ТАКИЕ ДЕЛА. Как ликвидируются улики и как заметаются все следы.

Но отчего же это дело – здесь, в Двуреченске, – вызывало в нем, как бы поточнее это сказать, оторопь, мандраж? Он ведь никогда не был трусом.

Половец снова выпил. Анжела из аптеки сразу обрела еще более весомые, зримые плотские очертания. Груди у нее твердые и соски, наверное, коричневого цвета. А может, розовые. Ухватиться есть за что – погладить, размять в ладонях, как упругое тесто. А что, может, стоит вернуться в город, попытать счастья вечерком? Пригласить ее для начала в ресторан – в этот здешний «Валдайский колокольчик», будь он неладен. Ну а потом уже все остальное по полной программе, смотря по обстоятельствам. Мужик-то у нее есть, интересно? Муж, хахаль? Вроде баба здоровая, не урод – должен быть. Может, алкаш какой-нибудь? Они все тут небось двуреченские алкаши…

Половец допил водку и запустил тару далеко-о-о-о! Насколько сил хватило. Бу-ултых! Вот так, порядок, все тип-топ. В голове шумело. И он прилег, вытянулся на дне лодки. Когда еще придется вот так лежать, зенки уставив в небо? Слушать эту долбаную тишину. Ждать…

Вода плеснула в борт. И раздался еще какой-то звук – Половец не понял, рыба, что ли, жирует на вечерней зорьке? Он скосил глаза – вроде что-то промелькнуло, он засек какое-то движение. Да ладно, кто может шмыгать, подкрадываться со спины? Ведь он же на воде. В лодке и далеко от берега.

Лодка покачивалась, как колыбель. Половец сложил руки на груди. Сыро, зябко, но хорошо, покойно, не суетно… Кобура впилась в бок, и он передвинул ее на грудь. Нащупал под курткой пистолет. Глаза слипались. Было такое ощущение, словно по векам скользила легкая кисть, смежая, склеивая ресницы…

Вода журчала у самого уха. Когда еще придется вот так лежать, расслабившись по полной, не вспоминая то, что сделано, не думая о том, что предстоит.

Лодка-колыбель качалась, кисточка невидимая ласкала. Где-то далеко кто-то наигрывал незатейливый мотивчик на губной гармошке, а может, это птицы пересвистывались в прибрежных кустах? Загорелые груди с коричневыми сосками, источавшие материнское молоко, пучились в небе как грозовые облака. Манили, обещали, возбуждали безмерно. А потом они превратились в упругие ляжки, перетянутые кружевной резинкой черных чулок. Интересно, эта Анжела из аптеки сможет предъявить ему черные чулки? Сможет? Захочет? Даст? Даст или продинамит?

Половец снова услышал тот же странный звук: плеск, свист, едва слышный уху перелив губной гармоники. И ощутил тяжесть внизу живота. Он открыл глаза и…

Нечто сидело на нем верхом. Оседлав его. И это нечто было ребенком. Мальчиком лет восьми-десяти. Половец увидел тощую шею, белевшую в сумерках, мокрые волосы, разделенные пробором. Голова ребенка как-то судорожно подергивалась, он словно принюхивался, как принюхивается животное, учуяв что-то. Потом он алчно потянулся руками к Половцу. Вместо левой кисти у него была культя – гнилая мертвая кость с неровными краями торчала наружу. Половец увидел это, увидел его глаза, изъеденные червями, и закричал, как не кричал никогда прежде.

Он проснулся от своего крика. Он лежал в лодке. Вода плескала в борт. Вдали виднелись берега в сумерках.

Глава 10
СОКРОВИЩЕ

В «Колокольчике» заняли столик у окна. Анфиса взяла у официантки меню. Ида, увидев на скатерти пепельницу, достала из сумки сигареты с ментолом.

– Вот как оно бывает в жизни, – сказала она. – Был ребенок, и нет ребенка. Исчез.

– Принесите, пожалуйста, минеральной воды, – попросила Катя официантку.

У нее пересохло в горле. Она вспомнила, что с самого утра у нее не было во рту ни глотка. С чего это так кружится голова? От жажды, что ли? И висок ноет. Катя ощутила боль в виске, как только взяла там, в магазине, ксерокс с отпечатанной фотографией мальчика. Под снимком была надпись: «Ушел из дома и не вернулся Миша Уткин, восьми с половиной лет, был одет в синие спортивные брюки, синюю ветровку и клетчатую рубашку. Всем, кто располагает какими-либо сведениями, огромная просьба позвонить по телефону…» Номер телефона был явно местным. А лицо мальчика… Катя запомнила его сразу, сработал чисто профессиональный инстинкт. Темные глаза, темные волосы, темные брови, стрижка с челкой, улыбка… На снимке Миша Уткин беззаботно улыбался, демонстрируя щербинку в верхнем ряду зубов: молочные братья уступали место коренным.

Что же стало причиной этой вонзившейся в висок иглы – боли? Эта расплывчатая фотография или улыбка на ней – такая детская, щербатая и беззащитная?

– Когда он пропал? При каких обстоятельствах? – спросила Катя там, в магазине. Хотя кого было спрашивать? Продавщицу или этих девчонок-школьниц?

– Вчера утром. Они с отцом собрались в гости к бабушке, она в Елманове живет, это за охотничьей базой. Пока автобус ждали до Елманова, отец – он завуч у нас в школе, а скоро и вообще директором станет – на рынок отошел продуктов купить, вчера же воскресенье было, рынок большой. Мишу оставил на остановке, а вернулся через несколько минут, его уже там не было, – затараторила одна из школьниц.

– Может быть, один уехал на автобусе к бабушке? – предположила Анфиса, разглядывая вместе с Идой снимок.

– Звонили, ездили уже в Елманово, нет его там, не появлялся. Мы в школе объявления делаем, чтобы расклеить везде. И в Интернете тоже, может, кто откликнется.

– Для Уткина-то беда, – покачала головой продавщица. – Сын ведь ему, не кто-нибудь. Вот беда-то, откуда и не ждали…

Беда… От этого коротенького слова уже нельзя было отмахнуться.

Даже в гостеприимном простецком «Колокольчике Валдая» нельзя было отгородиться от этого слова, невозможно было заслониться меню, заесть все это пожарскими котлетами, салатом «Валдай» и запить медовухой и белым вином.

– Вам, Катя, дым не мешает? – спросила Ида.

– Нет, ничего.

– Да, каково-то сейчас его родителям. – Ида тронула ярко накрашенные красной помадой губы мизинцем. – Пропал теперь мальчишечка.

– Найдется, – возразила Анфиса. – Он мог просто удрать из дома. Мало ли… Они ужасно озорные и самостоятельные в этом возрасте.

– Мал он еще для озорства. – Ида курила. – Значит, вот почему все тут на уши встали.

– Катя, ну скажи ей, что… Скажи, что так бывает – дети теряются. Их ищут. – Анфиса отложила меню. – С ними все нормально, они живые, просто… Ну так бывает, случается. Потом они находятся. Скажи же ей!

– А что, вы, Катя, работаете в бюро находок? – усмехнулась невесело Ида.

– Я в милиции работаю, – ответила Катя. – А насчет того, что ты говоришь, Анфис, к сожалению, бывает по-разному.

– И тут, в городе, это самое «разное», кажется, уже имеют в виду, – заметила Ида, – судя по тому, сколько солдат нагнали и ментов… Уж простите, Катя, но так ваших коллег все сейчас называют. Вот я и говорю, сто раз еще подумаешь, прежде чем решишься ребенка родить. Сто, тысячу раз. Даже если найдешь, от кого рожать, если все у этого донора-производителя в порядке будет и с мозгами, и с наследственностью, и со счетом в банке. Я не права, Катя?

Катя лишь пожала плечами. Висок ныл, не утихал. Она вспомнила, что до сих пор еще не звонила «Драгоценному». «Ладно, позже, вечером, ему позвоню, слава богу, что с Анфисой все в порядке, остальное же…»

За окном ресторана пронеслась на всех парах сине-белая милицейская «Волга». Никто и не думал загораживать ей путь, препятствуя проезду, движение на центральной улице Двуреченска, носившей название Валдайский проспект, было тихое, размеренное, но тем не менее «Волга» полыхала «мигалкой» и оглушала сиреной.

Вой сирены стал как бы сигналом и одновременно высшим градусом разлившегося в воздухе над Двуреченском напряжения.

И это напряжение докатилось и до «Валдайских далей». По возвращении в отель первое, что Катя, Ида и Анфиса увидели во дворе у подъезда, была та самая «Волга». В холле возле рецепции стоял низенький кругленький как шар подполковник в помятом мундире, в сдвинутой на затылок фуражке и беседовал с управляющим Игорем Хохловым. Потом Катя увидела подошедшую к ним полную блондинку лет пятидесяти в черном деловом костюме и белой блузке. Это была Ольга Борщакова.

– Не беспокойтесь, Аркадий Фомич, – сказала она громко и властно. – Всем скажу, сама прослежу, все наши из охраны примут участие в поиске. Мы никогда помочь не отказываемся. А раз такое дело серьезное – в особенности. Все пойдут, вот во главе с Игорем, – она кивнула на Хохлова.

Заметив Анфису и Катю, она направилась к ним. Подполковник милиции (а это был Поливанов) продолжил разговор с Хохловым.

– Добрый вечер, милости просим к нам, Екатерина Сергеевна, – Борщакова приветливо улыбалась Кате. – С приездом. Как устроились? Номер понравился? Анфиса Марковна, ты молодец у меня, – повернулась она к Анфисе, – помогаешь с клиентурой. Такие фотографии мне сделала для прошлой выставки по туризму, загляденье. Со мной сразу австрийцы договор на лето заключили. И вот французы тоже приехали. А вот москвичей что-то маловато, увы. Лучше в какую-нибудь Финляндию закатятся, комаров кормить. А чем у нас тут не Финляндия, а?

– Комаров и у вас летом, наверное, до фига и больше, – вставила Ида.

– А вы, Идочка, себя кремиком, лосьончиком, парфюмчиком. А что до нас – мы люди привычные. Зато воздух-то какой? Река. А закаты тут какие! А рыбалка? Вон Анфиса со своим мужем приехала, я думала, муж-то на рыбалке с утра до ночи пропадать будет.

– А он взял и слинял, – Анфиса понурилась.

– Ну и черт с ним, Марковна. – Ольга Борщакова погладила Анфису по плечу. – Я, по правде сказать, боялась, что и ты меня покинешь. Думала, вы за билетами на вокзал умчались.

– Нет, мы город ваш осматривали, точнее, просто посидели в ресторане, – успокоила ее Катя.

– И убедились, что тут у вас далеко не Финляндия, – сказала Ида. – В городе-то переполох. Мальчишка какой-то пропал без вести.

– Знаю уже. Думаете, зачем начальника ОВД нашего Поливанова принесло? – Ольга покачала головой. – Ужас, просто ужас. Среди бела дня. Я отца мальчика, Уткина Кирилла, знаю хорошо. Мы когда-то жили по соседству на одной улице. Моложе он меня, я в Москву уезжала в институт поступать, он еще в школе учился – в той же, между прочим, где учительствует сейчас. И жену я его помню прекрасно. Такая баба шалавистая. Бросила она его, удрала с любовником. А сына ему как кукушка подкинула – на, мол, воспитывай сам, а мне некогда. Ну а теперь вот с сынком такое. Поливанов просил, чтобы мои сотрудники из охраны приняли участие сегодня вечером в поисках. Там народ собирается – с молокозавода, с автобазы, ну и просто волонтеры. Надо помогать. Мы тут помогать друг другу стараемся, иначе не выживешь сейчас. Поливанов спрашивал, может, к нам в детский городок мальчик приходил. Но вроде не было его. – Ольга подвела их к панорамному окну, выходившему на песчаный пляж и на детский городок. – У нас тут много детей порой собирается. Я люблю, когда дети. Когда делали городок, муж мой возражал – шум будет, клиенты будут в претензии. А я настояла. Место тут красивое. Я сама, еще девчонкой, сколько здесь играла на берегу – тут пустырь был, но живописный. Мы в волейбол сражались на песочке, в бадминтон. Или магнитофон врубим и пляшем себе. И что же, теперь мне все забором огородить, как сейчас городят у вас под Москвой, и никого не пускать? Я тогда мужу сказала: в городе нас не поймут. Не такие тут люди живут, не жлобы, не куркули. Да ребятишки не очень-то и шумят, так повизжат, похохочут. Кому от этого плохо? У меня вон самой дочь.

– Мы познакомились уже, – сказала Катя.

– Охрану я предупредила, чтобы смотрели. Но я думаю, что с сыном Уткина все обойдется. – Ольга оглядывала детский городок. – Не может не обойтись. Иначе… не дай бог, конечно… что ему делать-то самому-то? Кирке Уткину? Я как узнала, меня в дрожь всю так и кинуло. Представила я на минуту… нет, не дай бог, конечно… Каково это – потерять ребенка. Вон Дашенька моя… да она для меня все! Все отдам, сама сто раз умереть соглашусь, лишь бы ей хорошо было жить. Сокровище мое ненаглядное. Золотко мое. Екатерина, Катя, а у вас дети есть?

– Нет пока.

– А что же не заводите? А, понимаю, – Ольга улыбнулась грустно. – Пока молодая, интересная, хочется и для себя пожить. Я вот тоже так думала когда-то. А потом в тридцать шесть спохватилась, а уже не получается. А годы идут. Я по врачам. А врачи что? Что они могут, эти врачи? А когда родила, то поняла, что… что до этого я и не жила совсем. Так, небо коптила. Вот она, жизнь настоящая. В сорок родить – это совсем не то, что в двадцать. Совсем это другое, девушки дорогие. Смотришь на себя в зеркало – господи, да разве это я? Куда что делось. Откуда что взялось. А тут то про одного услышишь – в сорок восемь лет дуба дал, то про другую – в пятьдесят два умерла. И не по себе как-то. Мысли разные одолевают – вторая половина жизни как-никак. А тут, знаете, Катя, поехала весной к вам в Москву и шок форменный испытала.

– Почему?

– Я в Москве в институте училась. Зацепиться, увы, в столице не сумела, ловкости не хватило, ну да ладно, я не в обиде. А когда учились, с девчонками из общаги по всем театрам бегали. Покупали самые дешевые билеты, но ходили на все стоящее. Я Театр сатиры просто обожала. Папанов, Миронов, Державин, Ширвиндт-красавец. Какое там «Горе от ума» было! Фантастика. А «Женитьба Фигаро»! У нас, студенток, дух захватывало. В театре – каждый спектакль – яблоку негде упасть, жизнь ключом бьет, и нам по девятнадцать-двадцать лет, представляете? А в этот раз приехала в Москву, где давно уже не была, и купила билет на «Несчастливцева – Счастливцева», или как там их с Ширвиндтом и Державиным, стала смотреть и прямо в рев. Удержаться не могу, плачу. Оба седые, старенькие. Это они-то, мои любимые артисты. По ходу действия один падает, так у меня сердце в пятки – как бы не убился, шейку бедра не сломал. И фразы-то какие произносят: «Наши все на Ваганьковском». Это ж надо? Мысли-то уже, значит, о чем? А я-то их какими орлами помню? И какой помню себя и время, время это прекрасное – молодость? И тут же понимаю: все то ушло безвозвратно, закончилось. Они, кумиры мои, состарились, и я, я тоже стала старой. И дальше буду только старше. И что бы ни делала, как бы ни стремилась омолодиться, все это – фикция, мираж. Только одно и есть средство беспроигрышное. Спасение мое.

– Какое же? – спросила Ида, которая собралась было подняться к себе, но остановилась и внимательно слушала пылкий монолог хозяйки «Валдайских далей».

– Даша, дочка. Мое сокровище. Мосточек мой – туда, в будущее, туда, где все только-только начинается. Расцветает как бутон. Истинная правда, что дети – это продолжение нас. А когда это продолжение обрывается, то… Нет, нет, не может такого быть, бог этого не допустит. Возьмите все – деньги, дом, собственность, бизнес, лишь ребенка оставьте. Потому что без него ничего уже нужно. Совсем, совсем ничего…

На качелях и горках копошились дети, но их голосов не слышно было в холле отеля. От шума спасали стильные евроокна. И столь же стильные двери на фотоэлементах из толстого, почти пуленепробиваемого стекла.