Текст книги "Прокляты и убиты"

Татьяна Уфимцева
Прокляты и убиты
Сценическая версия первой части романа Виктора Астафьева

Действующие лица

Булдаков

Шестаков

Зеленцов

Рындин

Снегирев Сергей

Снегирев Еремей

Талгат Харисов

Попцов

Мусиков

Васконян

Щусь Алексей Донатович – лейтенант,

Шпатор Аким Агафонович – старшина,

Скорик Лев Соломонович – капитан,

Мусенок – майор,

Брыкин – водитель Мусенка,

Мать Васконяна

* * *

Поезд шел сквозь сибирскую тайгу в расположение двадцать первого резервного полка. В вагонах сидело, стояло, лежало молодое воинство двадцать четвертого года рождения, собранное по пересылкам да по углам огромного государства. Состав миновал уже станцию Бердск и вдруг мерзло хрустнул и остановился в туманном стылом пространстве.

– Приехали, никак!

– Выходи, товарищи красные бойцы.

– Астарпала! Буч не, манау не? (Что это такое?)

– Сибирь.

– Сибир? Тайга? Ой-бай! Булжерде быз буржала куримыз! (Мы тут совсем пропадем!)

– Ниче, привыкнешь!

– Стоим на страже всегда, всегда, но если скажет страна труда!

– Скажет она.

– Рыло сперва умой!

– Рыло сперва умой, потом иди домой!

– Поэт нашелся, еп твою мать!

– Поэт не поэт, а лепит!

– Гляньте, вон лейтенант в сапогах чечетку бьет.

– Шесто колено исполнят.

– Дак ведь не жарко.

– Наша деревня тут недалеко, может, отпустят?

– Отпустят, штаны спустят!

Шпатор. Ну, будет мне с этими вояками смех и горе!

Щусь. Становись! Рывняйсь! Смирна! Булдаков!

Булдаков. Я!

Щусь. Зеленцов!

Зеленцов. Я!

Щусь. Рындин!

Рындин. Я, однако.

Щусь. Отвечать просто «я». Шестаков!

Шестаков. Я!

Щусь. Талгат Харисов! Кто Харисов?

Талгат. Ой-бай! Апа! Эке!

Щусь. Русский понимаешь?

Талгат. Мало-мало.

Щусь. Учить надо.

Талгат. Понял, понял, нашальник!

Щусь. Не начальник, а товарищ лейтенант. Харисов!

Талгат. Я!

Щусь. Вот так. Снегирев Сергей!

Сергей. Я!

Щусь. Снегирев Еремей!

Еремей. Я!

Щусь. Васконян!

Васконян. Пгисутствует.

Щусь. Так. Еще один умник. Отвечать как положено. Васконян!

Васконян. Я!

Щусь. Мусиков!

Мусиков. Я!

Щусь. Попцов!

Попцов (сильно кашляя). Я-а.

Щусь. Болен?

Попцов. Ага. Давно хвораю.

Щусь. Понятно. Напра-во!

Все, кроме Рындина, повернулись направо.

Булдаков. Хх-хы. Сено-солома!

Щусь. Отставить! Еще раз. Напра-во! В казарму шаго-ом арш! И ррыс-два! Ррыс-два! Песню запе-вай!

Шестаков затянул песню, все подтянули припев.

 
Мы идем за великую родину
Нашим братьям по классу помочь
Каждый шаг, нашей армией пройденный,
Прогоняет зловещую ночь!
Украина дорогая, Белоруссия родная,
Наше счастье на границе
Мы штыками, штыками оградим!
 

Коля Рындин слов не знал, потому вставлял свои.

Рындин. Святый Боже, Святый Крепкий, помилуй нас!

Плохо освещенная, мрачная казарма казалась без конца и без края. Строенная из сырого леса, она прела, гнила, была плесневелой и склизкой. Стекла в большинстве окон раздавило, отверстия были завалены сосновыми ветвями. Спальные места – трехъярусные нары, печь – кирпичная куча, дающая слабое тепло. К стене прислонен стеллаж для оружия, в стеллаже том одна-две винтовки, остальное – дощатые макеты. Казарма она и есть казарма, здесь все на уровне пещеры, а значит и пещерной жизни, пещерного быта.

Шпатор. Располагайтесь, товарищи бойцы.

Старшина Шпатор еще в прошлую, в империалистическую войну служил фельдфебелем. Потом пять лет сидел за что-то, зря ведь в Стране Советов не садят, вышел и снова прижился в армии. Начинал с конюшни, рядовым, дорос до старшины, но дальше не пускали, да и сам уж не хотел. Не было у него ни дома, ни семьи – всю жизнь на службе. Солдаты считали, что со старшиной им повезло, потому как на службе хороший старшина важней любого генерала. Важнее не важнее, но ближе, это точно.

Шпатор. Печь топите постоянно, по нужде подальше в лес бегайте. А ежели кто вздумает по котомкам шарить иль горючку пить, с тем у меня разговор будет особый. У меня не забалуешься! Кто старшину Шпатора проведет, тот дня не проживет, памаш, понятно?

Бойцы нестройно согласились.

Вот и ладненько.

Старшина ушел к себе в каптерку. Рындин достал из котомки хлеб, картошку, луковицу, подсел ближе к печке.

Рындин. Боже милостивый, Боже правый, избави меня от лукавого и от соблазна всякого…

Зеленцов. Эй, богоносец! Закурить есть?

Рындин. Не курящие мы.

Зеленцов. И не пьющие?

Рындин. По святым праздникам коды. Пива.

Коля Рындин был родом из деревни Верхний Кужебар, что стоит на берегу реки Амыл. Жили в деревне почти сплошь старообрядцы. Он, Коля, в семье пятый, всего же детей в дому двенадцать, родни же и вовсе не перечесть.

Рындин (Попцову). Я ж тебе говорил, парниша, покуль от еды воздёржись, разнесет тебя ажник на семь метров против ветру… Не шшытая брызгов! Понос – штука переходчивая, а тут барак, опчество, перезаразишь народ. На вот, скипятится и пей.

Еремей. Че это? Че за лекарство?

Рындин. Ягоды черемухи, кровохлебка, змеевик и еще много чего. Все освящено и ошоптано баушкой Секлетиньей. Она те не то что понос, она хоть грыжу, хоть рожу, все заговорит. И еще брюхо терёт.

Сергей. Брюхо-то кому?

Рындин. Кому-кому. Не мне жа! Женшынам, конечно, чтоб ребеночка извести, коли не нужон.

Шестаков. Берите вон табачку, ребята, у меня много.

Булдаков. Закуривай, курачи, кто не курит, тот дрочи!

Талгат. Ой-бай! Бызды кайдаэкелды…(Куда же нас завезли!)

Шестаков. Че это он?

Зеленцов. Жалуется.

Булдаков. Э-эх… Я ковды кочегаром на Марее ходил…

Шестаков. На какой Марии?

Булдаков. На сестре Ленина.

Шестаков. Чего?

Зеленцов. Да пароход это, пароход. А ты че подумал? Ну, бля, потеха…

Булдаков. Погоди, кореш. Так вот, на Марее в рейс отправимся, дойдем до первой загрузки – сразу закупаем корову для ресторана, рыбы пол-лодки… Еда – во! Пассажирок – во! Эх, жизнь была!

Зеленцов. Целки попадались?

Булдаков. Всякие попадались. Говорю же – роскошная жизнь!

Зеленцов. Тоже мне роскошь, дровами пароход набивать! Я вот, сучий рот, и в мерзлоте вечной харч добывал, выпить добывал, когда и бабу.

Булдаков. Мерзлоту долбать краше что ли?

Зеленцов. Мерзлоту долбаешь под охраной, никто тебя не украдет, все бесплатное кругом. Удовольствия скоко!

Васконян. Ложитесь здесь, Никовай, здесь от печки теплее.

Зеленцов. На пол не свались, братва, простудите ливер!

Рындин. И да будет благодать твоя на мне, Господи, яко огонь попаляй нечистые во мне силы…

Булдаков. Где ты так навострился-то?

Рындин. Навострисся, брат, коды усердие проявишь – баушка Секлетинья поперед себя поставит, чуть отвлекся – по затылку вмажет. Кроме того, баушка Секлетинья сказывала, что Бог для молитвы головы очищат, память укреплят, потому хрестьяне молитвы помнят.

Васконян. Молитвы составляли вучшие умы и поэты Земли. Оттого они достигают сегца.

Постепенно казарма угомонилась и затихла. Уснули не сразу, было тревожно оттого, что незнакомое все кругом, казенное, безрадостное. Тяжкие предчувствия томили молодых парней: зимой здесь будет еще хуже. А если так, скорей бы уж на фронт, там перед смертью все равны, все одинаково подвержены выбору судьбы. Так близко и так далеко от истины были эти молодые бойцы.

Шпатор. А па-ааадье-омчик, служивые, па-аадье-омчик! Па-аадьемчик! Служба начинается, спанье кончается! Будем к порядочку привыкать, к дисциплиночке! Тебе, родной, отдельную команду подавать, памаш? Тут вам не у мамки на печи! Тут арьмия, памаш!

Попцов. Товарищ старшина, я ж совсем хворый… Мне б в санчасть…

Шпатор. Болеть в армию приехал, памаш? Не выйдет! Не выйдет! Па-ааторопись, служивые! Раздеваться до пояса, умываться снегом!

Но того, что зовется снегом, здесь не было. Все вокруг испятнано мочой, песок превращен в грязно-серое месиво. Лишь подальше от казармы еще белелось, и из белого, сквозь пленку снега, светилась красная брусника.

Булдаков. Ии-эх! Че нам, малярам, день работам, ночь гулям!

В казарму парни вкатились, клацая зубами от холода, полезли к печке, но она уже не грела. Так, не согревшись, и потопали на завтрак. В тот день новобранцев кормили сразу и завтраком, и обедом. Повеселели бойцы – решили, что так оно и дальше будет. Думали – обмундируют их, амуницию новую выдадут и постельные принадлежности – одеяло, наволочку и по две простыни…

Отобрали из каждой роты по пяток ребят – послали баню топить. Баня из сырых бревен, печи в ней едва прогревались, воды горячей по полтаза на брата. В парилку сбилась вся голая публика, до того продрогшая, что даже на возмущение сил не хватало.

Не выдали служивым ни постелей, ни пожиток. И нового обмундирования не дали – всех переодели в б/у – бывшее в употреблении. Все обутки, вся одежда была рассчитана на среднего человека, но на Колю Рындина и на Леху Булдакова ничего подходящего не нашлось. Шинели до колен, рукава до локтей, на груди и на брюхе не сходилось. Ноги в ботинки наполовину насунули, да и пошли на смятых задниках. Коля Рындин терпел, но вот Булдаков спинал ботинки с ноги, стянул портянки и двинул по морозу босиком.

Шпатор. Э-эй! Ты это, памаш, че?

Но Булдаков не слушал, а, проходя мимо штаба полка, рявкнул: «Взвейся знамя коммунизьма над землей трудящих масс!» На крыльцо штаба вышел начальник особого отдела капитан Скорик.

Скорик. Что за комедия?

Шпатор. Эй, придурок! Товарищ боец! Простудисси…

Булдаков. У бар бороды не бывает – усы!

Скорик. Старшина, что за бардак?

Шпатор. А бардак и есть. Они вон говорят, памаш, весь мир бардак, все люди б. ди. И правильно, памаш! Вы вот вместо лекции две пары ботинок сорок седьмого размера мне найдите. А эти себе оставьте.

Скорик. Сегодня же вечером этого артиста ко мне на беседу.

После ужина Булдаков был стащен с уютных нар и отправлен к капитану Скорику на воспитание.

Скорик. Фамилия?

Булдаков. Леха Булдаков.

Скорик. Откуда родом?

Булдаков. С рабочего поселка Покровка, за Красноярском. Народ у нас темный-претемный, я с раннего детства среди такого народа обретаюсь. В отрыве от городской культуры… В бедности и труде…

Скорик. Кулаки в родне есть?

Булдаков. Не, никаких кулаков не водится, простая совецкая семья. Каки кулаки в городе? Кулаки это на выселках, по-за речкой Качей. Там они, сволочи, кровь из батраков и пролетариата сосут.

Скорик. Сидел?

Булдаков. Че?

Скорик. В тюрьме сидел?

Булдаков. Не, тут все чисто.

О том, что папаня и два старших брата почти не слезают с нар, Булдаков сообщать воздержался. О том, что сам он только призывом в армию отвертелся от тюрьмы, тоже умолчал.

Скорик. Женат?

Булдаков. Не, какая жена? Надо на ноги крепко встать, папу издалека дождаться, маме бедной помочь. Я ведь с трех лет недоедая, недосыпая тружусь. На реке Ангаре вот грудь и ноги застудил. Да что ноги, в них ли дело? Главное, там я познал спайку трудового народа, силу рабочего класса увидел и всем сердцем воспринял. Потому и босиком по морозу прошел и не простудился.

Скорик. Придуриваетесь, да? Но я вам не старшина Шпатор. Вот велю вас под суд отдать…

Булдаков. Гром надломится, но хер не сломится, слыхал?

Скорик. Вы! Вы что себе позволяете?!

Булдаков вдруг увел глаза под лоб, перекосоротился и брякнулся на пол. Изо рта повалила пена.

Булдаков. У бар бороды не бывает! Я в дурдоме родился! В тюрьме крестился! Я за себя не отвечаю! Меня в больницу надо! В психиатрическу-у-у-у!

Скорик не помнил, как выскочил в коридор, где сидел старшина Шпатор.

Скорик. Может, его… Может, его в Новосибирск направить… на обследование?

Шпатор. Половину роты, товарищ капитан, придется направлять. Тут такие артисты… Ладно уж, я сам их обследую. И рецепт пропишу, памаш, каждому персонально.

Про себя старшина Шпатор постановил: он в лепешку разобьется, до Новосибирска пешком дойдет, на свои гроши купит Булдакову и Рындину обмундирование, но уж тогда попомнят они его.

Перед отбоем, сидя на нарах, босой, Булдаков наставлял воинство.

Булдаков. Требовайте! Обутку требовайте, лопать, постелю, шибче требовайте! Насчет строевой и прочей подготовки хера имя! Сами пускай по морозу босиком маршируют…

Мусиков. Сталин че говорил? Крепкай тыл… а тут че?

Рындин. Ссс-споди Ссусе… Ссс-поди Ссусе…

Попцов. Босиком да нагишом никака армия не имеет права на улицу!

Булдаков. Это есть извод советского бойца!

Мусиков. Сталину, однако, надо писать.

Шпатор. Разговорчики, памаш! Отбой был. Ох, займуся я тобой. Булдаков, вплотную займуся!

Старшина добился своего, командирован был в Новосибирск и на спецскладах сыскал для Булдакова и Рындина обмундирование. Деваться некуда – вступили в строй.

Шли первые недели службы. Не гасла еще надежда на улучшение жизни, быта и кормежки. Еще про девок вспоминали, еще пели в строю, еще верили в грядущие перемены.

Шпатор. На занятия, служивые, на занятия! Выходи строиться! Булдаков, тебе особо приглашение?

Булдаков. У меня живот прихватило.

Шпатор. Выходи, милок, мы и не таких артистов видывали, памаш! Может у кого просьбы есть, обрашшения?

Мусиков. Мне идти не в чем, подметка вон отлетела.

Шпатор. Та-ак. А шпилечки-то, голубчик, свеженьки-и-и… У старой обуви подметки не враз отрываются, они грязнятся, поднашиваются. И что мне с тобой делать? Вот люди честные мерзнут, памаш, из-за тебя, я их и спрошу, что с тобой делать.

Зеленцов. Сортир долбить!

Шпатор. Во! Народ завсегда справедлив. Взять лом и прямиком на работку на чистеньку, на запашистеньку-у-у! Меня кто проведет?

– Никто-о-о-о! – дружно выдохнула рота.

Шпатор. Рындин! Днем сходишь в лес, лекарствов для всех дристунов насобираешь. А теперь на занятия!

На занятиях старшина Шпатор подробно изучал винтовку Мосина образца 1891 года.

Шпатор (теребя себя за ширинку). Ну, что это, что? Да это же спусковой механизм, спу-ско-вой ме-ха-низм! Понятно?

– Я-а-а-а – сонно слышалось в ответ.

Шпатор (стуча себя по губам). А это что?

Булдаков. Едало.

Шпатор. Еда-ало-о-о? У кого едало, а у тя… Шептало это. Шептало!

– Я-а-а-а – выдавливали бойцы.

Шпатор (повязав на шею обмотку). А это что?

Зеленцов. Удавка!

Шпатор. Ж. па ты с ручкой! Хомутик это. Запомнили? Хому-утик. Прицельный.

– Я-а-а-а – уже совсем сонно тянули парни.

Шпатор. Не спать! Не спать! Я вас, памаш, все одно научу владеть оружием! Не спать! Вот это, что это? Ударник! (Старшина изо всех сил долбанул Шестакова по спине.) Понял, что такое ударник, понял? А есть еще боек! Кому наглядно пояснить, что это такое? О, Господи, когда я сдохну! Спят, курвы! Встать! Спать приехали? Я вас научу родину любить, памаш!

– Не-е-е-е – слышалось в ответ.

Шпатор. Что «не»? Четко, как положено, отвечайте.

Шестаков. Не будем спать на занятиях.

Шпатор. Вот это другой разговор. Тяжело в ученье, легко в бою, кто говорил?

Булдаков. Вы, товарищ старшина!

Шпатор. Суворов это говорил, Суворов! Это арьмия, памаш? Разобрать оружие и би-ихом на полевые занятия, обучаться штыковому бою.

Ни оружия, ни патронов в резервном полку не было, вооружали солдат деревянными макетами винтовок, дав для бравости два-три настоящих ружья.

Щусь. Боец Рындин! Перед тобой враг, фашист, понятно? Фашист идет в атаку. Коли его штыком, ну!

Рындин. Господь с тобой, товарищ лейтенант.

Щусь. Если ты его не убьешь, он убьет тебя. Коли фашиста, кому говорю!

Рындин. Да что ты, товарищ лейтенант? Какой ты фашист? Я жа вижу, свой ты, русский афицер.

Булдаков. Постой, постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, а друга встретил ты!

Щусь. Коли, твою мать!

Но растерянный Рындин продолжал стоять столбом.

Щусь. Тебя же вместе с твоими святыми в первом же бою прикончат.

Рындин. На все воля Божья.

Щусь. Ладно, отправляйся в казарму. Васконян! Ты тоже. Чтобы строй не портили.

Булдаков. А я?

Щусь. А ты тренируйся вон на чучеле.

Шпатор. Нету чучела. Испластал он его вчера штыком, памаш. Чинить надо.

Щусь (махнув рукой). Иди.

«Ну зачем все это, зачем? – думал он – почему ребят сразу не отправили на фронт? Зачем они тут доходят, занимаются шагистикой? Землю многие копать и так умеют, штыком колоть, если доведется, война научит. Зачем?» Ответа Щусь не находил.

Шпатор. Слышь, товарищ лейтенант. Убери ты Булдакова из роты, Христа ради.

Щусь. Куда я его уберу?

Шпатор. Да хоть к минометчикам, хоть к летчикам, хоть к бабам в прачечную! Сил ведь больше нет терпеть, памаш!

Щусь. Скажи, пусть идет в мою землянку дежурным.

Булдаков на новом посту хорошо себя почувствовал. Кого-то обманул – привезли к землянке воз сухих дров. И была еще Булдакову дикая удача: упер с кухни цельного барана! Наворовал в столовке перца и затушил барана с картошкой. Щусь вернулся вечером, дух в землянке – аж слюни текут. Понимая, что барана Булдакову не на складе выдали, Щусь, укрощая себя, подсел к столу и выудил из-под топчана поллитровку.

Щусь. Наливай, давай.

Чокнулись, выпили, помолчали.

Булдаков. Я ить видел ее, поллитровку-то. Но вишь, сдюжил – такой я человек. Ни о чем не беспокойся, полководец. Ежели попутают, пусть шкуру сдерут – не выдам. Ты ешь, ешь, я уж закусил, стряпка живет тем, что нанюхается.

Он разлил остатки водки по кружкам.

Булдаков. Ты меня при отправке на фронт не выписывай от себя. Тама я никого не брошу, раненого вытащу из любого огня… А из землянки меня удали. Всеш-ки не по мне печки топить, посуду мыть. Надо – еды, горючки всегда добуду, но прислуживать стыжуся. Колю Рындина возьми сюда. Его надо беречь. Таких великих, порядочных людей на развод надо оставлять. Выводятся они в нашей державе, их и на войну и в тюрьму в перву очередь… э-эх, у бар бороды не бывает – усы…

Булдаков – человек союзный. Отправляясь в казарму, завернул в газетину два куска мяса.

Рындин. Ляксей, лезь сюды. Мы тебе место заняли.

Булдаков. Нате вот, жрите.

Рындин и Васконян живо расправились с мясом.

Еремей. Товарищ старшина, мы больным отделили котелки, как с пайкой Петьки Мусикова быть?

Шпатор. Сами съешьте.

Сергей. Дак он же тоже хворый.

Шпатор. Он отпетый симулянт и никакого ужина ему не будет, памаш. Хлеб отдайте паразиту, и будя с него.

Серега с Еремеем живо принялись за кашу.

Мусиков. А где мой ужин? Пайка моя солдатская, кровная где?

Ложки в руках Снегиревых замелькали быстрее.

Мусиков. Че сурлы воротите? Сожрали мою пайку? И не подавились? Товарищи, называется, ишшо и концамольцы, небось, б…и! П. делякнули пайку и хоть бы хны!

Еремей. Скажи спасибо, хлеб принесли.

Мусиков. Хлеб? Принесли? А кто корку всю обкусал? Кто? Я больной, но не слепой!

Еремей. Ты поори, поори. С нар стащим.

Сергей. На улицу вышибем. Долаешься.

Мусиков. Меня? С нар? А этого не хотите? Эй ты, усатый таракан! Отдай мою пайку! Притаился! Нажрался чужой каши, воняешь теперя на всю казарму! Так полагается в Совецкой Армии? Сталин че говорит?

Талгат. Зачем кричишь? Отбой была. Сыпать надо.

Мусиков. Тут советского красноармейца обокрали!

Шестаков. Кто обокрал?

Мусиков. Старшина обокрал! Пайку мою сбондил!

Шестаков. Какой старшина?

Мусиков. Известно какой! Один он тут, усатый таракан!

Шестаков. Кончай орать.

Мусиков. А-а-а-а! Над больным человеком издеваются-а-а-а!

Булдаков. Закрой хлебало, а то щас измордуем, как Бог черепаху!

Бойцы начали спинывать Мусикова с нар, но тот уцепился за столб руками и ногами, как паук.

Мусиков. Убива-а-а-а-ют! Карау-у-у-ул!

Из каптерки в кальсонах, со своим котелком выскочил старшина Шпатор.

Шпатор. Товарищи! Люди добрые! Кто-нибудь… Кто-нибудь… сбегайте на кухню… в счет моего завтрака… милостью прошу…

Братья Снегиревы побежали на кухню и принесли котелок с кашей.

Заморыш Петька Мусиков родом был из архангельского леспромхоза с неприличным, считай что, названием Маньдама. Был он пятым ребенком в семье, заскребышем, «слетком», как звала его мать. Нечаянно сотворенный и не по желанию рожденный, Петька путался под ногами, никому не нужный, всем надоевший. Мать его молила у Бога смерти «малому паршивцу», а когда подрос, говорила: «Хоть бы нибилизовали куда». Как он рос, чем лечился, где ел, где пил – ни мать, ни братья не знали. Украл он однажды папиросы у брата, но облевался от противного табака, и курить бросил. Попробовал Петька и водки, но тоже облевался – и от водки его отворотило. Попробовал и бабу в женском общежитии – пьяная баба была и пахло от нее дурно – и хотя Петька ничего не понял, да и баба не проснулась, и он чуть было тоже не облевался, но к бабам его с тех пор тянуло. И вот турканый-перетурканый, битый-недобитый, оказался Мусиков в первой роте двадцать первого полка. В жизни роты он не участвовал, правил никаких сроду не знал и знать не хотел.

Мусиков. А жиров-то хер ночевал! Слизали! Где вот справедливость? Это товаришшество? Имя что больной, что не больной… Сталину буду писать.

Кормежка в столовой скудела, нормы закладок в котлы убывали, животные жиры и мясо заменялись какой-то химической смесью, именуемой словом «лярд». Каша становилась все ближе к размазне, в жидком супе уже не рыбий кусок плавал, а какое-то бурое крошево то ли крупы, то ли картошки. Дежурства на кухне солдаты ждали как праздника. Выпадало дежурство примерно раз в месяц, и тем дороже был праздник. Лешку Шестакова назначили старшим наряда в овощной цех. Он быстренько поставил варить картошку для себя и своего наряда – Талгата и братьев Снегиревых. На разгрузке Лешке дали добрую горбушку хлеба, он тут же разделил ее между бойцами.

Талгат. Пасиб, Лошка, бальшой пасиб. Самый замечательный продукция – килэп.

Шестаков. А если вдруг свинину дадут, будешь есть?

Талгат. Сайтын алгыр! Буду. Аллах разрешил из-за война.

Талгат упорно учился говорить по-русски, потому как старшина Шпатор ему внушал, что все команды на войне подаются на русском языке, и если скомандуют «вперед», а он побежит назад, тогда ему хана. Слово «хана» Талгат запомнил сразу и старшину называл «нашальник Хана».

На кухне было тепло, наряд дружно чистил картошку для закладки в котлы, и Талгат тихонько запел.

Талгат

 
Ортамызда толеген коп жил отти
Нелер колип бул баска, нелер агугай
 

Шестаков. Громче пой, Талгат, скоро наша картошка сварится.

Талгат

 
Айын тусын оныннан
Жулдызын туын солыннан.
 

Лешка снял с плиты котелок, растолок поленом картошку, раскидал по мискам. Плеснул в свою лярда.

Талгат. О-ох, Лошка! Мал-мал жадничать, много-много сортир бегать.

Шестаков. Да ниче, у северян брюхо закаленное, строганину едим с солью, с перчиком.

После сытной еды всех сморило, приткнулись кто где, спят.

Никогда у Лешки не было столько подходящего времени, чтобы жизнь свою вспомнить. Отец его был из ссыльных, большой, угрюмый мужик. С рыболовецкой бригадой он месяцами пропадал в устье Оби. Возвращался еще более угрюмый, швырял посередь избы матерого осетра да в грязной тряпице комок бумажных денег. И все это молчком, ни на кого не глядя. Однажды он не вернулся – утонул с артелью. Мать снова вышла замуж и родила одну за другой двух девчонок. Сестер Лешка любил, но с отчимом отношения не сложились. Помнил Лешка редкую ласку отца и слова его, однажды сказанные: «Ты че такой худой-то? Ты ешь, парень. Ешь, крепче будешь. Расейскому мужику надо быть крепким. Его такая сила гнет, что слабому не устоять». Помнил Лешка те слова, а теперь вот начал осознавать их глубокий смысл – припекло!

Шпатор. Эт-то что такое, памаш? Шестаков, почему у тебя люди спят?

Шестаков. Хотят, вот и спят.

Шпатор. А завалка?

Шестаков. Какая? Куда завалка?

Шпатор. В котлы! Я что ли обеспечивать завалку буду, памаш?

Шестаков. Да успеем мы, успеем. Поспят ребята. Да как навалятся…

Но Шпатор уже тряс бойцов за шиворот.

Шпатор. Спать сюда приехали? Спать? Я вам покажу, памаш!

Талгат. Зашим дырошса, нашальник Хана? Советским армиям так нельзя.

Старшина толкнул и Лешку. Шестаков схватил черпак из бочки да и огрел Шпатора по башке. Все бы ничего, да черпак был с заусенцами и сильно расцарапал щеку старшине.

Талгат. Ой-бай! Ой-бай! Хана, сапсым хана! Мы виноваты, сапсым спали, картошкам чистить перестали…

Сергей. Сгноит он тебя, Лешка…

Еремей. В штрафную роту загонит…

Шестаков. Лан, лан, живы будем не помрем.

Шпатор умылся холодной водой, остановил кровь.

Талгат. Не пиши бумашка, нашальник Хана! Не пиши на Лошку. Нас штрафной посылай. Куроп проливат.

Шпатор. Да отвяжись ты от меня! Спать надо меньше в наряде, памаш. Я на дрова упал. В потемках.

Талгат. Прабылно! Прабылно! Свет подсобка сапсым плохой, дрова под ногами. Хароший нашальник Хана, сапсым хароший. Как нам барашка присылают, мы половина тебе отдаем.

Шпатор. Да пошел ты со своим барашком знаешь куда?

Талгат. Знаим. Знаим, харашо знаим, замычательно русский язык обладиваим!

От скудной еды и невыносимых условий превращались хлопчики двадцать четвертого года рождения в доходяг. Зато уж политбеседами их кормили исправно. На политзанятия приехал из Новосибирска сам начальник политотдела майор Мусенок. В свое время он подвел под расстрел половину Челябинского обкома, следом и руководящую верхушку области подчистил. Слух о прошлых великих делах Мусенка старательно поддерживался, его ненавидели, боялись. Это он прекрасно знал, лез в каждую дыру, язык его удержу и устали не ведал.

Мусенок. Наши доблестные войска ведут упорные и кровопролитные бои на всех фронтах. Враг вышел к Волге и здесь, на берегах великой русской реки, он найдет свою могилу гибельную и окончательную.

В этот момент раздался мощный храп Коли Рындина.

Мусенок. Встать! Кто храпел?

Рындин. Я, поди-ко.

Мусенок. Почему спите на политзанятиях?

Рындин. Не знаю. Я завсегда, коли не занят работой, сплю.

Мусенок. Всем сесть. А вам стоять!

Рындин. Ссс-споди Сс-усе…

Мусенок. Бога нет.

Рындин. А что есть-то, товарищ майор?

Мусенок. Материя! Материя первична, сознание вторично. Ясно? А все ваши домыслы о Боге есть кликушество и мракобесие.

Рындин. У меня вот баушка Секлетинья неученая, но никогда не брала чужого, не обманывала никого, всем помогала. Дак вот ей бы комиссаром-то быть. Она одну стихиру часто повторяла. Ее оконники в Сибирь занесли.

Мусенок. Кто?

Рындин. Оконники. Они молились природе. И на одной стихире, баушка Секлетинья сказывала, писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты.

Мусенок. Какая ерунда! Какая отсталость! Как фамилия?

Рындин. Рындин.

Мусенок. Я взял вас на заметку. С вами будет проведена дополнительная работа. Переходим к обзору мировых событий.

Ашот Васконян был полуеврей-полуармянин. Отец его был главным редактором областной газеты города Калинина, мать завотделом культуры. Ашота возили в школу на машине, по утрам он пил кофе со сливками, иногда капризничал и не хотел есть макароны по-флотски, приготовленные домработницей. В областном театре у Васконянов была отдельная ложа. Воспитывать Ашотика родителям было некогда.

Васконян. Буэнос-Айгес, между пгочим, не в Афгике находится.

Мусенок. А где он находится?

Васконян. Буэнос-Айгес – столица Аггентины. Аггентина всегда находивась в Южной Амегике.

Шестаков. Да молчи ты! Опять воду таскать пошлют. Обольешься, где тебя сушить?

Мусенок. Ага! Столица! Аргентины! Встать! Все слышали? Все слышали?

Булдаков. Чего, товарищ майор?

Мусенок. Все слышали, что Буэнос-Айрес находится не в Африке, а в Южной Америке?

Мусиков. Да нам-то че?

Мусенок. Вам-то че? Спите на политзанятиях! А умнику вон не спится! Он бдит! Лейтенант Щусь, что творится у вас в роте? Немедленно провести воспитательную беседу. И наказать!

Щусь. Есть. Васконян, за мной.

На улице Щусь устало прислонился к стене. Васконян стоял перед ним и вытирал рукавицей немыслимой величины нос.

Щусь. Ну, чего воюешь-то? Перед кем бисер мечешь? На кого умные слова тратишь? Ты что, не понимаешь, где находишься?

Васконян. То, что здесь твогится, это безобгазие!

Щусь. Умный, а дурак. Иди. На фронте душу отведешь. В окопах полная свобода слова, да и ум не перегружен. Одна только мысль и томит – как бы выжить. Ступай.

Перед отбоем в казарме Булдаков проводил собственную политинформацию. Бойцы уважали Леху за приверженность к чтению газет.

Булдаков. «Лаваль формирует отряды французских эсэсовцев». Во б. дина! Это куда ж Даладье-то смотрит? Прогулял Францию, курва.

Сергей. Ле-ох! Это кто такие Лаваль да Ладье?

Булдаков. Да мудаки такие же, как у нас. Про…ли родину, теперь вот спасают. Во! Самое главное написали: «Из выступления Бенеша – гитлеровская Германия непременно и скоро рухнет».

Еремей. Ле-ох, а кто это Бенеш-то?

Булдаков. Да тоже мудак, но уж чешский. Тоже родину продал.

Шестаков. Лех, че там на фронте-то?

Булдаков. На фронте-то? На фронте полный порядок. Заманили врага поглыбже в Россию и здесь его, суку, истребляем беспощадно. Во. Сводка за второе декабря: «Частями нашей авиации уничтожено и подбито двадцать немецких танков, до ста пятидесяти автомашин с войсками и различными грузами».

Еремей. Шиш с ними, с грузами, давай про бой.

Булдаков. Есть про бой! «В заводской части Сталинграда артиллеристы энской части разбили три вражеских дзота, два блиндажа и подавили огонь трех батарей».

Еремей. Эк мы их, сволочей, крушим!

Булдаков. Крушим, крушим… «На южной окраине города уничтожено до роты немецкой пехоты».

Шестаков. Ну, со Сталинградом все ясно, крошим гада. Про другие фронта че пишут?

Булдаков. Че пишут, че пишут… два пишут, ноль в уме… Во! «Восточнее Великих Лук части энского соединения продвинулись вперед. Противник потерял убитыми свыше двух тысяч солдат и офицеров. Подбито девятнадцать немецких танков, захвачено тринадцать орудий, десять автомашин, четыре радиостанции…»

Шестаков. Лех, а наши-то че, заговорены?

Булдаков. Само собой. Заговорены, закопаны, зарыты. Все чисто, все гладко.

Шпатор. Информатор тоже нашелся! У тя, Булдаков, язык как помело. Придет время, все че надо скажут, а сейчас отбой, всем спать, памаш.

Булдаков. Есть всем спать. Раз родина требует.

В казармах становилось все холодней и разбродней, доходяг все прибавлялось и прибавлялось. Попцов уже не выходил из казармы, лежал серым мокрым комком на нижних нарах. На верхние не пускали – пообоссыт всех, кому охота на занятия мокрому идти? Никто его давно уже не трогал, только Коля Рындин накрывал иногда старым мешком. В совсем какое-то дохлое, промозглое утро приехал с ревизией начальник политотдела Мусенок. Приказано было всем выйти из помещения и построиться. Подняли даже больных. Попцова стянули за ноги с нар и вытолкали на улицу. Упрятанные в середину строя Попцов и его друзья по несчастью сбивали шаг, и чем дальше топала рота, тем хуже получалось дело. Попцов упал. Старшина Шпатор поднял доходягу, попытался было тащить его за ворот, но Попцов все падал, скрючивался на снегу, убирая под себя ноги.

Мусенок. Хватит придуриваться! Встать, негодяй! Симулянты! Я вам покажу! Я вам покажу! Я вам…

Распаленный гневом, он с разгона пнул Попцова, потом еще и еще раз, потом уже не мог остановиться.

Мусенок. Встать! Встать! Встать! Встать!

Попцов перестал мычать, вдруг тонко вскрикнул: «А-ай», – сделал короткий выдох и отвернулся ото всех, зарывшись в песок со снегом.