Текст книги "Лето радужных надежд"

Глава 2

В следующей квартире их со Степой встретила хозяйка, крошечная черноволосая женщина с осанкой балерины. Эта квартира была не в пример ухоженней, чем предыдущая. Светлые дубовые полы сияли лаком, изумрудный плюшевый диван в гостиной звал присесть, а в числе особых достоинств были две ванных комнаты, свежий ремонт и закрытый двор.

– Недурно! Хотел бы ты здесь жить? – как бы невзначай спросил Богдан.

Я знаю, что ты знаешь: я ищу квартиру для тебя. Это, конечно, сон золотой, но пусть он тебе снится, сынок, развеивать его не будем.

Степа посмотрел на плюшевый диван мрачно.

– Мне достаточно того, что у меня есть.

Ага! То есть и ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь… И ты говоришь мне: не надо?

Богдан почувствовал радость. В этой радости была доля облегчения (не придется разрушать Степины надежды), а еще гордость за сына. Не берет подарок, шельмец! А? Каков! Моя порода! Нос задрал – и «сам! я сам!».

– У вас восхитительная квартира! – промурлыкал Богдан хозяйке. – Столичный вариант, блеск! Мы позвоним вам, – и он откланялся.

Можно было бы в игре с просмотрами поставить точку – уж если Степа дал понять, что подарочную квартиру не принимает, но Богдан хотел еще поездить с сыном по городу. Каникулы. Недолгое их с сыном время вместе. Скоро Богдану придется вернуться в Москву, заняться делами банкротства и спасения крошек с рухнувшего стола… Придется, да, ничего не поделаешь. Ну так почему б не погулять еще денька два-три миллионером по родному городу?

У них оставался еще час до следующего просмотра.

– Проедем по Октябрьской, – сказал Богдан. – Покажу тебе место, где я с твоей матерью познакомился.

Насколько он помнил, он никогда не говорил с сыном ни про знакомство с Аленой, ни про отношения с женским полом в принципе. Когда они жили вместе, Степа еще был мал. А позже, когда ему эта тема могла бы стать интересна, Богдан его видел раз в год… и маячившая на горизонте Алена со скорбно-обиженным лицом не побуждала к рассказам о сто лет назад бывшей и сплывшей романтике.

Богдан припарковал «дээс» рядом со свежевыросшей, как гриб, условно итальянской пиццерией и увлек Степу во дворы. Прямого пути, какой он помнил, уже не было, двор за двором оказывался обнесен решетчатой оградой, и Богдан начал петлять. Степа воспринимал этот все удлинявшийся, кольцеобразный путь равнодушно, никак не реагировал на чертыхания Богдана, оказавшегося перед очередным забором, и только молча плелся за ним. Наконец Богдан остановился перед последней оградой.

– Хрен с ним! Не лезть же через забор, – сказал Богдан и просунул перст указующий между прутьями. – Смотри, видишь, перед тем подъездом – вон там – канализационная решетка? Это и было наше с Аленой место Икс.

– Мм-м, – промычал сын. – Жаль, что это… нет бронзовой таблички. А то как же. Увековечить бы решетку.

– Захочу – так увековечу.

– Только это, с датами. Год встречи – тире – год развода.

– Если б я был святым, Степка, тебя б на свете не было, – добродушно сказал Богдан. – Святые не размножаются. Так что ликуй и пой.

– Мм-м. И как же оно, угу, как вы? – не утерпел, полюбопытствовал сын. – Как познакомились?

Богдан поднял взгляд вверх. Над головой шелестел, покачивал обвислыми лапами каштан, лениво плыли горообразные облака, носилось далекое эхо криков играющих в мяч детей. Богдан улыбнулся краем губ и произнес:

– Все началось с женитьбы. А именно, встречался я с одной девушкой, тонкой и звонкой. Встречался уже год. Отношения наши были светлы, теплы, нецеломудренны, в общем, желать больше нечего. И как-то раз, точную дату не помню, но помню, что это было воскресенье… просыпаемся мы с ней после субботних танцев, потягиваемся, то-се, вот уже и обедать пора, и вдруг она томно так говорит: «Даже через двадцать лет… Когда будут дети… Я все равно хочу просыпаться в полдень. Чтобы завтракать кофе, эклерами… и шампанским». Я вытягиваюсь в струнку, а она продолжает: «А ты как хотел бы?» Я думаю: понятно. Пора делать предложение. Почему нет? Девушка приятна во всех отношениях. Я говорю: «Я тебе все расскажу через полчаса. А пока сгоняю за шампанским».

Чмокнул ее в сахарные уста и помчался. Помчался, заметим, с искренним намерением купить шампанское. Оно, конечно, в советское время не всегда было в магазинах, но если зайти с черного хода, договориться с грузчиком… Я эту механику давно освоил. Вот спешу я, срезая путь через дворы, к гастроному на углу Октябрьской и проспекта Мира. За шампанским, м-да. И вижу девушку, замершую практически в позе журавля, на той самой – да, вот на той – канализационной решетке. Первое, что я заметил, – длиннейшие ноги. И мини-юбка в стиле «еле-еле». Второе – волосы льняные, как у Лорелеи. А потом уже подошел, увидел синие глаза, понял, что пропадает девушка и нельзя ей дать пропасть. Так я сам и пропал. Красавица в беде, классика. О своей предполагаемой невесте, о шампанском я забыл в тот же миг, как отрезало. Для очистки совести скажу, что неслучившаяся невеста ждала меня три дня, а потом очень удачно вышла замуж за майора погранвойск, был у нее запасной вариант. А тут, как я уже говорил, требовалась моя безотлагательная помощь! Девушка вышла в туфлях на шпильках, каблук у нее проскочил в решетку и застрял. Я говорю: «Секунду! Обопритесь о меня». Дергаю туфлю – кряк! Туфля у меня в руке, каблук в решетке.

Ну, после этого мне, как честному человеку, ничего не оставалось, как предложить понести ее на руках. Далеко нести, говорит. Тут минут пятнадцать пешком. Ничего-ничего, это я на вид инженер, работник кульмана и карандаша, а на самом деле я увлекаюсь дзюдо, альпинизмом и конным поло. Беру красавицу на руки – и вперед… Чем занимаетесь, спрашиваю. «Я кондитер». – «Как интересно! Где работаете?» – «В цехе ресторана». – «Какого?» – «А зачем вам?» – «Я же должен знать, где лучшие пирожные в городе…» Ну и так далее: болтаю о том, о сем, про кино-вино, про ее синие глаза. Несу ее и понимаю, что хорошо мне. Так бы нес и нес Аленушку, хоть пять километров, хоть пять часов. Ну, думаю, прекрасно! Сейчас донесу ее до подъезда или даже до двери и непременно возьму телефончик. Тем более у меня резон есть: я обязан починить ей туфельку, раз сломал. Доходим мы до Космодемьянской улицы, Алена говорит: вот до этого дома. Замечательно, какой вам подъезд? Нет-нет, отвечает красавица, я с вами тут расстанусь. Там за углом, под часами, меня должен жених ждать, будет неудобно, если… Оп-па! Я такого поворота не ожидал, скис, но говорю: ничего, давайте я вас до жениха донесу, сдам из рук в руки. Нет-нет, отвечает Алена. Пришлось отпустить. Не осталось у меня ни девушки, ни адреса, ни телефона. Потоптался я, а потом все же посмотрел, кто ее ждал под часами. Посмотрел на его усы щеткой, глаза-буравчики и понял: опять надо ее спасать! Эта проблема посерьезней, чем сломавшийся каблук. Решил – сделал! Две недели осады – и я ее спас.

Степа тихо улыбался, слушая эту занимательную историю.

– Но у тебя же, это, телефона ее не было. И вообще… Как ты ее потом нашел?

– Ерунда! – фыркнул Богдан. – В Домске тогда рестораны можно было по пальцам пересчитать. Обойти их все, спросить, не работает ли у вас кондитер Аленушка… Найти было просто, а вот завоевать такую райскую птицу, как Алена… о, это было гораздо, гораздо труднее!

Ему доставляло удовольствие видеть, как расцвел Степа от этой истории, представлявшей его мать звездой, красавицей, практически Клеопатрой – а не жертвой развода. (В последней роли Степа видел ее предостаточно.) Пускай сын узнает, что его мама не всегда была занудой. А какой она была?.. Нет, не Клеопатрой, конечно. Богдан прищурился, вспоминая…

Когда он впервые увидел Алену, шел дождь. Мелкий, моросящий – перламутровая взвесь в воздухе. Эта переливчатая морось обнимала дома, скрадывала углы, мыла темную июльскую листву деревьев, гладила русалочьими ладонями кожу. Был день серый, а стал жемчужный. А Богдан, несмотря на жемчужную эту красоту, топал по улице в паршивом настроении. Его любовница дала ему отставку. Рыжая, горячая, сама дольче вита во плоти, регулярно отправлявшая его в стратосферу (но ведь и он ее – тоже!) – вдруг говорит: чао! Захлопни дверь, забудь мой адрес. Более того, по морде Богдан получил. За что? За длинный язык. Сболтнул приятелю в пьяном виде, что жениться на рыжей не собирается. А приятель, оказывается, сам имел на нее виды. Рассказал ей, что услышал от Богдана, да еще от себя добавил. Гражданин Соловей из героя-любовника мигом превратился в низкого, аморального типа. Сам виноват: не трепи языком. Так Богдан костерил себя по пути от своей бывшей – куда глаза глядят. Срезал путь через дворы. И тут увидел Алену. Да-да, на этом самом месте. Только не было у нее ни мини-юбки, ни восьмисантиметровых шпилек, и каблук не застревал в решетке, а волосы (да, льняные, да, длинные) были замотаны в невнятный узел, размокший от дождя, и вообще никто бы в тот момент не подумал, что Алена красавица – с заплаканными глазами-то, с красным распухшим носом. У нее в ту решетку ключи упали. Что ж вы так плачете, девушка? Сейчас придумаем что-нибудь. Из чистой жалости он стал ей помогать, из человеческого сочувствия – как мокрому котенку помог бы. У нее была длинная юбка болотного цвета (странный выбор для юной девушки, но в то время – время дефицита – многие одевались во что бог пошлет, унылое и кривое), в ее черных, почти мужских ботинках хлюпала вода, хлюпали ее губы, выкатывались из глаз неостановимые, как бусины с лопнувшей нитки, слезы. Ясно было, что дело не в ключах – или не только в ключах. Внизу, в черноте дренажной канавы под решеткой, что-то блестело, как рыбья чешуя.

– Если бы проволокой подцепить, – всхлипнула девушка. – Мне бы проволоку…

– Бесполезное дело, – отрезал Богдан. – Я даже не стану пытаться. Там полметра вниз.

– А что же? Кого? Сантехника вызывать?

– Не спорю, можно вызвать сантехника! Правда, он здесь ни при чем, но скоротаете время, ругаясь.

Житейская беспомощность девушки доходила до такой степени, что это было даже забавно. Веселье Богдана она не поддержала, только отвернулась и всхлипнула снова.

– Ну, ну! – тронул ее за руку Богдан. – Извините меня. Носорожий юмор, исправлюсь. Эй. Ну…

Плечи у девушки дрожали и Богдан, успокаивая, гладил ее по плечам легко, как бабочку. Он отвел ее к ближайшей скамейке, усадил, дал свой носовой платок, куда она тут же спрятала лицо. Узнал, что зовут ее Аленой. Наверно, ей просто было нужно, чтобы кто-то посидел рядом, похлопал по руке: «Все наладим. Ну! В чем дело?» Через всхлипывания пробились и хлынули объяснения. Она потеряла ключи, а книги дома, нет, есть еще у мамы ключи, но мама сейчас на работе, до нее ехать – час, она не успеет, договорилась с букинистом, теперь не успеет, подведет, что же это, бестолковая, какая ж она бестолковая!.. Им очень нужно продать. Хоть сколько-то. Потому что у них долги. За похороны долги, и за лекарства были долги, им по знакомству лекарства достали – говорили, очень хорошие, только папе они все равно не помогли…

– А что за книги? – поинтересовался Богдан. – Инкунабулы есть? – девушка смотрела на него в замешательстве. – Или только справочники по домоводству?

– Они очень ценные. Папа все деньги тратил на книги. Совсем все.

Глаза у нее были синие, лицо бледное и чистое. Теперь, когда она перестала плакать, начала проступать ее красота. Тургеневская девушка, подумал Богдан. Жизни не знает, до сих пор за книгами пряталась, а теперь – отец умер – выпала из гнезда. Из дворянского гнезда, фигурально выражаясь.

– Букинист подождет, – уверенно сказал Богдан. – Сейчас сходим к нему, договоримся на завтра. Потом – вызов слесаря: вскроем замок, в крайнем случае сломаем дверь…

Алена испуганно ойкнула.

– Не надо ломать!

– Тогда придется ждать маму, – почему-то ему понравилась эта идея: «ждать вместе». – Телефон у нее есть на работе?

Он сходил вместе с Аленой к букинисту и, как только девушка начала лепетать и оправдываться, перебил ее и повел дело сам. Потом Богдан хотел пригласить ее в кафе, но Алена смутилась: «Ой, это дорого». – «А мы будем пить пустой чай. Даже не думайте, чаем вы меня не разорите». Они пошли в парк, где в честь непогоды людей было мало, сели на веранде и смотрели на жемчужную завесу дождя. Капли тихо и слитно стучали по деревянной крыше, от крепкого чая в граненых стаканах, в серебристых подстаканниках шел пар. Алена молчала и в ее молчании не было ничего смущенного, а было только спокойствие. Словно она доверилась ему и, приняв как данность, что он почему-то ей помогает, записала его другом. От нее еле слышно пахло каким-то нежным цветком – шиповником, подумалось Богдану, и пахло так, словно это был не запах духов или мыла, а ее собственный, едва уловимый шлейф. Ее светлые волосы, высыхая, превратились в пушистое облако вокруг головы. Ему не хотелось затевать привычные для знакомства расспросы: где эта девушка учится, какое смотрела кино, куда ходит на танцы (и он не был уверен, что это воздушное существо ходит на танцы). Как-то незаметно он стал рассказывать ей про себя. Что он пьет чай без сахара, у них дома сейчас есть настоящий цейлонский, и если к такому чаю – да кусок кулебяки! Его мама печет гениальные пироги. Да, он с матерью живет, отец умер, как и у вас, нет, умер давно. Что у них КБ[1]1
  КБ – конструкторское бюро.


[Закрыть] разделилось на лодочников и бильярдистов… Да, он инженер, кстати, позавчера вернулся с испытаний новой установки, и представляешь… давай на «ты»?.. и тут бур уходит вбок! Ёклмн!.. Так вот, лодочники зовут его в поход по Ангаре, а бильярдисты зовут поближе, здесь есть бильярдная в парке, и будет районный турнир через месяц, хочется успеть и туда, и туда. Но вообще-то он давно хотел отправиться на Тянь-Шань. Горы там сказочные, что-то невиданное, как из миража, неземное. Он читал воспоминания о путешествии Грум– Гржимайло… Знаешь, тянет. Куда-то, за городской горизонт. А еще ведь есть возможность пойти в аспирантуру. Его зовут, ждут. Но тогда уже будет не до бильярда и не до гор. Двигать науку. Это уже серьезные обязательства. М-да. Обязательства. Может, у него сейчас не время для серьеза.

Богдан просто болтал, рассуждал вслух. Не спрашивал ее совета. Алена и не советовала ничего, она сидела вполоборота, смотря на перламутровую пелену капель, но, как оказалось, слушала. Она посмотрела на него так, словно понимала, словно чувствовала его горячую жажду, его бег, бег, бег: успеть все, попробовать все! Достичь, успеть, одолеть! Будто слышала шепот его сомнений. Будто вобрала его целиком синими глазищами, оценила и узнала точный ответ.

– У тебя все получится, что ты захочешь. Ты такой человек, – сказала она.

Невероятно, но он ей поверил. Казалось бы: тоже эксперт! Какая-то девчонка, на шесть лет его младше, что она может сказать… Но не только в ее тихом голосе – в этой минуте, окруженной дождем, в этом моменте – была правда, была подлинность. Укол волшебства.

Через час Богдан проводил ее до дома. Ее мать вернулась с работы, дверь была открыта. Алена пригласила его зайти. Квартирка в полуподвале гордо выставила два больших, блестевших стеклами шкафа с книгами. А в остальном – бедно и голо. Доски на полу выщербленные. Тряпки на кухне стираные-перестираные. Вместо стульев – дешевые табуретки. Даже телевизора не было, только пластиковый коробок радио. На окне – вровень с травой за окном – звонкий полк стеклянных банок. Мать, маленькая и щуплая женщина в серой кофте, смотрела на Богдана настороженно, как на начальство, и торопливо благодарила.

Богдан подошел посмотреть, что за книги. «Последний из могикан», «Одиссея капитана Блада», «Признания Мегрэ», «Черная стрела»… Рафаэль Сабатини мешался с Фенимором Купером, Сименон – со Стивенсоном, рядом шел Сенкевич, Иван Ефремов, братья Стругацкие, черные переплеты Конан Дойля. Здесь стоял crème de la crème книжного дефицита. То, ради чего набирали двадцать килограммов макулатуры и тащили ее коробками, связками на приемный пункт, или заводили полезные знакомства, устраивали цепь обменов, или просто покупали с переплатой в десять и двадцать раз. Вот вожделенные тома «Проклятых королей» Дрюона, вот красные корешки Агаты Кристи – за каждый томик, купленный с рук, отдай тридцать-сорок рублей, пятую часть зарплаты – на пергаменте они, что ли? Сборники «Английский детектив», «Американский детектив» и так далее. «Анжелика и король», «Анжелика и то», «Анжелика и се» – толстые корешки французской разлюли-малины. Четырехтомник Александра Грина, который Богдан и сам мечтал раздобыть. Героический Киплинг. Два десятка разнокалиберных книг Дюма – от незабываемых «Трех мушкетеров» до необязательных виконтов, шевалье, монпансье, стоивших, тем не менее, ого-го сколько.

– Да у вас тут сокровища! – присвистнул Богдан.

Алена вскинула голову, посмотрела на него тревожно. Различила подкладку иронии.

– Это Аркадий Игнатьич покойный наш собирал. Книжка к книжечке. Говорил: лучше я ботинки себе не куплю, чем от книги откажусь, – с уважением и даже с благоговением произнесла мать Алены. – И нас с дочкой тоже не баловал. Правильно. Тряпки-юбки – что? Износятся. Котлету съешь и забудешь. А книги – вот они! – она суетливо смахнула со стекла видимую ей одной пыль. – Золотые наши. Теперь Аленке наследство.

На одной из полок стояла бумажная, без всякой рамки, фотокарточка покойного библиофила. Он был немного похож на актера Яковлева: выдвинутый острый подбородок, взбитый хохолок в окружении залысин. Радостный и пронзительный взгляд фанатика. Богдан еще раз оглядел книжные шкафы и понял то, что с самого начала зудело на краю сознания: эта библиотека была грандиозной, шикарной каруселью развлечений. Идеал для вечернего отдыха в мягком кресле. Ни единого тома классиков. Ни Пушкина. Ни Чехова. Ни Шекспира. Ничего, что читающие люди назвали бы сокровищем без иронии.

Если бы Богдан попал в такой дом в иных обстоятельствах, он бы обходил его, прищурясь и беззвучно хохоча, запоминая детали для будущего рассказа друзьям. Но это был дом пахнувшей шиповником девушки, которую он спас во время дождя… Как бабочку игла, его пронзила насквозь жалость к Алене. Ее мать накрывала на стол, ставила какие-то сушки, плюшки, расхваливала дочь-кондитера, из простой мучки да сахарка ах какие вкусности выпекающую… Он пропускал это мимо ушей. Сидел за столом, склонив голову, и посматривал временами искоса на бледную, разрумянившуюся Алену. Опасался, что если посмотрит прямо, то не сможет скрыть своей жалости.

Глава 3

– А вы с Юлей как познакомились? – спросил Богдан, снова сев за руль.

Синяя «богиня» плавно тронулась с места.

– На параде зомби, – ответил Степа. – Угу.

Богдан вытаращил глаза:

– Где?!

– Ну, это был первый парад зомби в Домске. И пока что, это, единственный. Три года назад, угу. От площади Восстания по Сахарной улице и до набережной. Хотели по проспекту Мира до кремля, но администрация не это, не разрешила. А я, в общем, люблю зомби, – невозмутимо сказал Степа, глядя прямо перед собой, на дорогу.

– Мой сын любит зомби… – скривил губы Богдан. – Взаимно?

– Получается, хм, получается, да. Раз мы с Юлей, ну, все такое.

«Похоже, у Степки все же есть чувство юмора», – подумал Богдан.

– Ясно. Трупные пятна и прочая романтика. Толпа оболтусов в белых тапочках…

– Да всего человек сто пришло.

– Сто оболтусов двигают по Сахарной, звеня наглазными пятаками. Как же ты ее разглядел, Юлечку? За кровищей.

– Она, это, без грима была. Случайно попала, угу. Она дорогу переходила. Переходила, а тут ее подхватили, закрутили, потащили. Юлька же маленькая, ее любой дохляк, угу, любой снесет. А она маленькая и тихая, – Степа помолчал, потом задумчиво добавил: – Была…

Богдан свернул на перекрестке.

– Какой дом?.. Так… – Они уже доехали до места следующего просмотра. – Тогда вопрос: как тебя на зомби-параде Юля разглядела?

– А вот это я сам до сих пор не понимаю.

Богдан припарковался возле четырехэтажного здания, выкрашенного в светло-кофейный цвет, выглядевшего элегантным господином в окружении панельных простушек-многоэтажек.

– Чем-то мне знаком этот дом… – сощурился Богдан.

Пока он скреб подбородок, пытаясь припомнить, Степа забубнил про то, что дом такой в районе один, был выстроен еще до войны для администрации сахарного завода, потолки высокие, лестницы широкие, а внизу холодный подвал, хочешь – картошку храни, хочешь – хамон, и в подъездах еще целы витражные стекла… Они вошли в строгий, выметенный подъезд. Внутри пахло сухой листвой и пылью. Вверх нужно было идти по лестнице, лифта не было, зато лестничные пролеты раскрашивал цветной свет из витражных окон: пчелы, ягодки, листочки резные – красиво жили сахарные управленцы. Но было что-то неприятное в этом старом, ухоженном доме. Будто какой-то дребезг зудел из-за дверей – то есть не из-за дверей, а в голове Богдана, конечно. Но почему?..

Они со Степой дошли до последнего этажа, Степа позвонил в дверь. И в ту самую минуту, как хозяин квартиры открыл им, Богдан вспомнил.

– Нет! – сказал Богдан уже приоткрывшему рот для приветствия хозяину. – Уж извините.

Он развернулся и пошел вниз.

– В чем, в чем, собственно, дело? – раздраженно спросил сын, догнав Богдана. – Ты даже не это, не взглянул.

Соловей-старший спускался быстро, только стучали по лестнице его каблуки. Сын спешил за ним, а Богдан молчал, пока не дошел до машины.

– Садись! Поехали отсюда, – он махнул рукой, указывая Степе на сиденье.

– Куда едем?

– Покатаемся, – хмуро ответил Богдан. – А в этом доме друга моего, приятеля убили. – Степа смотрел вопросительно, ожидая разъяснений, и пришлось продолжить: – Он, видишь ли, собрался экспроприировать некоторую долю того, что красиво блестело и плохо лежало. Он так думал, что плохо лежало. Старшие товарищи напели ему: квартира богатая, хозяин в отъезде, с отмычкой поможем… И Гена, дурак, пошел. Он не был невинной овечкой, но на такой гешефт решился в первый раз. Не повезло, хозяин оказался дома. Какой-то выживший из ума старикан. И этот старикан пальнул с перепугу из охотничьего ружья. Гене еще шестнадцати не было. Вот так. Абсолютно бездарная смерть. Ну! Садись!

Степа наконец влез в машину, и они тронулись.

– Мм-да-а… – промычал Степа – Приятель твой… ну и приятели у тебя были! Ты же, это, как говорится… я думал, из интеллигентной семьи?

– Ты, дорогой мой, не знаешь, что из интеллигентных семей самые отпетые бандиты выходят? Шучу. Нет, я был пай-мальчиком. По крайней мере, я всегда действовал в рамках гражданского, а не уголовного кодекса. Мы с Геной уже разошлись к тому времени, редко виделись, когда он… Про этот дом я потом узнал, на похоронах.

Степа помолчал.

– И что теперь? Угу. Куда возить тебя? А? У тебя что ни дом, так – ба-бах! Угу. То волкодав, то еще что похуже. Памятные места. Может, это… не нужно тебе, ну, не нужно в Домске квартиру покупать?

Богдан усмехнулся.

– Нет, господин риелтор, вы от своих обязанностей не увиливайте. Я подумаю. Давай-ка сейчас прокатимся по городу, на районы посмотрим. А я подумаю.

Соловей-старший прибавил газу и помчался по узкой улице, обгоняя редкие машины. Мимо мелькали тополя, фонари, подъезды. Он вырвался на широкий проспект и сразу стало легче. К реке! Нежно-синяя «богиня» полетела к Меже, отбрасывая в стороны здания и перекрестки. Распахнулась перед ними Соборная площадь, зазвенели золотом и серебром купола. Богдан покрутился по площади, ища место, выехал на набережную и там встал. «Выйдем подышать», – бросил он сыну. Ему нужен был воздух, воздух и небо, и спокойная зелень покатого берега, плеск и блеск реки и весь этот простор – чтобы перестало теснить в груди.

Первый раз он увидел Генку в троллейбусе, когда ехал в никуда. Был ноябрь, погода премерзкая, дождь заладил с утра. Особенно не пошляешься по улицам. А время где-то провести надо, потому что Богдан ушел из школы, еще со второго урока (последний месяц он часто так делал). Ну вот. Дождь. Пустое время. Куда? А в троллейбус. В любой, вот хоть в этот, второй номер.

Гена – тогда еще безымянный, просто какой-то парнишка тех же примерно лет, что Богдан, – вошел в троллейбус и плюхнулся на свободное сиденье, – как раз напротив Богдана. Тощий, зато высокий, а еще угловатый: локти, колени, скулы, уши – все в стороны торчит. И под губой – кривой шрам. Уу, класс! (Позже Гена рассказал, что это папаша по пьяни ему лицо разбил, давно еще, когда он с ними жил.) Сразу захотелось двинуть ему, нарваться на драку. Богдан уже примерился встать, задеть будто невзначай (дальше – понятно: «Ты чего?» – «А ты чего?» – и так далее). А парнишка вдруг вынул из кармана складной ножик, лезвие в пол-ладони длиной, и стал ковырять черную кайму под ногтем. Водитель объявил: «Следующая остановка…» Богдан текучим движением поднялся и ни единой былинки не задевая вышел.

В следующий раз он увидел владельца ножика в особый день. В тот день Даня школу отменил вовсе – потому что получил Письмо. Утром он проверил почтовый ящик в подъезде, как проверял каждый день, начиная с того августовского дня, когда догадался, что должно прийти письмо, телеграмма, посылка – в общем, известие. Прежде там обнаруживалась обычная дребедень – мамины журналы «Юность», «Новый мир» и тэ пэ, а если письма, то не те. А сегодня пришло то самое, долгожданное Письмо. Богдан схватил его, как горячую картошку, сунул внутрь в куртку и помчался – на улицу, прочь.

Сначала он дернул в сторону школы – на тот случай, если мама выглянет из окна: пусть увидит, что ей надо увидеть. (Ему совсем не хотелось расстраивать мать, она и так после идиотских, фальшивых похорон была как замороженная – она-то думала, что отец погиб.) Завернув за угол, Даня остановился и посмотрел еще раз на письмо. Углы бумажного конверта были чуть помяты, а сам конверт был иной, не чета тем, что продавались на почте. Те были белые, небольшие, с картинкой сбоку: розы или маршал какой-нибудь. Этот – сразу видно, что иностранец: длинный и вытянутый, без всяких роз, из желтой, чуть глянцевитой и похрустывающей бумаги. Адрес написан латинскими буквами: «Tavricheskaya 20, Domsk, Russie». Кому? «Anatoli Solovej». От кого? «Bernard Deniot» – и адрес в Париже. Paris. Письма от иностранцев приходили и прежде, только прежде их Богдан не брал, они сразу отправлялись на стол к отцу, это была его, международного гроссмейстера, переписка. Правда, в последние два года, после проигрыша отца Фишеру и закрытия для него границ, писем стало в разы меньше. Это письмо маскировалось под одно из прежнего ряда: письмо гроссмейстеру Соловью от коллеги-француза. Маскировалось, но не было таковым! Богдан это знал. Он был уверен, что внутри – лист, исписанный отцовским почерком. Наконец-то – известие от него! Отцу приходилось шифроваться, потому что все должны были думать, что он погиб. Даня прежде тоже сомневался. А теперь было ясно: он жив! И не только жив, а уже до Парижа добрался. Видимо, поселился у кого-то из своих шахматных знакомых, как-то устроился.

Фальшивая смерть, похороны, морской побег через границу с Турцией – если изложить это кому-нибудь из взрослых, они бы не поверили. Сказали: фантастика. Но для тринадцатилетнего Богдана все это было вполне реалистичным. Именно так, в мире фантастических авантюр, жили герои его любимых книг Жюля Верна, Дюма, Буссенара. И он знал, что его отцу провернуть авантюру, невозможную для других, – под силу. В конце концов, его отец переплывал Москва-реку с завязанными руками! Единственную ошибку совершил отец: не рассказал маме и Дане. Эх! Мы бы не выдали! Но сейчас – Письмо, Письмо! – ошибка будет исправлена.

Письмо жгло ему карман, но было страшно распечатать. Из-за крохотной вероятности, что внутри – обычные каракули от обычного француза, не от отца. Богдан сел в троллейбус – какой подошел, любой. Второй номер? Да пожалуйста. Он сидел, уставившись в окно, грыз ноготь. Через пару остановок кто-то плюхнулся рядом с ним на сдвоенное сиденье. Богдан бросил взгляд: ха, это же тот парень с ножичком. Не до него сейчас. Что там, в письме? Только привет? А если там инструкции… Что им с мамой нужно сделать, чтобы перебраться к нему… Может быть даже, отец написал инструкции именно для Богдана. Теперь ведь Даня – единственный мужчина в доме.

Все, невозможно уже было таить письмо в кармане! Надо было срочно, срочно вскрывать! Но не здесь же. «Дай пройти», – грубым голосом сказал Богдан, протиснулся мимо тощего со шрамом, встал у дверей троллейбуса. Он теребил хрустящий конверт в кармане, рука нервно дернулась – и желтый конверт вылетел на пол.

– О, какие марочки!

Тощий метнулся, как змея, и схватил конверт. Даня без лишних слов вцепился ему в руку, но тощий не отпускал. Тут троллейбус остановился, открыл двери, и они оба выкатились наружу.

Короткая борьба на остановке закончилась победой тощего. Тот вывернулся из Даниного захвата, подло лягнул его ногой в колено и отбежал. Чуть оправившись от дикой боли в колене, Богдан захромал за ним. Погоня ушла во дворы, в тень деревьев, к линии гаражей и в простенок меж гаражей. «Дурак, – подумал Богдан. – Сейчас я его!..» Из простенка некуда было деваться. Но за углом гаража Соловей увидел гнусную картину.

Парень со шрамом стоял, нагло поставив ногу на ржавую канистру, и держал конверт зубами за край. Еще ухмылялся. А в руках у него был коробок спичек. Он чиркнул спичкой и поднес пламя к письму.

– Агумыгуму? – судя по ухмылке, говорил он что-то, казавшееся ему весьма остроумным.

Язык пламени колебался в сантиметре от желтой бумаги. Секунда – и пойдет плясать вверх.

Богдан хмыкнул и вальяжно оперся плечом о стену гаража.

– Умный человек спросил бы, – Богдан смотрел на пацана искоса и небрежно, будто плевать ему было и на конверт, и на огонь, – спросил бы: что внутри конверта?

Тощий помялся, но все-таки вынул конверт изо рта. Спичка догорела, он бросил ее, а коробок держал наготове.

– Ну. И че там?

– Ты про марки верно заметил. Интуиция работает у тебя.

– Че?

– Угадал, говорю! В десятку попал.

На этих словах Богдана тощий самодовольно засиял.

– Только снаружи марки – дрянь. Им цена – пятак, – продолжал Богдан все тем же небрежным тоном. – Плюс гашеные, сам видишь. Ничего не стоят. Зато внутри… – он многозначительно замолчал.

– Врешь.

– Это мне француз шлет. Друг по переписке, нам в школе адреса дали. Отличный мужик, Бернар. Коммунист, ясное дело. У него этих марок – жопой ешь! Он мне самые дешевые из своих присылает. Только эти дешевые у нас по два рубля идут.

Тощий усмехнулся, спрятал в карман грязных штанов спички, оттянул ворот свитера и бросил конверт за пазуху. Богдан при этом невольно дернулся вперед, и в ответ на это движение парень выкинул из-за обшлага ножик, вмиг раскрыв лезвие.