Текст книги "Богиня прайм-тайма"

В Париже было много разных людей, в разное время имевших к Ольге разное отношение, но она только пожала плечами.

– У вас эфир сегодня?

Ники пожал плечами и опять почесался.

– У нас-то эфир, а там кто знает. Человек предполагает, а тут только Аллах располагает.

Толя дико на него взглянул, пошел было к двери, но остановился, подхватил мятую пачку из-под галет и покопался в ней, как будто проверял, сколько там еще осталось.

– Давай-давай!

Толя быстро ссыпал крошки в рот и выбрался в коридор. Ники закрыл за ним дверь и посмотрел на Ольгу. Та приложила палец к губам, и они секунду молчали.

– На базар надо идти, – от двери сообщил Ники. – Есть охота. И за посылкой. Как ты думаешь, сигарет прислали?

– Да я вообще не очень понимаю, кто и что прислал.

– А колбасы?..

Ники любил колбасу с черным хлебом, и еще сыр, и крепко заваренный кофе. И чай, хорошо бы большую кружку, очень много заварки и очень много сахара.

– Придется тебе со мной ехать. Если она на твое имя, мне не дадут.

– Поеду.

У Ники был «Лендровер» – все сотрудники Би-би-си ездили на «роверах», и именно в этом и заключалась страшная тайна, в которую были посвящены Ольга и Бахрушин, а больше никто.

Ники работал не только на Российское телевидение, но и на Би-би-си.

Он в самом деле был классным оператором, и англичане предложили ему заключить контракт перед самой войной. И он согласился, потому что это был сказочный шанс – стрингер мировых новостных компаний отличается от простого российского журналиста, как зеленый дипломатический паспорт отличается от «серпастого и молоткастого». У него были всевозможные ксивы, и разрешенные доступы куда угодно, и бумажка с просьбой о содействии, подписанная каким-то высоким английский военным чином. Кроме того, у него еще была машина, за которую не надо платить шесть тысяч долларов, потому что ее честно выдали в корпункте Би-би-си, и спутниковый телефон, и постоянная линейка для выхода в эфир – мечта любого журналиста.

Работа на иностранцев подразумевала «право первой ночи». Никто, кроме Би-би-си, не мог посягать на отснятые Беляевым материалы, а он как-то ухитрялся мухлевать – снимал для Российского телевидения. Бахрушин его об этом еще в Москве попросил, и он согласился.

Вот этого Ольга никак не могла понять.

Она потом несколько раз приставала к оператору с неизменным вопросом, почерпнутым из фильма всех времен и народов под названием «Покровские ворота»:

– Савва, а зачем тебе нужно, чтобы я у вас жил?!

Но он только хохотал, показывал крупные белые зубы – и не отвечал.

Так и осталось невыясненным, зачем это нужно «Савве», то есть Ники. Если бы в Лондоне узнали, выгнали бы его немедленно. Если бы прознали в Москве – кто-то, кроме Бахрушина, – выгнали бы немедленно. Куда ни кинь, всюду клин.

Но Бахрушин попросил, и Ники согласился.

Наверное, это было что-то из «особого мужского мира», в правилах которого, не будучи мужчиной, разобраться невозможно.

Трудно найти оператора, который сумел бы хорошо снять войну. Еще труднее найти такого, который согласился бы снимать войну. И невозможно сделать это быстро. У Бахрушина не было выхода – Ники позвали на Би-би-си примерно недели за две до войны, – и оказалось, что отправлять в Кабул решительно некого. То есть были несколько патлатых, худосочных и гениальных юнцов, мечтающих о мировой славе – «Быть может, меня наградят. Посмертно», – но Бахрушину они никак не годились.

Ольга не припомнит больше ни одного случая, чтобы оператор так работал – и нашим и вашим, – но Ники это как-то удавалось.

Если станет известно в Москве, все скажут, что Бахрушин его «подставил», потому что он любовник его жены.

Ужас.

Ники любил это слово, и Ольга иногда повторяла его за ним.

– А Толян-то, – сказал Ники издалека, – приперся! Все ему знать надо, куда мы едем, да зачем!..

– А как же? Он проворонить боится, вдруг нам Бен Ладен интервью обещал. Мы снимем и прославимся.

– Сказал бы я, чего он и кому обещал, да воздержусь пока. Здесь женщины и дети.

Ольга усмехнулась.

– Ну что? Сначала за посылкой, а потом сюжет, или сначала сюжет, а потом за посылкой?

– Как хочешь, Ники.

– Что важнее, – продолжал веселиться оператор, – деньги или стулья? Утром деньги, вечером стулья. Утром стулья, вечером деньги.

– Ники, ты что? Обалдел? Какие стулья? Какие деньги? – Я давно обалдел. Какого хрена я на эту войну езжу?! Да еще на чужую? Вот чего мне не хватает? Почему я не могу, как все люди, снимать ток-шоу «Все дело в перце, или Поговорим про это»? Куда меня несет?

– Я не знаю.

– А кто знает?! – вопросил Ники оскорбленным голосом. – Дед Пихто?!

– Должно быть, ты рвач и выжига, – предположила Ольга лениво. – И деньги для тебя самое главное в жизни, и страсть к стяжательству и наживе в твоих мозгах затмевает все остальное.

– Я рвач и выжига, – согласился Ники. – Это всем известно, хоть у кого в «Останкино» спроси. Но жизнь-то одна!..

– Это точно.

– А тогда зачем мне…

– Ты мне надоел, – перебила его Ольга. – Давай поедем уже, если ты рассмотрел себя в зеркале.

– Да я и не рассматривал.

– Да ты только и делал, что собой любовался. Толя Борейко чуть шею не свернул. Наверное, решил, что ты голубой.

– Может, он сам голубой. А, говорят, знаешь, кто голубой?..

– Ники, мне наплевать, кто голубой, а кто зеленый!

– Ну вот, – пробормотал оператор и выдвинулся на середину комнаты – пятнистые камуфляжные штаны, майка, бывшая когда-то черной, но от пота и солнца ставшая рыжей, бандана на отросших кудрях. Вид вполне мужественный и вызывающий жгучее уважение к самому себе, как у заправского американца.

Ольга была совершенно убеждена, что эта великая нация достигла своих великих высот, потому что каждый ее гражданин, глядя на свое отражение в зеркале, истово и с удовольствием уважал себя – и так на протяжении нескольких столетий.

– Поехали сначала в Евровидение. Сюжет потом, да и снимать нечего.

Со дня на день ожидали штурма Кабула «войсками талибов и моджахедов», но пока не происходило ничего такого– по окраинам постреливали не только ночью, но и днем, пыльные БТР время от времени мчались неведомо куда, и все замирало – началось, не началось?.. А еще Ольга решительно не могла понять, чем отличаются «свои» от «чужих» – те же злые настороженные глаза, те же бороды почти до гладких загорелых лбов, та же гортанная речь.

Говорят, что «чужие» довели страну до ручки. Ольга вовсе не была уверена, что «свои», перехватив инициативу, не доведут страну «до ножки», или до чего они еще могут ее довести, по логике?..

«Ровер», принадлежавший Ники, то есть Би-би-си, всегда стоял в одном и том же месте, прямо за гостиницей, во дворе какого-то странного дома. Он был необитаем и напоминал советский долгострой конца семидесятых, но почему-то считался «безопасным» – почему?.. Впрочем, «ровер» там прекрасно себя чувствовал, с ним никогда ничего не случалось, и Ники каждый раз, встречаясь с ним утром, любовно хлопал его по пыльному крылу, как будто это была не машина, а лошадь.

До корпункта Евровидения было не слишком далеко – если ехать как положено, по улицам, но «как положено» ехать не разрешалось. Надо было в объезд, через несколько КПП, с предъявлением ксив и физиономий. Ксивы предъявлялись в развернутом виде, а физиономии без солнечных очков, и Ольге всегда становилось не по себе, когда в нее впивались темные странные глаза проверяющего.

Мы никогда не найдем общего языка. Никогда. Мечты об этом – утопия. Мы не готовы жить, понимая их, а им нет до нас никакого дела. Нас для них нет. Есть только некая цель – переделать мир так, чтобы он стал похож на Кабул в данную минуту. В этом мире можно будет только одно – воевать, а именно это и есть то, что они умеют и делают лучше всего.

Ужас, сказал бы Ники.

Машину сильно трясло на разбитой дороге. Ники под настроение любил так ездить – «без башки» это называлось на мужском языке. Ольга держалась руками за щиток и думала о посылке – вот интересно, есть там колбаса или нет?! – о разбитой дороге, о том, что снимать нечего, и о Бахрушине, конечно.

Думала примерно так – как он там, без нее? Невозможно было вообразить ничего глупее этого вопроса, но ей почему-то только это шло в голову. Колесо тряслось и прыгало на капоте в такт ее мыслям, серое от грязи. Мысли тоже были какие-то серые. Вчерашний дождь превратил пыль в грязь, зато во дворе гостиницы обнаружились несколько чахлых кустиков с робкими цветочками. Ольга долго на них умилялась.

– Может, связь сегодня восстановится, – пробормотал рядом Ники и вдруг повернул руль, сильно выкрутив кисть, и нажал на тормоз. Ольга чуть не ткнулась лбом в щиток.

– Ты что?!

– Остановка по требованию. Не видишь, что ли?

Ну да, конечно. Первая проверка документов.

Их долго рассматривали, особенно Ольгу – как лошадь или ишака, которого собираются купить на базаре, – пристально, оценивающе, но довольно равнодушно. Все равно ведь не человек, а лошадь или ишак! Какие-то оборванные дети перестали бегать друг за другом, подошли и тоже стали смотреть серьезными взрослыми равнодушными глазами.

– Черт, – пробормотала Ольга.

– Да ладно, – не поворачиваясь, сказал Ники, – в первый раз, что ли?

Документы зачем-то понесли в фанерную будку, именно Ольгины, Беляеву вернули сразу – Би-би-си есть Би-би-си.

– Ники, – негромко сказала Ольга, – вот ответь мне, почему от тебя никогда никому ничего не надо, а от меня всегда и всем?!

– Баба на войне, – все так же не глядя на нее, начал Ники. – Это раз. Русская. Это два. Красивая, это три.

– Мне кажется, что просто они не уважают меня как представителя моей страны.

Ники коротко глянул на нее и опять перевел взгляд на «ровер», чтобы не пялиться на детей, молча стоявших вокруг, и на проверяльщиков.

– Они вообще никого не уважают как представителя какой-то страны. Англичан боятся. Американцами пользуются. То есть это им кажется, что пользуются.

Бородатый афганец показался на пороге будки и повелительно махнул Ольге рукой. Она медленно подошла, а Ники остался. Она спиной чувствовала, как он вдруг напрягся, даже мышцы вздулись, и паника выползла из-под машины, задрала плоскую змеиную голову, разинула отвратительную пасть.

Афганец что-то длинно сказал – у него были дерзкие глаза и веселый рот. Это был самый страшный афганец из всех, кого она видела. Почему-то стало совершенно ясно, что ему ничего не стоит вернуть ей документы или перерезать горло. И то, и другое действие не потребует от него никаких усилий.

Он ткнул в ее сторону бумагами и опять что-то сказал.

– Что? – по-английски спросила Ольга.

– Куда?.. – он выговорил простое слово с таким трудом, что она поняла не сразу, а следовало бы понять, чтобы не раздражать его.

– Евровидение.

Он посмотрел в бумаги, потом обернулся и что-то громко прокричал внутрь каморки, махнул рукой, засмеялся, сунул бумаги ей почти в лицо. Она отшатнулась и перехватила их унизительным быстрым подчиненным движением, а он повернулся и ушел.

Спина у нее была совершенно мокрой.

Ольга вернулась к «роверу», возле которого курил Ники, и, не глядя друг на друга, они забрались в высокую машину и проехали железный задранный шлагбаум. Никто не давал себе труда ни поднимать, ни опускать его.

– Я больше не могу.

– Да ладно.

– Не могу я больше.

– Не можешь, – неожиданно жестко сказал оператор, – давай тогда первым рейсом в Душанбе, а оттуда в Москву! Снимешь сюжет про выставку собак, мне сюда перегонишь, я оценю.

– Я не умею снимать собак.

– Не умеешь, тогда снимай то, что снимаешь сейчас. «Не могу» скажешь, когда в Москву вернемся. Логично?

– Логично.

В корпункте Евровидения наблюдались оживление и бурная активность – и то, и другое было неотъемлемой частью данного корпункта, так сказать, его визитной карточкой и лицом.

Ольга понятия не имела, где и у кого станет искать здесь посылку. Попался знакомый журналист с TF-1, но он ничего не знал о посылке, слышал только, что вчера пришел конвой из Ходжа-Багаутдина, с ним кто-то приехал, а кто… ищите сами.

Ники из поисков моментально выключился – флиртовал с прибывшими француженками. То, что они только прилетели, было видно за версту – ухоженные гладкие лица, чистенькие джинсики, косыночки, шарфики, маникюр и общая радость жизни. По сравнению с ними Ольга моментально почувствовала себя грязной оборванной старухой. Все вместе они весело и неправильно говорили по-английски, ибо Ники по-французски вовсе не говорил, а она, всеми забытая и покинутая, двинулась дальше искать свою посылку.

Именно так она о себе и думала в данный момент – покинутая и забытая.

После нескольких бесцельных заходов в заполненные людьми тесные комнатенки с голыми стенами и неизменными циновками на серых глиняных полах посылка нашлась. Ее прислала какая-то неизвестная Валя из Парижа. Ольга понятия не имела, что это за Валя и откуда она взялась. К коробке прилагалось письмецо в длинном конверте, и Ольга села прямо на пол в людном коридоре, чтобы прочесть его как можно скорее.

Бумажка была хрусткая и беленькая, похожая на тех самых француженок, и еще добавила Ольге уныния.

«Оленька, – было набрано стандартным компьютерным шрифтом, – я узнала, что ты в Афганистане. Мне сказал Рене Дижо, с которым ты в прошлом году летала в Пхеньян. Я очень за тебя волнуюсь. Робер улетает в Кабул, и я решила с ним отправить тебе небольшую посылку. Здесь все, что ты любишь, а на кассете наш последний выходной в Довиле, помнишь? Я не знаю, можно ли передавать через границу кассеты, но даже если она пропадет, не беда, у нас есть копия. Возвращайся скорее и немедленно позвони мне, как только появишься в Москве, я беспокоюсь о тебе. Валя Сержова. Сто лет не виделись!»

Ольга дочитала до того, что они так долго не виделись, и стала читать сначала. Дочитала и опять начала.

Тут в коридор влетел Ники. Очевидно, у француженок обнаружились какие-то дела, сам бы он от них ни за что не отстал – Казанова чертов!..

Он пробежал глазами толпу, Ольгу не заметил и рванул было дальше, но вернулся – попятился, вытягивая шею, споткнулся, чуть не упал, толкнул толстого дядьку в оранжево-желтом одеянии буддийского монаха и пробормотал почему-то:

– Пардон, мадам.

– Какая я тебе мадам! – возмутился дядька по-русски. – Мадам!.. Осатанели все!

– Ты чего тут сидишь? – спросил Ники у Ольги.

– А где мне сидеть?

– Где посылка?

Ольга кивнула на белую коробку, и Ники моментально подхватил ее – должно быть, чтоб не сперли. Посылка была довольно тяжелой.

– А что там есть? – Одной рукой Ники держал коробку, а другой пытался подковырнуть крышку, чтобы посмотреть. Вдруг там и вправду колбаса, или чай, или ветчина в большой розовой банке, или…

– Там кассета о нашем последнем дне в Довиле.

Ники перестал ковырять крышку и снизу вверх мотнул головой, спрашивая – ты о чем?

– О… каком дне в Довиле?..

– Последнем. Ты что, не слышал?

Ольга поднялась и отряхнула пыльные ладони о пыльные джинсы.

– Пошли, Ники.

– Дай почитать.

Он выхватил у нее письмо, пробежал глазами, сунул ей обратно и перехватил коробку.

– Ну и что тебя смущает? Письмо как письмо. Видишь, она в беспокойстве. Ребят нашла, чтобы они тебе ящичек передали. Слушай, а когда ты в Пхеньян летала?..

Пропустив вперед каких-то молодых мужиков в камуфляже, они выбрались во всегда запруженный народом двор Евровидения и зашагали к «роверу».

– Ольга!

– А?..

– Что-то я забыл про Пхеньян.

Они остановились возле машины, и Ники поставил коробку на капот. Ольга посмотрела на него.

– Ники, я никогда не летала в Пхеньян. Я никогда не была в Довиле. Понятия не имею, что это за «последний день». Чушь какая-то.

Ники почесал руку, а потом шею.

– Ну, черт его знает… Может, ты забыла просто…

– Ники, ты когда вернулся из Сердобска?

Он сверху глянул на нее и пожал необъятными плечами.

– Ну да. Ты не была в Пхеньяне, а я не был в Сердобске. Ты точно знаешь, и я точно знаю. Логично.

Она полезла в машину, а Ники затолкал посылку на заднее сиденье и плюхнулся рядом с Ольгой.

– Давай только сразу посмотрим, что там, – попросил он жалобно и запустил двигатель.

Ольга рассеянно кивнула.

Он сдал назад, дернул рычаг и стал осторожно выбираться из многолюдного двора.

– Ну, и что это за Валя? Откуда ты ее знаешь?

– Ники, – сказала Ольга, помолчав секунду. – Я не знаю никакой Вали.

– Алексей Владимирович, Песцов на второй линии. Поговорите?

Бахрушин читал бумаги и не сразу сообразил, кто и чего от него хочет. Он некоторое время смотрел на огромный плазменный экран, в котором без звука шел сериал про хороших бандитов и плохих ментов – краса и гордость нынешнего сезона, – потом перевел взгляд на свой мобильный телефон, а после на селектор.

– Алексей Владимирович?..

– Да, – сказал он, сообразив. – Поговорю.

Разговор был не слишком приятным, но тянуть с ним Бахрушин не стал – он никогда не тянул с трудными вопросами, предпочитал решать их быстро и часто из-за этого попадал в ловушку. Для некоторых трудных вопросов требовалось время, и больше того, по прошествии этого самого времени их можно было вовсе не решать. Он знал это и все равно предпочитал не тянуть.

Песцов был «директором дирекции развлекательных программ» – вот как красиво и благозвучно называлась его должность! – и хлопотал о деле, в которое Бахрушину ввязываться не хотелось. Бахрушин должен был или сию же минуту сказать, что он Песцову не помощник и не соратник, или, наоборот, взять на себя все его проблемы.

– Алексей? – Здравствуй, Паша.

– Ну, как там Ольга?

Бахрушин помолчал – дежурный вопрос, должен последовать дежурный ответ.

– Все нормально, спасибо, Паша.

– Я вчера в восьмичасовом выпуске видел ее. Материал был хороший.

– Хороший, – согласился Бахрушин. Зажигалка лежала далеко, и он рассматривал стол, соображая, чем бы ее подцепить. Попалась газета «Коммерсант», и Бахрушин подцепил ей.

– А снимал кто?

Он прикурил и, скосив глаза, посмотрел на кончик своей сигареты.

Это что за вопрос – Пашу Песцова тоже до смерти интересует связь его жены с оператором или он узнал что-то? Или вообще этот вопрос просто ни о чем?

– Я точно не знаю, это, по-моему, вообще чье-то чужое видео. А что, Паш?

– Да нет, ничего. Леш, я, собственно, почему тебе звоню…

Как обычно, в любых подковерных играх, в которые в разной степени играли абсолютно все, требовались конспирация и осторожность. Паша Песцов законспирировался как следует.

– Я поговорить хотел, только в городе где-нибудь.

«В городе» означало в каком-нибудь ресторане, часа три, а то и больше, с шептанием друг другу в уши. Бахрушин терпеть этого не мог, обедал там только с журналистами, которых невозможно было выносить «в кабинетном формате» – они, как мартышки в клетке, начинали метаться, косить глазами, бросаться на стены, рассыпать по полу пепельницы и опрокидывать чашки.

– Паш, ты приходи лучше ко мне.

– К тебе? – усомнился Песцов.

Должности у них были абсолютно равновеликие, согласно штатному расписанию. Песцов – директор дирекции развлекательных программ. Бахрушин – директор дирекции информационных. Однако согласно неписаным телевизионным законам Бахрушин был почти бог, а Песцов – простой чиновник. Информация есть информация.

– Леш, ну в кабинете неудобно, ты же понимаешь.

– Тогда давай по телефону, – предложил Бахрушин, у которого не было никакого резона облегчать Паше жизнь.

Вот на этом месте Песцову все должно было стать ясно и понятно, но не стало, или он сделал вид, что не понял.

– По телефону нельзя, – сказал он приглушенно.

Бахрушин стряхнул пепел с сигареты, повернулся с креслом к окну и посмотрел.

Шел дождь – «редкое» явление для октябрьской Москвы! Он шел так давно и нудно, что казалось, весь город канул внутрь дождевой тучи. Жить в брюхе у тучи было нелегко и безрадостно – дождь, и серость, и мокрые зонты, и светофоры, отражающиеся в асфальте, и темнеет уже в пять, и тоска такая, что тянет прыгнуть с какого-нибудь моста в серую, холодную асфальтовую воду.

– Паш, у меня расписание на эту неделю…

– Да мне буквально на… несколько минут.

Тут Бахрушин решил, что точно чего-то недопонимает.

– Паша, ты что? Если ты про обращение, то я не стану его подписывать. И обсуждать не хочу. Я уже принял решение.

– Леша, ты что… по телефону?!

Бахрушин смял в пепельнице сигарету, прижал трубку ухом и вытащил из пачки следующую.

Надо же чем-то заниматься. Вот хоть курить, раз уж работать не дают.

Время от времени все подписывали «обращения» – то к президенту страны, то к премьеру, то к кому-нибудь попроще, например, к министру печати или к председателю Российского телевидения. К премьеру и президенту «обращались» с убедительной просьбой сместить министра или председателя. К министру – с просьбой повлиять на правительство и президента. К председателю – с просьбой «остановить беспредел в компании», улучшить, углубить, усугубить, а лучше бы всего, конечно, денег прибавить. Бахрушину ловко удавалось подписаний избегать – он точно знал, что денег не прибавят, а профессионализм и чувство юмора все как-то не давали ему сосредоточиться на проблемах «космического масштаба». У него полно было своих проблем, масштаба вовсе не космического, а как раз очень приземленного – вот вчера перед вечерним выпуском зависла система «New Star», а в ней работают все компьютеры, задействованные в подготовке выпуска.

Паника, катастрофа, у выпускающего инфаркт, с бумажки читать все давно разучились, в глазах ужас и предчувствие конца света, и взять себя в руки никто не может. Всех в руки взял Бахрушин – и ничего. Вышли в эфир, и новости были как новости, и ведущая как ведущая, чуть бледновата только и излишне много улыбалась.

Бахрушин понюхал дым от собственной сигареты, еще покрутился в кресле, удобнее устраивая спину, и прислушался к Паше в трубке.

Он гудел о том, как опасна «открытая связь».

– Ну, тогда пока, – неожиданно решительно попрощался Алексей Владимирович, вклинившись в паузу, во время которой Песцов, специалист по паролям, явкам и конспиративным квартирам, набирал в грудь воздуху.

– Нет, как пока!.. Леш, я хотел с тобой на самом деле… поговорить.

– Ну, приходи, – с досадой предложил Бахрушин во второй раз за время их плодотворной и интересной беседы. – Поговорим. Только если не про обращение.

– Да нет, – вдруг сказал Песцов, – не про обращение. Про Храброву.

Бахрушин перестал качаться в кресле.

Храброва? Алина? Что такое с ней?

– А… что ты хотел про нее узнать?

– Я тебе скажу… не по телефону.

Дался ему этот телефон!..

Бахрушин положил трубку и подумал немного до того, как нырнуть в бездонную пропасть бумаг и компьютера.

Алина Храброва была новым сотрудником – он принял ее на работу всего месяца полтора назад, но знакомы они были давно.

Звезды такого масштаба очень медленно перемещаются по телевизионному небосклону и редко покидают свои орбиты – разве что перед эпохальными событиями вроде выборов, войны или «конфликта хозяйствующих субъектов». Последнее стало особенно актуальным как раз в минувший год.

Новый сотрудник Алина, знаменитая ведущая новостей, узнаваемая, как циферблат часов Спасской башни в новогоднюю ночь, была и осталась «символом страны».

Ее улыбку знали все. Ее манеру говорить – очень правильно, глядя прямо в глаза, – ее привычку наклонять голову и переспрашивать, и чуть-чуть щурить карие горячие веселые глаза изо всех сил копировали звездочки поменьше и побледнее, и всем им это приносило успех и признание. Но она оставалась первой, единственной, неповторимой. Все остальные дамы-ведущие на шаг от нее отставали.

Никто не знал, почему вдруг она решила поменять один канал на другой. Бахрушин поймал несколько слухов – вернее, специально для него поймали знающие люди, – внимательно изучил, оценил и отверг. Ни один из них в качестве реальной причины не годился. Генеральный продюсер четвертого канала, с которого она переходила на второй, тоже проявил невиданную деликатность, дескать, она просто решила поменять работу, и мы не можем ей в этом препятствовать, она звезда, а мы подмастерья, ремесленники и всякое такое!

Бахрушин повстречался с продюсером, тем самым, генеральным во всех отношениях, и осторожно навел справки – с кем ему угрожает насмерть рассориться, если он пригласит Храброву на свой канал.

– Да нет, старик, – сказал генеральный тоскливо. Он пил водку, и лицо у него было несчастным, как будто пить ему не хотелось, а кто-то нарочно в него вливал. – Ты не беспокойся. Политики никакой.

– А экономика?

– Что значит – экономика?

– Ты сколько ей платил? Миллион долларов в год?

– Ты что, старик, – обиделся продюсер, – у нас миллион сам знаешь кто получает…

– Больше или меньше?

– Да ладно, – окончательно оскорбился продюсер, – что ты, смеешься надо мной, что ли!

Бахрушин не смеялся, но должен был выяснить все до конца. Алина Храброва, если бы только все сложилось, стала бы бесценным приобретением для канала – бесценным, но все же не на миллион долларов!

– Если экономики и политики никакой, тогда что? Личная жизнь?

– А вот тут я тебе, старик, ничем помочь не могу.

Бахрушин смотрел, как генеральный морщится, опрокидывая в себя водку, длинно и продолжительно глотает и морщится еще больше.

– Почему? Все так секретно? Или так… высоко?

– Да я не знаю, правда, Леш! Вот те крест! – И продюсер размашисто перекрестился, покосившись на рюмку. – Из наших она ни с кем… не спит, это точно, я бы знал. Любовь-морковь если только на стороне какая-нибудь, не на работе. Говорят, муж ее кинул, или она его кинула, но вряд ли из-за мужа она стала бы работу менять…

Конечно, быстро подумал Бахрушин, что там муж – работа, работа, работа страсть моя, как в пьесе Сергея Михалкова! Какой муж – или какая жена! – сравнится с ней!

– А кто муж?

– А никто. Бизнесменчик какой-то, что ли. Или журналистик, но не из наших.

Бахрушин навел еще кое-какие справки, поговорил там и сям – и Алина уже полтора месяца работала в «Новостях» на втором канале.

Алексей решительно не понимал, какое дело Паше Песцову, директору развлекательной дирекции, до Алины Храбровой?

Погружаясь в пучину срочных бумаг, он мельком подумал, что сегодня должно быть «прямое включение» из Кабула – «прямое включение» его жены. Он только так и мог об этом думать – мельком.

Когда же это кончится, черт побери все на свете!

Никогда. Никогда.

– Алексей Владимирович, Зданович на третьей линии. Поговорите?

– Да.

– Леш, привет.

– Привет.

– Мы сегодня даем Грозный или хватит Афгана?

– Хороший вопрос, – пробормотал Бахрушин.

Грозный или Афган? Там война и тут война. Там беда и тут беда.

Только вчера на совещании в Минпечати всесильный, великий и могучий Дмитрий Юрьевич Потапов тихим голосом интеллигента и недотепы говорил о «балансе плохих и хороших новостей», о преобладании «чернухи», о том, что «народ устал» и ему, народу то есть, надо что-нибудь повеселее, поживее, полегче!.. Евгений Петросян и передача «Шутка юмора» – то, что надо! Только вот как это с информацией совместить, министр не объяснил. Наверное, забыл, а может – о, ужас! – и сам не знал.

– Леш, ну чего?..

– А что там в Грозном?

– Да все то же. Нового ничего.

– Что в Грозном сегодня, Костя? – чуть настойчивее спросил Бахрушин, и Костя послушно зашелестел бумажками и забубнил.

– Можно к тебе, Алексей?

– Да, заходи, Паша.

Главный сменный редактор все бубнил. Пока он бубнил, Бахрушин принял решение.

– Кость, давай так. Значит, в свете новых установок Грозный пусть идет сообщением. Храброва прочтет, и все. А из Кабула сюжет.

– Ладно.

Бахрушин помолчал немного. Песцов прямо у него перед носом возился в кресле, доставал сигареты. Мешал.

– Связи так и нет?..

Он отлично знал, что нет.

– Леш…

– Да, все понятно. Пока. На эфир я приду.

Бахрушин пристроил трубку на многокнопочный телефон и с тоской посмотрел на бумаги – с утра не убавилось нисколько.

– Меня тоже писанина замучила, – Песцов сочувственно кивнул на стол. – Пишем и пишем, писатели!.. Говорят, что у нас канал плохой. А когда нам каналом заниматься, если мы вон… пишем!

– Все каналы плохие, Паша. Один только и есть хороший. «Евроспорт» называется.

– Это точно.

Помолчали, порассматривали каждый свою сигарету – довольно глубокомысленно. Бахрушин твердо знал, что первым никаких расспросов не начнет – он Песцова не звал, тот сам напросился, пусть теперь и объясняет, зачем.

Песцов еще покурил и посмотрел на Бахрушина.

– Ну? – спросил тот. – И что ты хотел узнать?

– Леш, ты… хорошо все прикинул, когда Храброву на эфир брал?

Бахрушин ничего не понял.

– Ну… да. А что?

– Да ничего такого, конечно, но… шут ее знает. Она почему с четвертого ушла?

– А в чем дело?

– Да ни в чем, только до меня слухи дошли, что… обижаются некоторые.

– Кто это… некоторые?

– Да наши ведущие, которые у нас уже много лет работают. Говорят, Бахрушин взял звезду, потому что у канала рейтингов никаких нет, а теперь будут… из-за нее.

– А это плохо? – уточнил Бахрушин.

Песцов помолчал:

– Что плохо?

– Ну, что у нас рейтинги будут?

– Да не о них речь, а о том, что она так себе ведущая-то, раскрученная только, а на самом деле ничего особенного. И говорят, что ты ее взял на какие-то бешеные бабки и теперь…

– И теперь она со мной спит, – подсказал Бахрушин скучным голосом, взял карандаш, постучал им по столу и посмотрел на место, по которому только что постучал. – А с моей женой в Афганистане в это время спит Беляев. А когда жена прилетит, мы будем спать втроем. Нет, вчетвером. С Беляевым. Ты это мне хотел рассказать?

Песцов смотрел на шефа информации с изумлением, а тот все постукивал карандашом, и непонятно было, почему постукивает.

– Леш, ты что? Обиделся?

– Если бы я на такие вещи обижался, Паша, меня бы давно перевели в народное хозяйство, как один мой приятель говорит.

Тут Песцов вдруг сообразил, что как-то так получается, будто он именно за этим и пришел – расспросить Бахрушина, не спит ли тот с Алиной Храбровой, – и перепугался.

– Нет, Леш, ты не понял ничего!

– Чего я не понял?

– Леш, я разговаривал тут с нашими, и они все от нее… не в восторге. Тем более ты ее сразу на большие деньги посадил, без всякого испытательного срока, без…

– Храброву на испытательный срок брать?!

– А чем Храброва лучше других?

– Да всем!

– Ничем она не лучше, Леша, просто выскочила вовремя, а теперь только купоны стрижет! Ну, улыбка у нее, зубы… бюст тоже…

– Мозги, – подсказал Бахрушин мрачно. – Когда бюст без мозгов, это «Фабрика грез», а не Алина Храброва.

– Леш, да ладно тебе!

Странный был разговор, и Бахрушин вдруг холодно подумал – странный.

Какое дело Песцову до Храбровой? Кто эти «наши», с которыми он разговаривал? Какое отношение это имеет к Паше?

Корпоративная этика ничего такого не допускала – дирекция развлекательных программ, несмотря на то что размещалась на соседнем этаже, не имела к информации никакого отношения, и ее директор к Бахрушину тоже никакого отношения не имел, хотя обе дирекции были телевизионными структурами. Гораздо более тесные отношения связывали информацию, например, с Российским радио, хотя они были далеко, в Останкине.