Текст книги "Скала Прощания. Том 1"

– Остается только удивляться, что никто еще не захватил этот остров. – Принцесса и сама не понимала, почему безрассудство горожан Ансис Пелиппе так ее задевает, тем не менее не могла справиться с возмущением.

– Никто не захватил? И испортил тем самым источник, из которого все пьют? – Кадрах выглядел удивленным. – Моя дорогая Мириамель… прошу прощения, дорогой, Малахия – я должен помнить, ведь очень скоро мы будем вращаться в кругах, где ваше настоящее имя многим знакомо, – мой дорогой Малахия, тебе нужно много узнать о нашем мире. – Он немного подождал, пока мимо не прошла еще одна группа горожан, громко споривших из-за слов какой-то песни. – Вот, – сказал монах, указывая на них, – прекрасный пример, почему то, о чем ты сейчас говорил, никогда не произойдет. Ты ведь слышал их спор?

Мириамель пониже надвинула капюшон, защищаясь от косого дождя.

– Только часть, – призналась она. – И что все это значит?

– Здесь важна не тема спора, а способ. Все они жители Пердруина, если только моим ушам не навредил рев океана – они спорили на вестерлинге.

– И что с того? – удивилась Мириамель.

– О, – Кадрах прищурился, словно выискивал что-то на хорошо освещенной и заполненной толпой улице. – Мы с вами разговариваем на вестерлинге, но, за исключением тех, кто живет в Эркинланде – да и то не всех, – больше никто не говорит на нем. Риммеры в Элвритсхолле используют риммерспак; в Эрнистире собственный язык – тут все зависит от того, где ты находишься, в Краннире или Эрнисдарке. Только в Пердруине перешли на универсальный язык вашего деда, короля Джона, и для них он стал родным.

Мириамель остановилась посреди скользкой дороги, веселившиеся горожане стали обходить ее с двух сторон. Тысячи масляных ламп устроили фальшивый рассвет над крышами домов.

– Я устала и хочу есть, брат Кадрах, и не понимаю, к чему ты ведешь, – сказала Мириамель.

– Все очень просто, – ответил Кадрах. – Пердруинцы стали такими, какие они есть, из-за того, что старались угодить – или, если выразиться более определенно, они знали, в каком направлении дует ветер, и бежали туда, так что он всегда дул им в спину. Если бы народ Эрнистира был склонен к завоеваниям, то купцы и моряки Пердруина учили бы эрнистирийский язык. «Если король хочет яблок, – как говорят в Наббане, – Пердруин посадит яблоневые сады». Никакое другое государство не будет настолько глупым, чтобы нападать на столь уступчивого друга и союзника.

– Ты хочешь сказать, что души пердруинцев можно купить? – резко спросила Мириамель. – Что они хранят верность только сильным?

Кадрах улыбнулся.

– В ваших словах я слышу презрение, миледи, но, в целом, вы сделали правильные выводы.

– Но тогда они ничуть не лучше, чем… – она осторожно огляделась по сторонам, сдерживая гнев, – … чем шлюхи!

Обветренное загорелое лицо монаха стало холодным и отстраненным, а улыбка была почти формальной.

– Не каждый способен быть героем, принцесса, – спокойно сказал он. – Некоторые предпочитают сдаться неизбежному и утешать свою совесть даром выживания.

Мириамель подумала, что Кадрах совершенно прав, но не смогла понять, почему ощущает такую непередаваемую печаль.

Мощенные булыжником мостовые Ансис Пелиппе не только оказались мучительно кривыми, во многих местах они взбирались по выдолбленным каменным ступеням вверх по склону горы, а потом по спирали спускались вниз, переплетаясь и скрещиваясь под диковинными углами, точно змеи в корзине. Дома по обеим сторонам улиц стояли вплотную друг к другу, в большинстве окна были занавешены, словно глаза спящего человека, в некоторых горел яркий свет и гремела громкая музыка. Фундаменты зданий уходили вверх под углом, каждое сооружение не слишком надежно приникало к склону горы так, что верхние этажи нависали над узкими дорогами. По мере того как от голода и усталости у Мириамель все сильнее кружилась голова, временами ей казалось, будто она снова оказалась среди подступавших со всех сторон деревьев леса Альдхорт.

Пердруин состоял из грозди холмов, окружавших Ста-Мирор, центральную гору. Их бугорчатые спины высились прямо над скалистыми гранями острова, выходившими на залив Эметтин. В результате силуэт Пердруина напоминал свиноматку и кормящихся у ее брюха поросят. Равнина здесь практически отсутствовала, если не считать перевалов, где высокие горы сходились друг с другом, а деревни и города Пердруина лепились к склонам этих гор, как гнезда чаек.

Даже Ансис Пелиппе, огромный морской порт и резиденция графа Стриве, был построен на крутых склонах мыса, который местные жители называли Каменным причалом. Граждане Ансис Пелиппе могли, стоя в множестве мест на одной из приникавших к горе улиц, махать своим соседям на главной улице города.

– Мне нужно что-нибудь съесть, – наконец сказала Мириамель, тяжело вздохнув.

Они стояли на перекрестке одной из петлявших улиц, откуда между двумя зданиями видели свет, озарявший затянутый туманом порт внизу. Тусклая луна, словно осколок кости, висела в небе, затянутом тучами.

– Я также готов остановиться, Малахия, – задыхаясь, сказал Кадрах.

– Как далеко отсюда до аббатства? – спросила Мириамель.

– Здесь нет аббатства, во всяком случае, мы туда не пойдем, – заявил Кадрах.

– Но ты же сказал капитану… а, вот оно что. – Мириамель покачала головой, чувствуя тяжесть влажного капюшона и плаща. – Конечно, ну и куда мы направляемся?

Кадрах посмотрел на луну и тихо рассмеялся.

– Куда захотим, друг мой. Мне кажется, в конце улицы есть приличная таверна: должен признаться, я вел нас именно в ее сторону. А вовсе не из-за того, что мне нравится взбираться по безумным горам.

– Таверна? Но почему не постоялый двор? – спросила Мириамель.

– Дело в том, уж прошу меня простить, что все это время я не думал о еде. Мне пришлось слишком много времени провести на палубе омерзительного корабля. И я стану отдыхать только после того, как утолю жажду. – Кадрах вытер рот ладонью и усмехнулся.

Мириамель не понравилось выражение его глаз.

– Но мы только что прошли мимо таверны… – начала она.

– Совершенно верно, – кивнул Кадрах. – Таверны, полной любителей рассказывать истории и тех, кто постоянно лезет в чужие дела. – Он повернулся спиной к луне и решительно зашагал вперед. – Пойдем, Малахия, мы уже совсем рядом, я уверен.

Складывалось впечатление, что во время праздника Летнего солнцестояния не существовало таверны, не переполненной посетителями. К счастью, в «Красном дельфине» они хотя бы не сидели щека к щеке, как на постоялых дворах возле порта, а только локоть к локтю. Мириамель с радостью опустилась на скамью у дальней стены, и теперь ей оставалось лишь прислушиваться к разговорам и песням. Кадрах, положив на пол свой мешок и посох, ушел, чтобы получить «Награду путешественника», но довольно быстро вернулся.

– Добрый Малахия, я совсем забыл, насколько сильно обнищал после того, как заплатил за наше морское путешествие. У тебя найдется пара монет, чтобы я, наконец, мог избавиться от жажды?

Мириамель сунула руку в кошелек и вытащила из него пригоршню медяков.

– Купи мне хлеба и сыра, – сказала она, высыпая монеты в протянутую ладонь монаха.

Пока она сидела, жалея, что не может снять мокрый плащ, чтобы отпраздновать избавление от дождя, в таверну ввалилась еще одна группа одетых в маскарадные костюмы горожан. Они стряхивали на пол воду с одежды и требовали пива. Лицо того, кто был самым громогласным, скрывали маска пса с высунутым красным языком. Пока он стучал кулаком по столу, требуя выпивки, его правый глаз загорелся, когда он заметил Мириамель. Она ощутила страх, внезапно вспомнив другую собачью пасть и огненные стрелы, летевшие сквозь лесную темноту. Однако этот пес быстро повернулся к своим товарищам, пошутил, закинул голову назад и захохотал так громко, что матерчатые уши маски зашевелились.

Мириамель прижала ладонь к груди, словно рассчитывала успокоить быстро бившееся сердце.

«Я не должна опускать капюшон, – напомнила она себе. – Сегодня праздничная ночь, кто станет обращать на меня внимание? Нельзя, чтобы меня узнали, – пусть такое и кажется маловероятным».

Кадрах отсутствовал неожиданно долго. Мириамель уже начала тревожиться и даже подумала, не стоит ли ей отправиться на поиски, когда он вернулся с двумя кувшинами эля в руках. Половина буханки хлеба и кусок сыра были зажаты между кувшинами.

– Сегодня можно умереть от жажды, дожидаясь пива, – заявил монах.

Мириамель жадно принялась за еду, потом сделала большой глоток эля – темного и горького. Остатки она отдала Кадраху, и тот не стал отказываться.

Когда она слизала с пальцев последние крошки и раздумывала о том, стоит ли съесть еще и пирога с голубями, на их скамейку упала тень, и они с монахом подняли глаза.

Из-под черной сутаны на них смотрело костлявое лицо Смерти.

Мириамель ахнула, а Кадрах пролил эль на свой серый плащ, но незнакомец в маске даже не пошевелился.

– Чудесная шутка, друг, – сердито сказал Кадрах, – и я тебе желаю хорошего лета. – Он принялся отряхивать мокрую одежду.

Губы незнакомца не шевелились.

– Вы пойдете со мной, – произнес из-за оскаленных зубов маски холодный голос.

Мириамель почувствовала, как у нее на затылке встали дыбом волосы. Только что съеденная еда превратилась в желудке в тяжелый ком.

Кадрах прищурился. Мириамель видела, как напряглись его пальцы и шея.

– И кто ты такой, шут? – спросил монах. – Если ты и в самом деле брат Смерть, то одежда у тебя должна быть получше. – Кадрах указал слегка дрожавшим пальцем на рваный плащ.

– Вставайте и идите за мной, – повторило видение. – У меня есть нож. Если вы начнете кричать, все для вас закончится очень плохо.

Брат Кадрах посмотрел на Мириамель и состроил гримасу. Они встали, и принцесса почувствовала, как у нее дрожат ноги. Смерть жестом предложил им идти вперед сквозь толпу посетителей таверны.

Мириамель размышляла о бегстве, когда у двери из толпы появились еще две фигуры. Одна в синей маске и стилизованной одежде матроса, другая нарядилась крестьянином в широкополой шляпе. Они внимательно рассматривали потрепанную одежду Мириамель и Кадраха.

В сопровождении моряка и крестьянина Кадрах и Мириамель последовали на улицу за Смертью в черном плаще. Они не прошли и трех дюжин шагов, как вся компания свернула в переулок и по лестнице спустилась на следующую улицу. Мириамель поскользнулась на влажном после дождя камне мостовой, и ее охватил ужас, когда человек в костяной маске сжал ее локоть. Прикосновение было коротким, но она не могла вырваться и одновременно сохранить равновесие, поэтому ей пришлось страдать молча. Через мгновение они спустились с лестницы и почти сразу зашагали по другому переулку, потом поднялись по настилу и еще раз свернули за угол.

Даже в слабом свете луны, под аккомпанемент радостных криков праздновавших горожан, доносившихся со стороны порта, Мириамель быстро перестала ориентироваться. Они шагали по узким переулкам, как стая крадущихся кошек, периодически нырявших во дворы и заросшие кустарником проходы. Время от времени до них доносился шепот голосов из темных домов, один раз Мириамель услышала женский плач.

Наконец они добрались до двери с аркой в высокой каменной стене. Смерть вытащил из кармана ключ и отпер замок. Они прошли в заросший двор со сплетавшимися ветвями ивовых деревьев, с которых капала вода на потрескавшийся булыжник. Командир маленького отряда сделал жест ключом, а потом показал Мириамель и Кадраху, что им следует идти вперед, к темной двери.

– Мы послушно шли за вами, – шепотом сказал монах, словно также был заговорщиком. – Но какой нам смысл самим входить в ловушку. Возможно, нам стоит вступить в схватку здесь и умереть под открытым небом, если уж такова наша судьба?

Смерть молча наклонился вперед. Кадрах не спускал с него глаз, но человек в маске лишь протянул затянутую в черную перчатку руку и постучал костяшками пальцев в дверь, а потом толкнул ее внутрь. Она тут же бесшумно распахнулась на хорошо смазанных петлях.

Тусклый мягкий свет окутал дверной проем. Мириамель шагнула вперед, опередив монаха, и вошла в дом. Кадрах последовал за ней, что-то бормоча себе под нос. Смерть вошел вслед за ними и закрыл за собой дверь.

Они оказались в маленькой гостиной, освещенной только огнем за каминной решеткой и единственной свечой на столе, стоявшей на подносе рядом с графином вина. Стены покрывали тяжелые бархатные гобелены, в слабом свете разглядеть рисунок было невозможно, но Мириамель заметила водоворот разных цветов. За столом, на стуле с высокой спинкой, сидел столь же странный человек, как и те, что привели Мириамель и Кадраха: высокий мужчина в коричневом плаще из грубой шерстяной ткани, лицо которого скрывала лисья маска.

Лис наклонился вперед и сделал изящный жест пальцами в бархатной перчатке.

– Садитесь. – У него был высокий, но мелодичный голос. – Садитесь, принцесса Мириамель. Я бы встал, чтобы вас приветствовать, но изувеченные ноги не позволяют мне этого сделать.

– Безумие какое-то, – прорычал Кадрах, продолжая поглядывать на маску с черепом у себя за плечом. – Вы совершаете ошибку, сэр, – это всего лишь мальчик, мой ученик…

– Пожалуйста. – Лис сделал вежливый жест, призывая монаха к молчанию. – Пришла пора сбросить маски. Ведь ночь Летнего солнцестояния всегда так заканчивается?

Он снял лисью маску, открыв копну седых волос и морщинистое лицо немолодого человека. В его глазах отражался огонь, на губах подрагивала улыбка.

– Ну, а теперь, когда вы знаете, кто я такой… – начал он, но Кадрах его перебил.

– Мы вас не знаем, сэр, а вы нас с кем-то спутали, – заявил монах.

Старик сухо рассмеялся.

– О, брось. Возможно, мы с тобой и не встречались, мой дорогой друг, но с принцессой мы старые друзья. На самом деле однажды она была моей гостьей – очень, очень давно.

– Вы… граф Стриве? – выдохнула Мириамель.

– Совершенно верно, – кивнул граф, и тень у него за спиной вдруг стала выше. Он наклонился вперед и сжал влажную руку Мириамель в своих прятавшихся в бархате когтях. – Хозяин Пердруина. И, начиная с того момента, как ваша нога ступила на скалу, которой я правлю, также и ваш хозяин.

Глава 3. Нарушитель клятвы

В день встречи с Пастырем и Охотницей, немного позднее, когда солнце стояло высоко в небе, Саймон почувствовал себя достаточно сильным, чтобы выйти из пещеры и присесть на каменном крыльце. Он набросил угол одеяла на плечи, а потом закутался в тяжелую шерсть, чтобы защититься от холодной каменной шкуры горы. Если не считать королевских кресел в Чидсик Аб Лингите, во всем Икануке не было ничего похожего на стул.

Пастухи уже давно вывели овец из защищенных долин, где они ночевали, к подножию гор в поисках корма. Джирики рассказал Саймону, что весенние побеги, которыми обычно питались животные, практически полностью уничтожила бесконечная зима. Саймон наблюдал, как одно из стад бродит по склону далеко внизу, крошечные, точно муравьи. До него доносился тихий стук рогов – самцы выясняли, кто из них достоин стать вожаком стада.

Женщины троллей, чьи черноволосые дети сидели у них на плечах в сумках из тщательно выделанной кожи, взяли тонкие копья и отправились на охоту в поисках сурков и других животных, чье мясо могло помочь сэкономить баранину. Бинабик часто говорил, что овцы – это истинное богатство кануков, и они съедают только тех, которые становятся слишком старыми и бесплодными.

Сурки, кролики и другие мелкие зверьки были не единственной причиной, по которой женщины троллей носили с собой копья. Одна из шкур Нануики когда-то принадлежала снежному леопарду, чьи острые, как кинжал, когти блестели до сих пор. Вспомнив яростный взгляд Охотницы, Саймон уже не сомневался, что Нануика сама добыла этот трофей.

Но не только женщинам приходилось сталкиваться с опасностями; работа пастухов была столь же непростой, ведь драгоценных овец приходилось защищать от крупных хищников. Однажды Бинабик рассказал ему, что волки и леопарды представляли известную угрозу, но гораздо опаснее были огромные снежные медведи, самые крупные весили, как две дюжины троллей. Многие пастухи-кануки, говорил Бинабик, находили быструю и очень неприятную смерть в их лапах.

Саймон с трудом подавил дрожь от подобных мыслей. Разве он не стоял перед драконом Игьярдуком, который был больше и опаснее любого зверя?

Позднее утро сменилось полуднем, он сидел и наблюдал за жизнью Минтахока, которая проходила перед ним, одновременно суетливая и упорядоченная, как в улье. Старшие кануки, чьи годы охоты и пастушества остались позади, болтали, устроившись на крылечках своих пещер, занимались резьбой по кости и рогу, обрабатывали и шили шкуры, превращая их в самые разные вещи. Дети, слишком большие, чтобы матери носили их на спинах на охоту, играли на склонах под присмотром стариков, лазали по узким лесенкам и мостикам, не обращая ни малейшего внимания на пропасти, – несмотря на то, что тех, кто срывался, ждала неминуемая смерть. Саймон испытывал некоторый страх, глядя на их опасные развлечения, однако за весь долгий день ни один ребенок не пострадал. И, хотя многие вещи казались ему странными и дикими, он улавливал в них присутствие порядка. Жизнь здесь была стабильной и надежной, как сама гора.

Ночью Саймону вновь приснилось огромное колесо.

На этот раз как жестокая пародия на страсти по Усирису, сыну Бога. Руки и ноги Саймона были привязаны к массивному ободу, и он чувствовал себя совершенно беспомощным. Колесо переворачивало его не только головой вниз, как Усириса, висевшего на дереве, но и вращало так, что он видел лишь бесконечную пустоту темного неба. Слабое размытое сияние звезд напоминало хвосты комет. Что-то – какое-то темное, ледяное существо, смех которого был подобен пустому гудению мух, – танцевало за пределами поля его зрения, насмехаясь над ним.

Он хотел закричать, как часто случалось с ним во время таких снов, но не сумел произнести ни единого звука. Тогда он попытался освободиться, но в его руках и ногах не осталось сил. Где сейчас Бог, ведь священники утверждают, что он наблюдает за всем и всеми? Почему он отдает Саймона во власть этого жуткого мрака?

Что-то стало формироваться из бледных истонченных звезд, и сердце Саймона сжалось от ужасного предчувствия. Но из вращавшегося водоворота пустоты появился вовсе не красноглазый ужас, а маленькое серьезное личико: юная темноволосая девочка, которую он уже видел в других снах.

Она открыла рот, и Саймону показалось, что безумное вращение неба стало замедляться.

Она произнесла его имя.

Оно пришло к нему, словно по длинному темному коридору, и Саймон понял, что где-то уже видел эту девочку. Он знал ее лицо – но кто… где?..

– Саймон, – повторила она. Ее голос стал более внятным, в нем звучала настойчивость.

Но что-то еще старалось до него добраться – нечто близкое, находившееся совсем рядом.

Саймон проснулся.

И обнаружил, что на него кто-то смотрит. Тяжело дыша, он сел на своей постели, с тревогой вслушиваясь в тишину. Но, если не считать бесконечного пения горных ветров и слабого храпа Эйстана, завернувшегося в тяжелый плащ рядом с едва тлевшими угольками костра, в пещере было тихо.

Саймон нигде не видел Джирики. Быть может, ситхи звал его снаружи? Или это лишь сон? Саймон содрогнулся и уже решил снова накрыться с головой меховым одеялом. Дыхание тусклым облачком висело в янтарном свете у него над головой.

Нет, кто-то на самом деле ждал его у входа в пещеру. Он не знал, откуда взялась уверенность, но у него уже не оставалось ни малейших сомнений: ему вдруг показалось, что он превратился в туго натянутую струну арфы, и понял, что слегка дрожит. Да и ночь выдалась тревожной и напряженной.

Что, если кто-то действительно его ждет? Быть может, там находится тот, от кого ему следует спрятаться?

Но подобные мысли уже не имели значения. Саймон был уверен, что ему следует выйти из пещеры, и это желание толкало его наружу, отметая все другие варианты.

«В любом случае, у меня ужасно болит щека, – сказал он себе. – Мне еще долго не удастся заснуть».

Саймон вытащил штаны из-под плаща – так они оставались теплыми даже холодной ночью Иканука – и, изо всех сил стараясь не шуметь, надел их, потом натянул сапоги на холодные ноги. Он подумал, не пригодится ли ему кольчуга, но отбросил эту мысль. Накинув на плечи меховой плащ, он бесшумно выскользнул мимо спавшего Эйстана наружу.

Звезды над высоким Минтахоком сияли немилосердно ярко. Саймон посмотрел вверх и поразился тому, что чувствует, как далеко они от него находятся, видит невероятную громаду ночного неба. Луна, еще не ставшая полной, низко парила над далекими пиками. Купаясь в ее застенчивом свете, на больших высотах блестел снег, но все остальное окутали тени.

Саймон опустил глаза и сделал несколько шагов вправо, в сторону от входа в пещеру – и тут его остановило глухое рычание, и на тропе перед ним появился диковинный силуэт, озаренный по краям луной, но черный в центре. Снова послышался глухой рокот, и в зеленых глазах отразился лунный свет.

В горле у Саймона перехватило, но в следующий момент он вспомнил.

– Кантака? – тихо спросил он.

Рычание сменилось повизгиванием. Волчица опустила голову.

– Кантака? Это ты? – Саймон попытался вспомнить какие-то слова на языке троллей, которые использовал Бинабик, но у него не получилось. – Ты ранена? – Саймон безмолвно выругался.

Он ни разу не вспомнил про волчицу с тех пор, как его принесли с горы дракона, хотя она была его спутником – и в некотором смысле другом.

«Какой ты эгоист!» – выругал себя Саймон.

Кто знает, что могла наделать Кантака после того, как Бинабика посадили в яму? Она потеряла друга и хозяина в точности как сам Саймон, лишившийся доктора Моргенеса. Ночь внезапно стала более холодной и пустой, полной бессмысленной жестокости мира.

– Кантака? Ты голодна? – Он шагнул вперед, и волчица отшатнулась.

Она зарычала, но Саймону показалось, что скорее от возбуждения, чем гнева. Кантака отпрыгнула назад, сияние ее серого меха стало почти невидимым, потом зарычала и помчалась прочь. Саймон последовал за ней.

Пока он шел, осторожно ступая по влажному камню тропы, ему пришло в голову, что он ведет себя глупо. Петлявшие переходы Минтахока были совсем не подходящим местом для ночных прогулок, в особенности без факела. Даже жившие здесь тролли старались этого не делать: входы в пещеры оставались темными, а тропинки пустыми. Саймону вдруг показалось, что он вышел из одного сна и тут же попал в другой – в темное путешествие под далекой и равнодушной луной.

Казалось, Кантака знала, куда направляется. Когда Саймон начинал отставать, она возвращалась, и над ее головой появлялись плюмажи ее горячего дыхания.

Но, как только он оказывался на расстоянии вытянутой руки, Кантака снова устремлялась вперед. Так, словно призрак из потустороннего мира, она уводила его все дальше от костров людей.

И только после того, как они преодолели значительное расстояние, двигаясь вдоль склона горы, Кантака вернулась к Саймону. На этот раз она не стала останавливаться, ее мощное тело врезалось в Саймона, он потерял равновесие и сел на тропу. На несколько мгновений волчица замерла над ним, опустив голову и касаясь носом его уха. Саймон протянул руку, чтобы почесать Кантаку за ушами, и даже сквозь густой мех почувствовал, что она дрожит. Еще через мгновение, словно ее нужда в утешении была исчерпана, она отпрыгнула в сторону и осталась стоять, тихонько повизгивая, пока он не поднялся на ноги, потирая бедро. Тогда Кантака снова побежала вперед, и Саймон последовал за ней.

У него возникло ощущение, что волчица провела его вокруг половины Минтахока и теперь стояла на краю огромной черноты, повизгивая от возбуждения. Саймон осторожно подошел к ней, касаясь рукой неровной скалы. Кантака нетерпеливо переступала с ноги на ногу.

Волчица стояла у края огромной ямы, которая уходила вниз от тропы в тело самой горы. Луна низко плыла по небу, словно перегруженный карак, и ее серебряный свет достигал лишь самого края ямы. Кантака гавкнула, с трудом сдерживая волнение.

К полнейшему удивлению Саймона, снизу послышался голос:

– Уходи, волчица! Теперь у меня отнимают даже сон, да проклянет все Эйдон!

Саймон опустился на колени, подполз к краю ямы и остановился только после того, как его голова нависла над черной пустотой.

– Кто здесь? – крикнул он, и ему ответило далекое эхо. – Слудиг?

Последовала пауза.

– Саймон? Это ты меня звал?

– Да! Да, я! Меня привела Кантака! Бинабик с тобой? Бинабик! Это я, Саймон!

После короткой паузы снова заговорил Слудиг, Саймон услышал напряжение в голосе риммера.

– Тролль не ответит. Он здесь, со мной, но отказывается разговаривать. С Джирики тоже, когда он сюда приходил, и ни с кем другим.

– Он заболел? Бинабик, это Саймон! Почему ты не отвечаешь?

– Я думаю, у него болит сердце, – ответил Слудиг. – Он выглядит как обычно, ну, разве что немного похудел, впрочем, я тоже, но Бинабик ведет себя так, словно он уже умер. – Снизу послышался шум, словно Слудиг или кто-то другой двигался в темноте. – Джирики говорит, что они нас убьют, – через мгновение добавил Слудиг, и в его голосе прозвучала покорность судьбе. – Ситхи просил за нас – без страсти и гнева, насколько я понял, тем не менее просил. Он сказал, что тролли не согласились с его доводами и полны решимости совершить справедливый суд – как они его понимают. – Он с горечью рассмеялся. – Странная у них справедливость: убить человека, никогда не причинявшего им вреда, а также своего соплеменника, притом что оба перенесли немало страданий ради блага всех разумных созданий – в том числе троллей. Эйнскалдир был прав. Но для моего молчаливого соседа они все адские твари.

Саймон сел и обхватил голову руками. Ветер продолжал дуть, но ему было все равно, он чувствовал свою полную беспомощность.

– Бинабик! – снова закричал он, наклонившись вперед. – Кантака тебя ждет! Слудиг страдает рядом с тобой! Никто не сможет тебе помочь, если ты сам не поможешь себе! Почему ты не хочешь со мной говорить?!

– Все бесполезно, – ответил Слудиг. – Его глаза закрыты. Он тебя не слышит и не станет говорить.

Саймон ударил ладонью по камню и выругался. А в следующее мгновение почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

– Я помогу вам, Слудиг, – наконец, сказал Саймон. – Пока еще не знаю, как, но я это сделаю. – Он поднял голову. Кантака тихонько ткнулась в него носом и заскулила. – Могу я вам что-нибудь принести? Еду? Воду?

Слудиг глухо рассмеялся.

– Нет, – ответил он. – Они нас кормят, пусть и не слишком хорошо. Я бы попросил вина, но не знаю, когда они за мной придут. Я не пойду на смерть с головой, затуманенной вином. Пожалуйста, помолись за меня, Саймон. И за тролля.

– Клянусь, я сделаю больше, Слудиг. – Саймон встал.

– Ты вел себя отважно на горе, Саймон, – негромко сказал Слудиг. – Я рад, что знал тебя.

Звезды холодно мерцали над ямой, когда Саймон повернулся и зашагал обратно, стараясь держать спину прямо и не плакать.

Некоторое время он шагал в свете луны, погрузившись в печальные мысли, пока не сообразил, что снова следует за Кантакой. Волчица, которая кружила вокруг ямы, пока он беседовал со Слудигом, теперь целеустремленно трусила по тропе перед ним. Она ни разу не дала ему догнать себя, как и когда они спешили к яме с пленниками, и ему ничего не оставалось, как стараться не отставать.

Лунный свет был достаточно ярким, чтобы Саймон видел, куда он ставит ноги, а тропа была достаточно широкой, чтобы он сумел устоять на ногах, если споткнется. И все же он чувствовал себя ужасно слабым. Не раз ему казалось, что следует просто сесть и дождаться наступления рассвета, чтобы кто-нибудь его нашел и проводил до пещеры, но Кантака бежала вперед, полная волчьей решимости. Саймон чувствовал, что должен следовать за ней, отдавая должное ее верности Бинабику.

Вскоре он с нараставшей тревогой понял, что они поднимаются вверх над основной тропой и теперь двигались по более узкой и крутой тропинке. Волчица вела его все выше и выше, и они пересекли несколько горизонтальных дорожек. Воздух становился все более разряженным. Саймон понимал, что он поднялся не так уж сильно, и это ощущение возникло у него из-за усталости, тем не менее чувствовал, что покидает безопасную часть горы. Теперь звезды казались заметно ближе.

«Интересно, – подумал он, – может быть, холодные звезды – это пики других, бесконечно далеких безмолвных гор, чьи огромные тела теряются в темноте, а покрытые снегом вершины сияют отраженным светом луны?» Но нет, это глупо. На чем тогда они стоят, к тому же они были бы видны днем, в ярком солнечном свете?

На самом деле воздух здесь, наверное, был не таким уж разреженным, но холод совершенно определенно усиливался, несомненный и пробиравший до самых костей, несмотря на тяжелый теплый плащ. Дрожа, Саймон решил, что сейчас развернется и пойдет обратно к главной тропе и не станет интересоваться, почему Кантака находит столь привлекательным такое времяпрепровождение в лунном свете. Но через мгновение обнаружил, что последовал за волчицей на узкий карниз горного склона.

Над большой черной расселиной нависало скалистое крыльцо, покрытое пятнами тускло сиявшего снега. Кантака пробежала вперед, остановилась и стала принюхиваться. Потом повернулась к Саймону, склонив набок косматую голову, вопросительно гавкнула и скользнула в темноту. Саймон решил, что в тени должен быть вход в пещеру. Но стоило ли ему следовать за ней – одно дело позволить Кантаке увлечь его на глупую прогулку по склону горы, и совсем другое – идти за ней в темную пещеру посреди ночи, но тут из теней появились три маленькие черные фигуры, напугав Саймона так сильно, что он едва не отступил назад с каменного крыльца.

«Копатели!» – с ужасом подумал он, пытаясь отыскать на голых камнях хоть какое-то оружие.

Один из них шагнул вперед, подняв вверх тонкое копье, словно предупреждая, и Саймон понял, что перед ним тролли, – они были заметно крупнее, чем подземные буккены, и теперь Саймон смог их как следует разглядеть – но его все равно охватил страх. Эти кануки были невысокими, но хорошо вооруженными, а Саймон – чужак, бродящий в ночи, возможно, в каком-то священном месте.

Ближайший тролль откинул назад отороченный мехом капюшон, и бледный лунный свет озарил лицо молодой женщины. Саймон не смог разглядеть черты ее лица, видел лишь белки глаз, но не сомневался, что на нем застыло яростное и очень опасное выражение. Двое спутников женщины шагнули вперед вслед за ней, они что-то негромко, но сердито бормотали. Саймон сделал шаг назад, к тропе, осторожно нащупывая ногой опору.