Текст книги "Шаг за край"

– Боюсь, что я всего лишь бухгалтер, – сказал Бен.

– Ого, звучит захватывающе, – произнесла Кэролайн. – С вами, должно быть, о многом можно поговорить вдвоем.

Эмили хмуро глянула на сестру.

– Вкусное мясо, мам, откуда оно?

– А-а, у мясника в городе купила, дорогая, по мне, оно несравненно лучше того, что в супермаркетах продают.

– О, я согласна, – вмешалась Кэролайн. – Мертвое животное намного вкуснее, когда оно не местное, а вы как считаете?

– Кэролайн, – с мягкой укоризной произнес Эндрю.

Все умолкли. Вилка Бена раздражающе царапнула по тарелке. Эмили отпила глоток красного вина.

– Мы думали, хорошо бы после обеда собаку выгулять, – сказала она, прерывая молчание. – Такой прелестный день, пса можно с собой к реке взять.

– Отличная мысль, не против, если я с вами пойду? – воскликнула Кэролайн.

– Разумеется, – быстро согласился Бен. – В общем-то, мы все могли бы пойти.

– Ой, мне нужно убраться, – заторопилась Фрэнсис. – А Эндрю надо бы работу в саду закончить. – И после небольшого колебания прибавила: – Вы, молодые, ступайте.

– Ладно, значит, нас всего трое, – сказала Кэролайн. – Супер.

– В принципе, если подумать, возможно, придется от этого отказаться, если не возражаете, – произнес Бен. – У меня есть кое-какая работа, так что, наверное, нам в любом случае придется довольно скоро возвращаться. Не возражаешь, Эмили?

– Разумеется, нет, как скажешь, – отозвалась Эмили.

– Позор, – буркнула Кэролайн, играя с овощами на своей тарелке: она гоняла их по ней вкруговую, словно бы пыткам подвергала. – А я так люблю прогуляться приятным воскресным днем.

Бен бросил взгляд через стол и вновь подивился, как это Кэролайн удается казаться такой нормальной: сучка, конечно, и в большом подпитии, но – и умом не тронута, и к еде отвращения не испытывает. Она перехватила устремленный на нее взгляд Бена и подняла навстречу ему свой бокал.

– Чин-чин, – произнесла. И сделала долгий глоток.

13

Открывая ведущую к дому калитку, заметила, что, должно быть, приходил мусорщик: палисадник убран. Остались только мусорные баки на колесиках да поломанная мебель, вот тут-то я и вспомнила, что позабыла про мешки для мусора. Черт, какой тирадой разразится Бев, я не представляю, но даже подумать не могу о том, чтобы снова отправиться в магазин – у меня много покупок и огромная картина в руках, а потому набираюсь решимости и вхожу. Из кухни доносится смех, похожий на громкую пулеметную стрельбу, – я такого прежде не слыхивала. Бросаю пакеты с продуктами в прихожей и стремительно поднимаюсь наверх с плакатом. Укладываю его на кровать, он еще больше мне нравится: рабочие выглядят такими беспечными, обедая в небесах, ведут себя так свободно, словно на лавочке в парке расположились, – и от этого мне хочется еще больше походить на них и меньше ужасаться жизни. Спускаюсь вниз разобраться с покупками, вижу на кухне кудесника по части сборной мебели Джерома с чужеземной девицей, в которой чувствуется испанская кровь, явно это она палила тем смехом, какой я, войдя, услышала. Вся она – огромная грудь, накладные волосы и массивные золотые украшения. Вид у нее приветливый, дружелюбный, произносит с жутким непонятным акцентом:

– Драстуй, дарагушка.

Она смеется чему-то, только что сказанному Ангел, которая сидит в уголке и выглядит такой нежной и розовой в своем белом пушистом домашнем халате. Волосы у нее еще влажные, должно быть, душ только что принимала, а выглядит куда как чистенькой для той ванной, что в этом доме.

– Слышь, Долорес, это и есть та самая девушка, о какой я тебе рассказывал, это она попробовала прибить меня летающим матрасом. – Джером подмигивает мне, Ангел прыскает, а Долорес выпускает очередную очередь пулеметного смеха. У плиты Смугляк Номер Один или Номер Два, на этот раз тушит что-то, расточающее едкую вонь.

Играет музыка – «Потанцуем». Было время, я эту песню обожала, про себя замечаю, что уже не один месяц игнорирую музыку. Тут полно народу, и я безнадежно смущаюсь. Смотрю на часы: почти шесть часов, – куда сегодня время подевалось? Открываю холодильник, он до отказа набит банками, бутылками и бог весть чем еще, кажется, места для всего купленного мною не найти. Об этом я даже не подумала, однако слишком жарко, чтоб оставлять продукты неубранными. Пытаюсь перетасовать все находящееся в холодильнике, чтобы высвободить хоть сколько-то места. Пока копаюсь, натыкаюсь на потекшие цукини, завернутые в липучую пленку, четверть банки бобов, покрытых толстым слоем прорастающей зеленой плесени, наскоро сваренную сосиску невесть какого возраста и голую среди печального вида овощей в лотке для продуктов в пакетиках, а еще спиралью свернувшийся ломтик ветчины. На всех поверхностях толстый слой грязи, на когда-то белой задней стенке расползлось застарелое пятно цвета темного бургундского. И пусть эта грязь неприлична, мне кажется, что получится грубо, если я примусь выбрасывать ее, особенно после того, что я сотворила у себя в спальне, так что я просто укладываю как можно более компактно свои продукты и с силой закрываю дверцу.

– Ты чего это хлопочешь, детка? – спрашивает Ангел, и я рассказываю, как провела день, стараясь, чтобы получилось поинтереснее, но меня одолевает робость, присутствие всех остальных меня стесняет.

– Так что сегодня у меня был день отдыха, завтра надо начать искать работу, – говорю под конец, смущенная, что сделалась центром внимания.

– А какая у тиибья занятья, Китти Кэт? – спрашивает Долорес.

Все это у меня продумано и подготовлено, я даже еще в Чорлтоне тайком себе резюме составила, только не распечатала: тогда, понятно, еще не знала своего нового адреса или номера телефона.

– Я референт, в приемной сижу, – говорю. – Раньше работала в юридической фирме, теперь задумала сменить это занятие на что-нибудь, будем надеяться, более вдохновляющее.

– Долорес тоже в приемной сидит, не так ли, детка? – говорит Ангел. Смотрю на Долорес, на ее обтягивающий сексуальный наряд, вижу, какая она живая и по натуре солнечная, и никак не могу вспомнить, с чего это я решила, что работа референта в приемной для меня сгодится. Как-то это связано с тем, что ее легко освоить (наверняка), что думать много не придется, что в глаза не буду бросаться. И будет трудно найти меня.

– А то! Абажаааю это дело, лючче работа в мире нет… Ха-ха-ха.

Интересно, думаю, насколько на деле хороша Долорес как референт с ее-то акцентом, какой и разобрать-то трудно, и своеобразными познаниями в английском языке. Тем не менее она радушна и забавна, на вид симпатична, и я начинаю понимать, что на самом деле не выгляжу референтом из приемной, нет у меня того лоска. Мой наряд для собеседования строг, если не по-адвокатски чопорен, я не очень пользуюсь косметикой, и у меня теперь нет никаких украшений, ни единого – с тех пор, как я оставила свое обручальное кольцо в вокзальном туалете Кру.

Смуглый малый отходит от плиты и достает из посудной сушки две мисочки, я и впрямь надеюсь, что – для его же пользы – Бев исполнила обещанное и хорошенько все отчистила после того, что случилось с ее обувкой. Малый половником накладывает в миски зловонное зеленовато-коричневое варево. Достает две вилки из ящика и два стакана из шкафчика, наполняет стаканы водой из-под крана, сует вилки зубцами вверх и в стороны в карман джинсов, помещает (на манер официанта) одну миску на правую руку, прихватывает оба стакана большим и указательным пальцами левой руки так, что его длинные грязные ногти уходят в воду, и наконец подхватывает вторую миску свободной правой рукой. Осторожно шагает из кухни, зацепляет правой ногой дверь, тянет ее, открывая на себя, варево падает на пол, малый размазывает его подошвой. К тому времени, пока он проделал все это, я успеваю подумать, не быстрее ему было бы отнести миски, а потом вернуться за водой и вилками, а еще увериться: в чем-то тут кроется урок, – но не могу сообразить, в чем именно. Заканчивается последняя песня, под конец раздается громкий треск, которого я раньше не слышала (айпод, думаю, должно быть, чудит или список воспроизведения составлен с бору по сосенке), а потом звучит «Ты солнца свет жизни моей» и, когда Стиви Уандер поет вторую строку, глаза мои полны слез, что замечает Ангел, и я сразу опускаю взгляд, упираюсь им в руки, в то место, где когда-то было кольцо.

– А как ты хочишь работу достать, дарагушка? – спрашивает Долорес.

Беру себя в руки и рассказываю ей, что намерена зарегистрироваться в каком-нибудь бюро по временному трудоустройству и посмотреть, какие будут предложения. Долорес уговаривает меня пойти в бюро, которым руководит ее приятельница, это близко, сразу на Шафтсберри-авеню, а занимается оно подбором работников для медийных компаний. Говорит, надо спросить Ракель и сказать той, что я знаю ее, Долорес; я, конечно, признательна, только думаю про себя, а здорово ли будет упоминать об этом. Долорес поднимается со стула, склоняется и целует Ангел в обе щеки, причем дважды, тянет за рубашку Джерома вниз, к полу, и говорит:

– Покедова… так ты скажи Ракель, что виликая Долорес тебя послать… Ха-ха-ха.

Она уходит, покачиваясь на каблуках, а сзади раскачивается ее мощная аппетитная задница. Джером покорно плетется следом, словно громадный щенок на поводке, я слышу, как они выходят из дома и, наверное, направляются к Долорес домой в Энфилде.

Теперь на кухне остаемся только мы с Ангел. Ангел читает по моему лицу и понимает, что ничего болезненного касаться не стоит. Она зевает и говорит:

– Уф, нужно отдохнуть ночку. Вымоталась я что-то.

Наливает себе водку с тоником, предлагает и мне, и я сожалею, что не догадалась купить бутылку в супермаркете, нельзя же всю дорогу пить за ее счет. Пить мне не хочется, но я говорю «да», а потом предлагаю Ангел какую-то купленную готовую еду, и она тоже говорит «да», так что я ставлю лазанью и каннеллони в духовку, достаю из пакета зеленый салат. Иду к раковине, заглядываю в тумбочку под нею, откуда несет сыростью, все же нахожу какой-то отбеливатель и освобождаю раковину от грязной посуды и столовых приборов, наливаю лужицу отбеливателя и растираю его по всем сторонам. Споласкиваю раковину, снова мою, а потом наполняю горячей мыльной водой и мою оставленные, уже мытые и кое-как запихнутые в сушку тарелки. Ангел следит за мною, но, похоже, просто считает, что у меня бзик на чистоту, так что я рассказываю ей про Бев и собачье дерьмо, и мы обе хохочем, пока уже дышать не в силах горячим тошнотворным воздухом. Кожа на руках у меня после отбеливателя натянулась, высохла, я лижу кончики пальцев, смачивая их: отвратительная привычка, от которой я думала, что избавилась. Выпиваю еще водки и под конец делюсь своими тревогами насчет того, во что одеться завтра. Ангел уговаривает пойти за ней, ведет меня наверх, и хотя взять поносить ее одежду я не могу (я покрупнее ее), она одалживает мне серебристый пояс с сумочкой и серебристо-черный шарфик с рисунком в виде скелета, которые преобразили мое черное повседневное платье. Ангел идет собираться на работу, а я думать ни о чем не могу, кроме как о том, чтобы улечься в постель. Вот тут и подступает самое худшее: одна в комнате, волнуюсь, как там Бен с Чарли, правильно ли я на самом деле поступила, – только теперь уже слишком поздно, назад мне не вернуться. Взамен начинаю мысленно готовиться к завтрашнему, лежу неподвижно в полумраке и заставляю свои мысли нестись не в прошлое, а в будущее: по спутанным телефонным проводам, по пищащим факсам, расходясь по всем разрастающимся внутренним каталогам. Я вытесняю воспоминания, переключая рычажки необузданной панели управления, пока наконец не приходит сон.

14

Позже Эмили выяснила, что один благородный господин построил этот дом в 1877 году для любовницы, бывшей великой страстью его жизни. Рассказывали, что она обожала открывавшийся оттуда вид, и тогда он уговорил ее бросить камень в направлении моря, а там, где камень упал на землю, выстроил дом, хотя с точки зрения инженерии это было сущим кошмаром. Дом расположился в гуще деревьев, его ниоткуда не было видно, кроме как с моря у берега, и если смотреть оттуда при волнах, то казалось, что дом цеплялся за скалу – почти отчаянно, – будто боялся упасть. Казалось, что это даже и не в Англии вовсе, перспектива открывалась ясная и широкая: только желто-зеленые деревья и плоское голубое море, Средиземное, быть может. Бен с Эмили отыскали дом в тот первый Новый год, когда, чтобы убежать из грозящего невесть откуда бедой дома Фрэнсис и Эндрю (в конце концов, Кэролайн все еще жила в нем), они набили вещами его машину и подались на побережье Девоншира, веря, что доберутся туда, куда им и хотелось. Они ехали и ехали вдоль побережья с расположенными на нем мертвыми городками, мимо по-зимнему печальных гостиниц, и Эмили начинала терять терпение: может, с их стороны было безумием не подыскать заранее что-нибудь приличное, особенно в первый Новый год, который они встречали вместе, – она вовсе не хотела, чтобы праздник обернулся бедствием. Она уже собиралась предложить, может, лучше отправиться в глубь острова и найти себе маленький сельский паб: там обычно елку новогоднюю наряжают, говорила она, а может, и местечко окажется таким, какое славно увидеть в новом году, – как раз когда Бен повел машину вверх по круто забиравшей вверх дороге, зигзагами уходя от моря. Когда же они одолели последний поворот, то увидели старомодную вывеску: «Приют Шаттеров. Размещение. Питание вечером».

– Попробуем здесь? – спросил Бен. Эмили кивнула (не без сомнения), и он направил машину в ворота; по подъездной дорожке ехали, казалось, вечность в окружении деревьев, но в конце концов выбрались на открытое место, где и стоял просторный старинный деревенский дом: совершенный, неземной, словно по волшебству там возведенный. Бен поставил машину на стоянку, и они вышли из нее. Вокруг не было никого. Где располагался вход, было непонятно, да и дом вовсе не выглядел гостиницей, может, знак на дороге был старым или еще что. Ветер задувал резко и пронизывающе, Эмили куталась в жакет. Было четыре часа, небо казалось высоким и голодным, оно жадно пожирало остатки зимнего света. Они прошли до дальнего конца дома, зашли в каменный портик, чувствуя себя незваными гостями. Не было никакого звонка или колокольчика, и после нескольких бесплодных попыток достучаться Эмили попробовала повернуть бронзовое кольцо на гигантской дубовой двери. Та со скрипом отворилась, и им навстречу пахнуло теплым воздухом.

– Эй, есть кто? – позвала Эмили. Они уж совсем было отказались от своей затеи, когда послышались шаги и неизвестно откуда появился самый настоящий старый дворецкий, препроводил их к теплу, словно бы ожидал их прихода, подал им чай с фруктовым пирожным у камина в огромном зале. Вот так они и отыскали место, где в один прекрасный день им предстояло пожениться.

Та первая встреча Нового года была во всем, кроме одного, лучшей изо всех, какие только помнились Эмили. Обычно ей становилось ненавистным это время натужного веселья, и она давным-давно отказалась от походов в местный паб со старинными школьными подружками, где народ считал, что если уж канун Нового года, значит, вполне можно дать волю языкам и рукам. В прошлый раз она встречала Новый год у себя дома вместе с Марией с работы и еще парой девчонок, они приготовили море еды и смотрели музыкальное шоу Джоолса Холланда и очередной фильм из документального цикла «По Африке», который показывали по телику. Как считала Эмили, то был идеальный случай: никаких забот с возвращением домой, никаких хулиганских выходок, никакой пьяной и противной Кэролайн. Она даже не считала себя обязанной приглашать сестричку: Кэролайн даже и не снилось участие в такой скучище – да и, в любом случае, она укатила в Лондон пошастать по клубам.

Эмили с Беном поужинали в гостинице. Еда была (на свой, второразрядный лад) прихотливой: кругом причудливо нарезанные морковки да струйки тонизирующего соуса поперек разваренной баранины, но это не имело значения, очаровывал зал ресторана, отделанный деревянными панелями, и вино оказалось отличным. Они с Беном все говорили и говорили, казалось, им никогда не выговорить всего до конца, обменивались признаниями в детских проделках, смеялись над тем, как познакомились, как будто им ничуть не досаждало вспоминать об этом снова и снова. Эмили млела оттого, что Бен стал первым человеком, кому она смогла довериться, рассказывая о своем семействе, она знала, что он не осудит ни ее, ни ее семью, поймет, что до встречи с ним она всю жизнь чувствовала себя такой одинокой, хотя тогда и не осознавала этого.

– …И вот только я там оказываюсь, – рассказывала Эмили, – как Кэролайн захлопывает стеклянную дверь, и я пролетаю сквозь нее, будто она из бумаги сделана, как в конце фильма «Это – нокаут», или что-то в этом духе. А потом отец гонится за Кэролайн по комнате и никак не может ее поймать, а мама орет как безумная, а я в это время тихо истекаю кровью. – И она начинает хихикать, а потом и Бен смеется, он, правда, уже спрашивал раньше про шрам на коленке, но в тот раз она ему правду не сказала, даже не очень-то понимая почему. Не собиралась же Кэролайн убить ее или еще что.

– Думаю, мне радоваться надо, что я единственный ребенок, – сказал Бен. – Худшее, что со мной случилось в том возрасте, это как у меня носик отвалился, когда я в школьном зале «заварной чайник» изображал. Так и не смог преодолеть унижение.

Эмили глянула на Бена и опять подумала, насколько, должно быть, по-разному они росли, при его-то добрых пожилых родителях, которые купали сына в любви, и при том, что никто его не мучил.

– Не странно ли было не иметь братьев или сестер? – спросила она. – По-моему, я, если бы была единственным ребенком, только бы и делала, что смотрела «Они с Ист-Энда», без Кэролайн жизнь была у меня такой скучной.

– Да нет, если честно. Рядом со мной кузены жили, я с ними проводил кучу времени, и еще у нас была собака. – Бен помолчал. – Если что и странно, так то, что я никогда не ощущал себя таким цельным, как с тех пор, когда тебя встретил. Я не имею в виду, в каком-то причудливом смысле, будто ты моя сестра или еще что. – Тут они оба иронически поморщились, глядя друг на друга. – Но с той минуты, когда мы встретились, я чувствовал, будто знал тебя, пусть поначалу ты была и не особенно дружелюбна…

– Об этом сейчас жалею, – тут же вставила она. – Меня такой ужас брал при мысли, что надо будет с самолета прыгнуть… Не понимаю, о чем я думала, когда согласилась проделать это, я до чертиков боюсь летать и высоты… Дэйв, должно быть, подловил меня на какой-нибудь слабости. Мне совсем не надо было этого делать.

– Нет, надо было, – возразил Бен, и она ему улыбнулась. А он продолжил: – Не знаю почему, только ты, как никто другой, даешь мне почувствовать самого себя. – Бен прищурился. – Особенно почувствовать нарыв у себя на шее.

Эмили рассмеялась:

– Извини, но с того места, где я сидела, не смотреть на него было просто невозможно. Я думала, что его прорвет прямо на меня.

– Жаль, что не прорвало, грубятина ты эдакая, – буркнул он и, подавшись через стол, взял ее за руку.

– Вы закончили, мадам? – спросил официант, который, хоть хорошо смотрелся в своем жилете, все ж был таким хрупким и древним, что, казалось, в чем только душа держится, не говоря уж про то, как ему еще и удается работать. Похоже, там вообще никто из молодых не работал, появлялось ощущение, будто весь этот дом откуда-то из другого времени. Официант собирал тарелки, руки его слегка тряслись, Эмили с Беном переглянулись с легкой улыбкой, и Эмили почувствовала, как у нее почему-то слезы на глаза навернулись.

– Давай прогуляемся попозже, – настойчиво предложил тогда Бен. – Такая прекрасная ночь!

– Темно, мы расшибемся там, – сказала Эмили.

– Нет, ни за что, сегодня громадная полная луна. Давай в полночь сходим на утес. Отлично получится.

Эмили взглянула на своего мальчишку-ухажера в рождественском сиянии и давалась диву, как могла она когда-то счесть его странным, ведь он был великолепен. Ей по душе была его страсть, его восторженное отношение к жизни, глубина его глаз, преданных, как у собаки, и она знала, что никогда не даст ему от ворот поворот – ни за что.

Они оделись потеплее, Эмили натянула на себя под пальто все, что взяла из одежды, до того на улице было холодно. Пришлось выпрашивать у дворецкого ключ (в это время дверь запиралась на ночь), и тот, явно считая их безумцами, ключ все же дал, большой, с одной бородкой, старомодный, похожий на тюремный, и они побежали по дорожке, уже опьяневшие от трех четвертей бутылки красного, которую Бен засунул во внутренний карман пальто, они вели себя как шаловливые дети, убегающие из школы-интерната. Бен оказался прав: сияла несравненная луна, словно ее сам Господь ножницами вырезал идеальным светящимся кругом – только для них. Они дошли до утеса, где ветер стих, а вода там, внизу под ними, была спокойна, и казалось, что земля, а не море движется туда-сюда, будто в дреме.

– Давай поближе подойдем, – сказал Бен.

– Ты уверен, что это неопасно? – Эмили почувствовала волнение, хотя она и боялась высоты, но дело было не только в этом, волновало что-то другое, давно позабытое.

– Ничего опасного, разумеется, пока мы слишком близко не подойдем к краю. Не тревожься, я с тобою.

Эмили держалась на безопасном расстоянии от того места, где кончалась трава и начинался воздух, и, пока она любовалась залитым лунным светом простором посеребренного моря, в голове у нее одна за другой возникали разные картины, путаные, несвязные. Эмили хнычет. Эндрю кричит. Кэролайн скачет вприпрыжку рядом, держа ее за руку. Зубцы крепостной стены замка. Фрэнсис бледная и онемевшая, как камень. Мороженое, там где-то было мороженое. Потасовка: Эмили дерется со своей сестрой-близняшкой так, будто от этого ее жизнь зависит. Горячая ванна.

– Эмили, что с тобой? – спросил тогда Бен, расслышав, как изменилось у нее дыхание, хотя она ничего не сказала и не сделала ни единого движения.

Слова ее отомкнули от прошлого, и она побежала, по крайней мере, шагов тридцать отбежала – подальше от бездны, с маху бросилась на вымерзшую жесткую траву и лежала, тяжело дыша, пока не прекратилось это кружение.

– Чего ж удивляться, что я перепугалась, когда инструктор выпихнул меня из самолета, – выговорила она наконец и попыталась засмеяться, но вместо этого заплакала, а оказавшись в объятиях Бена, рассказала ему, перемежая слова всхлипами, о чем она вспомнила, а Бен думал, смог бы он любить ее больше или, как Кэролайн, меньше, и как при такой злыдне близняшке Эмили сумела остаться такой милой, такой нормальной.