Текст книги "Жизнь в багажнике"

Перебирая почту в прихожей, я столкнулся с пожилой соседкой. Она довольно громко поздоровалась и спросила про погоду. Я ответил, что стоит одеваться потеплее из-за ветра. Мы успели перекинуться парочкой комплиментарных стандартных фраз для малознакомых вежливых людей. Это была приятная старушка, которая, слегка сгорбившись, аккуратно шаркала в сторону выхода с большой пушистой кошкой на руках. Её сухое морщинистое лицо источало добрую, слегка потухшую энергию, а свет от лампы в прихожей придавал её кремовым чертам выразительности. Она аккуратно обогнула меня и, продолжая разговаривать то ли с кошкой, то ли сама с собой, вышла во внутренний двор. Сквозняк первого этажа с сильным треском закрыл за ней дверь. Помимо рекламных буклетов, что автоматически ушли в мусорку, пришли расчёты за ремонт автомобиля. Сумма, конечно, меня расстроила, но мне было лениво искать иной сервис, и я согласился на их условия. Автомобиль – это большая роскошь и сильная привычка для твоей мобильности. Однажды потратив на путь чуть более пятнадцати минут вместо часа, ты готов отдавать большие деньги на его содержание. Так и получается – ты работаешь на свой голод, роскошь, гигиену, здоровье. И всё это уничтожается изо дня в день – великое колесо парадокса капиталистического строя. Лилит уже спала. Я заглянул на кухню – ужина не было ни на столе, ни в холодильнике. Это означало, что она спокойно отпустила меня к самому себе хотя бы на пару часов и не оставила улик для того, чтобы я раскрыл своего собственного преступления. Зайдя в ванную, я уставился на своё отражение. Вот ты, с нелепой от ветра шевелюрой, большой бородой. Молодой отец, муж, зять, гражданин. Твои желтоватые мешки вскоре превратятся в болезни печени, почек, желудка. Ты будешь мечтать о кресле и книге, отдыхе – как тот большой строитель, тучный таксист. Ты более не отличаешься от бетона с Площади Свободы. Но внутри этого бетона таится ожидание новой жизни, что вонзилась в этот бетон бойким плющом. Ты сохранил его в себе, пронёс и воздался корнями в этот сюр, эту суматоху, хаос. Горячий душ смыл с меня этот день, и только ароматы крема Лилит доносились в очередной раз до моей головы сквозь крепкий сон.

И что есть мы? Растущая смерть или увядающая жизнь? Или же мы просто момент, тот самый последний щелчок пистолета, стук сердцевины, удар о крепкий асфальт, сжатая боль онкологии? Откуда от одного жизнь – мучение, а от другого – врата перед миром потусторонним, вечным и безмятежным? То жизнь – мы сами, то воспоминания об ушедшем в других? Принято считать жизнь отрезком, который вычисляется по меркам древних времён, когда один великий приручил всё людское время и определил его разделённым на календари. В терзаниях и гнёте кто-то отдал смысл существования победам и подвигам, кто-то от дикой жажды познания покорился науке и философии. Одни приняли себя с природной стороны и познали себя в порядке продолжения ради продолжения. И кто мы без этой тени за нами, что не покидает нас ни на минуту? Эта тень отбрасывается над солнцем, бросается на нас в постели, лежит на груди малым валуном к обеду. Тень эта следует за каждым нашим шагом, тень лезет в уши и гладит нас по голове. Тени других сплетаются с нашими, созидая ещё больший мрак, ещё большую площадь неизведанности, чья чёрная рука, будто грозный правитель, держит нас в страхе перед следующим моментом. Эти тени растекаются по полям ушедших битв, поджидают нас под фонарями в парке, убегают за двери при их открытии. И человеку никогда не совладать с этой тёмной частью мира, ему никогда не познать темноты, что он сам же и отбрасывает. Говорят, что человек способен почувствовать и понять эту тьму перед смертью, за несколько секунд до финального выдоха. Кто-то величает её душой, кому-то она кажется божеством, кому-то естественным биологическим или физическим явлением. Одно остаётся ясным – пока мир теней человеку недоступен, сохраняется баланс между понятным и неизведанным, где человек – канатоходец над громадным неизвестным каньоном.

И счастлив тот, кто не смотрит по сторонам и назад, наблюдая за ритмичным танцем этой тени. Тот, кто не пытается заглянуть за предмет, а находит его же в его цвете и форме, в его шероховатостях материи. Тот, кто не боится встречи с большой тенью на лице, закрывая глаза перед сном. Кто в неведении зрит лучше и шире.

У каждого человека случалось то самое утро, когда особенно сложно прийти в себя после, как кажется, короткого сна. Всё тело молит тебя не покидать постели, а дела оставить на следующие сутки. В горле особенно сухо, голове особенно тяжело разгонять поршни и набирать скорость. А это всего лишь игра сознания, очередная ловушка, ведь именно сегодня тебя ждут несколько дел, которые ты не желал бы выполнять и под дулом пистолета. Пусть лучше тебя застрелят и бросят в выгребную яму, отдадут на растерзание самым натасканным на человеческую плоть животным, но выполнять ты этого не желаешь. Но, сгорбившись под тяжестью своей же совести и обязанностью перед другими, ты лениво умываешься, надеваешь самую нелепую одежду и пускаешься в путь.

Лилит хорошо это почувствовала и встала с постели раньше обычного, в момент когда я вышел из ванной комнаты. Она начала стучать тарелками и столовыми приборами, была суетлива и наспех приготовила крепкий кофе к тостам. Еда совершенно в меня не лезла, и, немного пожевав резиновый тост с сыром, я отставил тарелку. Затем она молча всё помыла, обняла мою голову и поцеловала, будто отправляла меня в тяжёлый и изнурительный поход, из которого я хоть и вернусь, но изрезанный от ушей и до кончиков пальцев ног.

Оставалось около пятнадцати минут до выхода, когда я лениво прислонился к спинке дивана и раскрыл газету. Темп чтения сбивался стрелкой настенных часов и глубоким дыханием супруги. Газета была умерщвлена нестабильностью экономики, горячей речью социалистов и рецептами индейки с овощами. Я отложил газету, допил кофе и, надев обувь, сунулся в дверь.

Отец Лилит стоял, облокотившись на капот своего серебристого джипа. Куря трубку, он рассматривал крыши, что большой чёрной рамкой удерживали бесконечный серо-голубой небосвод. По ходу моего движения к нему он отвёл трубку в сторону и бодрым голосом утвердил:

– Ну-с, здесь хотя бы тихо по утрам. Дорога оставляет желать лучшего, но… – он перевёл взгляд на меня и выразил удивление, рассмотрев меня с ног до головы. – Как у тебя дела сегодня, сынок?

Он был одет под стать дельцу из прошлого века. Большая замшевая шляпа укрыла его седину и была скошена немного набок – опять же по моде прошлых лет. Широкие чёрные брюки, кашемировый тёмно-синий свитер, тёмно-синее классическое пальто и яркий красный шарф. Он скорее походил на букмекера, чем на зажиточного сельчанина. Трубка дополняла весь этот образ и связывала его с тяжёлым люксовым автомобилем, что он любил, как своего сына.

Я же был одет обычно – скорее моя одежда подходила для вечерней прогулки в парке с собакой, в кругу интимных фонарей и листвы. Именно поэтому он так заострил на этом внимание своим оценивающим взглядом. Я ничего не ответил, просто протянул руку и вяло сцепил рукопожатие.

– Как моя дочь? Мы давно с ней не созванивались… – спросил он, сбивая трубку о край мужского каблука.

На самом деле он звонил Лилит вчера, но я выдавил из себя что-то стандартное и максимально расслабленное, чтобы показать свою мужскую уверенность.

Дорога до первой квартиры для нашего общего осмотра длилась бесконечно долго. Старик задавал кучу вопросов по поводу дальнейшего ухода за ребёнком, переключаясь на своё виденье ситуации. Я ощущал себя ещё тем молодым студентом, которого преподаватель перед огромной аудиторией пытался задавить своим авторитетом и, вторя своим знаниям, с шутливой издёвкой иронизировал перед каждым твоим словом, которое ты выдавал за расширенный ответ по исследованию. Ещё немного, и я бы ответил некой дерзостью. Однако тусклая погода и недосып с полупустым желудком отнимали силы у внутреннего огня, и я (вперемежку с краткими ответами) продолжал прыгать глазами от столба к столбу, которые соединялись тёмной линией электропередач. Когда же он замечал, что я особо не вникаю в его слова, то мог подбавить звука радиочастот или же просто повысить тон, весело припевая какие-то старые чугунные мотивы. Чувствуя себя выше, начинаешь петь заведомо громче – даже если у тебя скверно это выходит.

Скорее здесь происходил один из моментов в жизни, когда ты хочешь остановить машину, пересесть в дряхлое такси (пускай даже с тем разговорчивым таксистом), доехать до аэропорта и под крики детей из эконом-класса улететь настолько далеко, что даже сильный морской ветер при шторме не сможет донести гула твоего быта и угрызений совести по нему. Однако с возрастом разум берёт верх над этим бурным всплеском живой и юной крови внутри тебя, и ты остаёшься смиренным, преданный социальной соте, что ты, как трудолюбивая пчела, плетёшь с каждой минутой, чтобы однажды чей-то наглый рот попробовал мёда – пускай пресного и бесполезного, но твоего.

На пороге нас встретила полноватая женщина. Её яркая помада и огромные позолоченные серьги внушали тревогу – женщина такого убранства при своей должности риелтора пыталась произвести впечатление не объектом недвижимости, а собой, что уже вызывало опасения по поводу предложения о квартире. Её обтягивающее платье с горловиной походило на раскраску молочной змеи и также всем видом приказывало смотреть скорее на себя, чем на ремонтные работы за ним. Квартира была на стадии середины ремонта – в некоторых местах стены были серыми и шероховатыми – рабочие ещё не успехи их обработать. Она то и дело вставала на места, куда «чудесно встанет кроватка, а туда – письменный стол…», выдавая широкую наигранную улыбку. Лицо её в меру её полноты походило на детское, но уже имело тонкие морщины. Тональный крем жирным слоем отражался рядом с огромным стеклом окна, за которым стояли ещё две новостройки.

Старик молча достал блокнот и с важным видом начал что-то записывать. С тем же умным видом я подошёл к углу каркасной стены и начал рассматривать углы. Не знаю, для чего я это делал, но играть важностью тоже умел, и этот приём всегда указывал на знатока. Риелтор засеменила ко мне и также начала всматриваться в тот же угол, уже более вкрадчиво объясняя мне о состоянии дел и ремонтных работ:

– Район очень хороший. Вот-вот здесь построят среднюю школу. В десяти минутах ходьбы есть продуктовый магазин. Само государство планирует вложить сюда несколько сотен тысяч в течение следующих пяти лет. И от центра недалеко…

Как быстро человек способен менять роли. Я вслушивался в окончания её гласных и, глядя уже на будущую кухню, представлял, как по вечерам она с выдохом стягивает это ужасно неудобное платье и распускает волосы. Возможно, что её молодой человек (также в меру упитанный) возвращается домой через час после её прихода. Они совсем не скромно жалуются друг другу на таких же актёров и актрис, которые успели разыграть свои роли оценщиков, водителей, клиентов. Он выпивает бутылку тёмного тяжёлого пива, она – полстакана мартини. По очереди принимают душ и, лениво поцеловавшись, сменяют один день на другой. Затем снова это неудобное платье, очередные клиенты, очередной выдох сидя на кровати. И не сказать, что моя жизнь отлична от её, но всё же мы представляем себя всегда отрешёнными – не теми, о ком мы по-философски рассуждаем. Опыт подсказывает нам, что жизнь наших временных попутчиков может складываться совсем иначе, поэтому и мы не смеем снижать себе планки – мы лишь способны опустить других только до своей. А у людей чёрствых, людей фактов, сюда же вплетается статистика с оценочным суждением, которые и вовсе способны принизить других перед собой. Неизменным же в этом моменте оставался запах её духов – приторный, манящий только самых наглых, отчаявшихся мух.

Старик немного поговорил с ней о скидке, и мы переглянулись. Даже если не брать во внимание того факта, что я уже давно внутри отказался от покупки другой квартиры, то вариант был не очень-то и хороший. Из всех новостроек город отдаст несколько для тех, кто стоит в очереди за социальным жильём. А контингент таких очередей не совсем уж и благородный. Такие анклавы есть в каждом большом городе, и семьи, которые ведутся на авантюру рекламы о новых чистеньких высотках, потом горько сожалеют о том, что влезают в банковские долги. Те самые, неспособные – не по воле или по своей лени, которые вливаются в один стакан с их любовью к горячительным напиткам – они приносят из неблагополучной среды свои обычаи, порядки, свои манеры. То и дело происходят незначительные, а бывают и громкие, преступления. Вызовы полиции через полгода становятся обычным делом. Старик это прекрасно понимал, и я поймал его идентичное мнение в его нахмурившемся взгляде. Мы пожелали даме прекрасного дня и не оставили никаких надежд на будущее сей сделки. Её скованное в лукавой улыбке лицо оставалось неподвижным, пока мы не закрыли за собой дверь.

– Они устроят здесь рассадник беженцев, – позже в машине скажет отец Лилит, – нет уж. Этот вариант я точно не рассматриваю для внуков.

Ко второму пункту нашего назначения не пришлось ехать слишком долго. Мы обошли магистраль по её правому рукаву и, сделав резвый вираж по объездной дороге, оказались во втором районе новостроек, до которого пешком можно было бы добраться за минут двадцать. Машина смиренно фыркнула, будто конь, которого отвели в стойло после изнуряющих скачек в знойный день. Мы направились ко входу в многоэтажку. Неожиданно нас окликнул довольно статный мужчина с папкой в подмышке. Его лицо было очень свежим, хоть и уставшим. Аккуратное пальто кремового цвета тускнело на фоне его розовых щёк – кажется, он стоял на улице не меньше двадцати минут.

– Вы по поводу квартиры девяносто семь? – праздно обратился он к старику и уже протянул руку. – Меня зовут Харш, господа. Прошу.

Отец Лилит так же опешил, как и я. Судя по поведению риелтора, он был хорошо осведомлён, кто придёт посмотреть на объект. И в первую очередь это касалось именно старика, ведь первый десяток минут он не обращал на меня никакого внимания – лишь иногда кивал, перекидывая взгляд на меня, чтобы я тоже согласился с мыслями моего попутчика. Попутчик в этот раз был более многословным – в меру тщеславный, самолюбие его тешилось чрезмерным вниманием румянца в бежевом пальто. Отец приободрился и довольно свободно расхаживал по просторной гостиной, которая, в отличие от прошлой, была уже совсем готова – осталось завезти только мебель и поклеить обои. Остальные штрихи – дело одного или двух дней. Харш явно делал на это ставку, поэтому, обогнув меня и устремившись к окну, которое было открыто для проветривания, заключил:

– Квартира почти полностью готова к заезду. У меня также имеется выгодное предложения от наших партнёров по мебели. Посмотрите, – он протянул глянцевый журнал отцу и отошёл на несколько шагов, будто довольствуясь своим новым шагом.

Главный оценщик приподнял брови и начал наглаживать седые усы. Страницы быстро зашелестели, а кивки лишь поднимали настроение риелтора.

– Да, кстати… Как вы относитесь к рыбалке? Я, к своей радости, обнаружил, что через пару недель неподалёку открывается место с искусственным прудом и форелью. Буквально в километре отсюда.

Харш явно знал больше обычного. Отец Лилит мог бесконечно говорить о небольшом списке вещей и увлечений. Однако рыбалка – особое место в его коллекции. Бесчисленные энциклопедии, фотографии улова, скелеты диковинной речной и озёрной рыбы – всё это украшало одну из частей его просторного домашнего кабинета. Он продолжал гореть этим развлечением и в самый сезон всегда освобождал себе несколько недель, чтобы порыбачить где-нибудь в Европе – местные водоёмы были изучены до каждого сантиметра. Когда мы только познакомились, я потратил около часа в его монологе, за которым он успел поведать мне свои небольшие секреты наживки и блёсен. Естественно, что отказать ему в разговоре – убить дружбу в самом начале. Помнится, я судорожно пытался добавить свои наблюдения в качестве новичка, но даже для новичка я был слишком слаб и нелеп в этой теме.

Но сейчас разыгрывалась самая главная карта Харша. И зная немного лучше отца Лилит, я стиснул зубы после намёка продавца, ведь здесь оставалось лишь два варианта.

Первый вариант заключался в том, что отец воспримет данную заметку как личное оскорбление – ведь что есть искусственный пруд и какая-то там домашняя форель для него – человека, который считался видным участником всех командных соревнований среди любителей? Люди, которые выбираются семьями на такое мероприятие, подобны тем, кто приходит поглазеть на животных в цирке, и их смех под куполами можно сравнить лишь с варварством. Домашняя форель и искусственный пруд для отца Лилит – пытка личная, вызов показухи перед истинным мастерством владения навыками настоящего рыбака.

Но был и второй вариант, который на этот раз зависел также от нынешнего благого настроения. Если же отец был в хорошем расположении духа и его потехи самолюбия, а точнее их угольки, ещё не успели потухнуть, то Харш разыграл свою карту вовремя и у них завяжется чудеснейший диалог. Подумав об этом, я упёрся в дверном косяке на плечо и стал внимательно следить за реакцией моего визави. Отец закрыл журнал и стал внимательно смотреть на риелтора. Воздух замер. Стук каблука, которым он отбил несколько раз, чтобы сбить кусок прилипшей газеты – то был стук быка перед нападением. Однако его лицо приняло любезный вид, и он слегка ухмыльнулся:

– Что ж, это очень даже хорошо. Как поживает Рафаэль? – претенциозно, но с улыбкой спросил он Харша. – Как поживает его супруга?

Меня осенило. Я знал этого Рафаэля. Отец резко вырос в моих глазах.

Всё дело в том, что Рафаэль Одега – видный парламентарий, политик и светский человек. Однажды, когда отец Лилит позвал нас на субботнюю порцию мяса с дымком, на заднем дворе его большого дома он предупредил, что будет ещё парочка гостей и намекнул Лилит на то, чтобы мы должны выглядеть «не просто шикарно, а элитарно…» – она процитировала его, пока завязывала мне галстук. Я не мог стерпеть этих вечных костюмов, тем более в субботний день, но Лилит чуть ли не умоляла меня отнестись к этому серьёзно. Так как её отец был из людей, которые иногда желали на склоне лет своих привнести немного таинства и мистики своих деяний, то даже она не понимала, кто ещё присоединится к нашему столу. Тогда-то я и познакомился лично с Одега. Это был средней упитанности черноволосый мулат, ровесник отца Лилит. Его мощная шея была сдавлена безупречно заутюженным костюмом тёмно-синего цвета. Крахмальная рубашка была оскорблена ярким красным галстуком – признак его причастности к либеральной партии. Кажется, что и саму партийную запонку частенько полировали.

Его же спутница не была его супругой. Кажется, она проговорилась несколько раз о том, что выступала в нескольких европейских театрах, где-то успела сыграть в кино и занималась в балетной школе. Судя по тому, что я не смог вспомнить названия ни одного театра, фильма или школы – она попросту была эскортницей. К тому же сам Рафаэль Одега не был примером хорошего семьянина – его развод был в сводке всех местных газет, и так как политиком и оратором он был неплохим, то экономистом он был ужасным. При первой же возможности его супруга отсудила львиную долю всего его состояния. К счастью, «Седьмая поправка Народа к его Слуге» помогала ему удержать его оставшиеся активы. Дело в том, что эта поправка позволяла любому парламентарию удерживать свои доходы в активах компаний – естественно, производители могли быть исключительно местными и не должны были являться представительством иностранной монополии. Проще говоря, Одега и его коллегам, что были честно избраны народом, позволялось вести бизнес и дела, которые на бумаги приносили государству рабочие места, большие выплаты по налогам и продукты для народа. На деле – всё это было совсем не так. Но что это за народ, который способен бранить избранного себе служащего?

Однако Рафаэль, как я успел отметить, был ещё и прекрасным оратором. Мною это было отмечено ещё в тот субботний вечер, когда господин Одега в течение тридцати минут без умолку рассказывал про новый проект реставрации старого завода по обработке стекла, который должны были переделать в жилой район. Вино, прекрасная погода и устранившийся к вечеру зной придавали больший эффект словам оратора. Ну а то, как он смог обыграть свой развод и проигранное дело по разделению имущества, было выше всяких похвал. На следующий же день после задумки его бывшей жены пристыдить Одега через средства массовой информации тот заявил, что это ход его будущей кампании в партийном крыле, которая подразумевает многожёнство, более расширенные социальные пакеты для гражданского брака при специальных условиях, а также возведение партнёров обоих полов в одинаковые рамки ответственности. И это подействовало. Мелкая фотография чуть ли не плачущей бывшей супруги на третьей странице по сравнению с огромной фигурой Одега на передней полосе воскресной газеты – это победа. Победа, которую Рафаэль сумел воплотить благодаря своему чутью, пылкости ума и умению говорить нужные слова в нужных местах. Когда все начали расходиться, он попросил меня об услуге – открыть ворота, чтобы его спутница могла вывезти его на люксовом автомобиле в отель «Централь». Крепко сжимая руку, он дал небольшое напутствие вдали от моей супруги и её семьи:

– Не читайте колонок о чужой жизни, друг мой. Я не очень хороший пример, хоть и бодро держусь. Надеюсь, что вы не будете совершать ошибок. О, нет, я не жалею о разводе – я жалею, что потратил столько времени на женщину, которой оставил эти жалкие бумажки и свою фамилию. Прощайте и приходите на выборы.

Чуть выпивший и приплясывая, он поцеловал руку своей тонкой спутницы. Ворота скрипели вслед уезжающей иномарке.

К несчастью для самого себя, Харш не читал газет, да и судя по разговору был человеком узкопрофильным. Все его фразы строились на учебниках его прикладного образования в сфере продаж. Ответив что-то общее про положение дел мисс Одега, он проиграл и в этот же момент потерял своего потенциального покупателя. Отец Лилит лишь бросил на меня кроткий взгляд и ухмыльнулся – последующие красивые фразы Харша не смогут тронуть ни его тщеславия, ни его рыбацкой души. Даже если это предложение будет самым выгодным для дочери, отец ни за что не согласится на сделку с этим риелтором – при таком же предложении, с тем же объектом, но от другого риелтора, он ретируется при первой же возможности.

Уже спускаясь на парковку, в лифте, я мысленно поблагодарил Харша. Настроение отца сильно подпортилось, он томно вздыхал, немного нервно забивая трубку. Риелтор навёл о нём справки, был вхож в общество Одега, но проявил небрежность, что считалось личным оскорблением. Он почувствовал, что я уловил изменения в нём и небрежно бросил фразу, прикуривая:

– В удивительное время живём. Информация быстрее любой спортивной машины, искры из зажигалки. А пользоваться так и не научились.

И всё же он оказался ещё умнее. Несмотря на весь его снобизм, я никогда не считал его глупым человеком. Его жизнь, будто полудохлое тело, над которым он трудился скальпелем долгие годы, привнесла со всем потом глубинной мудрости. В минуты душевного спокойствия, когда подходило время вечернего чая, он нежился в кресле, курил и делился своим опытом, рассказывал про детство Лилит. Она по-доброму бранила его, нахмуривая свои тонкие брови, и просила не слушать его. Глядя в кухню на свою жену и дочь, он просил беречь его дитя. И если обычно тон разговора приобретал тон начальника к подчинённому (то есть ко мне), то в такие мгновения его голос приобретал мягкий бархат и с отцовской любовью пытался коснуться и моих тонких струн нутра.

Он позвонил на последнюю квартиру и сообщил, что появились непредвиденные обстоятельства и мы не сможем заехать:

– Да, я прошу прощения за такую неожиданность. Я совсем забыл, что сегодня у нас завоз продукции… Да, я сообщу о новой дате завтра. Всего доброго.

Снова ложь. Такая незначительная, но считающаяся нормой в социуме. Такую ложь мы применяем каждодневно, небольшое враньё – часть современного такта, которую невозможно выбросить из любого разговора. Завоз продукции, о которой отец Лилит сообщил риелтору, всегда происходил по вторникам. Мы оба понимали, что это – враньё и пустая отговорка, но стоит ли упоминать об этом, когда всем участникам ясна эта вынужденная мера? Я не пустил никакой реплики, не был смущён. Он также спокойно вёл машину, и по маршруту было понятно, что он везёт меня обратно к дому. Это всё-таки свершилось. Прошла всего тройка часов, которая ощущалась вечностью – будто мы путешествуем уже несколько дней, и до боли знакомые пейзажи наскучили, отсырели в глазах, и тебе невероятно сильно хочется домой.

– Ну, бывай, сынок. Береги мою дочь и купи что-нибудь для неё и малыша, – он протянул мне бумагу в пятьдесят евро. Очередная мелкая победа старика. Отказать ему – проявить неуважение к щедрости, забрать деньги – признать его превосходство. Однако это превосходство давно жило только в его голове, не претендуя на области в моей голове. Совершенно спокойно взяв купюру, я пожал его жилистую крепкую руку и, будто школьник, сбежавший с последнего урока, быстро поднялся домой.

Лилит сидела в кресле гостиной студии и читала очередной современный роман. Мы ещё давно успели договориться, что вкусы литературы – как предпочтения в еде и не требуют советов без просьбы. Уложив нижний край книги на округлый живот, она читала вслух для нашего чада. Смыв общее с её отцом дело, а точнее – его осадок из пыли ещё нежилых объектов, я принялся готовить еду. Лилит отвлечённо спросила, как всё прошло.

А как оно прошло? Некое волнение, что мелкий ёж, томилось всю нашу поездку. Я глотал полутона отца, как горькие круглые пилюли рыбьего жира, но оставлял лицо невозмутимым. Я был рад вернуться домой к своей супруге и ребёнку, и только они могли уравновесить этот день на весах, где на одной чаше – блеклая сырость города, его забот и чужого мнения, а на второй – что-то окрепшее внутри, что толкает тебя дальше и помогает радоваться редким солнечным дням и приятному дневному дрёму, когда тебя убаюкивает биение женского хрупкого сердца. Сердца, которое качает кровь для сотворения библейского чуда. Сердца, которое бесперебойно кормит новую жизнь. Сердца, которое моментально впитало в себя гармонию животного мира и доверилось из миллиардов мне – мужу, зятю, гражданину, офисному клерку. И в каждом биении сердца желалось верить в правильность этого выбора, сгорать по пути к неизведанным теням смертельного одра ради этого сердца. Именно к таким мыслям я хотел возвращаться и знать, что живость души моей жива не зря; что в этом жестоком, холодном реальном мире помимо твоего сердца есть ещё одно, что разделит с тобой этот сюр и нелепицу, а позже и разделит ещё одно.

Проснувшись пару часов спустя, я обнаружил себя обмякшим на подушке, что супруга успела подложить под голову, когда уходила. Абсолютная тишина – только воробьи плясали на жестяной крышке фонаря за окном. Безумный голод резко подошёл к желудку и заставил меня резко засеменить к холодильнику. Перекусив, я начал проверять отчёты к следующей неделе.

Сначала я заметил в отчётах отдела финансов некую неизвестную ссуду, которая никак не была помечена. Обведя её красным (он хорошо отпечатался в голове у всех людей ещё со школы и заставлял обратить на себя пристальное внимание), я начал перелистывать страницы, то и дело добавляя ещё больше красных овалов практически в одной и той же колонке. Это совсем не напоминало опечатку – скорее систематическое нарушение правил отчислений. Странно. Неужели я не замечал этого весь месяц? Привыкший, что первые страницы отчёта этого отделения всегда были в порядке, я машинально пропускал их при каждом просмотре. Но теперь, совершенно случайно найдя ошибки, во мне что-то вспыхнуло и погрузило со всей головой в работу. С каждой страницей появлялся новый минус для прибыли компании, и в какой-то момент я даже что-то бормотал себе под нос, возмущаясь и пыхтя над каждым красным овалом. Нет, это не могло быть ошибкой. Неопытному работнику могло бы показаться, что ровная сумма потерь явно напоминает обычную опечатку при вводе. Опытный же заключит, что пересчёты компаний никогда не выпадают ровной суммой. Я упустил момент, как вошла жена, пропустил её замечания по поводу прогулки. Зависнув над бланками, я хватал каждый лист, после правок поднимал его немного над головой и восхищался своей находкой.

– Я знаю это выражение лица моего супруга. Он что-то нашёл. Я так заметила, что ты успел перекусить? – Лилит увидела огонь в моих глазах и заразилась им сама.

– Да, точно. Кажется, кто-то крадёт и очень нагло.

Промышленное воровство – так вот, как оно выглядит. В криминальных фильмах момент находки недочётов перед раскрытием преступления обычно уводили за пределы камер. Но как же эти режиссёры были не правы, ведь из этого можно разыграть просто отличную переломную сцену целой картины! Спустя час я выдохнул и облокотился на спинку стула. Запястье пульсировало от остроты действий и усердной работы. Впервые за последнее время мне захотелось поскорее вернуться в офис – в основном чтобы поделиться своей личной находкой с другими. Однако за этим же и стояло моё эгоистическое самодовольство – если вовремя не похвалить самого себя, никто не похвалит. Я торжествовал, мир преисполнился большим светом, сам свет от ламп в доме казался ярче обычного. Лилит хорошо почувствовала эту перемену и тоже оживилась, принявшись со своим большим животом, кряхтя и пыхтя, разбирать хлам из шкафа. Мы легли поздно ночью, когда последние угольки большого живого огня внутри нас утихли.

Правильно ли думать, что вещи, которые произошли прошлым вечером, не что иное, как подлог и ловушка жизни? Мы готовы обманываться снизошедшим до нас открытием, попутно забывая о жестокости и приземлённости человеческого мира, хладнокровия и открытого цинизма индивидуумов, который не прочь и сами развить в качестве защиты. Столкнувшись один, а то и несколько раз для пущего эффекта, мы более не желаем испытывать той остроты чувств, полагая, что жизнь, а точнее, люди в ней поступили с нами несправедливо, подло, и тогда всё вокруг нам кажется колющим и шершавым. Но что же приходит к нам в те мгновения мимолётного счастья? Ведь верно – обратное. Свет в доме становится ярче, чувства страсти обостряются к объекту обожания, в плохой погоде мы заключаем простой природный закон, в грубости окружающих мы всё сваливаем на их сложные дни и относимся к этому с пониманием. Неподвластное разуму и логике, которыми мы тысячи лет бравируем и хвалимся перед Природой, чувственное направление, эта эмоциональная красная нить, так часто управляет нами. Но вот момент проходит, мы забываем эти вспышки, которые, будто послание свыше, озаряют наши глаза, рот и уши. Будто сливочная пена, что растаяла у нас на губах, и остался лишь сладкий привкус, который погиб с первым крутым гладком чёрного кофе. Но что, если послание это, эта небольшая припудренная ложка довольствия – лишь ехидная улыбка фатума пред тобой? Не замечая старой разрухи и бедствия вокруг, нервные окончания будоражит в приступах, по всему телу проходит горячий поток, человек становится выше. Но вот наступает иной момент, новая задача головы в виде нового дня, и от праздника жизни остаётся лишь тот самый шершавый хвост кометы, что унесла от тебя всё очарование жизни. Ушла по-английски, не попрощавшись, проявив наглость себя так повести. И нет уже былого шарма в том открытии. Будто в агонии сознание пытается найти выход, остановить сумасшествие от потери, решить задачу. Ты начинаешь успокаивать себя тем, что имеется, судорожно пытаясь расставить всё по полкам, поставив себя в рамки, попутно сравнивая себя с опытом других или своим же опытом. От открытия к открытию, от радости к радости блуждает человек, будто между островов и каменных рифов, время от времени замерзая в ледяной океанской воде бытия. Будь то триумф боксёра, что сделал победную серию и забрал себе пояс – за этим обязательно последует поражение. И даже если спортсмен этот уйдёт на пике, не проиграв ни разу, то поражение настигнет его в постели, около четырёх утра, лениво передвигаясь по небу кучкой грозных туч. Эти серые гиганты на фоне звёздного южного неба лёгкой дымкой подмигнут чемпиону, напоминая о всей его мелочной сущности в сравнении с огромной силой обстоятельств, конечности жизни, предательств и трудностей, что посещали его ранее. И лишь блеск железки будет усмирять тот врождённый страх смерти, который бедствует в любой из встречных голов напротив твоей.